Как у бутылок в каком-нибудь баре, в ее пробке был дозатор. Даже стоя спиной к Тротти, Карнечине продолжал дергать головой. Он поставил на поднос три стакана, вынул из встроенного в книжный шкаф холодильника кубики льда и подал вино гостям.
Пизанелли быстро выпил свою порцию, позвякивая кубиками льда во рту.
– Это дом для престарелых?
– Видите ли, комиссар… – Смущенная улыбка.
– Комиссар Тротти.
– Видите ли, комиссар, в Италии нет приютов для психически больных. – Он пожал своими узкими плечами, и Тротти заметил, что воротник и манжеты его белой рубашки были грязными. Обкусанные ногти и не слишком чистые пальцы. – Мы ведь живем в отсталой стране. В отсталой стране с претензиями, свойственными Западу и передовым западным умонастроениям. Италия! – Он прищелкнул языком. – Даже здесь, на севере, в наших больницах не хватает коек для больных и немощных. Вообразите же себе, что творится в Неаполе или Реджо-Калабрии. И тем не менее, прекрасно об этом зная, наши законодатели – те, кого мы, комиссар, облекли властью, – наши законодатели полагают, что они вправе уничтожить само понятие о психиатрической лечебнице. – Он снова пожал плечами. – Но нельзя же уничтожить слабых и немощных. Какой-то абсурд. Можно бросить их на произвол судьбы, можно выгнать их на улицу. И сказать, что никакой проблемы вообще не существует. Но они же от этого не исчезнут. Нет у нас волшебной палочки, и проблема стоит все так же остро.
– Вы голосуете за Ломбардскую лигу? – спросил Пизанелли.
Карнечине поднял брови и продолжал:
– Мы богаче англичан, мы экспортируем больше, чем французы, – и мы абсолютно неспособны позаботиться о собственных гражданах. – Он отпил вина. – Сравнить Италию с третьим миром – значит оскорбить третий мир. – Он поспешно допил свой стакан. – Наша страна – это Колумбия или Уругвай. Банановая республика, где нет ни бананов, ни республики. И взволновать нас может только Кубок Мира. А нам нужны не новые футбольные поля, а новые больницы.
– И частные клиники, – прибавил Пизанелли.
– Наш город особенный. – Карнечине неопределенно махнул рукой в западном направлении. – Все так говорят. Мы Австрия Северной Италии: низкая безработица, школы и квалифицированные учителя наших детей. Мы любим сравнивать наш древний университет с английским Кембриджем. – Он фыркнул. – И вот в нашем гордом, трудолюбивом и прекрасном городе тысячу лет стоит Городская башня. И вдруг она рушится. Заваливается. Попросту обрушивается и убивает четырех человек, в том числе двух девушек.
– Никто не мог предвидеть, что она обрушится.
– Комиссар, – Карнечине поднял руку, – мы сами дали ей развалиться. Уж вы мне поверьте. Как вы думаете, может ли развалиться хоть один из этих новых стадионов? – Он помотал головой. – Мафия вложила в них слишком много денег. А вот исторический памятник, бесценная, невосполнимая часть нашего наследия, рушится. А какое до него дело политикам и разработчикам? Да никакого. Кто победит – «Интер» или «Скудо»? Почему Италия не выиграла Кубок Мира? Нам нет дела до нашего прошлого, до нашей истории. В историю деньги не вкладывались, взять с нее нечего. Городская башня – кому какое дело до Городской башни? На ее месте, наверное, построят торговые ряды. В конце концов, сейчас в нашем городе всем заправляют попы и коммунисты. Сомнительное партнерство. – Карнечине хлопнул себя рукой по ляжке. – Сразу так и не поймешь, что общего у коммунистов и христианских демократов. Но соображения выгоды, клиентуры, власти сильнее нравственности и общечеловеческих ценностей. – Он бросил взгляд на Пизанелли. – Ваш молодой товарищ спрашивает, голосую ли я за Ломбардскую лигу? Да. Я не расист. И не имею ничего против южан. Но много чего имею против юга. Образ действия юга – это образ действия мафии и каморры. Образ действия, которому должны были поучиться все остальные партии – христианские демократы, социалисты и даже коммунисты. К своей выгоде. Они превратили Ломбардию в Калабрию и Сицилию, а из Милана сделали Палермо.
Тротти рассеянно кивнул.
– Это частное заведение, синьор Карнечине?
Карнечине пожал плечами.
