Стоило мне вспомнить про них, как ноги сами собой подогнулись и Илиодору пришлось ловить меня на руки.
– Вот и хорошо, – побаюкал он меня в объятиях, – сейчас поедем на сером волке, как в сказке.
Я закаменела, повернула голову и поняла, что все-таки можно, можно умереть от страха! Мертвый оборотень буравил меня мутным взглядом, в котором тлел зеленый огонь. Из открытой пасти капала слюна и вырывалось сиплое дыхание, раздувались и опадали бока. Он дышал! Я впилась ногтями в плечо златоградца, и тот понял, что ни за что на свете я не вскарабкаюсь на спину этот чудища.
– Что ж, каждый волен потакать своим предрассудкам, – покорно вздохнул Илиодор и велел Зюке грузить на умертвие тело Подаренки.
Тут у меня и зашевелились смутные подозрения, я с отчаянной решимостью, задавив все свои страхи, отчеканила твердо, по-бабулиному:
– Если вы задумали оживить эту гадость, то я как гроссмейстерша Ведьминого Круга очень вам этого не советую.
Илиодор выслушал меня со всей серьезностью и кивнул головой в ответ.
– Именно опасаясь таких столкновений, я и замуровал сильнейших ведьм на Лысой горе, оставив вас единственную. И, чтобы избежать дальнейших недоразумений, предупреждаю как чернокнижник, что моей сестре безразлично, оживлять одну или двух мертвых ведьм. – И он попросил Зюку срубить ему шест.
Свистнула сабля, и тонкая осинка упала, а у меня ком к горлу подкатил. И этот монстр мне нравился? Я даже с ним целовалась… фу, гадость какая.
Путь наш по болотам был утомителен и долог. То ли проклятые амулеты так сосали из меня силу, то ли я оказалась не железной, но под конец чернокнижник тащил меня уже на своем плече, шипя всякие гадости о раскормленных ведьмах, а у меня даже сил не было огрызнуться. Где-то через час я поняла, что мы прямым ходом двигаемся к Чучелкиной могилке, и удивилась тому, что уже второй раз возвращаюсь к проклятому островку, словно он заговоренный. Кружу и кружу вокруг. Нет, в самом деле, нехорошее место. Еще могила эта пустая… Правильно говорят, что нельзя держать пустой гроб, хорошего от этого не жди.
На островок мы выбрались, когда светало. Я с надеждой смотрела на светло-серую полоску, изо всех сил уговаривая себя, что если солнце взойдет, то ничего злого случиться не сможет, и волк их прахом рассыплется, и сам Илиодор, как упырь, испарится. Златоградец упеленал меня всю плащом и перевязал еще кушаком сверху для надежности, в рот сунул кляп, под голову – кожаную котомку. Это я сама была виновата, умудрилась-таки на последней версте напустить на него чих, несмотря на гребень.
– Обратно пойдем, я тебя освобожу и амулеты сниму, – устало пообещал златоградец, и даже мой ненавидящий взгляд мало его взбодрил. Умаялся-таки аспид.
С обрядом и песнопениями, они уложили Фроську в могилку, разрисовали ее всю, как и волка, а потом я, видимо, задремала, потому что очнулась от гулкого удара – это когда крышка каменного гроба, сама собой подпрыгнув, встала на место.
– Вот и все, – покачнулся Илиодор.
Небо до половины уже было светлым, Зюка что-то балаболила, разматывая меня, но говорила так много и быстро, что я ни слова не понимала. Волка нигде не было видно. Илиодор посмотрел на меня, освобожденную, красными от усталости глазами, участливо поинтересовавшись:
– Ты хоть маленько-то вздремнула?
– Ага, – кивнула я головой, – ты сам-то пробовал спать, когда над тобой чернокнижник с саблей скачет? То ли снесет головенку, то ли помилует.
Он усмехнулся и игриво щелкнул мне по носу:
– Я молоденьких гроссмейстерш не ем и в жертву не приношу.
– Что ж ты с ними делаешь? – пробурчала я и отвернулась, чтобы не видеть его глумливой улыбочки.
Чучелкин гроб мне пощупать не дали. Зюка не дала, размахивала руками, словно орешник на ветру, того и гляди глаза выхлестнет. Всем своим видом она показывала, что надо идти, а то заснем от усталости, простынем и от простуды зачахнем, несмотря на то что лето на носу.
