Он снял картонную крышку и увидел четыре ампулы, обернутые в тонкую марлю. Его рука сильно дрожала. Он попытался прочесть надпись на маленьких этикетках ампул: «Сломайте пальцами стекло»… Взяв Бернса под мышки, Палмер с трудом перетащил его на софу, хватая ртом воздух. Тяжело дыша, он нащупал воротник рубашки Бернса и попытался развязать галстук. Его пальцы неудержимо дрожали. Очень нескоро он сообразил, что галстук пристегивающийся. Он снял его, потом ему удалось вытащить верхние запонки рубашки. Он сломал одну из ампул. Резкий запах аммиака наполнил комнату. Палмер помахал тампоном перед носом Бернса.
Бернс пробормотал что-то и попытался отвернуть свое тусклобелое лицо от разбитой ампулы. Его глаза приоткрылись.
— Перестань, — промычал он. — Прекрати.
Палмер убрал ампулу и бросил ее в пепельницу. Но промахнулся, и она упала на пол. Какой-то сильный аромат, предназначенный для того, чтобы перебить резкий запах аммиака, медленно распространился по комнате. Палмер уселся в кресло напротив софы и стал ждать.
К нему подошла Вирджиния. Она подняла его правую руку и осмотрела пальцы. Даже в ее руке пальцы Палмера заметно дрожали.
— Как они? — спросила Вирджиния.
Он покачал головой:
— Онемели.
— Попробуй подвигать ими.
Он попробовал. Каждое движение причиняло боль, но вполне терпимую. Его не так занимала боль, как сильная дрожь, сотрясавшая его руку.
— Кажется, не сломаны, — сказала Вирджиния. — Я дам тебе выпить.
Палмер сначала отказался, потом взял стакан левой рукой. Пристально посмотрел на виски и осилил несколько глотков. Это его не успокоило. Он хотел поставить стакан на край стола, но промахнулся. Стакан упал на белый ковер и встал на дно, не пролив ни одной капли.
Нереальность этого явления окончательно сбила Палмера с толку. Ведь жидкости положено проливаться, не так ли? Он оперся локтями на колени и закрыл лицо руками, пытаясь унять дрожь в диафрагме, от которой, казалось, содрогалось все его тело.
— …одно ты никогда не забывай, никогда. Как бы они ни улыбались и как бы дружески ни были расположены, ты никогда… Челюсть Палмера напряглась при звуке этого голоса, гораздо более реального, чем все слышанные им до сих пор. Потом он понял, что это был голос Бернса. Он отнял руки от лица и уставился на болезненно двигающиеся губы Бернса.
— …не должен никогда забывать это — ни на одну секунду. Царапни протестанта, и сразу же обнаружится убийца. — Бернс потрогал челюсть. Его губы были очень бледны. Потом, лежа на софе, он приподнялся на локте и посмотрел мимо Палмера, как будто там его и не было. — И католиконенавистник, — обратился он к Вирджинии. — Для протестанта мы тараканы. Можешь не сомневаться.
Пытаясь успокоиться, Палмер сделал глубокий вдох.
— Мак, — сказал он очень медленно, — я никогда в моем…
— Ты знаешь это так же хорошо, как и я, — говорил Бернс Вирджинии. — Они правили и правят этой страной на крови и костях людей, которых ненавидят. Их вина заставляет их нас ненавидеть. Любой психиатр скажет тебе это. Спроси любого из них. Спроси протестантского психиатра, если найдешь такого.
— Мак, — сказала Вирджиния, — лежи спокойно.
— И так было 200 лет, — продолжал Бернс более громко, но оставаясь спокойным; видно было, что в нем говорят давно заглушаемые чувства, а не новые мысли. — В нашем районе в ЛосАнджелесе мы воевали с мексиканцами и итальянцами, потому что без этого нельзя было, но мы все боролись с протестантами. Мы все ненавидели их. Они все ненавидели нас. Для них мы были сбродом. Они были господствующей расой. Протестантские правители мира. Правители…
— Ложись и перестань болтать, — прервала его Вирджиния, — у тебя разбита челюсть, сумасшедший тип.
— И так 200 лет, — не унимался Бернс, — с их Дженерал моторсами, с их Джет-Техами, с их Вестингаузами, с их банками. Да, черт возьми, с их банками. Сплошная белая протестантская стена. Все эти протестантские деньги… Миллиарды! Они владеют ими, они дают их вам в долг, а вы выплачиваете назад с процентами. В течение 200 лет перед нашим носом маячит их вонючий каблук.
