Гаврила Спиридоныч за это дружеское двуличие его не осуждал, а даже, наоборот, был благодарен, что не напоминает ему лишний раз, какое наследство он получил, не пугает злыми духами и ведьмовскими проделками. Молодые гайдуки и писарь делали вид, что верят воеводе, что это разбойники в ночи лес валят, и визжат дикими голосами, и зыркают из темноты красными глазами с вертикальным зрачком. Только под утро нежить утихомирилась, зато стало понятно, что творится вокруг нечто нешуточное. Увидев еще пару загрызенных лошадей поперек дороги, Серебрянский князь загрустил, а как добрался до Вершинина, так и опечалился. Не так уж и велик был его удел, чтобы целые поселки терять.
– Ну-ка дуй в рожок, Федька, – велел он писарчуку, – чтобы все знали, что хозяин приехал.
Охотничий рожок взвыл пискляво и пронзительно. Вскоре за Гаврилой Спиридоновичем тянулась если не кавалькада, то пеший отряд точно. Шли поселяне: не только бородатые мужики с вилами, но и бабы с кричащим выводком на руках, ругая на чем свет стоит ведьм. В придачу еще с полдюжины каких-то покусанных, испуганно тявкающих кобелей бежало за князем. Так что, добравшись до дома Мартиной ставленницы в Вершинине – Нади Беленькой, Гаврила Спиридонович уже примерно представлял, что здесь произошло и как боярский сын Адриан Якимович отстаивал его собственность, не жалея живота.
Увидев его, Мытный взлез на своего белого красавца, постаравшись побольше прикрыть епанчой замаранную одежду. Гаврила Спиридонович усмехнулся: уж до чего эти столичные Церемонны и высокомерны, не поленился на коня взгромоздиться, а не было бы коня – на крыльцо бы вскочил, чтобы вровень с Серебрянским стоять. Очень им эта спесь жить мешает, душит аж и на преступление толкает порой. Вот он чиниться не стал, а, поклонившись, степенно спешился первым, хотя по идее мог сразу крикнуть народу, чтобы вязали бунтовщика.
Все, что мне сумели добыть на обед, – это немного вареной репы. Запасы, какие были в кладовых, протухли, у кого ни спроси. А за скотину, ту, что не сдохла, хозяева не то что логовскую гроссмейстершу, а и Великого Князя прибили бы, не задумавшись. Уцелевших дворов осталось немного, и жили там угрюмые бирюки, смотревшие на меня так неласково, что я опасалась поворачиваться к селянам спиной.
– Слышь, Надь, тебе, наверное, съехать придется, – поделилась я с Беленькой опасениями во время умывания.
Перед помывкой Силантий, попридержав меня за локоток, вежливо поинтересовался, долго ли я собираюсь с кошачьим прозвищем гулять, словно нечисть какая. И только тогда до меня с опозданием дошло, отчего на меня Фроськины заклятия не подействовали. Я рассмеялась, радуясь собственной оплошности, и отвесила кузнецу земной поклон за то, что не побоялся Пречистую Деву гневить: сказали – сделал, хоть козой поименует! Кремень-человек.
В предбаннике лежала свежая одежда, во дворе приютившего нас дома дремала, иногда вздрагивая и вспоминая об овсе в торбе, героическая Брюнхильда, которая все нашествие нечисти мужественно проспала, а под конец и вовсе, умаявшись ждать, когда ведьмы набалуются, без всякого предупреждения отправилась искать себе теплый ночлег.
– И что интересно, – изумлялся Васек, – ведь никто ей дороги не заступил! Шла и шла себе, фыркая. Только пузо туда-сюда колыхалось.
Привезенным вещам я обрадовалась, как и снадобьям, а еще больше – Маргоше, которая хоть и была сумасбродной и легкомысленной, но в лекарствах понимала куда больше Беленькой. Вид у Турусканской был цветущий и жизнерадостный. Легкая бледность ее только красила. Не имея под рукой других подружек, она в первую очередь уцепила меня за рукав и заволокла в сенки, сверкая глазами:
– Маришка, что я тебе сейчас расскажу! Ты упадешь!
– Марго, я и так упаду, если не поем, – попробовала я от нее отбрыкаться, – у тебя нет ничего? А то со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было!
– Да ну тебя, – обиделась Турусканская, – что ты, что сестрица – одна жратва на уме! – И она мечтательно закатила глаза. – Эх, маленькие вы еще, а в меня, кажется, Васек влюбился!