– К сожалению, мы не получаем никакой помощи ни от министерства, ни от властей.
– К сожалению, – повторил Тротти.
Розовым языком Карнечине облизал край стакана и, не отрывая взгляда от Тротти, поставил его обратно на поднос.
– Но от этого стареть люди не перестают. И нет ничего преступного в том, что старость начинает иногда играть злые шутки с рассудком. Все мы подвержены тем или иным слабостям. Одни люди, к несчастью, слабее других. Им нужно внимание, им нужна забота, им нужна помощь. А кроме того, им нужна любовь.
– Безусловно, – сказал Пизанелли.
Карнечине одарил Пизанелли улыбкой. Но взгляд его прозрачных глаз оставался недоверчивым.
– Кто-то должен о них позаботиться. Наше общество быстро урбанизировалось. Семьи в том виде, в каком она существовала двадцать-тридцать лет назад, больше нет. Дети покидают родителей и уезжают работать в город, и для недееспособных места в современном обществе не остается. Старый – значит, немощный. Мы, вроде эскимосов, обрекаем стариков и немощных на гибель. – Он помолчал. – Частное расследование?
– Ваше учреждение не поддерживается церковью?
– Некоторые из санитарок – монахини. – Карнечине грустно покачал головой. – Но церковь – некогда хребет нашего общества – больше не может найти юношей и девушек, готовых пожертвовать собой во имя большого блага. – Карнечине положил руки на стол – короткие пальцы и неровные, обгрызанные ногти. Он все кивал головой. – Мы живем в обществе, где мамоне нет альтернативы. Деньги, комиссар, деньги – единственная надежная форма общественных отношений в конце этого XX века.
На стене висели две фотографии: одна – римского папы, другая – матери Терезы Калькуттской.
– Сотрудников не хватает, и они завалены работой. – Он кивнул, опустив глаза на свои нескладные руки. – Но вы приехали как раз тогда, когда многих из наших гостей нет на месте; через несколько дней – феррагосто. Август – то время года, когда семья может вырваться из этой адской рутины труда и посвятить несколько драгоценных недель своим близким. Побыть рядом с ними, поухаживать и подарить им ту любовь, в которой они так нуждаются.
(Своими интонациями и манерами Карнечине напомнил Тротти дядю Буонарезе – священника из часовни в Кремоне в начале войны. По каким-то так до конца и не выясненным причинам этот священник был лишен духовного сана и в послевоенные годы принялся наживать деньги, перегоняя целую флотилию грузовиков из Кремоны в Болонью и обратно. Сам же Буонарезе занялся политикой и женился на журнальной красавице-шведке вдвое моложе его).
– Синьорина Беллони, – сказал Тротти.
– Прошу прощения?
– Мария-Кристина Беллони. Мне бы хотелось поговорить с ней.
Директор откинулся в кресле. Несколько мгновений он смотрел на Тротти. Потом поднял телефонную трубку и мягким, но властным тоном отдал распоряжение.
Наступал вечер. Где-то вдалеке раздался гудок поезда – одного из тех неспешных пригородных поездов, что курсируют по сельским железнодорожным веткам. Одного из тех бурых пригородных составов неопределенного возраста, направляющихся из Милана, которые зимой битком набиты народом и воняют табачным дымом, а в августе раскалены от жары и идут почти пустыми. На горизонте, за морем рисовых полей, далекая церковь вздымала свой шпиль в вечное небо Ломбардии.
За окном низко над землей носились ласточки: быть может, наконец-то собирался дождь.
По берегам По, словно неподвижные солдаты, рядами стояли платаны.
Карнечине опустил трубку и поглядел на Тротти.
– Не могли бы вы несколько минут подождать? – Он улыбнулся, кивнув головой. – Мне кажется, синьорина Беллони – одна из наших гостей, которые ходят на работу. Не Бог весть какая работа в Гарласко, но она помогает им обрести чувство ответственности, а кроме того, дает и кое-какие карманные деньги. Но мы, конечно же, должны соблюдать осторожность. Ведь многие – в самом деле, многие – из наших постояльцев подвергаются здесь лечению.
– А как вы относитесь к лекарствам? – проговорил Пизанелли.
Карнечине пожал плечами.
– Большинство из наших гостей подвергаются в той или иной форме лекарственной терапии, что, конечно же, нередко приводит к притуплению у них умственных способностей. Но…
– Да?