— Ты будешь вести себя как человек с разбитой челюстью? — спросила Вирджиния. — Как насчет того, чтобы выпить?
— У меня разбита челюсть, — согласился Бернс. Находясь в состоянии мрачной сосредоточенности, он произнес эти слова с акцентом, забыв многие годы самообучения. — У меня болит живот от их первоклассных загородных клубов, гостиниц только для белых, курортов, их школ и колледжей «Айви лиг» с ограничениями для евреев и католиков, от их проклятых арендных соглашений, их обеденных и игорных клубов.
— Слушай меня, — продолжал Бернс. — Тебе еще надо этому учиться, даже такой умной девочке, как ты. Вик считает меня сумасшедшим. Он думает, что мы можем иметь с ними дело. Черта с два мы можем иметь с ними дело. Есть только один способ заставить их уважать нас, только один способ держать их в подчинении. Это нашим сапогом им в морду! — неожиданно закричал он. — И, сестричка, это время чертовски близко, если ты…
— Мак, Мак, Мак! — Она положила руку ему на плечо и толкнула его назад на софу. — Замолчи, пожалуйста.
Бернс почти тут же вскочил, сбросив ноги на пол. Он осторожно пощупал свою челюсть.
— Ты ненормальная, если думаешь, — обратился он к Вирджинии, — что все принадлежащее нам в Нью-Йорке пришло за одну ночь. Мы истекали за это кровью. За каждый сантиметр. И не думай, что они не натравливали нас друг на друга, итальянцев на ирландцев, на евреев, на негров, на пуэрториканцев. Но теперь мы получили его. — Его рука дернулась. Палмер увидел, что Бернс вытянул ее ладонью вверх и энергично сжал пальцы в кулак.
— Мы получили его, детка. Протестанты не получат этот город обратно от людей, живущих в нем. Не получат даже со всеми их шестидесятитысячными особняками в Вестчестере, и со всеми их шикарными дачами в Фэрфилде, и со всеми их дорогими подобиями крепостей на Северном берегу. Мы владеем нашим собственным городом, дорогуша. И мы владеем некоторыми другими городами также. Спроси любого поляка в Чикаго. Спроси любого мичмана в порту Сан-Франциско. Черт подери, там, в Калифорнии, мы даже владеем банком. — Бернс покосился на Палмера, будто только сейчас заметив его. — Хелло, Палмер, — произнес он, — привет проигравшему.
Секунду Палмер молча смотрел на него. Потом рассмеялся, но смех его оборвался слишком быстро для того, чтобы сойти за проявление хорошего настроения. Палмер вскинул правую руку, прямую, ладонью вниз.
— Хайль Бернс! — произнес он.
Лицо Мака, белое от недавнего шока, внезапно побагровело. Он попытался встать, но снова свалился на софу. Гримасничая, он пощупал лоб.
— Подонок, — промямлил он.
Палмер вышел в кухню. Нашел полотенце, завернул в него четыре кубика льда и вернулся к Бернсу.
— Приложи холод, — сказал он, протягивая импровизированный пузырь со льдом. — Сожалею, что ударил тебя. Впервые за долгие годы потерял самообладание.
— Ты слышишь? — спросил Бернс, обращаясь к Вирджинии.
Он положил полотенце со льдом на лоб и поморщился.
— Ты слышишь, о чем именно он сожалеет? О том, что потерял свое проклятое протестантское самообладание. О том, что показал нам, каков он на самом деле.
— Рука у него будет ныть еще долго после того, как твоя челюсть заживет, — отметила Вирджиния. — Почему бы тебе не успокоиться и не попытаться забыть всю историю?
Бернс помрачнел.
— У меня шишка величиной с…— Глаза его расширились. — У меня огромный синяк. — Он застонал и сдвинул полотенце со льдом на щеку.
— Просто чтобы поднять себе настроение, — добавил Палмер, — посмотри, целы ли у тебя зубы. Изо рта шла кровь.
— Где? Где?
Палмер показал на ковер:
— Пощупай языком. Бернс поспешно сделал глотательное движение. Палмер мог заметить, как язык Мака двигается под одной щекой, потом под другой, осторожно ощупывая зубы. — Ты никогда не забудешь сегодняшнего вечера, — заявил Бернс, покончив с обследованием. Ты конченый человек в этом городе. Теперь я не согласился бы иметь с тобой дело, даже если бы ты встал на колени и лизал мои ботинки.
— Мак, пожалуйста, — попросила Вирджиния. — Постарайся взять себя в руки.
Бернс засопел.