Обратно брелось веселее. Илиодор вынул из своей котомки кулек орешков в меду и подкармливал нас с Зюкой по дороге. Зюка цокала языком, закатывала глаза, показывая, как ей нравится братиково угощение. Я же сначала мусолила орех, гоняя его во рту, а когда желудок взвыл, начала остервенело жевать, понимая, что это никакая не еда, а издевательство, и мое молодое тело с этим полностью было согласно. Илиодор еще подбодрил меня, сообщив, что на лошади остались пирожки. Я прибавила шагу, не забыв, правда, предупредить мерзкого златоградца, что, если это глупая шутка, он узнает, как страшны, бывают ведьмы в гневе, для начала вызвав у него жуткую икоту, а отбежав шагов на десять, прибавила еще и почесуху. Он содрогнулся, припав на одно колено, и затравленно посмотрел мне вслед.
– Ладно, ты мне еще не такое должен, – вслух рассуждала я, – вот доберусь до Дурнева, выпущу всех ведьм – увидите вы у меня и козью морду, и где раки зимуют.
Заждавшаяся кобылка обрадованно заржала, увидев меня, видно, грустно ей было стоять запряженной все это время.
– Не дрейфь, подруга, – потрепала я ее по холке, потом развернула на узкой тропке и от души стеганула вожжами, показывая выскочившему вслед за мной златоградцу очень неприличный жест.
– Ах ты, гангрена татуированная! – потряс он мне кулаком вслед, но бежать наравне с лошадью ему было слабо.
Телегу подкидывало на кочках, зубы клацали, однако я все равно чувствовала себя победительницей. Вид у меня был еще тот, но, к величайшему облегчению, стража не обратила на меня внимания, хоть и была синекафтанной, столичной.
Подкатив к самым руинам, я лихо спрыгнула и первым делом попыталась сунуться в арку. Днем пройти на Лысую гору, конечно, было тяжелее, чем ночью, но того, что меня швырнет назад, я не ожидала никак.
– Вот, значит, как, – зло прошипела я, закатывая рукава, – по-хорошему не хотим! – и бабахнула по пороговому камню витой молнией, раскалывая надвое.
Когда Илиодор прискакал на коне в казенной сбруе, я уже отчаялась. Пороговый камень был измолот в пыль, колонны закопчены и даже потрескались у основания, а пройти в заветное место все равно было невозможно. Всякий раз, как я делала шаг, в ответ словно били пуховой подушкой по голове, и я опрокидывалась. У подножия холма собралось уже достаточно стражи, чтобы штурмом взять небольшую крепостицу, но, видя, какой знатный фейерверк я устроила, они благоразумно не совались. Илиодор, спрыгнув, прошелся вокруг. Костюм его был изрядно изгваздан. Сейчас, когда солнце позолотило все вокруг, было особо заметно, что инквизитор всю ночь занимался непотребствами. Штаны его до самых бедер были измазаны грязью, а магические ингредиенты даже дыры местами проели.
– Ну ты как? – вздохнул он, становясь напротив меня и заслоняя солнышко.
– Поджарить тебя хочется, как каплуна, чтобы визжал и дергался, – честно отозвалась я.
Илиодор приподнял брови, видимо, ожидал чего-то менее кровожадного, слез там, припадания к груди. Я заметила, что нас взяли в кольцо, и ткнула в служивых пальцем, привлекая внимание Илиодора. Он равнодушно оглядел вояк и, безошибочно вычленив старшего, поинтересовался:
– Федор Велимирович еще здесь или в Ведьмин Лог уехал?
– Ускакал с медвежьей сотней, – доложился ему старший.
Илиодор поощрительно кивнул:
– Мы устали, так что сейчас ляжем спать в доме старосты. Распорядись, чтобы комнаты приготовили.
– А ведьму куда? Если в холодную, так я опасаюсь, вон в Малгороде, говорят…
– Ведьма будет спать в моей комнате, – лязгнул металлом в голосе Илиодор.
Все попятились, так как это был вовсе не благородный металл, которым разят друг друга воины на поле брани, а пыточные клещи, которыми позвякивает палач в застенках.
– Лихо ты их, где научился? – буркнула я, покорно волочась за Илиодором.
Тот невнятно огрызнулся, едва переставляя ноги.
Наверное, со стороны мы смотрелись как два умертвия, а когда спустились к дому старосты, то как три умертвия, только Зюка покойницей была жизнерадостной. Ее с суеверным ужасом кормили пирожками бабки, шепча меж собой, что это инквизитор так над ней, несчастной, постарался. На меня смотрели с тревогой и сочувствием, а Илиодора одаривали такими взглядами, что следующей ночью я б ему из дома без сопровождающего выходить не советовала. Не нравился здесь никому его костюмчик.