– Если частичные седативные эффекты способны породить у наших постояльцев иллюзию нормального существования, следует ли по этому поводу сетовать? Вся проблема заключается в том, – Карнечине улыбнулся, – что никогда нельзя быть уверенным в долгосрочных эффектах лекарственной терапии.
– Вы врач? – спросил Пизанелли.
Мгновение Карнечине колебался, а потом покачал головой:
– Днем в санатории всегда есть врач. У меня посменно дежурят два доктора. Они и назначают лекарства.
– А ночью?
– Ночью мы пользуемся услугами местной «скорой помощи».
Пизанелли взял второй стакан «чинара», который, подобострастно улыбаясь, принес ему Карнечине.
Стук в дверь.
Ссутулив плечи, вошла девица с размазанной губной помадой. В руке она держала зеленый журнал, заложив его пальцем. Она положила журнал на стол перед директором и открыла его. Украдкой поглядывая своими темными глазами на Пизанелли, она что-то прошептала Карнечине на ухо.
Пизанелли, подняв стакан с вином к груди, улыбнулся ей в ответ.
Карнечине поднялся:
– Понятно.
Тротти произнес:
– Нам удастся поговорить с синьориной Беллони?
Маленький директор быстро кивнул головой:
– Боюсь, что ничем помочь вам не смогу, синьор комиссар. Синьорина Беллони 19 июля выехала из санатория на праздники. Она собиралась пожить в городе у сестры и вернется сюда только на второй неделе сентября. Она у сестры – у синьорины Розанны Беллони.
Леонардо да Винчи
Не в пример Пизанелли, Тротти, сев в машину, пристегнулся ремнем.
– Мы могли бы где-нибудь подкрепиться пиццей.
– Я съел великолепный ленч.
– А я собирался пойти в кино.
– Делай что хочешь, Пизанелли.
– Пойду в кино со своей девушкой.
– А что же будет с твоей психиаторшей, Пизанелли?
Когда они вернулись в город, был уже поздний вечер. Зажглись уличные фонари, автомобиль мягко катился по широким проспектам.
– С психиаторшей? Не знаю я никакой психиаторши.
На проспекте Алессандро Брамбиллы Тротти велел Пизанелли остановиться. Он отстегнул ремень и выбрался из машины.
Табачная лавка еще работала, выливая белый неоновый свет на пыльную мостовую. Тротти вошел внутрь, кивнул пышногрудой женщине за прилавком и попросил у нее четыре пакетика леденцов. Женщина сидела рядом с вентилятором, решетку которого опутывали клочья пыли. У нее были маленькие блестящие глаза; глубокая впадина разделяла покрытые веснушками груди, которые лишь отчасти были скрыты плотно облегающей кофточкой.
С пластмассовой стойки, стоявшей рядом со стендом, на котором были развешены старые почтовые открытки – Соборная площадь с еще целехонькой Городской башней, – Тротти взял по два пакетика анисовых и вишневых леденцов.
Женщина норовила отказаться от протянутой ей Тротти банкноты в пять тысяч лир, отталкивая от себя деньги бледной рукой с короткими толстыми пальцами, – Тротти помог ее мужу устроиться на работу после несчастного случая на охоте в 1979 году, – но комиссар настоял на своем, придав голосу жесткость:
– Вы очень добры, синьора Белькреди, но я должен заплатить.
– Ах, комиссар Тротти, вы слишком щепетильный.
– Лучше дайте мне чек – на тот случай, если за порогом нас подстерегает финансовая полиция.
Женщина засмеялась и пробила в кассовом аппарате три тысячи лир. Потом отдала ему чек и сдачу.
– Всего хорошего, синьора, – сказал Тротти, выходя на улицу. Он развернул вишневый леденец и сунул его в рот. Подобно наркоману после дозы наркотика, Тротти сразу же почувствовал облегчение. Садясь в машину, он улыбнулся Пизанелли. – Можешь выбросить меня на улице Мантуи. И потом отправляйся со своей психиаторшей в кино. Или к ней в постель.
– Номер 6, улица Мантуи, комиссар?
Десять с лишним лет центр города был закрыт для сквозного проезда транспорта. Когда это случилось, горожане с гордостью заговорили о самой большой в Европе пешеходной зоне. Теперь они смотрели на вещи более реалистично; они знали, что в известное время суток автоинспекция закрывает глаза на движение автомобилей по этой запретной зоне. А поскольку у большинства горожан в здании муниципалитета были приятели, число разрешенных мест парковки в городском центре далеко превышало численность его населения.