— Я взял себя в руки. — Он встал и побрел к застекленной стене, медленно, как старик. Долго глядел в окно. Потом его рука, придерживающая полотенце со льдом, опустилась. Спина выпрямилась. Он отвернулся от окна, почти проворно подошел к бару и бросил полотенце со льдом в деревянный резервуар. Повернулся к Палмеру: — Тебе лучше уйти.
Палмер встал.
— Я сожалею лишь о том, что потерял самообладание. Но я получил удовлетворение, ударив тебя.
— Давай ударь еще раз.
Палмер кивнул:
— Удовлетворение было и кое в чем другом.
— В том, что разбил в кровь?
— Получил возможность — уникальную возможность — услышать от тебя правду. И наконец-то узнал, как ты в действительности относишься к некоторым вещам.
Бернс повернулся к Вирджинии:
— Слыхала? Разве это не chutzbah? [Наглость, нахальство (идиш).]
— Правда, немного грустно осознавать, что нужно, чтобы извлечь из тебя правду, — сказал Палмер. — Ты только и делал, что лгал мне и ломал комедию с первой же минуты нашей встречи. Коечто из твоего вранья я разгадал. О каких-то вещах я, наверно, никогда не узнаю правды. Лишь один раз, один-единственный раз, именно сейчас, я наконец открыл настоящего Мака Бернса. И взгляни, что потребовалось для этого открытия.
— Тебя ждет еще немало открытий, — пообещал Бернс. — Хотел бы я, чтобы завтра был рабочий день, Палмер. Но в понедельник утром ты увидишь настоящего Мака Бернса, во всей красе.
Палмер сел на софу и надел туфли. Вышел в переднюю, взял из ниши свое пальто, надел и снова заглянул в гостиную.
— На твоем месте, — сказал он Бернсу, — я поинтересовался бы, насколько обязывающим может быть соглашение между такими протестантами, как Джет-Тех, и такой личностью, как ты.
— Коварным Мстителем из Бейрута, — вставила Вирджиния. — Мак, все это так глупо! Он сейчас уйдет, и заваренная вами каша начнет разлагаться. Так не надо.
— Очевидно, надо, — сказал ей Палмер. — Этот человек уже не способен действовать разумно.
— Ты слышишь? — обратился Бернс к Вирджинии. — Разве я не сказал chutzbah? Есть ли более сильное слово? Сначала они доводят нас до белого каления, потом сами же обвиняют нас в неразумности.
— Мак, — сказал Палмер, — я не могу стереть последние двести лет. Но меня нельзя будет обвинить в сообщничестве. И я не позволю тебе оправдывать свои козни воплями о том, что протестанты осуществляют дискриминацию. Ты заслужил пощечину. Я лишь недоволен собой: не сдержался и ударил тебя.
— Уходи. Убирайся.
— Вирджиния, разрешите подвести вас?
— Кого, меня? Блудницу Марию Магдалину? Вклад отдела рекламы в организованную проституцию?
Секунду Палмер взирал на нее. Потом повернулся к двери.
— Обращаюсь к вам как американский гражданин к двум своим соотечественникам, — заявил он, — катитесь вы оба к черту!
— Вудс!
Он еще раз оглянулся.
— Хотите, чтобы я вас подвез или нет?
— Я немного задержусь и попытаюсь успокоить этого парня.
Он снова повернулся к двери и остановился в нерешительности.
Какие-то образы и обрывки мыслей расплывались в его сознании на грани реальности и фантазии. Действительно ли он подозревал ее? Как мог он ее подозревать? На чьей стороне она была? Были ли вообще какие-либо стороны? Или все это было обычное, движущееся по кругу месиво, которое снова и снова выплескивалось к его ногам.
— Я сожалею также и еще кое о чем, — сказал он наконец, не глядя на Вирджинию. — О высказанных мной умозаключениях. По крайней мере мне кажется, что я сожалею.
— Кажется и не можешь отважиться, — поддразнила она. — Штрейкбрехер. Иди домой.
— Я поговорю с тобой в понедельник. Или еще когда-нибудь.
— Или еще когда-нибудь. — Она взяла его под руку и провела к входной двери. — Мне придется утихомирить этого идиота, — прошелестела она Палмеру в ухо. — Он избит вполне достаточно для того, чтобы обрушить весь храм на голову себе, всем врагам и всем вообще.
— Предупреди его, — сказал Палмер, повысив голос, чтобы Бернс услышал, — что ему следует беспокоиться в отношении его предполагаемых друзей не меньше, чем в отношении его предполагаемых врагов. — И шепотом: — Если ты задержишься ненадолго, я подожду тебя где-нибудь.