Уже на последнем издыхании я умылась и переоделась в длинную рубаху старостихиной дочки. Илиодора хозяин уложил в собственной спальне, на широкой кровати, а мне, виновато пряча глаза, положил на пол пуховую перину, видимо, тоже дочуркину, потому что шелковый наматрасник был вышит несерьезными финтифлюшками. Подушек мне принесли вдвое больше, чем Илиодору.
– Они в тебе дракона не подозревают, многоголового? – хмыкнул, рассматривая свою, унылую и тощую, чернокнижник.
– Просто люди меня уважают. И всех ведьм, которых ты, подлец, замуровал на Лысой горе, – зевнула я, зарываясь в пуховое нагромождение.
Но стоило мне закрыть глаза, а телу расслабиться, как я поняла, что не усну. Тело желало отдыха, а разум метался, искрил и шипел, как Архиносквенова шутиха, которую он запускал на праздники. Голова гудела на тысячу голосов, из которых громче всех выделялся Триумов, я сначала даже и не поняла, о чем талдычит мне эта птица, но, прислушавшись, сообразила, что он мне зачитывает чин свадебный:
– …а приготовят тридевять снопов ржаных, поставят их стоймя, а на них ковер и постель, и сверху одеялом накроют. В головах же поставят образ, а по четырем углам, на прутьях, по паре соболей да по калачу крупитчатому, да поставец, а на нем – двенадцать кружек с разным питьем, с медом и квасом, да ковш один, да чарку одну же, чтобы была она гладка и без выступов, или братину круглую без носка. А в ногах накрыть стол, на котором быть платью, да в одном углу закрыть занавеской, а за ней пуховичок на ковре, да изголовья, большой кумган теплой воды, два таза, большая лохань да две простыни. Тут же приготовить два халата, мужской и женский, рукомойник, лохань, полотенце, две шубы нагольные…
– Я фигею! – оторопела я, а он знай заливался, глумливо расписывая мне все ужасы брачных обрядов:
– …И как только войдут, новобрачной и новобрачному сесть на постели. И тысяцкий, войдя, с новобрачной покрывало снимет и молвит обоим: «Дай, Пресвятая Дева, вам в добром здоровье опочивать». А свечи и каравай поставят на приготовленных местах и колпак и кику положат на место. Новобрачный снимет наряд, с новобрачной же все снимают за занавеской. А тысяцкий с поезжанами со всеми пойдет к свекру в комнату, а в сенцах с новобрачными останутся двое дружек, да две свахи, да постельничий. Новобрачный же на зипунок наденет шубу нагольную, а новобрачная в телогрее, да оба в шапках горлатных; потом они дружек и свах отпустят, оставив только тех, кто разумеет, а потом исполняет дело…
Я отчаянно застонала, молясь про себя: «Только этого не надо!» Но глумливая птица, воспользовавшись моей слабостью и тем, что я не могу его загнать куда подальше, решила сегодня быть как никогда красноречивой:
– …а тысяцкий и поезжане, и дружка, и сваха старшая войдут в комнаты к свекру и тут скажут: «Пречистая Дева сподобила: дети ваши после венчания легли почивать по здорову и вот услаждаются». А два постельничих у дверей сидят неотступно…
«Постельничьи», приставленные оставшимся за Решетникова сотником, вяло переругивались за дверью, шкрябая по полу неудобными алебардами.
Мне сделалось грустно и стыдно от Триумовой болтовни, угомонить его было невозможно, самое лучшее было самой заговорить с кем-нибудь. Я позвала Илиодора и удивилась, когда он ответил. Оказывается, этот змей тоже не спал, таращась в потолочную балку.
– Ладно, рассказывай, князь фальшивый, зачем ты бабулю замуровал? Только не говори, что от Решетникова прятал!
Илиодор самодовольно прикрыл глаза, промурлыкав:
– Бабушка ваша такова, что скорее от нее надо было прятать княжью дружину. Она и без всякого волшебства очень деятельная особа.
– Льстим? Это хорошо, это значит – боимся. Теперь выкладывай суть.
– Суть – очень долго и сложно… – начал было кривляться златоградец, но я его успокоила, сказав, что никуда не тороплюсь.
Он растер лицо и крякнул:
– Эх, кофе бы, да где его в такой дыре найдешь!
Я проглотила оскорбление моему краю, уже поняв, что он всегда кочевряжится, если его попросишь о чем-нибудь рассказать. Вот если не просить, то соловьем разливается, а если уговаривать, то сразу отговорки и отступления.