– Да ты что? – сделала я вид, что изумлена ее новостью, и бочком протиснулась в дверь, услышав вдогонку:
– Неромантичные, приземленные вы все, как… как черепахи!
– Зато ты у нас пичуга залетная, каждый год по яичку несешь! – успела вякнуть я и вовремя закрыла дверь баньки, прежде чем известная своим склочным характером ведьма принялась выцарапывать мне глазки.
Принесенная Надей репа в горшочке была приправлена медом и исходила ароматным паром, но все равно не вызывала у меня никакого энтузиазма. Мы еще в детстве с Ланой, шатаясь по городам и весям, столько ее уворовали и съели, что со временем стали испытывать к этому овощу стойкое отвращение. И только пищащий желудок не разделял моих антипатий и был согласен хоть на овес из Брюнхильдиной торбы, хоть на сено с сеновала, лишь бы его набили чем-нибудь. Ела я в Надином доме. Хоть и не лучшее место я себе выбрала – непобежденный, но изрядно попорченный дом навевал своим видом уныние, – но и в нем была своя маленькая прелесть – плененный Пантерий. Черта три раза за ночь выпускали из травяного круга, поддавшись жалости и всякий раз жалея об этом безмерно. Он хоть и маленький, но голову Мытному чуть не открутил, а напоследок попытался сгрызть Ланку. Здесь, в хате, его и повязали в четвертый раз, изведя на него все остатки плакуна. Шмыгая носом, потерявший всякий человеческий вид Пантерий то бился рожками о половицы, то вскидывал на меня красные глаза. Плакал и каялся он непрерывно. В пустом доме, пока не было никого, он тянул свои признания тоскливо, как похоронный напев, но стоило мне переступить порог, как из черта хлынуло:
– Маришечка! – размазывал он слезы по сырой шерсти, при этом от него пахло мокрой козлятиной.
Это делало репу еще отвратительней, но я не могла упустить своего шанса, села напротив, скрестив ноги, поставила горшок и, впившись зубами в мягкую, разваренную репину, велела:
– Кайся.
– Нет! – схватился он за сердце. – Деточка, нельзя же так, выпусти меня, умоляю! Нам, чертям, нельзя каяться. Ты ж пойми: покаешься – сердце очистится, очистится сердце – коварство уйдет, уйдет коварство – какой же я черт? Нам без коварства никак… Мне и мама говорила строго-настрого: «Не ходи в заросли плакуна, не нюхай эту траву!» А как не ходить, коли тянет? Выплачешься – и так хорошо! – Он треснул по полу кулачком. – Все от вас, от людей проклятущих! Были мы чисты и невинны, нет же, слепили вас на нашу голову! Думаете, вино пить, лгать, разврату предаваться это мы вас научили? Вот вам! – И он из десяти пальцев умудрился скрутить аж четыре фиги.
Я его зауважала, но жалеть не стала. Все-таки черт Ланку грыз и про меня всякие гадости рассказывал, это само по себе требовало сурового наказания. А уж то, что он так легко Фроське поддался, в моей голове вовсе не укладывалось. То есть я, конечно, знала, что нечисть куда безвольнее иного человека. Если верить книжкам, ведьмы в прошлые времена вертели их рогатой кодлой как боги на душу положат, да только вот проверить это у нас сестрой возможности не было – слишком мало было доступной нечисти, и нам категорически приказывали ее не обижать. И теперь я в каком-то смысле наверстывала упущенное. Я облизала пальцы и, ласково улыбнувшись, потребовала у косматого:
– Кайся уже чего-нибудь про бабулю.
Он захлопнул пасть обеими руками, впрочем, без особого успеха, просто его страстные признания стали чуть глуше, зато слезы брызгали так, что я опасалась, что в скором времени они размоют травяную тюрьму.
– Я не хотел, чтобы Аглая Марфушку принимала, четыре раза ее в лес уводил, в карты проигрывал. Зачем, говорю, нам брюхатая захребетница? – Не выдержав, он ухватился за голову и надсаженно взвыл: – Я папу вашего извести хотел!
На улице загомонил народ, и я, выглянув в окно, с удивлением обнаружила Серебрянского князя Гаврилу Спиридоновича. Велев черту подождать, я поторопилась во двор, а черт все не унимался и в пустом доме откровенничал о том, сколько раз он пытался сдать бабулю властям, как ссорил ее с Августой, воровал деньги и подсиживал нашу Марту, поскольку давно уже обещал ее место некой безвестной Белянке. Я о такой ведьме не слыхала, видимо, бабуля, став магистершей, лихо с ней посчиталась за все.