Она покачала головой.
— Разве ты не заметил, за какой угол мы свернули сегодня? — спросила она тихо. — Отныне и впредь мы просто друзья.
— Что-о?
— Спокойной ночи. Иди домой. Спокойной ночи.
— Подожди, я…
Она прикоснулась кончиками пальцев к его губам.
— Спокойной ночи, Вудс.
— Что я сделал…
— Не ты, — прошептала она. — Ничего ты не сделал, хотя сделал более чем достаточно.
— Тогда почему же?
— Просто потому…— Она замолчала. Потом открыла ему дверь и легонько вытолкнула его на лестничную площадку. — Не передавай Эдис от меня привета, — пробормотала она. — Спокойной ночи.
Глава пятьдесят восьмая
Водитель такси гнал машину во всю мочь вверх по Третьей авеню. Он не придерживался двадцати двух миль в час, той скорости, с которой было согласовано переключение светофоров, а вырывался вперед и резко тормозил на каждом перекрестке, чтобы несколько секунд ждать зеленого света.
Палмер был буквально зачарован удивительной неспособностью водителя извлечь хоть какой-нибудь вывод из того факта, что он регулярно попадал на красный свет, который лишь чуть погодя сменялся зеленым. Палмер уже собрался было объяснить водителю это явление, но решил промолчать. И как бы отплатив Палмеру за его нерешительность, водитель рванул на ужасной скорости, передачи протестующе взвыли. В результате машина примчалась к очередному красному свету, настолько опередив цикл переключения, что прошло целых пятнадцать секунд, прежде чем зажегся зеленый сигнал.
Пока они ждали, внимание Палмера привлек человек, который стоял возле почтового ящика, размеренно и тяжело ударяя по его крышке. Под сероватой, наверно уже трехдневной, щетиной был рот — беззубый, благодаря чему нос нависал над подбородком. Палмер высунулся из окна машины, пытаясь разобрать, что бормочет этот житель Нью-Йорка.
— …гнилой, паршивый и вонючий…— Он выдерживал ямб, подчеркивая размер четкими сильными ударами, от которых почтовый ящик приглушенно гудел.
— …и я вовек не захочу увидеть их, во… век о…пять. — Точный ритм завораживал.
Хотя красный свет уже сменился зеленым, оба — и Палмер, и водитель такси — этого не заметили, целиком захваченные зрелищем.
— А людям не узнать вовек, где верный, верный, верный, верный путь. — Бум, бум.
Житель Нью-Йорка оторвал взгляд от почтового ящика и заметил Палмера и водителя такси, наблюдавших за ним. Он широко улыбнулся, сопроводив улыбку жестом человека, полностью смирившегося со всем на свете. Палмер увидел розовые десны, усеянные коричневыми язвами.
— Другими словами, — заявил житель Нью-Йорка, — они больше ничего не могут мне сделать.
Шофер дернулся, включил скорость, и машина с ревом ринулась вперед по Третьей авеню — Они действительно не могут, — подтвердил водитель.
— Не так уж много осталось сделать, — сказал Палмер.
— Несчастный ублюдок. — Водитель внезапно крутанул влево и помчался к западу по боковой улице. — И мне осталось не так уж много лет, — задумчиво произнес он, — до того как я начну разговаривать сам с собой на улицах.
— Господи!
— Ни у кого не будет иначе, — угрюмо добавил водитель. — Ни у кого.
До конца пути он молчал. Палмер вышел из такси и отпер дверь дома с бетонно-ажурным фасадом. Он нажал на дверную ручку так слабо, что дверь приоткрылась, наверно, не более чем на несколько сантиметров. Проклятый старый клоун, мысленно выругался Палмер, под замок бы его куда-нибудь. На обществе лежит обязанность скрывать свои наиболее очевидные изъяны. Напряжением воли, гораздо большим, чем того требовала задача, Палмер собрал силы и, нажав рукой на дверь, распахнул ее. От нажима суставы пальцев заныли. Он вошел в дом и тихо закрыл за собой дверь, радуясь теплу, особенно ощутимому после холодной улицы. Постоял в темноте, поглаживая руку. Потом повесил пальто и шляпу, снял туфли и, бесшумно двигаясь, отыскал на стене выключатель. Осветил лестницу и медленно поднялся по висящим в воздухе дубовым ступенькам на второй этаж. Добравшись туда, он выключил свет над лестницей и, осторожно продвигаясь в темноте, прошел в кухню.