– Значит, суть… – снова повторил златоградец, но, не дождавшись от меня ничего, кроме внимательного взгляда, сдался: – А заключается она в том, что волшебство по всему миру либо умирает, либо умерло давно, и то, что вокруг сейчас происходит, лишь слабое эхо, отголосок чего-то ушедшего, надеюсь, не безвозвратно.
Он сел на своей кровати. На нем был шелковый запашной халат, делавший его похожим на миренского султана, только без его дородности, и я против воли залюбовалась. Слишком хорош для чернокнижника. Ну и где справедливость?
– В старые времена у колдунов бытовала теория о том, что волшебная энергия, манна, прана, называй ее как хочешь, свободно изливается в наш мир, но боги и всяческая нечисть поглощают большую ее часть, имея через это огромную власть и силу. Нынче богов уж нет, а о великих колдунах я что-то не слышал. – Он цокнул языком. – И, занявшись исследованиями, я пришел к выводу, что старая теория не верна в корне. Боги не поглощали, а излучали энергию, равно как колдуны, жрецы и прочие обитатели мира, в ком сильна была вера либо дух. И тут получался забавный парадокс, – он улыбнулся, – как раз колдуны со своими накопителями не давали энергии изливаться в мир, но это частности. Потому что какое-то время назад, когда была разрушена ваша Школа и пал Конклав, волшебная энергия начала с катастрофической быстротой уходить из мира. Возможно, это и спровоцировало войну, – он подмигнул мне, – там, говорят, была какая-то любовная история между ведьмой и магом, да, на беду, ее угрозы Конклаву совпали с глобальным космическим процессом. Нечисть, которая действительно питалась тонкими энергиями, начала стремительно засыпать, умирать, оборачиваться, но это неважно. Чародеи бессилели. И уже через два-три поколения сама вера в возможность колдовства стала многим казаться глупостью. А кто не верит, тот и не излучает. В ваших северских болотах хоть какой-то фон сохранился, а побывала бы ты в Златограде! Зубы от тоски сводит.
– И при чем здесь бабуля? – осторожно переспросила я.
Златоградец опять переставал мне нравиться, может, он и не инквизитор, но глаза горят, как у сумасшедшего. Илиодор мою настороженность отнес на счет скептицизма и, увлекшись, даже переполз ближе к краю кровати, чтобы не драть глотку.
– Есть теория братьев Бортнянских, Болеслава и Иржика, о том, что естественный фон можно значительно повысить, вернув людям веру в чародейство. Но для этого люди должны… – Он замер, пытаясь подобрать нужное слово, а я уперлась ему ногой в грудь, потому что без движений этот двуличный тип явно не мог и теперь гусеницей сваливался на мою перину.
Он заинтересованно уставился на мою ножку, потеряв нить повествования. Пришлось врезать ему подушкой, чтобы поставить на место. Он с хохотком взгромоздился обратно на середину кровати, обняв тощую подушку.
– Чтобы верить в чудо, люди должны видеть чудо. Ежедневно, независимо, хотят они этого или не хотят. Бортнянские назвали это теорией резонаторов. А Хамат Черный, академик миренской академии естествознания, вычислил примерный радиус воздействия такого явления, ну а моя кузина Злата разработала оригинальную методику самих резонаторов.
– Кузина – это Зюка? – спросила я.
– Да, – радостно кивнул Илиодор, – я понимаю, что сейчас она не в лучшем виде, так сказать, производственная травма. При установке резонаторов произошла… – Он еще что-то хотел добавить, но я отмахнулась:
– Она чернокнижница?
– Ну, – уже менее уверенно кивнул головой Илиодор, сделал губы трубочкой и едва слышно бормотнул: – Скорее некромантка.
Но я услышала, скривилась, а он еще что-то мямлил про магию крови и смерти.
– И на болоте из Фроськи она твой дурацкий резонатор делала? – начала вскипать я.
Илиодор помял подушку в руках, как бы прикидывая, станет ли она достойным щитом, если я брошусь, неуверенно приподнял бровки:
– Ну, в общем, да…
– Дак при чем здесь моя бабуля? – не выдержав, взвизгнула я.
Он все-таки вздрогнул, выставляя вперед подушку, но, видя, что сил драться у меня нет, успокоился и миролюбиво пояснил:
– При установке резонаторов происходят странные вещи… – Он призадумался, как бы мне помягче все это объяснить, а потом решил не напрягаться и резать правду-матку. – В общем, мрут экспериментаторы как мухи или калечатся. Сходят с ума, вызывают гнев властей, попадают в лапы инквизиции или разбойников либо становятся жертвами несчастных и необъяснимых случаев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
– Вот и хорошо, – побаюкал он меня в объятиях, – сейчас поедем на сером волке, как в сказке.