Вылетев на крыльцо, я едва не сбила уединившихся от народа князя и боярина. Гаврила Спиридонович с озабоченным лицом придерживал Мытного за локоток, а тот потерянно смотрел сквозь меня с таким скорбным выражением, словно отца только что схоронил.
– А вот и госпожа гроссмейстерша, – глянул на меня Серебрянский князь.
Я встала, словно на стену налетев, поежившись от дурных предчувствий.
Вся наша героическая компания, так лихо расправившаяся с Фроськой, потихоньку протискивалась в калитку, от которой осталось лишь два столба да петли с огрызками досок.
– Почему вы такой серьезный, Гаврила Спиридонович? – осторожно поинтересовалась я.
Обычно у князя было такое простодушно-изумленное выражение лица, какое было у дурневского головы в тот день, когда его беленькая, как сметана, невестка от такого же белобрысого муженька родила черненького, как закопченный котелок, мальчонку. На этот же раз Гаврила Спиридонович смотрел остро, чуть не колол взглядом. Черты лица его, обычно мягкие, закаменели, став гранитно-твердыми, резкими, разом выдав в нем человека властного и сильного.
– До меня дошла дурная весть, – отчеканил он, чуть не саму душу царапая взглядом, – что в столице при попытке мятежа арестован Яким Мытный.
– Это нелепо, – стиснул кулаки Адриан, и Серебрянский поспешил положить ему руку на плечо, уверив:
– Великий Князь чудом спасся. И если б не беспримерный героизм княгини Луговской, возможно, я бы сейчас вас брал уже под стражу, надеясь вашей головой выкупить жизни детей Великого Князя, ничуть не виновных в малодушии и слабохарактерности их отца.
– Нет. – Мытный попытался вырваться, сбросив руку князя, но бежать с крыльца ему уже было некуда, внизу стояло мое воинство, из открытых дверей дома несся непрерывный плач Пантерия.
Серебрянский вопросительно взглянул на меня, я отмахнулась, мол, не обращайте внимания на ерунду, спросив с досадой:
– Адриана Якимовича объявили папиным пособником?
– Не только его, – качнул головой Серебрянский. – Что для меня намного серьезней, пособниками Мытных объявлен весь Ведьмин Круг. Для Серебрянска это удар под дых, а для вас, – он испытующе окинул меня взором с головы до ног и вздохнул, – возможно, каторга, а возможно, и костер.
Я безвольно осела, подкошенная таким известием, и даже, кажется, оглохла на минуту, видела вытянутое лицо Маргоши, открывающего рот Серебрянского, Беленькую, в безмолвном ужасе прикрывшую пухлые щеки ладошками, а в голове стучала лесным дятлом заполошная мысль: «Вот я так и думала, так и знала, что этим закончится». Адриан и Гаврила Спиридонович пожали друг другу руки, Серебрянский спустился с крыльца, взобрался на своего каурого и потрусил из села, о чем-то переговариваясь на ходу с запрудившими улицу вершининцами, кивал головой и показывал рукой не то в сторону Серебрянска, не то в сторону Малгорода – в общем, за лес. Меня растормошили и кое-как привели в чувство. Теперь уж Мытный смотрел на меня с той же серьезностью, что недавно Гаврила Спиридонович. Я удивилась разительной в нем перемене. Ни следа в боярском сыне не осталось от пресыщенного барчука. Взгляд сделался тверд, скулы закаменели, и даже по-девичьи пухлые губы сейчас отнюдь не казались капризными. Куда-то пропала вся вальяжность и не раздражала красная епанча, делавшая его в этот миг похожим на богатыря из былинных сказов, такого, что голову дракону оторвет, не задумываясь, и на вражье войско кинется в одиночку, изрубит всех и победит. До меня не сразу дошло, что он требует немедленно разбудить бабулю и ведьм. Пришлось разочаровать его. Надя влила в них лошадиную дозу снотворного, поднять их, конечно, можно, но толку будет как от умертвий, дельного совета не дадут, это уж точно.
– В таком случае будущее вашего клана зависит исключительно от вас, – пугнул меня Мытный.
Я лишь испуганно уставилась на него, не понимая: чего мы такого натворили, почему нас к Якиму Мытному приписывают? Видя мое недоумение, боярин оглянулся на улицу и тяжело вздохнул:
– Давайте войдем хотя бы в дом, а то дурные вести, я смотрю, распространяются быстрее, чем хотелось бы. Гаврила Спиридонович благородно дал мне три дня, потом в Серебрянск войдут войска и я буду взят под стражу.
