– Вы нам хотели объяснить, каким образом вы понимаете язык птиц.
Следует отдать справедливость абдеритам, они считали хвастовством все, что Демокрит рассказал им о своих познаниях в птичьем языке. Но это не мешало им продолжать занимательную беседу, ибо они охотней всего слушали о вещах, в которые не верили и все же хотели верить, как например, о сфинксах, морских людях, сивиллах, кобольдах, чудовищах, привидениях и обо всем прочем в таком же роде. Птичий язык, полагали они, тоже относится к подобным вещам.
– Эту тайну, – сказал Демокрит, – я узнал от верховного жреца в Мемфисе, так как меня посвятили в египетские мистерии. Он был высокий, сухощавый человек, с очень длинным именем и еще более длинной седой бородой, доходившей до пояса. Все бы приняли его за человека из другого мира, настолько торжественно и таинственно выглядел жрец в своем остроконечном колпаке и длинной мантии.
Внимание абдеритов заметно возрастало. Наннион, сидевшая несколько поодаль, прислушивалась одним ухом к пению соловья. Но время от времени она бросала на философа полный благодарности взгляд, на который он отвечал одобряющей улыбкой в те моменты, когда ее мамаша заглядывалась на свою грудь или же целовала свою собачку.
– Вся тайна состоит в следующем, – продолжал он. – У семи различных птиц, названий которых я не имею права сообщить, отрезают головы, собирают их кровь в небольшой яме, покрывают яму лавровыми ветвями и… удаляются. По прошествии двадцати одного дня приходят туда вновь, открывают яму и обнаруживают маленького странного вида дракона, родившегося от гниения смешанной крови.
– Дракона? – вскричали абдеритки, явно изумившись.
– Да, дракона, но не крупнее обычной летучей мыши. Этого дракона следует разрезать на мелкие куски и съесть без остатка с уксусом, маслом и перцем. Затем отправляйтесь в постель, хорошо укройтесь и спите подряд двадцать часов. Потом, проснувшись, оденьтесь, идите в свой сад или рощу, и вы немало удивитесь, когда вас тотчас же окружат со всех сторон и будут приветствовать птицы, язык и пение которых вы так отлично будете понимать, словно всю свою жизнь были сороками, гусынями и индюшками. Демокрит рассказывал это абдеритам с такой спокойной серьезностью, что они нисколько не сомневались в его словах, ибо, по их мнению, было бы невозможно повествовать обо всем с такими подробностями, если бы дело не соответствовало истине. Теперь они узнали как раз столько, сколько было необходимо, чтобы разжечь их любопытство узнать все…
– Однако, – спросили они, – что же это все-таки за птицы? Воробей, жаворонок, соловей, сорока, перепел, ворон, чибис, филин? Каков из себя дракон? Имеет ли он крылья? Изрыгает ли он огонь? Кусает или колет он, если до него дотронуться? Приятно ли его есть? Каков он на вкус? Как его переваривает желудок? Чем следует его запивать?…
От подобных вопросов, посыпавшихся на Демокрита, ему стало так жарко, что он счел за лучшее выйти побыстрей из игры и признался им, что всю эту историю он выдумал шутки ради.
– О, вы нас не обманете! – воскликнули абдеритки. – Вы просто не хотите, чтобы мы узнали ваши тайны. Но мы не оставим вас в покое, можете быть уверены! Мы хотим видеть дракона, потрогать его, понюхать, попробовать и съесть его с потрохами… Или же вы должны нам сказать, почему это невозможно.