Я закаменела, повернула голову и поняла, что все-таки можно, можно умереть от страха! Мертвый оборотень буравил меня мутным взглядом, в котором тлел зеленый огонь. Из открытой пасти капала слюна и вырывалось сиплое дыхание, раздувались и опадали бока. Он дышал! Я впилась ногтями в плечо златоградца, и тот понял, что ни за что на свете я не вскарабкаюсь на спину этот чудища.
– Что ж, каждый волен потакать своим предрассудкам, – покорно вздохнул Илиодор и велел Зюке грузить на умертвие тело Подаренки.
Тут у меня и зашевелились смутные подозрения, я с отчаянной решимостью, задавив все свои страхи, отчеканила твердо, по-бабулиному:
– Если вы задумали оживить эту гадость, то я как гроссмейстерша Ведьминого Круга очень вам этого не советую.
Илиодор выслушал меня со всей серьезностью и кивнул головой в ответ.
– Именно опасаясь таких столкновений, я и замуровал сильнейших ведьм на Лысой горе, оставив вас единственную. И, чтобы избежать дальнейших недоразумений, предупреждаю как чернокнижник, что моей сестре безразлично, оживлять одну или двух мертвых ведьм. – И он попросил Зюку срубить ему шест.
Свистнула сабля, и тонкая осинка упала, а у меня ком к горлу подкатил. И этот монстр мне нравился? Я даже с ним целовалась… фу, гадость какая.
Путь наш по болотам был утомителен и долог. То ли проклятые амулеты так сосали из меня силу, то ли я оказалась не железной, но под конец чернокнижник тащил меня уже на своем плече, шипя всякие гадости о раскормленных ведьмах, а у меня даже сил не было огрызнуться. Где-то через час я поняла, что мы прямым ходом двигаемся к Чучелкиной могилке, и удивилась тому, что уже второй раз возвращаюсь к проклятому островку, словно он заговоренный. Кружу и кружу вокруг. Нет, в самом деле, нехорошее место. Еще могила эта пустая… Правильно говорят, что нельзя держать пустой гроб, хорошего от этого не жди.
На островок мы выбрались, когда светало. Я с надеждой смотрела на светло-серую полоску, изо всех сил уговаривая себя, что если солнце взойдет, то ничего злого случиться не сможет, и волк их прахом рассыплется, и сам Илиодор, как упырь, испарится. Златоградец упеленал меня всю плащом и перевязал еще кушаком сверху для надежности, в рот сунул кляп, под голову – кожаную котомку. Это я сама была виновата, умудрилась-таки на последней версте напустить на него чих, несмотря на гребень.
– Обратно пойдем, я тебя освобожу и амулеты сниму, – устало пообещал златоградец, и даже мой ненавидящий взгляд мало его взбодрил. Умаялся-таки аспид.
С обрядом и песнопениями, они уложили Фроську в могилку, разрисовали ее всю, как и волка, а потом я, видимо, задремала, потому что очнулась от гулкого удара – это когда крышка каменного гроба, сама собой подпрыгнув, встала на место.
– Вот и все, – покачнулся Илиодор.
Небо до половины уже было светлым, Зюка что-то балаболила, разматывая меня, но говорила так много и быстро, что я ни слова не понимала. Волка нигде не было видно. Илиодор посмотрел на меня, освобожденную, красными от усталости глазами, участливо поинтересовавшись:
– Ты хоть маленько-то вздремнула?
– Ага, – кивнула я головой, – ты сам-то пробовал спать, когда над тобой чернокнижник с саблей скачет? То ли снесет головенку, то ли помилует.
Он усмехнулся и игриво щелкнул мне по носу:
– Я молоденьких гроссмейстерш не ем и в жертву не приношу.
– Что ж ты с ними делаешь? – пробурчала я и отвернулась, чтобы не видеть его глумливой улыбочки.
Чучелкин гроб мне пощупать не дали. Зюка не дала, размахивала руками, словно орешник на ветру, того и гляди глаза выхлестнет. Всем своим видом она показывала, что надо идти, а то заснем от усталости, простынем и от простуды зачахнем, несмотря на то что лето на носу.