Закрыв за собой дверь кухни, он включил свет и опустился на какую-то табуретку, обессиленный так, что секунду-другую не мог пошевелиться. Впервые, насколько он мог припомнить, подъем по лестнице вызвал у него головокружение.
Наконец он смог открыть холодильник и налить себе стакан молока. Стал пить и услышал какое-то движение за дверью. С замирающим сердцем он понял, что Эдис проснулась и, очень возможно, надевает халат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Бернс пробормотал что-то и попытался отвернуть свое тусклобелое лицо от разбитой ампулы. Его глаза приоткрылись.
— Перестань, — промычал он. — Прекрати.
Палмер убрал ампулу и бросил ее в пепельницу. Но промахнулся, и она упала на пол. Какой-то сильный аромат, предназначенный для того, чтобы перебить резкий запах аммиака, медленно распространился по комнате. Палмер уселся в кресло напротив софы и стал ждать.
К нему подошла Вирджиния. Она подняла его правую руку и осмотрела пальцы. Даже в ее руке пальцы Палмера заметно дрожали.
— Как они? — спросила Вирджиния.
Он покачал головой:
— Онемели.
— Попробуй подвигать ими.
Он попробовал. Каждое движение причиняло боль, но вполне терпимую. Его не так занимала боль, как сильная дрожь, сотрясавшая его руку.
— Кажется, не сломаны, — сказала Вирджиния. — Я дам тебе выпить.
Палмер сначала отказался, потом взял стакан левой рукой. Пристально посмотрел на виски и осилил несколько глотков. Это его не успокоило. Он хотел поставить стакан на край стола, но промахнулся. Стакан упал на белый ковер и встал на дно, не пролив ни одной капли.
Нереальность этого явления окончательно сбила Палмера с толку. Ведь жидкости положено проливаться, не так ли? Он оперся локтями на колени и закрыл лицо руками, пытаясь унять дрожь в диафрагме, от которой, казалось, содрогалось все его тело.
— …одно ты никогда не забывай, никогда. Как бы они ни улыбались и как бы дружески ни были расположены, ты никогда… Челюсть Палмера напряглась при звуке этого голоса, гораздо более реального, чем все слышанные им до сих пор. Потом он понял, что это был голос Бернса. Он отнял руки от лица и уставился на болезненно двигающиеся губы Бернса.
— …не должен никогда забывать это — ни на одну секунду. Царапни протестанта, и сразу же обнаружится убийца. — Бернс потрогал челюсть. Его губы были очень бледны. Потом, лежа на софе, он приподнялся на локте и посмотрел мимо Палмера, как будто там его и не было. — И католиконенавистник, — обратился он к Вирджинии. — Для протестанта мы тараканы. Можешь не сомневаться.
Пытаясь успокоиться, Палмер сделал глубокий вдох.
— Мак, — сказал он очень медленно, — я никогда в моем…
— Ты знаешь это так же хорошо, как и я, — говорил Бернс Вирджинии. — Они правили и правят этой страной на крови и костях людей, которых ненавидят. Их вина заставляет их нас ненавидеть. Любой психиатр скажет тебе это. Спроси любого из них. Спроси протестантского психиатра, если найдешь такого.
— Мак, — сказала Вирджиния, — лежи спокойно.
— И так было 200 лет, — продолжал Бернс более громко, но оставаясь спокойным; видно было, что в нем говорят давно заглушаемые чувства, а не новые мысли. — В нашем районе в ЛосАнджелесе мы воевали с мексиканцами и итальянцами, потому что без этого нельзя было, но мы все боролись с протестантами. Мы все ненавидели их. Они все ненавидели нас. Для них мы были сбродом. Они были господствующей расой. Протестантские правители мира. Правители…
— Ложись и перестань болтать, — прервала его Вирджиния, — у тебя разбита челюсть, сумасшедший тип.
— И так 200 лет, — не унимался Бернс, — с их Дженерал моторсами, с их Джет-Техами, с их Вестингаузами, с их банками. Да, черт возьми, с их банками. Сплошная белая протестантская стена. Все эти протестантские деньги… Миллиарды! Они владеют ими, они дают их вам в долг, а вы выплачиваете назад с процентами. В течение 200 лет перед нашим носом маячит их вонючий каблук.
— Ты будешь вести себя как человек с разбитой челюстью? — спросила Вирджиния. — Как насчет того, чтобы выпить?
— У меня разбита челюсть, — согласился Бернс. Находясь в состоянии мрачной сосредоточенности, он произнес эти слова с акцентом, забыв многие годы самообучения. — У меня болит живот от их первоклассных загородных клубов, гостиниц только для белых, курортов, их школ и колледжей «Айви лиг» с ограничениями для евреев и католиков, от их проклятых арендных соглашений, их обеденных и игорных клубов.