На последнем референдуме горожане высказались за расширение пешеходной зоны. Отцы же города из христианских демократов и коммунистов словно этого и не заметили.
В принципе полицейский автомобиль мог продвигаться по этой зоне свободно. Тротти, однако, заставил Пизанелли дать крюк.
– Как хорошо снова вернуться в пешеходную зону, – проговорил Пизанелли.
Когда развалилась Городская башня, власти города и министерство охраны окружающей среды бросились спасать остальные средневековые башни. Спешно осмотрели три башни на площади Леонардо да Винчи за университетом и еще более спешно обстроили их лесами. И подобное происходило повсеместно. Многие горожане, к вящему своему удивлению, обнаружили вдруг, что их скромные жилища и даже некоторые лавки являются частью неведомых башен, которым некогда нашлось более полезное применение.
– Когда Мариани начал открывать пешеходные зоны, – почти про себя пробормотал Тротти, – я думал, что наконец-то приду в форму, потому что буду везде ездить на велосипеде.
– Мы, итальянцы, часто становимся жертвами собственной риторики.
– Ты это уже говорил. Ты уже как старик, Пиза, все время повторяешься.
– Хорошо хоть, что мы не слишком долго верим в сказки собственного сочинения.
Тротти разгрыз леденец.
– Мне нравилась Розанна. Мне она очень нравилась.
Пизанелли взглянул на него:
– И теперь вы решили отыскать ее убийцу?
– Боатти этого хочет.
– Вы сегодня пуститесь на поиски ее убийцы, а я останусь без ужина, пропущу свидание и проведу еще один волнующий вечер, вдыхая синтетический запах ваших вишневых леденцов для астматиков.
– Как-нибудь подвернется другая психиаторша, Пизанелли.
Пизанелли повернул на улицу Мантуи – маленькую улочку с булыжной мостовой, высокими стенами зданий по обеим ее сторонам, закрытыми ставнями узких домов и порхающими над их крышами летучими мышами.
– Другая психиаторша. А вот другого комиссара Тротти уж точно больше не будет. – Пизанелли усмехнулся, разглядывая через окно автомобиля номера домов.
– Тебе ведь нравится работа полицейского, лейтенант? Чего же тебе еще надо – ты работаешь по ночам со своим одержимым шефом, одиозным комиссаром Тротти.
Пизанелли тормознул и выключил двигатель.
– Улица Мантуи, 6.
Они вышли из автомобиля; в вечернем воздухе пахло липами и бензином. Просидев долгий жаркий день на рисовых полях, вернулись в город комары. Пизанелли сказал:
– Комиссар, а ведь не было никакой психиаторши. Она работала сестрой в психиатрической лечебнице, а жила в Мортаре. Вот уже как три года – счастливая замужняя женщина. Ее муж торгует обувью в Виджевано.
Света в доме № 6 видно не было.
– Ей надоело меня ждать.
Маленькая кнопка звонка в стене была испачкана многочисленными прикосновениями грязных пальцев.
– Она умница, Пизанелли. – Тротти нажал на кнопку.
Где-то в глубине дома раздался звонок. К коричневой деревянной двери никто не подходил.
Сунув в рот очередной вишневый леденец, Тротти взглянул на Пизанелли.
Тот грустно кивнул головой:
– Сдается, опять я свидание прогуляю.
Кролик Багз
Несколько ступенек вели к узкой двери, рядом с которой на стене из грубого бетона, за цветочными горшками с засохшими растениями болтался ключ. Замок с шумом отворился, и Тротти вошел в прихожую. Он повернул выключатель. Над ним, под кружком от собственной тени, тускло загорелась единственная лампочка.
Внутри было прохладно. Толстостенные дома Ломбардии строились так, чтобы противостоять и зимнему холоду, и гнетущему неподвижному летнему зною долины По.
Пизанелли и Тротти стояли у подножия лестницы. Справа от них на длинных ржавых петлях висела бурая деревянная дверь с маленькой железной ручкой.
– Комнаты Розанны. Она жила здесь со своей матерью.
Мария-Кристина жила наверху, – прошептал Тротти. Ручка не поддавалась. Судя по всему, дверь давно не открывали.
Они стали подниматься по лестнице.
На полпути ступеньки повернули направо, и полицейские вышли на узкую пыльную площадку, где находилась еще одна бурая дверь. Точно такая же ручка, такие же дверные петли; все здесь было выкрашено в грязно-бурый цвет.