Обратно брелось веселее. Илиодор вынул из своей котомки кулек орешков в меду и подкармливал нас с Зюкой по дороге. Зюка цокала языком, закатывала глаза, показывая, как ей нравится братиково угощение. Я же сначала мусолила орех, гоняя его во рту, а когда желудок взвыл, начала остервенело жевать, понимая, что это никакая не еда, а издевательство, и мое молодое тело с этим полностью было согласно. Илиодор еще подбодрил меня, сообщив, что на лошади остались пирожки. Я прибавила шагу, не забыв, правда, предупредить мерзкого златоградца, что, если это глупая шутка, он узнает, как страшны, бывают ведьмы в гневе, для начала вызвав у него жуткую икоту, а отбежав шагов на десять, прибавила еще и почесуху. Он содрогнулся, припав на одно колено, и затравленно посмотрел мне вслед.
– Ладно, ты мне еще не такое должен, – вслух рассуждала я, – вот доберусь до Дурнева, выпущу всех ведьм – увидите вы у меня и козью морду, и где раки зимуют.
Заждавшаяся кобылка обрадованно заржала, увидев меня, видно, грустно ей было стоять запряженной все это время.
– Не дрейфь, подруга, – потрепала я ее по холке, потом развернула на узкой тропке и от души стеганула вожжами, показывая выскочившему вслед за мной златоградцу очень неприличный жест.
– Ах ты, гангрена татуированная! – потряс он мне кулаком вслед, но бежать наравне с лошадью ему было слабо.
Телегу подкидывало на кочках, зубы клацали, однако я все равно чувствовала себя победительницей. Вид у меня был еще тот, но, к величайшему облегчению, стража не обратила на меня внимания, хоть и была синекафтанной, столичной.
Подкатив к самым руинам, я лихо спрыгнула и первым делом попыталась сунуться в арку. Днем пройти на Лысую гору, конечно, было тяжелее, чем ночью, но того, что меня швырнет назад, я не ожидала никак.
– Вот, значит, как, – зло прошипела я, закатывая рукава, – по-хорошему не хотим! – и бабахнула по пороговому камню витой молнией, раскалывая надвое.
Когда Илиодор прискакал на коне в казенной сбруе, я уже отчаялась. Пороговый камень был измолот в пыль, колонны закопчены и даже потрескались у основания, а пройти в заветное место все равно было невозможно. Всякий раз, как я делала шаг, в ответ словно били пуховой подушкой по голове, и я опрокидывалась. У подножия холма собралось уже достаточно стражи, чтобы штурмом взять небольшую крепостицу, но, видя, какой знатный фейерверк я устроила, они благоразумно не совались. Илиодор, спрыгнув, прошелся вокруг. Костюм его был изрядно изгваздан. Сейчас, когда солнце позолотило все вокруг, было особо заметно, что инквизитор всю ночь занимался непотребствами. Штаны его до самых бедер были измазаны грязью, а магические ингредиенты даже дыры местами проели.
– Ну ты как? – вздохнул он, становясь напротив меня и заслоняя солнышко.
– Поджарить тебя хочется, как каплуна, чтобы визжал и дергался, – честно отозвалась я.
Илиодор приподнял брови, видимо, ожидал чего-то менее кровожадного, слез там, припадания к груди. Я заметила, что нас взяли в кольцо, и ткнула в служивых пальцем, привлекая внимание Илиодора. Он равнодушно оглядел вояк и, безошибочно вычленив старшего, поинтересовался:
– Федор Велимирович еще здесь или в Ведьмин Лог уехал?
– Ускакал с медвежьей сотней, – доложился ему старший.
Илиодор поощрительно кивнул:
– Мы устали, так что сейчас ляжем спать в доме старосты. Распорядись, чтобы комнаты приготовили.
– А ведьму куда? Если в холодную, так я опасаюсь, вон в Малгороде, говорят…
– Ведьма будет спать в моей комнате, – лязгнул металлом в голосе Илиодор.
Все попятились, так как это был вовсе не благородный металл, которым разят друг друга воины на поле брани, а пыточные клещи, которыми позвякивает палач в застенках.
– Лихо ты их, где научился? – буркнула я, покорно волочась за Илиодором.
Тот невнятно огрызнулся, едва переставляя ноги.
Наверное, со стороны мы смотрелись как два умертвия, а когда спустились к дому старосты, то как три умертвия, только Зюка покойницей была жизнерадостной. Ее с суеверным ужасом кормили пирожками бабки, шепча меж собой, что это инквизитор так над ней, несчастной, постарался. На меня смотрели с тревогой и сочувствием, а Илиодора одаривали такими взглядами, что следующей ночью я б ему из дома без сопровождающего выходить не советовала. Не нравился здесь никому его костюмчик.