— Слушай меня, — продолжал Бернс. — Тебе еще надо этому учиться, даже такой умной девочке, как ты. Вик считает меня сумасшедшим. Он думает, что мы можем иметь с ними дело. Черта с два мы можем иметь с ними дело. Есть только один способ заставить их уважать нас, только один способ держать их в подчинении. Это нашим сапогом им в морду! — неожиданно закричал он. — И, сестричка, это время чертовски близко, если ты…
— Мак, Мак, Мак! — Она положила руку ему на плечо и толкнула его назад на софу. — Замолчи, пожалуйста.
Бернс почти тут же вскочил, сбросив ноги на пол. Он осторожно пощупал свою челюсть.
— Ты ненормальная, если думаешь, — обратился он к Вирджинии, — что все принадлежащее нам в Нью-Йорке пришло за одну ночь. Мы истекали за это кровью. За каждый сантиметр. И не думай, что они не натравливали нас друг на друга, итальянцев на ирландцев, на евреев, на негров, на пуэрториканцев. Но теперь мы получили его. — Его рука дернулась. Палмер увидел, что Бернс вытянул ее ладонью вверх и энергично сжал пальцы в кулак.
— Мы получили его, детка. Протестанты не получат этот город обратно от людей, живущих в нем. Не получат даже со всеми их шестидесятитысячными особняками в Вестчестере, и со всеми их шикарными дачами в Фэрфилде, и со всеми их дорогими подобиями крепостей на Северном берегу. Мы владеем нашим собственным городом, дорогуша. И мы владеем некоторыми другими городами также. Спроси любого поляка в Чикаго. Спроси любого мичмана в порту Сан-Франциско. Черт подери, там, в Калифорнии, мы даже владеем банком. — Бернс покосился на Палмера, будто только сейчас заметив его. — Хелло, Палмер, — произнес он, — привет проигравшему.
Секунду Палмер молча смотрел на него. Потом рассмеялся, но смех его оборвался слишком быстро для того, чтобы сойти за проявление хорошего настроения. Палмер вскинул правую руку, прямую, ладонью вниз.
— Хайль Бернс! — произнес он.
Лицо Мака, белое от недавнего шока, внезапно побагровело. Он попытался встать, но снова свалился на софу. Гримасничая, он пощупал лоб.
— Подонок, — промямлил он.
Палмер вышел в кухню. Нашел полотенце, завернул в него четыре кубика льда и вернулся к Бернсу.
— Приложи холод, — сказал он, протягивая импровизированный пузырь со льдом. — Сожалею, что ударил тебя. Впервые за долгие годы потерял самообладание.
— Ты слышишь? — спросил Бернс, обращаясь к Вирджинии.
Он положил полотенце со льдом на лоб и поморщился.
— Ты слышишь, о чем именно он сожалеет? О том, что потерял свое проклятое протестантское самообладание. О том, что показал нам, каков он на самом деле.
— Рука у него будет ныть еще долго после того, как твоя челюсть заживет, — отметила Вирджиния. — Почему бы тебе не успокоиться и не попытаться забыть всю историю?
Бернс помрачнел.
— У меня шишка величиной с…— Глаза его расширились. — У меня огромный синяк. — Он застонал и сдвинул полотенце со льдом на щеку.
— Просто чтобы поднять себе настроение, — добавил Палмер, — посмотри, целы ли у тебя зубы. Изо рта шла кровь.
— Где? Где?
Палмер показал на ковер:
— Пощупай языком. Бернс поспешно сделал глотательное движение. Палмер мог заметить, как язык Мака двигается под одной щекой, потом под другой, осторожно ощупывая зубы. — Ты никогда не забудешь сегодняшнего вечера, — заявил Бернс, покончив с обследованием. Ты конченый человек в этом городе. Теперь я не согласился бы иметь с тобой дело, даже если бы ты встал на колени и лизал мои ботинки.
— Мак, пожалуйста, — попросила Вирджиния. — Постарайся взять себя в руки.
Бернс засопел.
— Я взял себя в руки. — Он встал и побрел к застекленной стене, медленно, как старик. Долго глядел в окно. Потом его рука, придерживающая полотенце со льдом, опустилась. Спина выпрямилась. Он отвернулся от окна, почти проворно подошел к бару и бросил полотенце со льдом в деревянный резервуар. Повернулся к Палмеру: — Тебе лучше уйти.
Палмер встал.