Я подивилась его спокойствию – он говорил о своем аресте как о деле решенном, но второстепенном, – вошла в горницу и нарвалась на умоляющие вопли Пантерия. Он каялся, что надеялся вырастить из нас с Ланкой кикимор и кормил в детстве тараканами и мокрицами. Я чиркнула каблуком, разрывая круг, и измученный Пантерий с деревянным стуком упал на пол, лишившись сознания. Растерянная Надя смотрела на черта, не зная, что с ним делать, зато Маргоша, достав кисет, по-хозяйски начала сгребать пыль плакуна, поглядывая на нас с боярином. Селуян и Васек сопели в дверях, воевода поглядывал недобро на разбойника, а вор делал вид, что караулит нас от недобрых людей, в упор не замечая ревнивого дурневца. Серьга и Сашко скромно сидели на лавочке, притихшие, как мыши, а за их спинами, явно выбрав парней себе в покровители, затаились Пантелеймон с Семкой. Мытный посмотрел на меня оценивающе, словно прикидывая, насколько я умна и смогу ли понять то, что он мне сейчас скажет. В этот миг куда более взрослая Марго и Надя казались ему предпочтительнее, но те упорно отводили глаза. Так что он, против воли, был вынужден беседовать со мной. Боярин вздохнул и заявил:
– Я думаю, вам надо немедленно бежать, всем, за пределы Северска, в Мирену или Златоград. Я со своей стороны обещаю, что приложу все усилия, чтобы обелить ваш… э-э… Круг. Только для этого необходимо время. Если вы сразу попадете в лапы ваших недругов – боюсь, расправа будет немедленной, закон будет попран, а раскаяние и прозрение будут запоздалыми.
– Да при чем здесь вообще мы? – в отчаянии прошептала я.
Он похлопал меня по ладошке успокаивающе:
– Давайте я вам расскажу, чтобы вы поняли. Я ведь не в полном неведении был, но малодушно позволял отцу строить его коварные планы. Надеялся, что тот будет разоблачен, лишен поста и я наконец избавлюсь от своего постыдного положения если не палача и тюремщика, то человека близкого к ним, вынужденного якшаться со сбродом ежедневно, что унизительно для человека благородного происхождения. Я и представить не мог, насколько далеко все зашло! А мой отец, оказывается, уже вступил в сговор с преступниками, сам, по сути, став наиглавнейшим разбойником. Терроризировал дворянство, убил трех вельмож, пытавшихся противостоять его растущим аппетитам, а когда и на него вздумали покуситься, вовсе начал творить что-то невообразимое. Теперь-то я понимаю, что за волна странных безумств и неизлечимых болезней прокатилась по Северску. По столице ходили слухи, что он душу продал нечисти, и теперь я знаю, что в какой-то мере это так и было. Наш Великий Князь, – он тяжело вздохнул, – увы, не самодержец. При его попустительстве дворянство распоясалось. Не знаю, как было в прошлые времена, но говорю вам, что нынешняя столица – это клоака и сборище всяческих душевных нечистот. И возможно, мой отец даже совершил благодеяние, встряхнув их ужасом и беспомощностью, показав, насколько Северск слаб перед лицом безжалостной и циничной силы. Но речь не об этом. Оказывается, отец везде в открытую заявлял, что опирается на мощь Ведьминого Круга. Понимаете, ВСЕГО Ведьминого Круга.
Я не нашлась, что ответить. В душе родилась уверенность, что, если я сейчас произнесу проклятие в адрес Мытного-старшего, оно непременно сбудется.
– Как же у них тогда смелости хватило повязать вашего папеньку? – цинично хмыкнула Марго.
Мытный улыбнулся, и я невольно восхитилась парнем, поняв, что вот так вот улыбаются настоящие мужчины, герои, знающие, что они обречены. Шло ему страдать. Нет чтобы вот так вот с самого начала, глядишь, и мы бы к нему по-другому относились.
– Моего папеньку сгубила женщина, – пояснил Мытный Турусканской, – что довольно символично. Благодаря одной ведьме он высоко поднялся, а благодаря сестре Великого Князя – пал. Гаврила Спиридонович мне рассказал в общих чертах, и я думаю, скоро эта история станет легендарной. Кроме двух сыновей Великого Князя, из рода Медведевских у нас только княгиня Анна Луговская, к ее дочери мой папенька и посватался месяц назад.