Уже на последнем издыхании я умылась и переоделась в длинную рубаху старостихиной дочки. Илиодора хозяин уложил в собственной спальне, на широкой кровати, а мне, виновато пряча глаза, положил на пол пуховую перину, видимо, тоже дочуркину, потому что шелковый наматрасник был вышит несерьезными финтифлюшками. Подушек мне принесли вдвое больше, чем Илиодору.
– Они в тебе дракона не подозревают, многоголового? – хмыкнул, рассматривая свою, унылую и тощую, чернокнижник.
– Просто люди меня уважают. И всех ведьм, которых ты, подлец, замуровал на Лысой горе, – зевнула я, зарываясь в пуховое нагромождение.
Но стоило мне закрыть глаза, а телу расслабиться, как я поняла, что не усну. Тело желало отдыха, а разум метался, искрил и шипел, как Архиносквенова шутиха, которую он запускал на праздники. Голова гудела на тысячу голосов, из которых громче всех выделялся Триумов, я сначала даже и не поняла, о чем талдычит мне эта птица, но, прислушавшись, сообразила, что он мне зачитывает чин свадебный:
– …а приготовят тридевять снопов ржаных, поставят их стоймя, а на них ковер и постель, и сверху одеялом накроют. В головах же поставят образ, а по четырем углам, на прутьях, по паре соболей да по калачу крупитчатому, да поставец, а на нем – двенадцать кружек с разным питьем, с медом и квасом, да ковш один, да чарку одну же, чтобы была она гладка и без выступов, или братину круглую без носка. А в ногах накрыть стол, на котором быть платью, да в одном углу закрыть занавеской, а за ней пуховичок на ковре, да изголовья, большой кумган теплой воды, два таза, большая лохань да две простыни. Тут же приготовить два халата, мужской и женский, рукомойник, лохань, полотенце, две шубы нагольные…
– Я фигею! – оторопела я, а он знай заливался, глумливо расписывая мне все ужасы брачных обрядов:
– …И как только войдут, новобрачной и новобрачному сесть на постели. И тысяцкий, войдя, с новобрачной покрывало снимет и молвит обоим: «Дай, Пресвятая Дева, вам в добром здоровье опочивать». А свечи и каравай поставят на приготовленных местах и колпак и кику положат на место. Новобрачный снимет наряд, с новобрачной же все снимают за занавеской. А тысяцкий с поезжанами со всеми пойдет к свекру в комнату, а в сенцах с новобрачными останутся двое дружек, да две свахи, да постельничий. Новобрачный же на зипунок наденет шубу нагольную, а новобрачная в телогрее, да оба в шапках горлатных; потом они дружек и свах отпустят, оставив только тех, кто разумеет, а потом исполняет дело…
Я отчаянно застонала, молясь про себя: «Только этого не надо!» Но глумливая птица, воспользовавшись моей слабостью и тем, что я не могу его загнать куда подальше, решила сегодня быть как никогда красноречивой:
– …а тысяцкий и поезжане, и дружка, и сваха старшая войдут в комнаты к свекру и тут скажут: «Пречистая Дева сподобила: дети ваши после венчания легли почивать по здорову и вот услаждаются». А два постельничих у дверей сидят неотступно…
«Постельничьи», приставленные оставшимся за Решетникова сотником, вяло переругивались за дверью, шкрябая по полу неудобными алебардами.
Мне сделалось грустно и стыдно от Триумовой болтовни, угомонить его было невозможно, самое лучшее было самой заговорить с кем-нибудь. Я позвала Илиодора и удивилась, когда он ответил. Оказывается, этот змей тоже не спал, таращась в потолочную балку.
– Ладно, рассказывай, князь фальшивый, зачем ты бабулю замуровал? Только не говори, что от Решетникова прятал!
Илиодор самодовольно прикрыл глаза, промурлыкав:
– Бабушка ваша такова, что скорее от нее надо было прятать княжью дружину. Она и без всякого волшебства очень деятельная особа.
– Льстим? Это хорошо, это значит – боимся. Теперь выкладывай суть.
– Суть – очень долго и сложно… – начал было кривляться златоградец, но я его успокоила, сказав, что никуда не тороплюсь.
Он растер лицо и крякнул:
– Эх, кофе бы, да где его в такой дыре найдешь!
Я проглотила оскорбление моему краю, уже поняв, что он всегда кочевряжится, если его попросишь о чем-нибудь рассказать. Вот если не просить, то соловьем разливается, а если уговаривать, то сразу отговорки и отступления.