Книга ВТОРАЯ. Гиппократ в Абдере
Глава первая
Отступление, касающееся характера и философии Демокрита, которое мы просили бы читателя не пропустить
Нам неизвестно, каким образом избавился Демокрит от докучливых баб. Достаточно того, что эти примеры явно свидетельствуют, как часто случайная выдумка могла дать повод обвинять философа, будто он, являясь и сам порядочным абдеритом, верил во все те сказки, которыми дурачил своих глупых земляков. Те, кто упрекал его, ссылались на его сочинения. Но еще задолго до времен Витрувия и Плиния под именем Демокрита ходило по рукам большое количество лживых книжонок с различными многозначительными заглавиями. Подобного рода обман был весьма распространен у праздных греков позднейшей эпохи. Имена Гермеса Трисмегиста, Зороастра, Орфея, Пифагора, Демокритаказались вполне авторитетными, чтобы жалкие недоноски пустоголовых писак раскупались нарасхват. Особенно после того, как александрийская философская школа вызвала чуть ли не всеобщее уважение к магии, а ученым привила вкус выставлять себя перед людьми неучеными в качестве невероятных чудодеев, нашедших ключ к миру духов и проникших решительно во все тайны природы. Абдериты обвиняли Демокрита в волшебстве, потому что не могли понять, каким образом без колдовства можно знать столько, сколько… они не знали. И позднейшие обманщики фабриковали книжки о колдовстве под его именем, извлекая для себя выгоду у глупцов. Греки вообще очень любили издеваться над своими философами. Афиняне от души хохотали, когда остроумный шутник Аристофан уверял их, будто Сократ считал облака за богов и высчитывал, «на сколько ног блошиных блохи прыгают», а когда собирался размышлять, то приказывал подвешивать себя к потолку в корзине, дабы земля не притягивала к себе силу его мыслей и прочее. И им казалось необыкновенно забавным слышать, как человек, говоривший им постоянно правду, и, следовательно, часто – неприятные истины, вещает со сцены пошлости. А сколько претерпел от этого народа, любившего посмеяться, Диоген,более всех подражавший Сократу! И даже одухотворенный Платони глубокомысленный Аристотельне избежали обвинений, стремившихся низвести их до заурядных людей. Что же удивительного в том, что не лучшей оказалась и судьба того человека, который отважился мыслить среди абдеритов.
Демокрит иногда смеялся, как и все мы, и, живи он в Коринфе, Смирне или Сиракузах, он смеялся бы, вероятно, не больше, чем всякий другой честный человек, который, имея на то причины или по темпераменту своему, склонен скорей смеяться над человеческими глупостями, чем оплакивать их. Но он жил среди абдеритов. И таково уже было обыкновение этих добрых людей: что бы они ни делали, вызывало либо смех, либо плач, либо гнев. И Демокритсмеялся там, где Фокионнасупил был брови, Катон начал бы читать мораль, а Свифт бичевать. При довольно длительном пребывании в Абдере ироническое выражение лица стало как бы постоянным для Демокрита. Но чтобы он всегда хохотал во все горло, как свидетельствует о нем один поэт, охотно преувеличивающий все на свете, этого, пожалуй, никому не следовало бы утверясдать в прозе.
Подобные толки не очень вредили Демокриту, тем более, что такой знаменитый философ, как Сенека,оправдывает в этом отношении нашего друга Демокрита и даже считает его достойным подражания. «Мы должны стремиться к тому, – говорит Сенека, – чтобы все пороки и глупости черни и каждый из них в отдельности казались нам достойными не ненависти, а смеха. И мы поступим лучше, если возьмем себе за образец в этом Демокрита,а не Гераклита.Последний имел обыкновение, общаясь с людьми, плакать, а первый – смеяться. Во всех наших действиях Гераклит видел заботы и несчастья, а Демокрит – суету сует и детскую игру. Гораздо утешительней смеяться над человеческой жизнью, чем оплакивать ее. И можно сказать, что тот, кто смеется над жизнью, а не скорбит о ней, оказывает человечеству большую услугу, ибо он все же постоянно внушает нам немного надежды;скорбящий, напротив, глупым образом плачет над вещами, которые отчаивается улучшить. И тот, кто не может удержаться от смеха, обладает более великой душой, чем тот, кто не может удержаться от слез. Ибо тем самым он дает понять: все, что кажется другим значительным и важным, способным вызвать у них самые бурные страсти, в глазах смеющегося настолько ничтожно, что в состоянии возбудить в нем лишь самое легкое и самое умеренное его волнение.