– Кобель, – опять хмыкнула Марго.
– Скорей властолюбец, – подарил ей ответную улыбку Адриан, и ревнивец Селуян задышал вдвое громче. – Союз этот предложил муж Анны – Дмитрий Луговской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
– Ну-ка дуй в рожок, Федька, – велел он писарчуку, – чтобы все знали, что хозяин приехал.
Охотничий рожок взвыл пискляво и пронзительно. Вскоре за Гаврилой Спиридоновичем тянулась если не кавалькада, то пеший отряд точно. Шли поселяне: не только бородатые мужики с вилами, но и бабы с кричащим выводком на руках, ругая на чем свет стоит ведьм. В придачу еще с полдюжины каких-то покусанных, испуганно тявкающих кобелей бежало за князем. Так что, добравшись до дома Мартиной ставленницы в Вершинине – Нади Беленькой, Гаврила Спиридонович уже примерно представлял, что здесь произошло и как боярский сын Адриан Якимович отстаивал его собственность, не жалея живота.
Увидев его, Мытный взлез на своего белого красавца, постаравшись побольше прикрыть епанчой замаранную одежду. Гаврила Спиридонович усмехнулся: уж до чего эти столичные Церемонны и высокомерны, не поленился на коня взгромоздиться, а не было бы коня – на крыльцо бы вскочил, чтобы вровень с Серебрянским стоять. Очень им эта спесь жить мешает, душит аж и на преступление толкает порой. Вот он чиниться не стал, а, поклонившись, степенно спешился первым, хотя по идее мог сразу крикнуть народу, чтобы вязали бунтовщика.
Все, что мне сумели добыть на обед, – это немного вареной репы. Запасы, какие были в кладовых, протухли, у кого ни спроси. А за скотину, ту, что не сдохла, хозяева не то что логовскую гроссмейстершу, а и Великого Князя прибили бы, не задумавшись. Уцелевших дворов осталось немного, и жили там угрюмые бирюки, смотревшие на меня так неласково, что я опасалась поворачиваться к селянам спиной.
– Слышь, Надь, тебе, наверное, съехать придется, – поделилась я с Беленькой опасениями во время умывания.
Перед помывкой Силантий, попридержав меня за локоток, вежливо поинтересовался, долго ли я собираюсь с кошачьим прозвищем гулять, словно нечисть какая. И только тогда до меня с опозданием дошло, отчего на меня Фроськины заклятия не подействовали. Я рассмеялась, радуясь собственной оплошности, и отвесила кузнецу земной поклон за то, что не побоялся Пречистую Деву гневить: сказали – сделал, хоть козой поименует! Кремень-человек.
В предбаннике лежала свежая одежда, во дворе приютившего нас дома дремала, иногда вздрагивая и вспоминая об овсе в торбе, героическая Брюнхильда, которая все нашествие нечисти мужественно проспала, а под конец и вовсе, умаявшись ждать, когда ведьмы набалуются, без всякого предупреждения отправилась искать себе теплый ночлег.
– И что интересно, – изумлялся Васек, – ведь никто ей дороги не заступил! Шла и шла себе, фыркая. Только пузо туда-сюда колыхалось.
Привезенным вещам я обрадовалась, как и снадобьям, а еще больше – Маргоше, которая хоть и была сумасбродной и легкомысленной, но в лекарствах понимала куда больше Беленькой. Вид у Турусканской был цветущий и жизнерадостный. Легкая бледность ее только красила. Не имея под рукой других подружек, она в первую очередь уцепила меня за рукав и заволокла в сенки, сверкая глазами:
– Маришка, что я тебе сейчас расскажу! Ты упадешь!
– Марго, я и так упаду, если не поем, – попробовала я от нее отбрыкаться, – у тебя нет ничего? А то со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было!
– Да ну тебя, – обиделась Турусканская, – что ты, что сестрица – одна жратва на уме! – И она мечтательно закатила глаза. – Эх, маленькие вы еще, а в меня, кажется, Васек влюбился!
– Да ты что? – сделала я вид, что изумлена ее новостью, и бочком протиснулась в дверь, услышав вдогонку:
– Неромантичные, приземленные вы все, как… как черепахи!
– Зато ты у нас пичуга залетная, каждый год по яичку несешь! – успела вякнуть я и вовремя закрыла дверь баньки, прежде чем известная своим склочным характером ведьма принялась выцарапывать мне глазки.