– Значит, суть… – снова повторил златоградец, но, не дождавшись от меня ничего, кроме внимательного взгляда, сдался: – А заключается она в том, что волшебство по всему миру либо умирает, либо умерло давно, и то, что вокруг сейчас происходит, лишь слабое эхо, отголосок чего-то ушедшего, надеюсь, не безвозвратно.
Он сел на своей кровати. На нем был шелковый запашной халат, делавший его похожим на миренского султана, только без его дородности, и я против воли залюбовалась. Слишком хорош для чернокнижника. Ну и где справедливость?
– В старые времена у колдунов бытовала теория о том, что волшебная энергия, манна, прана, называй ее как хочешь, свободно изливается в наш мир, но боги и всяческая нечисть поглощают большую ее часть, имея через это огромную власть и силу. Нынче богов уж нет, а о великих колдунах я что-то не слышал. – Он цокнул языком. – И, занявшись исследованиями, я пришел к выводу, что старая теория не верна в корне. Боги не поглощали, а излучали энергию, равно как колдуны, жрецы и прочие обитатели мира, в ком сильна была вера либо дух. И тут получался забавный парадокс, – он улыбнулся, – как раз колдуны со своими накопителями не давали энергии изливаться в мир, но это частности. Потому что какое-то время назад, когда была разрушена ваша Школа и пал Конклав, волшебная энергия начала с катастрофической быстротой уходить из мира. Возможно, это и спровоцировало войну, – он подмигнул мне, – там, говорят, была какая-то любовная история между ведьмой и магом, да, на беду, ее угрозы Конклаву совпали с глобальным космическим процессом. Нечисть, которая действительно питалась тонкими энергиями, начала стремительно засыпать, умирать, оборачиваться, но это неважно. Чародеи бессилели. И уже через два-три поколения сама вера в возможность колдовства стала многим казаться глупостью. А кто не верит, тот и не излучает. В ваших северских болотах хоть какой-то фон сохранился, а побывала бы ты в Златограде! Зубы от тоски сводит.
– И при чем здесь бабуля? – осторожно переспросила я.
Златоградец опять переставал мне нравиться, может, он и не инквизитор, но глаза горят, как у сумасшедшего. Илиодор мою настороженность отнес на счет скептицизма и, увлекшись, даже переполз ближе к краю кровати, чтобы не драть глотку.
– Есть теория братьев Бортнянских, Болеслава и Иржика, о том, что естественный фон можно значительно повысить, вернув людям веру в чародейство. Но для этого люди должны… – Он замер, пытаясь подобрать нужное слово, а я уперлась ему ногой в грудь, потому что без движений этот двуличный тип явно не мог и теперь гусеницей сваливался на мою перину.
Он заинтересованно уставился на мою ножку, потеряв нить повествования. Пришлось врезать ему подушкой, чтобы поставить на место. Он с хохотком взгромоздился обратно на середину кровати, обняв тощую подушку.
– Чтобы верить в чудо, люди должны видеть чудо. Ежедневно, независимо, хотят они этого или не хотят. Бортнянские назвали это теорией резонаторов. А Хамат Черный, академик миренской академии естествознания, вычислил примерный радиус воздействия такого явления, ну а моя кузина Злата разработала оригинальную методику самих резонаторов.
– Кузина – это Зюка? – спросила я.
– Да, – радостно кивнул Илиодор, – я понимаю, что сейчас она не в лучшем виде, так сказать, производственная травма. При установке резонаторов произошла… – Он еще что-то хотел добавить, но я отмахнулась:
– Она чернокнижница?
– Ну, – уже менее уверенно кивнул головой Илиодор, сделал губы трубочкой и едва слышно бормотнул: – Скорее некромантка.
Но я услышала, скривилась, а он еще что-то мямлил про магию крови и смерти.
– И на болоте из Фроськи она твой дурацкий резонатор делала? – начала вскипать я.
Илиодор помял подушку в руках, как бы прикидывая, станет ли она достойным щитом, если я брошусь, неуверенно приподнял бровки:
– Ну, в общем, да…
– Дак при чем здесь моя бабуля? – не выдержав, взвизгнула я.
Он все-таки вздрогнул, выставляя вперед подушку, но, видя, что сил драться у меня нет, успокоился и миролюбиво пояснил:
– При установке резонаторов происходят странные вещи… – Он призадумался, как бы мне помягче все это объяснить, а потом решил не напрягаться и резать правду-матку. – В общем, мрут экспериментаторы как мухи или калечатся. Сходят с ума, вызывают гнев властей, попадают в лапы инквизиции или разбойников либо становятся жертвами несчастных и необъяснимых случаев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51