— Я сожалею лишь о том, что потерял самообладание. Но я получил удовлетворение, ударив тебя.
— Давай ударь еще раз.
Палмер кивнул:
— Удовлетворение было и кое в чем другом.
— В том, что разбил в кровь?
— Получил возможность — уникальную возможность — услышать от тебя правду. И наконец-то узнал, как ты в действительности относишься к некоторым вещам.
Бернс повернулся к Вирджинии:
— Слыхала? Разве это не chutzbah? [Наглость, нахальство (идиш).]
— Правда, немного грустно осознавать, что нужно, чтобы извлечь из тебя правду, — сказал Палмер. — Ты только и делал, что лгал мне и ломал комедию с первой же минуты нашей встречи. Коечто из твоего вранья я разгадал. О каких-то вещах я, наверно, никогда не узнаю правды. Лишь один раз, один-единственный раз, именно сейчас, я наконец открыл настоящего Мака Бернса. И взгляни, что потребовалось для этого открытия.
— Тебя ждет еще немало открытий, — пообещал Бернс. — Хотел бы я, чтобы завтра был рабочий день, Палмер. Но в понедельник утром ты увидишь настоящего Мака Бернса, во всей красе.
Палмер сел на софу и надел туфли. Вышел в переднюю, взял из ниши свое пальто, надел и снова заглянул в гостиную.
— На твоем месте, — сказал он Бернсу, — я поинтересовался бы, насколько обязывающим может быть соглашение между такими протестантами, как Джет-Тех, и такой личностью, как ты.
— Коварным Мстителем из Бейрута, — вставила Вирджиния. — Мак, все это так глупо! Он сейчас уйдет, и заваренная вами каша начнет разлагаться. Так не надо.
— Очевидно, надо, — сказал ей Палмер. — Этот человек уже не способен действовать разумно.
— Ты слышишь? — обратился Бернс к Вирджинии. — Разве я не сказал chutzbah? Есть ли более сильное слово? Сначала они доводят нас до белого каления, потом сами же обвиняют нас в неразумности.
— Мак, — сказал Палмер, — я не могу стереть последние двести лет. Но меня нельзя будет обвинить в сообщничестве. И я не позволю тебе оправдывать свои козни воплями о том, что протестанты осуществляют дискриминацию. Ты заслужил пощечину. Я лишь недоволен собой: не сдержался и ударил тебя.
— Уходи. Убирайся.
— Вирджиния, разрешите подвести вас?
— Кого, меня? Блудницу Марию Магдалину? Вклад отдела рекламы в организованную проституцию?
Секунду Палмер взирал на нее. Потом повернулся к двери.
— Обращаюсь к вам как американский гражданин к двум своим соотечественникам, — заявил он, — катитесь вы оба к черту!
— Вудс!
Он еще раз оглянулся.
— Хотите, чтобы я вас подвез или нет?
— Я немного задержусь и попытаюсь успокоить этого парня.
Он снова повернулся к двери и остановился в нерешительности.
Какие-то образы и обрывки мыслей расплывались в его сознании на грани реальности и фантазии. Действительно ли он подозревал ее? Как мог он ее подозревать? На чьей стороне она была? Были ли вообще какие-либо стороны? Или все это было обычное, движущееся по кругу месиво, которое снова и снова выплескивалось к его ногам.
— Я сожалею также и еще кое о чем, — сказал он наконец, не глядя на Вирджинию. — О высказанных мной умозаключениях. По крайней мере мне кажется, что я сожалею.
— Кажется и не можешь отважиться, — поддразнила она. — Штрейкбрехер. Иди домой.
— Я поговорю с тобой в понедельник. Или еще когда-нибудь.
— Или еще когда-нибудь. — Она взяла его под руку и провела к входной двери. — Мне придется утихомирить этого идиота, — прошелестела она Палмеру в ухо. — Он избит вполне достаточно для того, чтобы обрушить весь храм на голову себе, всем врагам и всем вообще.
— Предупреди его, — сказал Палмер, повысив голос, чтобы Бернс услышал, — что ему следует беспокоиться в отношении его предполагаемых друзей не меньше, чем в отношении его предполагаемых врагов. — И шепотом: — Если ты задержишься ненадолго, я подожду тебя где-нибудь.
Она покачала головой.
— Разве ты не заметил, за какой угол мы свернули сегодня? — спросила она тихо. — Отныне и впредь мы просто друзья.
— Что-о?
— Спокойной ночи. Иди домой. Спокойной ночи.
— Подожди, я…
Она прикоснулась кончиками пальцев к его губам.