Мимоходом следует заметить, что такой совет имеет смысл, особенно, если бы основания для него были бы не столь натянутыми и не втискивались бы софистом Сенекой в столь хитроумные антитезы. Но уже одно то обстоятельство, что Демокрит жил среди абдеритови смеялся над абдеритами,делает упрек, о котором идет речь (каким бы он ни был чрезмерным), самым извинительным из всех, приписывающихся мудрецу. Ведь заставляет же Гомер самих богов неудержимо хохотать по поводу гораздо менее смешному, когда хромой Вулкан, желая восстановить мир среди олимпийцев, исполняет из добросердечного намерения роль кравчего. Поэтому утверждать, что Демокрит добровольно лишил себя зрения, и приводить причины, почему он это должен был сделать, – совершенно необоснованно. Подобные мнения заставляют предполагать у их распространителей дурную наклонность, не делающую чести уму.
– А что это за наклонность?
Я сейчас ее назову, дорогие друзья, и, дай бог, чтобы слова не были брошены на ветер. Речь идет о жалкой наклонности считать неопровержимым свидетелем каждого дурака, каждого злонамеренного клеветника, приписывающего великому человеку какую-нибудь необычайную нелепость, которую не способен был бы совершить даже обыкновенный человек, находясь в здравом уме.
Не хочется верить, что эта наклонность столь распространена, как утверждают хулители человеческой природы. Но опыт учит, что маленькие анекдоты об издержках ума у великих людей весьма легко принимаются многими на веру. Но, быть может, такая наклонность достойна порицания не более, чем удовольствие, испытанное астрономами, когда они открыли на солнце пятна? Быть может, открытие пятен приятно только потому, что оно ново и непонятно? Кроме того, нередко случается, что жалкие люди, приписывающие великому человеку нелепости, полагают, будто они оказывают ему тем самым еще слишком много чести. А что касается добровольного ослепления нашего философа, то эта выдумка могла прийти в голову не одному абдериту. «Демокрит лишил себя зрения, говорят, чтобы иметь возможность погружаться в глубокие размышления. Что же здесь такого невероятного? Разве нет аналогичных примеров добровольных увечий? Комбаб… Ориген…» – «Хорошо!.. Комбаб и Ориген лишили себя такой части тела, за которую, в случае нужды, многие, будь они даже Аргусами, отдали бы все свои глаза. Однако они имели для этого важную побудительную причину. И чего не отдаст человек ради жизни! И чего только не делают и не терпят ради того, чтобы остаться, например, фаворитомкакого-нибудь князяили сделаться идоломдля других!.. У Демокрита, напротив, не было такой сильной побудительной причины. Иное дело, если бы он был метафизиком или поэтом: в своих занятиях эти люди могут обойтись и без зрения. Большей частью они прибегают к помощи фантазии, и при слепоте она даже усиливается. Но где было слыхано, чтобы естествоиспытатель, анатом, астроном выкалывали бы себе глаза, желая лучше исследовать, анатомировать и наблюдать звезды?
Нелепость настолько очевидна, что Тертуллиан объясняет этот поступок иной причиной, которая должна была бы ему показаться также нелепой, если бы он лучше умел размышлять и ему бы не требовалось превращать в соломенные пугала некоторых философов, чтобы их сразить.
«Он лишил себя зрения, – говорил Тертуллиан, – потому что не мог смотреть на женщину без вожделения».
Точная причина для греческого философа века Перикла! Демокрит, безусловно, не считавший себя мудрей Солона, Анаксагора, Сократа, оказывается, тоже вынужден был прибегнуть к подобному средству! Поистине, совет Сократа мало помогает против неотразимой силы любви! Да и Демокрит, очевидно, не нуждался в нем, он и сам был достаточно умен, чтобы дать такой совет другому. Ведь философ, решивший посвятить всю свою жизнь поискам истины, естественно, должен был бы опасаться столь тиранической страсти. Но с этой стороны Демокриту, по крайней мере в Абдере, ничто не угрожало. Абдеритки, правда, были красивы, однако добрая природа наградила их глупостьюв качестве противоядия их телесному обаянию.Абдеритка казалась красивой… пока не открывала рта или не надевала домашнее платье. Увлечение на три дня – самое крайнее, что она могла вызвать у серьезного человека, не абдерита. А трехдневная любовь настолько безвредна для философствования, что мы, пожалуй, смиренно рекомендовали бы всем естествоиспытателям, анатомам, геометрам и астрономам почаще прибегать к Этому превосходному средству против болей в селезенке, если бы только не предполагали, что эти господа и сами достаточно мудры и не нуждаются в совете. Испробовал ли сам Демокрит силу этого средства случайным образом с какой-нибудь из известных уже нам абдерских красавиц, этого нельзя ни отрицать, ни утверждать за отсутствием достоверных данных. Но поверить, будто, желая совершенно избежать соблазна или уменьшить очарование безвредных существ, он проявил слабость и выколол себе глаза сам, хотя и знал, что абдеритки ему их не выцарапают – в это пусть верит Тертуллиан, сколько ему угодно, а мы сомневаемся, чтобы кто-нибудь поверил.