Из-за двери слабо доносилось бормотание мужских голосов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Пизанелли быстро выпил свою порцию, позвякивая кубиками льда во рту.
– Это дом для престарелых?
– Видите ли, комиссар… – Смущенная улыбка.
– Комиссар Тротти.
– Видите ли, комиссар, в Италии нет приютов для психически больных. – Он пожал своими узкими плечами, и Тротти заметил, что воротник и манжеты его белой рубашки были грязными. Обкусанные ногти и не слишком чистые пальцы. – Мы ведь живем в отсталой стране. В отсталой стране с претензиями, свойственными Западу и передовым западным умонастроениям. Италия! – Он прищелкнул языком. – Даже здесь, на севере, в наших больницах не хватает коек для больных и немощных. Вообразите же себе, что творится в Неаполе или Реджо-Калабрии. И тем не менее, прекрасно об этом зная, наши законодатели – те, кого мы, комиссар, облекли властью, – наши законодатели полагают, что они вправе уничтожить само понятие о психиатрической лечебнице. – Он снова пожал плечами. – Но нельзя же уничтожить слабых и немощных. Какой-то абсурд. Можно бросить их на произвол судьбы, можно выгнать их на улицу. И сказать, что никакой проблемы вообще не существует. Но они же от этого не исчезнут. Нет у нас волшебной палочки, и проблема стоит все так же остро.
– Вы голосуете за Ломбардскую лигу? – спросил Пизанелли.
Карнечине поднял брови и продолжал:
– Мы богаче англичан, мы экспортируем больше, чем французы, – и мы абсолютно неспособны позаботиться о собственных гражданах. – Он отпил вина. – Сравнить Италию с третьим миром – значит оскорбить третий мир. – Он поспешно допил свой стакан. – Наша страна – это Колумбия или Уругвай. Банановая республика, где нет ни бананов, ни республики. И взволновать нас может только Кубок Мира. А нам нужны не новые футбольные поля, а новые больницы.
– И частные клиники, – прибавил Пизанелли.
– Наш город особенный. – Карнечине неопределенно махнул рукой в западном направлении. – Все так говорят. Мы Австрия Северной Италии: низкая безработица, школы и квалифицированные учителя наших детей. Мы любим сравнивать наш древний университет с английским Кембриджем. – Он фыркнул. – И вот в нашем гордом, трудолюбивом и прекрасном городе тысячу лет стоит Городская башня. И вдруг она рушится. Заваливается. Попросту обрушивается и убивает четырех человек, в том числе двух девушек.
– Никто не мог предвидеть, что она обрушится.
– Комиссар, – Карнечине поднял руку, – мы сами дали ей развалиться. Уж вы мне поверьте. Как вы думаете, может ли развалиться хоть один из этих новых стадионов? – Он помотал головой. – Мафия вложила в них слишком много денег. А вот исторический памятник, бесценная, невосполнимая часть нашего наследия, рушится. А какое до него дело политикам и разработчикам? Да никакого. Кто победит – «Интер» или «Скудо»? Почему Италия не выиграла Кубок Мира? Нам нет дела до нашего прошлого, до нашей истории. В историю деньги не вкладывались, взять с нее нечего. Городская башня – кому какое дело до Городской башни? На ее месте, наверное, построят торговые ряды. В конце концов, сейчас в нашем городе всем заправляют попы и коммунисты. Сомнительное партнерство. – Карнечине хлопнул себя рукой по ляжке. – Сразу так и не поймешь, что общего у коммунистов и христианских демократов. Но соображения выгоды, клиентуры, власти сильнее нравственности и общечеловеческих ценностей. – Он бросил взгляд на Пизанелли. – Ваш молодой товарищ спрашивает, голосую ли я за Ломбардскую лигу? Да. Я не расист. И не имею ничего против южан. Но много чего имею против юга. Образ действия юга – это образ действия мафии и каморры. Образ действия, которому должны были поучиться все остальные партии – христианские демократы, социалисты и даже коммунисты. К своей выгоде. Они превратили Ломбардию в Калабрию и Сицилию, а из Милана сделали Палермо.
Тротти рассеянно кивнул.
– Это частное заведение, синьор Карнечине?
Карнечине пожал плечами.
– К сожалению, мы не получаем никакой помощи ни от министерства, ни от властей.
– К сожалению, – повторил Тротти.