— Спокойной ночи, Вудс.
— Что я сделал…
— Не ты, — прошептала она. — Ничего ты не сделал, хотя сделал более чем достаточно.
— Тогда почему же?
— Просто потому…— Она замолчала. Потом открыла ему дверь и легонько вытолкнула его на лестничную площадку. — Не передавай Эдис от меня привета, — пробормотала она. — Спокойной ночи.
Глава пятьдесят восьмая
Водитель такси гнал машину во всю мочь вверх по Третьей авеню. Он не придерживался двадцати двух миль в час, той скорости, с которой было согласовано переключение светофоров, а вырывался вперед и резко тормозил на каждом перекрестке, чтобы несколько секунд ждать зеленого света.
Палмер был буквально зачарован удивительной неспособностью водителя извлечь хоть какой-нибудь вывод из того факта, что он регулярно попадал на красный свет, который лишь чуть погодя сменялся зеленым. Палмер уже собрался было объяснить водителю это явление, но решил промолчать. И как бы отплатив Палмеру за его нерешительность, водитель рванул на ужасной скорости, передачи протестующе взвыли. В результате машина примчалась к очередному красному свету, настолько опередив цикл переключения, что прошло целых пятнадцать секунд, прежде чем зажегся зеленый сигнал.
Пока они ждали, внимание Палмера привлек человек, который стоял возле почтового ящика, размеренно и тяжело ударяя по его крышке. Под сероватой, наверно уже трехдневной, щетиной был рот — беззубый, благодаря чему нос нависал над подбородком. Палмер высунулся из окна машины, пытаясь разобрать, что бормочет этот житель Нью-Йорка.
— …гнилой, паршивый и вонючий…— Он выдерживал ямб, подчеркивая размер четкими сильными ударами, от которых почтовый ящик приглушенно гудел.
— …и я вовек не захочу увидеть их, во… век о…пять. — Точный ритм завораживал.
Хотя красный свет уже сменился зеленым, оба — и Палмер, и водитель такси — этого не заметили, целиком захваченные зрелищем.
— А людям не узнать вовек, где верный, верный, верный, верный путь. — Бум, бум.
Житель Нью-Йорка оторвал взгляд от почтового ящика и заметил Палмера и водителя такси, наблюдавших за ним. Он широко улыбнулся, сопроводив улыбку жестом человека, полностью смирившегося со всем на свете. Палмер увидел розовые десны, усеянные коричневыми язвами.
— Другими словами, — заявил житель Нью-Йорка, — они больше ничего не могут мне сделать.
Шофер дернулся, включил скорость, и машина с ревом ринулась вперед по Третьей авеню — Они действительно не могут, — подтвердил водитель.
— Не так уж много осталось сделать, — сказал Палмер.
— Несчастный ублюдок. — Водитель внезапно крутанул влево и помчался к западу по боковой улице. — И мне осталось не так уж много лет, — задумчиво произнес он, — до того как я начну разговаривать сам с собой на улицах.
— Господи!
— Ни у кого не будет иначе, — угрюмо добавил водитель. — Ни у кого.
До конца пути он молчал. Палмер вышел из такси и отпер дверь дома с бетонно-ажурным фасадом. Он нажал на дверную ручку так слабо, что дверь приоткрылась, наверно, не более чем на несколько сантиметров. Проклятый старый клоун, мысленно выругался Палмер, под замок бы его куда-нибудь. На обществе лежит обязанность скрывать свои наиболее очевидные изъяны. Напряжением воли, гораздо большим, чем того требовала задача, Палмер собрал силы и, нажав рукой на дверь, распахнул ее. От нажима суставы пальцев заныли. Он вошел в дом и тихо закрыл за собой дверь, радуясь теплу, особенно ощутимому после холодной улицы. Постоял в темноте, поглаживая руку. Потом повесил пальто и шляпу, снял туфли и, бесшумно двигаясь, отыскал на стене выключатель. Осветил лестницу и медленно поднялся по висящим в воздухе дубовым ступенькам на второй этаж. Добравшись туда, он выключил свет над лестницей и, осторожно продвигаясь в темноте, прошел в кухню.
Закрыв за собой дверь кухни, он включил свет и опустился на какую-то табуретку, обессиленный так, что секунду-другую не мог пошевелиться. Впервые, насколько он мог припомнить, подъем по лестнице вызвал у него головокружение.
Наконец он смог открыть холодильник и налить себе стакан молока. Стал пить и услышал какое-то движение за дверью. С замирающим сердцем он понял, что Эдис проснулась и, очень возможно, надевает халат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77