Однако все эти нелепости еще незначительны по сравнению с теми бреднями, которые один, впрочем, довольно известный собиратель материалов к истории человеческого разума, выдает за философию Демокрита.Было бы, например, затруднительно с уверенностью утверждать, что груда развалин, камней и разбитых колонн, собранных отовсюду и выдаваемых за остатки великого храма в Олимпии, – действительно развалины этого храма. Но что же можно было бы подумать о человеке, который, наскоро слепив глиной и соломой эти развалины, выдал бы жалкое творение, лишенное плана, фундамента, величия, симметрии и красоты за храм в Олимпии.
Вообще невероятно, чтобы Демокрит создал систему. Человек, проведший свою жизнь в путешествиях, наблюдениях и опытах, редко живет столь долго, чтобы иметь время оформить результаты того, что он увидел и узнал, в стройную научную систему. С этой точки зрения и Демокрита постигла слишком ранняя смерть, хотя он, говорят, прожил свыше века. Но еще менее вероятно, чтобы такой человек, как он, отличавшийся проницательным умом и пылким влечением к истине, – что единодушно признают за ним древние, – был бы способен утверждать очевидные глупости.«Демокрит, говорят нам, объяснял бытие мира исключительно посредством атомов, пустого пространства и необходимости, или судьбы. Он вопрошал природу восемьдесят лет, и она ни слова не сказала ему о своем создателе, плане и конечной цели.Он приписывал атомам одинаковый характер движения и не понимал того, что из элементов, движущихся по параллельным линиям,никогда не могут возникнуть тела. Он отрицал, что связь атомов происходит по закону сходстваи объяснял все в мире бесконечно скорым, но стихийным движением, хотя и утверждал, что мир представляет целое» и так далее. Подобный и прочий такой же вздор приписывают ему, ссылаются на Стобея, Секста, Цензорина,нимало не задумываясь над тем, возможно ли, чтобы разумный человек (каким они, впрочем, и считали Демокрита) так убого рассуждал. Разумеется, великие умы, так же как и малые, не застрахованы от заблуждений и неверных выводов. Хотя нужно признать, что они бесконечно реже совершают ошибки, чем этого хотелось бы лилипутам.Но существуют глупости, которые способен высказывать только дурак, подобно тому, как существуют преступления, которые способен совершить только злодей. У лучших людей встречаются погрешности в поступках, и самые мудрые порой испытывают временные затмения разума.Но это не мешает с полной уверенностью утверждать о разумном человеке, что он обыкновенно поступает разумно, особенно в тех случаях, когда и глупцам необходимо напрягать весь свой ум.
Изречение это, правильно примененное, могло бы нас предохранить от некоторых скороспелых суждений, от серьезной, по своим последствиям, подмены истины ее видимостью. Но абдеритам оно никак не помогало. Ибо для применения изречения требуется как раз одна вещь… которой они не обладали. Эти добрые люди обходились совсем другой логикой, чем разумные люди. В их головах соединялись такие понятия, какие, наверно, никогда не пришли бы никому в голову, если бы не существовало абдеритов. Демокрит исследовал природу вещей и замечал причины определенных природных явлений несколько раньше абдеритов – следовательно, он был волшебник. Он мыслил обо всем иначе, чем они, жил по другим правилам, проводил время в уединении непонятным для них образом – следовательно, в его голове было что-то не в порядке. Этот человек слишком переучился, и поэтому они опасались худых для нею последствий.