Принесенная Надей репа в горшочке была приправлена медом и исходила ароматным паром, но все равно не вызывала у меня никакого энтузиазма. Мы еще в детстве с Ланой, шатаясь по городам и весям, столько ее уворовали и съели, что со временем стали испытывать к этому овощу стойкое отвращение. И только пищащий желудок не разделял моих антипатий и был согласен хоть на овес из Брюнхильдиной торбы, хоть на сено с сеновала, лишь бы его набили чем-нибудь. Ела я в Надином доме. Хоть и не лучшее место я себе выбрала – непобежденный, но изрядно попорченный дом навевал своим видом уныние, – но и в нем была своя маленькая прелесть – плененный Пантерий. Черта три раза за ночь выпускали из травяного круга, поддавшись жалости и всякий раз жалея об этом безмерно. Он хоть и маленький, но голову Мытному чуть не открутил, а напоследок попытался сгрызть Ланку. Здесь, в хате, его и повязали в четвертый раз, изведя на него все остатки плакуна. Шмыгая носом, потерявший всякий человеческий вид Пантерий то бился рожками о половицы, то вскидывал на меня красные глаза. Плакал и каялся он непрерывно. В пустом доме, пока не было никого, он тянул свои признания тоскливо, как похоронный напев, но стоило мне переступить порог, как из черта хлынуло:
– Маришечка! – размазывал он слезы по сырой шерсти, при этом от него пахло мокрой козлятиной.
Это делало репу еще отвратительней, но я не могла упустить своего шанса, села напротив, скрестив ноги, поставила горшок и, впившись зубами в мягкую, разваренную репину, велела:
– Кайся.
– Нет! – схватился он за сердце. – Деточка, нельзя же так, выпусти меня, умоляю! Нам, чертям, нельзя каяться. Ты ж пойми: покаешься – сердце очистится, очистится сердце – коварство уйдет, уйдет коварство – какой же я черт? Нам без коварства никак… Мне и мама говорила строго-настрого: «Не ходи в заросли плакуна, не нюхай эту траву!» А как не ходить, коли тянет? Выплачешься – и так хорошо! – Он треснул по полу кулачком. – Все от вас, от людей проклятущих! Были мы чисты и невинны, нет же, слепили вас на нашу голову! Думаете, вино пить, лгать, разврату предаваться это мы вас научили? Вот вам! – И он из десяти пальцев умудрился скрутить аж четыре фиги.
Я его зауважала, но жалеть не стала. Все-таки черт Ланку грыз и про меня всякие гадости рассказывал, это само по себе требовало сурового наказания. А уж то, что он так легко Фроське поддался, в моей голове вовсе не укладывалось. То есть я, конечно, знала, что нечисть куда безвольнее иного человека. Если верить книжкам, ведьмы в прошлые времена вертели их рогатой кодлой как боги на душу положат, да только вот проверить это у нас сестрой возможности не было – слишком мало было доступной нечисти, и нам категорически приказывали ее не обижать. И теперь я в каком-то смысле наверстывала упущенное. Я облизала пальцы и, ласково улыбнувшись, потребовала у косматого:
– Кайся уже чего-нибудь про бабулю.
Он захлопнул пасть обеими руками, впрочем, без особого успеха, просто его страстные признания стали чуть глуше, зато слезы брызгали так, что я опасалась, что в скором времени они размоют травяную тюрьму.
– Я не хотел, чтобы Аглая Марфушку принимала, четыре раза ее в лес уводил, в карты проигрывал. Зачем, говорю, нам брюхатая захребетница? – Не выдержав, он ухватился за голову и надсаженно взвыл: – Я папу вашего извести хотел!
На улице загомонил народ, и я, выглянув в окно, с удивлением обнаружила Серебрянского князя Гаврилу Спиридоновича. Велев черту подождать, я поторопилась во двор, а черт все не унимался и в пустом доме откровенничал о том, сколько раз он пытался сдать бабулю властям, как ссорил ее с Августой, воровал деньги и подсиживал нашу Марту, поскольку давно уже обещал ее место некой безвестной Белянке. Я о такой ведьме не слыхала, видимо, бабуля, став магистершей, лихо с ней посчиталась за все.
Вылетев на крыльцо, я едва не сбила уединившихся от народа князя и боярина. Гаврила Спиридонович с озабоченным лицом придерживал Мытного за локоток, а тот потерянно смотрел сквозь меня с таким скорбным выражением, словно отца только что схоронил.