Розовым языком Карнечине облизал край стакана и, не отрывая взгляда от Тротти, поставил его обратно на поднос.
– Но от этого стареть люди не перестают. И нет ничего преступного в том, что старость начинает иногда играть злые шутки с рассудком. Все мы подвержены тем или иным слабостям. Одни люди, к несчастью, слабее других. Им нужно внимание, им нужна забота, им нужна помощь. А кроме того, им нужна любовь.
– Безусловно, – сказал Пизанелли.
Карнечине одарил Пизанелли улыбкой. Но взгляд его прозрачных глаз оставался недоверчивым.
– Кто-то должен о них позаботиться. Наше общество быстро урбанизировалось. Семьи в том виде, в каком она существовала двадцать-тридцать лет назад, больше нет. Дети покидают родителей и уезжают работать в город, и для недееспособных места в современном обществе не остается. Старый – значит, немощный. Мы, вроде эскимосов, обрекаем стариков и немощных на гибель. – Он помолчал. – Частное расследование?
– Ваше учреждение не поддерживается церковью?
– Некоторые из санитарок – монахини. – Карнечине грустно покачал головой. – Но церковь – некогда хребет нашего общества – больше не может найти юношей и девушек, готовых пожертвовать собой во имя большого блага. – Карнечине положил руки на стол – короткие пальцы и неровные, обгрызанные ногти. Он все кивал головой. – Мы живем в обществе, где мамоне нет альтернативы. Деньги, комиссар, деньги – единственная надежная форма общественных отношений в конце этого XX века.
На стене висели две фотографии: одна – римского папы, другая – матери Терезы Калькуттской.
– Сотрудников не хватает, и они завалены работой. – Он кивнул, опустив глаза на свои нескладные руки. – Но вы приехали как раз тогда, когда многих из наших гостей нет на месте; через несколько дней – феррагосто. Август – то время года, когда семья может вырваться из этой адской рутины труда и посвятить несколько драгоценных недель своим близким. Побыть рядом с ними, поухаживать и подарить им ту любовь, в которой они так нуждаются.
(Своими интонациями и манерами Карнечине напомнил Тротти дядю Буонарезе – священника из часовни в Кремоне в начале войны. По каким-то так до конца и не выясненным причинам этот священник был лишен духовного сана и в послевоенные годы принялся наживать деньги, перегоняя целую флотилию грузовиков из Кремоны в Болонью и обратно. Сам же Буонарезе занялся политикой и женился на журнальной красавице-шведке вдвое моложе его).
– Синьорина Беллони, – сказал Тротти.
– Прошу прощения?
– Мария-Кристина Беллони. Мне бы хотелось поговорить с ней.
Директор откинулся в кресле. Несколько мгновений он смотрел на Тротти. Потом поднял телефонную трубку и мягким, но властным тоном отдал распоряжение.
Наступал вечер. Где-то вдалеке раздался гудок поезда – одного из тех неспешных пригородных поездов, что курсируют по сельским железнодорожным веткам. Одного из тех бурых пригородных составов неопределенного возраста, направляющихся из Милана, которые зимой битком набиты народом и воняют табачным дымом, а в августе раскалены от жары и идут почти пустыми. На горизонте, за морем рисовых полей, далекая церковь вздымала свой шпиль в вечное небо Ломбардии.
За окном низко над землей носились ласточки: быть может, наконец-то собирался дождь.
По берегам По, словно неподвижные солдаты, рядами стояли платаны.
Карнечине опустил трубку и поглядел на Тротти.
– Не могли бы вы несколько минут подождать? – Он улыбнулся, кивнув головой. – Мне кажется, синьорина Беллони – одна из наших гостей, которые ходят на работу. Не Бог весть какая работа в Гарласко, но она помогает им обрести чувство ответственности, а кроме того, дает и кое-какие карманные деньги. Но мы, конечно же, должны соблюдать осторожность. Ведь многие – в самом деле, многие – из наших постояльцев подвергаются здесь лечению.
– А как вы относитесь к лекарствам? – проговорил Пизанелли.
Карнечине пожал плечами.
– Большинство из наших гостей подвергаются в той или иной форме лекарственной терапии, что, конечно же, нередко приводит к притуплению у них умственных способностей. Но…
– Да?
– Если частичные седативные эффекты способны породить у наших постояльцев иллюзию нормального существования, следует ли по этому поводу сетовать? Вся проблема заключается в том, – Карнечине улыбнулся, – что никогда нельзя быть уверенным в долгосрочных эффектах лекарственной терапии.