Глава вторая
Демокрита обвиняют в тяжком преступлении. Один из его родственников оправдывает это тем, что тот не совсем в своем уме. Как Демокрит заблаговременно предотвращает грозу, которую готовил ему жрец Стробил. Таинственное средство, редко не оказывающее действия, если оно только вовремя применено
– Что слышно о Демокрите?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Следует отдать справедливость абдеритам, они считали хвастовством все, что Демокрит рассказал им о своих познаниях в птичьем языке. Но это не мешало им продолжать занимательную беседу, ибо они охотней всего слушали о вещах, в которые не верили и все же хотели верить, как например, о сфинксах, морских людях, сивиллах, кобольдах, чудовищах, привидениях и обо всем прочем в таком же роде. Птичий язык, полагали они, тоже относится к подобным вещам.
– Эту тайну, – сказал Демокрит, – я узнал от верховного жреца в Мемфисе, так как меня посвятили в египетские мистерии. Он был высокий, сухощавый человек, с очень длинным именем и еще более длинной седой бородой, доходившей до пояса. Все бы приняли его за человека из другого мира, настолько торжественно и таинственно выглядел жрец в своем остроконечном колпаке и длинной мантии.
Внимание абдеритов заметно возрастало. Наннион, сидевшая несколько поодаль, прислушивалась одним ухом к пению соловья. Но время от времени она бросала на философа полный благодарности взгляд, на который он отвечал одобряющей улыбкой в те моменты, когда ее мамаша заглядывалась на свою грудь или же целовала свою собачку.
– Вся тайна состоит в следующем, – продолжал он. – У семи различных птиц, названий которых я не имею права сообщить, отрезают головы, собирают их кровь в небольшой яме, покрывают яму лавровыми ветвями и… удаляются. По прошествии двадцати одного дня приходят туда вновь, открывают яму и обнаруживают маленького странного вида дракона, родившегося от гниения смешанной крови.
– Дракона? – вскричали абдеритки, явно изумившись.
– Да, дракона, но не крупнее обычной летучей мыши. Этого дракона следует разрезать на мелкие куски и съесть без остатка с уксусом, маслом и перцем. Затем отправляйтесь в постель, хорошо укройтесь и спите подряд двадцать часов. Потом, проснувшись, оденьтесь, идите в свой сад или рощу, и вы немало удивитесь, когда вас тотчас же окружат со всех сторон и будут приветствовать птицы, язык и пение которых вы так отлично будете понимать, словно всю свою жизнь были сороками, гусынями и индюшками. Демокрит рассказывал это абдеритам с такой спокойной серьезностью, что они нисколько не сомневались в его словах, ибо, по их мнению, было бы невозможно повествовать обо всем с такими подробностями, если бы дело не соответствовало истине. Теперь они узнали как раз столько, сколько было необходимо, чтобы разжечь их любопытство узнать все…
– Однако, – спросили они, – что же это все-таки за птицы? Воробей, жаворонок, соловей, сорока, перепел, ворон, чибис, филин? Каков из себя дракон? Имеет ли он крылья? Изрыгает ли он огонь? Кусает или колет он, если до него дотронуться? Приятно ли его есть? Каков он на вкус? Как его переваривает желудок? Чем следует его запивать?…
От подобных вопросов, посыпавшихся на Демокрита, ему стало так жарко, что он счел за лучшее выйти побыстрей из игры и признался им, что всю эту историю он выдумал шутки ради.
– О, вы нас не обманете! – воскликнули абдеритки. – Вы просто не хотите, чтобы мы узнали ваши тайны. Но мы не оставим вас в покое, можете быть уверены! Мы хотим видеть дракона, потрогать его, понюхать, попробовать и съесть его с потрохами… Или же вы должны нам сказать, почему это невозможно.