– А вот и госпожа гроссмейстерша, – глянул на меня Серебрянский князь.
Я встала, словно на стену налетев, поежившись от дурных предчувствий.
Вся наша героическая компания, так лихо расправившаяся с Фроськой, потихоньку протискивалась в калитку, от которой осталось лишь два столба да петли с огрызками досок.
– Почему вы такой серьезный, Гаврила Спиридонович? – осторожно поинтересовалась я.
Обычно у князя было такое простодушно-изумленное выражение лица, какое было у дурневского головы в тот день, когда его беленькая, как сметана, невестка от такого же белобрысого муженька родила черненького, как закопченный котелок, мальчонку. На этот же раз Гаврила Спиридонович смотрел остро, чуть не колол взглядом. Черты лица его, обычно мягкие, закаменели, став гранитно-твердыми, резкими, разом выдав в нем человека властного и сильного.
– До меня дошла дурная весть, – отчеканил он, чуть не саму душу царапая взглядом, – что в столице при попытке мятежа арестован Яким Мытный.
– Это нелепо, – стиснул кулаки Адриан, и Серебрянский поспешил положить ему руку на плечо, уверив:
– Великий Князь чудом спасся. И если б не беспримерный героизм княгини Луговской, возможно, я бы сейчас вас брал уже под стражу, надеясь вашей головой выкупить жизни детей Великого Князя, ничуть не виновных в малодушии и слабохарактерности их отца.
– Нет. – Мытный попытался вырваться, сбросив руку князя, но бежать с крыльца ему уже было некуда, внизу стояло мое воинство, из открытых дверей дома несся непрерывный плач Пантерия.
Серебрянский вопросительно взглянул на меня, я отмахнулась, мол, не обращайте внимания на ерунду, спросив с досадой:
– Адриана Якимовича объявили папиным пособником?
– Не только его, – качнул головой Серебрянский. – Что для меня намного серьезней, пособниками Мытных объявлен весь Ведьмин Круг. Для Серебрянска это удар под дых, а для вас, – он испытующе окинул меня взором с головы до ног и вздохнул, – возможно, каторга, а возможно, и костер.
Я безвольно осела, подкошенная таким известием, и даже, кажется, оглохла на минуту, видела вытянутое лицо Маргоши, открывающего рот Серебрянского, Беленькую, в безмолвном ужасе прикрывшую пухлые щеки ладошками, а в голове стучала лесным дятлом заполошная мысль: «Вот я так и думала, так и знала, что этим закончится». Адриан и Гаврила Спиридонович пожали друг другу руки, Серебрянский спустился с крыльца, взобрался на своего каурого и потрусил из села, о чем-то переговариваясь на ходу с запрудившими улицу вершининцами, кивал головой и показывал рукой не то в сторону Серебрянска, не то в сторону Малгорода – в общем, за лес. Меня растормошили и кое-как привели в чувство. Теперь уж Мытный смотрел на меня с той же серьезностью, что недавно Гаврила Спиридонович. Я удивилась разительной в нем перемене. Ни следа в боярском сыне не осталось от пресыщенного барчука. Взгляд сделался тверд, скулы закаменели, и даже по-девичьи пухлые губы сейчас отнюдь не казались капризными. Куда-то пропала вся вальяжность и не раздражала красная епанча, делавшая его в этот миг похожим на богатыря из былинных сказов, такого, что голову дракону оторвет, не задумываясь, и на вражье войско кинется в одиночку, изрубит всех и победит. До меня не сразу дошло, что он требует немедленно разбудить бабулю и ведьм. Пришлось разочаровать его. Надя влила в них лошадиную дозу снотворного, поднять их, конечно, можно, но толку будет как от умертвий, дельного совета не дадут, это уж точно.
– В таком случае будущее вашего клана зависит исключительно от вас, – пугнул меня Мытный.
Я лишь испуганно уставилась на него, не понимая: чего мы такого натворили, почему нас к Якиму Мытному приписывают? Видя мое недоумение, боярин оглянулся на улицу и тяжело вздохнул:
– Давайте войдем хотя бы в дом, а то дурные вести, я смотрю, распространяются быстрее, чем хотелось бы. Гаврила Спиридонович благородно дал мне три дня, потом в Серебрянск войдут войска и я буду взят под стражу.