– Вы врач? – спросил Пизанелли.
Мгновение Карнечине колебался, а потом покачал головой:
– Днем в санатории всегда есть врач. У меня посменно дежурят два доктора. Они и назначают лекарства.
– А ночью?
– Ночью мы пользуемся услугами местной «скорой помощи».
Пизанелли взял второй стакан «чинара», который, подобострастно улыбаясь, принес ему Карнечине.
Стук в дверь.
Ссутулив плечи, вошла девица с размазанной губной помадой. В руке она держала зеленый журнал, заложив его пальцем. Она положила журнал на стол перед директором и открыла его. Украдкой поглядывая своими темными глазами на Пизанелли, она что-то прошептала Карнечине на ухо.
Пизанелли, подняв стакан с вином к груди, улыбнулся ей в ответ.
Карнечине поднялся:
– Понятно.
Тротти произнес:
– Нам удастся поговорить с синьориной Беллони?
Маленький директор быстро кивнул головой:
– Боюсь, что ничем помочь вам не смогу, синьор комиссар. Синьорина Беллони 19 июля выехала из санатория на праздники. Она собиралась пожить в городе у сестры и вернется сюда только на второй неделе сентября. Она у сестры – у синьорины Розанны Беллони.
Леонардо да Винчи
Не в пример Пизанелли, Тротти, сев в машину, пристегнулся ремнем.
– Мы могли бы где-нибудь подкрепиться пиццей.
– Я съел великолепный ленч.
– А я собирался пойти в кино.
– Делай что хочешь, Пизанелли.
– Пойду в кино со своей девушкой.
– А что же будет с твоей психиаторшей, Пизанелли?
Когда они вернулись в город, был уже поздний вечер. Зажглись уличные фонари, автомобиль мягко катился по широким проспектам.
– С психиаторшей? Не знаю я никакой психиаторши.
На проспекте Алессандро Брамбиллы Тротти велел Пизанелли остановиться. Он отстегнул ремень и выбрался из машины.
Табачная лавка еще работала, выливая белый неоновый свет на пыльную мостовую. Тротти вошел внутрь, кивнул пышногрудой женщине за прилавком и попросил у нее четыре пакетика леденцов. Женщина сидела рядом с вентилятором, решетку которого опутывали клочья пыли. У нее были маленькие блестящие глаза; глубокая впадина разделяла покрытые веснушками груди, которые лишь отчасти были скрыты плотно облегающей кофточкой.
С пластмассовой стойки, стоявшей рядом со стендом, на котором были развешены старые почтовые открытки – Соборная площадь с еще целехонькой Городской башней, – Тротти взял по два пакетика анисовых и вишневых леденцов.
Женщина норовила отказаться от протянутой ей Тротти банкноты в пять тысяч лир, отталкивая от себя деньги бледной рукой с короткими толстыми пальцами, – Тротти помог ее мужу устроиться на работу после несчастного случая на охоте в 1979 году, – но комиссар настоял на своем, придав голосу жесткость:
– Вы очень добры, синьора Белькреди, но я должен заплатить.
– Ах, комиссар Тротти, вы слишком щепетильный.
– Лучше дайте мне чек – на тот случай, если за порогом нас подстерегает финансовая полиция.
Женщина засмеялась и пробила в кассовом аппарате три тысячи лир. Потом отдала ему чек и сдачу.
– Всего хорошего, синьора, – сказал Тротти, выходя на улицу. Он развернул вишневый леденец и сунул его в рот. Подобно наркоману после дозы наркотика, Тротти сразу же почувствовал облегчение. Садясь в машину, он улыбнулся Пизанелли. – Можешь выбросить меня на улице Мантуи. И потом отправляйся со своей психиаторшей в кино. Или к ней в постель.
– Номер 6, улица Мантуи, комиссар?
Десять с лишним лет центр города был закрыт для сквозного проезда транспорта. Когда это случилось, горожане с гордостью заговорили о самой большой в Европе пешеходной зоне. Теперь они смотрели на вещи более реалистично; они знали, что в известное время суток автоинспекция закрывает глаза на движение автомобилей по этой запретной зоне. А поскольку у большинства горожан в здании муниципалитета были приятели, число разрешенных мест парковки в городском центре далеко превышало численность его населения.
На последнем референдуме горожане высказались за расширение пешеходной зоны. Отцы же города из христианских демократов и коммунистов словно этого и не заметили.