Книга ВТОРАЯ. Гиппократ в Абдере
Глава первая
Отступление, касающееся характера и философии Демокрита, которое мы просили бы читателя не пропустить
Нам неизвестно, каким образом избавился Демокрит от докучливых баб. Достаточно того, что эти примеры явно свидетельствуют, как часто случайная выдумка могла дать повод обвинять философа, будто он, являясь и сам порядочным абдеритом, верил во все те сказки, которыми дурачил своих глупых земляков. Те, кто упрекал его, ссылались на его сочинения. Но еще задолго до времен Витрувия и Плиния под именем Демокрита ходило по рукам большое количество лживых книжонок с различными многозначительными заглавиями. Подобного рода обман был весьма распространен у праздных греков позднейшей эпохи. Имена Гермеса Трисмегиста, Зороастра, Орфея, Пифагора, Демокритаказались вполне авторитетными, чтобы жалкие недоноски пустоголовых писак раскупались нарасхват. Особенно после того, как александрийская философская школа вызвала чуть ли не всеобщее уважение к магии, а ученым привила вкус выставлять себя перед людьми неучеными в качестве невероятных чудодеев, нашедших ключ к миру духов и проникших решительно во все тайны природы. Абдериты обвиняли Демокрита в волшебстве, потому что не могли понять, каким образом без колдовства можно знать столько, сколько… они не знали. И позднейшие обманщики фабриковали книжки о колдовстве под его именем, извлекая для себя выгоду у глупцов. Греки вообще очень любили издеваться над своими философами. Афиняне от души хохотали, когда остроумный шутник Аристофан уверял их, будто Сократ считал облака за богов и высчитывал, «на сколько ног блошиных блохи прыгают», а когда собирался размышлять, то приказывал подвешивать себя к потолку в корзине, дабы земля не притягивала к себе силу его мыслей и прочее. И им казалось необыкновенно забавным слышать, как человек, говоривший им постоянно правду, и, следовательно, часто – неприятные истины, вещает со сцены пошлости. А сколько претерпел от этого народа, любившего посмеяться, Диоген,более всех подражавший Сократу! И даже одухотворенный Платони глубокомысленный Аристотельне избежали обвинений, стремившихся низвести их до заурядных людей. Что же удивительного в том, что не лучшей оказалась и судьба того человека, который отважился мыслить среди абдеритов.
Демокрит иногда смеялся, как и все мы, и, живи он в Коринфе, Смирне или Сиракузах, он смеялся бы, вероятно, не больше, чем всякий другой честный человек, который, имея на то причины или по темпераменту своему, склонен скорей смеяться над человеческими глупостями, чем оплакивать их. Но он жил среди абдеритов. И таково уже было обыкновение этих добрых людей: что бы они ни делали, вызывало либо смех, либо плач, либо гнев. И Демокритсмеялся там, где Фокионнасупил был брови, Катон начал бы читать мораль, а Свифт бичевать. При довольно длительном пребывании в Абдере ироническое выражение лица стало как бы постоянным для Демокрита. Но чтобы он всегда хохотал во все горло, как свидетельствует о нем один поэт, охотно преувеличивающий все на свете, этого, пожалуй, никому не следовало бы утверясдать в прозе.
Подобные толки не очень вредили Демокриту, тем более, что такой знаменитый философ, как Сенека,оправдывает в этом отношении нашего друга Демокрита и даже считает его достойным подражания. «Мы должны стремиться к тому, – говорит Сенека, – чтобы все пороки и глупости черни и каждый из них в отдельности казались нам достойными не ненависти, а смеха. И мы поступим лучше, если возьмем себе за образец в этом Демокрита,а не Гераклита.Последний имел обыкновение, общаясь с людьми, плакать, а первый – смеяться. Во всех наших действиях Гераклит видел заботы и несчастья, а Демокрит – суету сует и детскую игру. Гораздо утешительней смеяться над человеческой жизнью, чем оплакивать ее. И можно сказать, что тот, кто смеется над жизнью, а не скорбит о ней, оказывает человечеству большую услугу, ибо он все же постоянно внушает нам немного надежды;скорбящий, напротив, глупым образом плачет над вещами, которые отчаивается улучшить. И тот, кто не может удержаться от смеха, обладает более великой душой, чем тот, кто не может удержаться от слез. Ибо тем самым он дает понять: все, что кажется другим значительным и важным, способным вызвать у них самые бурные страсти, в глазах смеющегося настолько ничтожно, что в состоянии возбудить в нем лишь самое легкое и самое умеренное его волнение.
Мимоходом следует заметить, что такой совет имеет смысл, особенно, если бы основания для него были бы не столь натянутыми и не втискивались бы софистом Сенекой в столь хитроумные антитезы. Но уже одно то обстоятельство, что Демокрит жил среди абдеритови смеялся над абдеритами,делает упрек, о котором идет речь (каким бы он ни был чрезмерным), самым извинительным из всех, приписывающихся мудрецу. Ведь заставляет же Гомер самих богов неудержимо хохотать по поводу гораздо менее смешному, когда хромой Вулкан, желая восстановить мир среди олимпийцев, исполняет из добросердечного намерения роль кравчего. Поэтому утверждать, что Демокрит добровольно лишил себя зрения, и приводить причины, почему он это должен был сделать, – совершенно необоснованно. Подобные мнения заставляют предполагать у их распространителей дурную наклонность, не делающую чести уму.