Я подивилась его спокойствию – он говорил о своем аресте как о деле решенном, но второстепенном, – вошла в горницу и нарвалась на умоляющие вопли Пантерия. Он каялся, что надеялся вырастить из нас с Ланкой кикимор и кормил в детстве тараканами и мокрицами. Я чиркнула каблуком, разрывая круг, и измученный Пантерий с деревянным стуком упал на пол, лишившись сознания. Растерянная Надя смотрела на черта, не зная, что с ним делать, зато Маргоша, достав кисет, по-хозяйски начала сгребать пыль плакуна, поглядывая на нас с боярином. Селуян и Васек сопели в дверях, воевода поглядывал недобро на разбойника, а вор делал вид, что караулит нас от недобрых людей, в упор не замечая ревнивого дурневца. Серьга и Сашко скромно сидели на лавочке, притихшие, как мыши, а за их спинами, явно выбрав парней себе в покровители, затаились Пантелеймон с Семкой. Мытный посмотрел на меня оценивающе, словно прикидывая, насколько я умна и смогу ли понять то, что он мне сейчас скажет. В этот миг куда более взрослая Марго и Надя казались ему предпочтительнее, но те упорно отводили глаза. Так что он, против воли, был вынужден беседовать со мной. Боярин вздохнул и заявил:
– Я думаю, вам надо немедленно бежать, всем, за пределы Северска, в Мирену или Златоград. Я со своей стороны обещаю, что приложу все усилия, чтобы обелить ваш… э-э… Круг. Только для этого необходимо время. Если вы сразу попадете в лапы ваших недругов – боюсь, расправа будет немедленной, закон будет попран, а раскаяние и прозрение будут запоздалыми.
– Да при чем здесь вообще мы? – в отчаянии прошептала я.
Он похлопал меня по ладошке успокаивающе:
– Давайте я вам расскажу, чтобы вы поняли. Я ведь не в полном неведении был, но малодушно позволял отцу строить его коварные планы. Надеялся, что тот будет разоблачен, лишен поста и я наконец избавлюсь от своего постыдного положения если не палача и тюремщика, то человека близкого к ним, вынужденного якшаться со сбродом ежедневно, что унизительно для человека благородного происхождения. Я и представить не мог, насколько далеко все зашло! А мой отец, оказывается, уже вступил в сговор с преступниками, сам, по сути, став наиглавнейшим разбойником. Терроризировал дворянство, убил трех вельмож, пытавшихся противостоять его растущим аппетитам, а когда и на него вздумали покуситься, вовсе начал творить что-то невообразимое. Теперь-то я понимаю, что за волна странных безумств и неизлечимых болезней прокатилась по Северску. По столице ходили слухи, что он душу продал нечисти, и теперь я знаю, что в какой-то мере это так и было. Наш Великий Князь, – он тяжело вздохнул, – увы, не самодержец. При его попустительстве дворянство распоясалось. Не знаю, как было в прошлые времена, но говорю вам, что нынешняя столица – это клоака и сборище всяческих душевных нечистот. И возможно, мой отец даже совершил благодеяние, встряхнув их ужасом и беспомощностью, показав, насколько Северск слаб перед лицом безжалостной и циничной силы. Но речь не об этом. Оказывается, отец везде в открытую заявлял, что опирается на мощь Ведьминого Круга. Понимаете, ВСЕГО Ведьминого Круга.
Я не нашлась, что ответить. В душе родилась уверенность, что, если я сейчас произнесу проклятие в адрес Мытного-старшего, оно непременно сбудется.
– Как же у них тогда смелости хватило повязать вашего папеньку? – цинично хмыкнула Марго.
Мытный улыбнулся, и я невольно восхитилась парнем, поняв, что вот так вот улыбаются настоящие мужчины, герои, знающие, что они обречены. Шло ему страдать. Нет чтобы вот так вот с самого начала, глядишь, и мы бы к нему по-другому относились.
– Моего папеньку сгубила женщина, – пояснил Мытный Турусканской, – что довольно символично. Благодаря одной ведьме он высоко поднялся, а благодаря сестре Великого Князя – пал. Гаврила Спиридонович мне рассказал в общих чертах, и я думаю, скоро эта история станет легендарной. Кроме двух сыновей Великого Князя, из рода Медведевских у нас только княгиня Анна Луговская, к ее дочери мой папенька и посватался месяц назад.
– Кобель, – опять хмыкнула Марго.
– Скорей властолюбец, – подарил ей ответную улыбку Адриан, и ревнивец Селуян задышал вдвое громче. – Союз этот предложил муж Анны – Дмитрий Луговской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51