В принципе полицейский автомобиль мог продвигаться по этой зоне свободно. Тротти, однако, заставил Пизанелли дать крюк.
– Как хорошо снова вернуться в пешеходную зону, – проговорил Пизанелли.
Когда развалилась Городская башня, власти города и министерство охраны окружающей среды бросились спасать остальные средневековые башни. Спешно осмотрели три башни на площади Леонардо да Винчи за университетом и еще более спешно обстроили их лесами. И подобное происходило повсеместно. Многие горожане, к вящему своему удивлению, обнаружили вдруг, что их скромные жилища и даже некоторые лавки являются частью неведомых башен, которым некогда нашлось более полезное применение.
– Когда Мариани начал открывать пешеходные зоны, – почти про себя пробормотал Тротти, – я думал, что наконец-то приду в форму, потому что буду везде ездить на велосипеде.
– Мы, итальянцы, часто становимся жертвами собственной риторики.
– Ты это уже говорил. Ты уже как старик, Пиза, все время повторяешься.
– Хорошо хоть, что мы не слишком долго верим в сказки собственного сочинения.
Тротти разгрыз леденец.
– Мне нравилась Розанна. Мне она очень нравилась.
Пизанелли взглянул на него:
– И теперь вы решили отыскать ее убийцу?
– Боатти этого хочет.
– Вы сегодня пуститесь на поиски ее убийцы, а я останусь без ужина, пропущу свидание и проведу еще один волнующий вечер, вдыхая синтетический запах ваших вишневых леденцов для астматиков.
– Как-нибудь подвернется другая психиаторша, Пизанелли.
Пизанелли повернул на улицу Мантуи – маленькую улочку с булыжной мостовой, высокими стенами зданий по обеим ее сторонам, закрытыми ставнями узких домов и порхающими над их крышами летучими мышами.
– Другая психиаторша. А вот другого комиссара Тротти уж точно больше не будет. – Пизанелли усмехнулся, разглядывая через окно автомобиля номера домов.
– Тебе ведь нравится работа полицейского, лейтенант? Чего же тебе еще надо – ты работаешь по ночам со своим одержимым шефом, одиозным комиссаром Тротти.
Пизанелли тормознул и выключил двигатель.
– Улица Мантуи, 6.
Они вышли из автомобиля; в вечернем воздухе пахло липами и бензином. Просидев долгий жаркий день на рисовых полях, вернулись в город комары. Пизанелли сказал:
– Комиссар, а ведь не было никакой психиаторши. Она работала сестрой в психиатрической лечебнице, а жила в Мортаре. Вот уже как три года – счастливая замужняя женщина. Ее муж торгует обувью в Виджевано.
Света в доме № 6 видно не было.
– Ей надоело меня ждать.
Маленькая кнопка звонка в стене была испачкана многочисленными прикосновениями грязных пальцев.
– Она умница, Пизанелли. – Тротти нажал на кнопку.
Где-то в глубине дома раздался звонок. К коричневой деревянной двери никто не подходил.
Сунув в рот очередной вишневый леденец, Тротти взглянул на Пизанелли.
Тот грустно кивнул головой:
– Сдается, опять я свидание прогуляю.
Кролик Багз
Несколько ступенек вели к узкой двери, рядом с которой на стене из грубого бетона, за цветочными горшками с засохшими растениями болтался ключ. Замок с шумом отворился, и Тротти вошел в прихожую. Он повернул выключатель. Над ним, под кружком от собственной тени, тускло загорелась единственная лампочка.
Внутри было прохладно. Толстостенные дома Ломбардии строились так, чтобы противостоять и зимнему холоду, и гнетущему неподвижному летнему зною долины По.
Пизанелли и Тротти стояли у подножия лестницы. Справа от них на длинных ржавых петлях висела бурая деревянная дверь с маленькой железной ручкой.
– Комнаты Розанны. Она жила здесь со своей матерью.
Мария-Кристина жила наверху, – прошептал Тротти. Ручка не поддавалась. Судя по всему, дверь давно не открывали.
Они стали подниматься по лестнице.
На полпути ступеньки повернули направо, и полицейские вышли на узкую пыльную площадку, где находилась еще одна бурая дверь. Точно такая же ручка, такие же дверные петли; все здесь было выкрашено в грязно-бурый цвет.
Из-за двери слабо доносилось бормотание мужских голосов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28