– А что это за наклонность?
Я сейчас ее назову, дорогие друзья, и, дай бог, чтобы слова не были брошены на ветер. Речь идет о жалкой наклонности считать неопровержимым свидетелем каждого дурака, каждого злонамеренного клеветника, приписывающего великому человеку какую-нибудь необычайную нелепость, которую не способен был бы совершить даже обыкновенный человек, находясь в здравом уме.
Не хочется верить, что эта наклонность столь распространена, как утверждают хулители человеческой природы. Но опыт учит, что маленькие анекдоты об издержках ума у великих людей весьма легко принимаются многими на веру. Но, быть может, такая наклонность достойна порицания не более, чем удовольствие, испытанное астрономами, когда они открыли на солнце пятна? Быть может, открытие пятен приятно только потому, что оно ново и непонятно? Кроме того, нередко случается, что жалкие люди, приписывающие великому человеку нелепости, полагают, будто они оказывают ему тем самым еще слишком много чести. А что касается добровольного ослепления нашего философа, то эта выдумка могла прийти в голову не одному абдериту. «Демокрит лишил себя зрения, говорят, чтобы иметь возможность погружаться в глубокие размышления. Что же здесь такого невероятного? Разве нет аналогичных примеров добровольных увечий? Комбаб… Ориген…» – «Хорошо!.. Комбаб и Ориген лишили себя такой части тела, за которую, в случае нужды, многие, будь они даже Аргусами, отдали бы все свои глаза. Однако они имели для этого важную побудительную причину. И чего не отдаст человек ради жизни! И чего только не делают и не терпят ради того, чтобы остаться, например, фаворитомкакого-нибудь князяили сделаться идоломдля других!.. У Демокрита, напротив, не было такой сильной побудительной причины. Иное дело, если бы он был метафизиком или поэтом: в своих занятиях эти люди могут обойтись и без зрения. Большей частью они прибегают к помощи фантазии, и при слепоте она даже усиливается. Но где было слыхано, чтобы естествоиспытатель, анатом, астроном выкалывали бы себе глаза, желая лучше исследовать, анатомировать и наблюдать звезды?
Нелепость настолько очевидна, что Тертуллиан объясняет этот поступок иной причиной, которая должна была бы ему показаться также нелепой, если бы он лучше умел размышлять и ему бы не требовалось превращать в соломенные пугала некоторых философов, чтобы их сразить.
«Он лишил себя зрения, – говорил Тертуллиан, – потому что не мог смотреть на женщину без вожделения».
Точная причина для греческого философа века Перикла! Демокрит, безусловно, не считавший себя мудрей Солона, Анаксагора, Сократа, оказывается, тоже вынужден был прибегнуть к подобному средству! Поистине, совет Сократа мало помогает против неотразимой силы любви! Да и Демокрит, очевидно, не нуждался в нем, он и сам был достаточно умен, чтобы дать такой совет другому. Ведь философ, решивший посвятить всю свою жизнь поискам истины, естественно, должен был бы опасаться столь тиранической страсти. Но с этой стороны Демокриту, по крайней мере в Абдере, ничто не угрожало. Абдеритки, правда, были красивы, однако добрая природа наградила их глупостьюв качестве противоядия их телесному обаянию.Абдеритка казалась красивой… пока не открывала рта или не надевала домашнее платье. Увлечение на три дня – самое крайнее, что она могла вызвать у серьезного человека, не абдерита. А трехдневная любовь настолько безвредна для философствования, что мы, пожалуй, смиренно рекомендовали бы всем естествоиспытателям, анатомам, геометрам и астрономам почаще прибегать к Этому превосходному средству против болей в селезенке, если бы только не предполагали, что эти господа и сами достаточно мудры и не нуждаются в совете. Испробовал ли сам Демокрит силу этого средства случайным образом с какой-нибудь из известных уже нам абдерских красавиц, этого нельзя ни отрицать, ни утверждать за отсутствием достоверных данных. Но поверить, будто, желая совершенно избежать соблазна или уменьшить очарование безвредных существ, он проявил слабость и выколол себе глаза сам, хотя и знал, что абдеритки ему их не выцарапают – в это пусть верит Тертуллиан, сколько ему угодно, а мы сомневаемся, чтобы кто-нибудь поверил.
Однако все эти нелепости еще незначительны по сравнению с теми бреднями, которые один, впрочем, довольно известный собиратель материалов к истории человеческого разума, выдает за философию Демокрита.Было бы, например, затруднительно с уверенностью утверждать, что груда развалин, камней и разбитых колонн, собранных отовсюду и выдаваемых за остатки великого храма в Олимпии, – действительно развалины этого храма. Но что же можно было бы подумать о человеке, который, наскоро слепив глиной и соломой эти развалины, выдал бы жалкое творение, лишенное плана, фундамента, величия, симметрии и красоты за храм в Олимпии.
Вообще невероятно, чтобы Демокрит создал систему. Человек, проведший свою жизнь в путешествиях, наблюдениях и опытах, редко живет столь долго, чтобы иметь время оформить результаты того, что он увидел и узнал, в стройную научную систему. С этой точки зрения и Демокрита постигла слишком ранняя смерть, хотя он, говорят, прожил свыше века. Но еще менее вероятно, чтобы такой человек, как он, отличавшийся проницательным умом и пылким влечением к истине, – что единодушно признают за ним древние, – был бы способен утверждать очевидные глупости.«Демокрит, говорят нам, объяснял бытие мира исключительно посредством атомов, пустого пространства и необходимости, или судьбы. Он вопрошал природу восемьдесят лет, и она ни слова не сказала ему о своем создателе, плане и конечной цели.Он приписывал атомам одинаковый характер движения и не понимал того, что из элементов, движущихся по параллельным линиям,никогда не могут возникнуть тела. Он отрицал, что связь атомов происходит по закону сходстваи объяснял все в мире бесконечно скорым, но стихийным движением, хотя и утверждал, что мир представляет целое» и так далее. Подобный и прочий такой же вздор приписывают ему, ссылаются на Стобея, Секста, Цензорина,нимало не задумываясь над тем, возможно ли, чтобы разумный человек (каким они, впрочем, и считали Демокрита) так убого рассуждал. Разумеется, великие умы, так же как и малые, не застрахованы от заблуждений и неверных выводов. Хотя нужно признать, что они бесконечно реже совершают ошибки, чем этого хотелось бы лилипутам.Но существуют глупости, которые способен высказывать только дурак, подобно тому, как существуют преступления, которые способен совершить только злодей. У лучших людей встречаются погрешности в поступках, и самые мудрые порой испытывают временные затмения разума.Но это не мешает с полной уверенностью утверждать о разумном человеке, что он обыкновенно поступает разумно, особенно в тех случаях, когда и глупцам необходимо напрягать весь свой ум.
Изречение это, правильно примененное, могло бы нас предохранить от некоторых скороспелых суждений, от серьезной, по своим последствиям, подмены истины ее видимостью. Но абдеритам оно никак не помогало. Ибо для применения изречения требуется как раз одна вещь… которой они не обладали. Эти добрые люди обходились совсем другой логикой, чем разумные люди. В их головах соединялись такие понятия, какие, наверно, никогда не пришли бы никому в голову, если бы не существовало абдеритов. Демокрит исследовал природу вещей и замечал причины определенных природных явлений несколько раньше абдеритов – следовательно, он был волшебник. Он мыслил обо всем иначе, чем они, жил по другим правилам, проводил время в уединении непонятным для них образом – следовательно, в его голове было что-то не в порядке. Этот человек слишком переучился, и поэтому они опасались худых для нею последствий.
Глава вторая
Демокрита обвиняют в тяжком преступлении. Один из его родственников оправдывает это тем, что тот не совсем в своем уме. Как Демокрит заблаговременно предотвращает грозу, которую готовил ему жрец Стробил. Таинственное средство, редко не оказывающее действия, если оно только вовремя применено
– Что слышно о Демокрите?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39