Какое влияние негры оказали на американскую жизнь, что американцы думают о негритянской литературе? Правда ли, что существует негритянская аристократия, культурная аристократия, превосходящая культурную аристократию белых американцев? Может ли такой человек, как Дюк Эллингтон, беспрепятственно снять номер в «Саввой-Плаза»? А Колдуэлл и Фолкнер — правдива ли нарисованная ими картина американского Юга? И так далее и тому подобное. Как я уже отмечал, Сефериадис не знает удержу в своих расспросах. Для него не существует подробностей банальных, не стоящих внимания. Его любопытство ненасытно, познания — широки и разнообразны. Угостив меня самыми последними джазовыми пластинками, он захотел узнать, не желаю ли я послушать кое-какую экзотическую музыку, у него есть интересные записи. Роясь в кипе альбомов, он бомбардировал меня вопросами о малоизвестных английских поэтах, об обстоятельствах исчезновения Амброза Бирса, о том, что я знаю о рукописях Гринберга, которые использовал Харт Крейн. Или, найдя нужную пластинку, вдруг начинал рассказывать какую-нибудь анекдотическую историю из своей жизни в Албании, любопытным образом перекликавшуюся со стихотворением Т. С. Элиота или Сен-Жон Перса. Я потому упоминаю об этих его отступлениях, что они были как глоток живительного эликсира после ограниченных, однообразных и невыносимо нудных речей обитавшей в Афинах английской интеллектуальной братии. Проведя вечер в обществе этих горе-златоустов, можно было впасть в такую тоску, что впору в петлю лезть. Грек полон жизни; она бродит в нем, как молодое вино, дух его искрист и вездесущ. Англичанин флегматичен, он создан для уютного кресла у камина, тусклой таверны, монотонной дидактики. Даррелл обычно получал извращенное удовольствие, наблюдая за тем, как меня корчит в компании его соотечественников: они все до одного были как ожившие карикатуры из его «Черной книги», этой сокрушительной хроники смерти Англии. Кацимбалис уж точно бы потерял дар речи в присутствии англичанина. Никто их даже не ненавидел по-настоящему — они были попросту невыносимы.
Позже в тот же вечер я имел удовольствие познакомиться с несколькими гречанками, подругами сестры Сефериадиса. И вновь я был поражен отсутствием тех бросающихся в глаза изъянов, от которых даже самая красивая американка или англичанка кажется просто уродливой. Гречанка, даже если она культурна и образованна, прежде всего женщина. Она благоуханна; она будоражит и заставляет тебя трепетать. Кровь греков, выходцев из Малой Азии, добавила новому поколению афинских женщин красоты и живости. Обыкновенная греческая девушка, встречающаяся вам на улице, превосходит американку по всем статьям; прежде всего в ней есть характер и порода — сочетание, которое творит бессмертную красоту и окончательно отделяет потомков древних народов от ублюдков Нового Света. Как могу я забыть девочку, которую мы как-то встретили у подножия Акрополя? Ей было, наверно, лет десять, и лицо ее, казалось, было столь же благородным, столь же важным и строгим, как у кариатид Эрехфеума. Она играла с друзьями на маленькой площадке перед кучкой полуразвалившихся лачуг, которые каким-то образом избежали уничтожения. Всякий, кто читал «Смерть в Венеции», по достоинству оценит мою искренность, когда я скажу, что ни одна женщина, даже самая красивая из всех мною виденных, не может, не могла пробудить во мне чувство такого благоговения, какое пробудила эта девочка. Если Судьбе будет угодно сделать так, что она вновь встретится на моем пути, не знаю, какую безрассудную глупость я могу совершить. Она была вместе невинное дитя и ангел, соблазнительница и монахиня, шлюха и пророчица. Она не принадлежала ни Древней Греции, ни современной, ни определенному племени, времени или общественному слою, она была единственной, неправдоподобно единственной. Когда мы невольно на мгновение остановились, глядя на нее, она улыбнулась нам медленной, долгой улыбкой, в которой таилась та загадка, что обессмертил да Винчи, которую постоянно видишь в буддийском искусстве, обнаруживаешь в великих пещерах Индии и на фасадах ее храмов, встречаешь у танцоров с Явы и Бали и у примитивных народов, особенно африканских; и больше того, которая, я это чувствую, увенчает духовное возрождение человечества, но в наше время совершенно отсутствует в улыбке западной женщины. Позвольте мне добавить странную мысль: из всех виденных мною улыбок ближе всего к той загадочной улыбке была улыбка крестьянки с Корфу, женщины с шестью пальцами на ноге, уродливой, которую все считали чем-то вроде чудовища. Она приходила к колодцу, как водится у крестьянок, чтобы набрать воды в кувшин, постирать и посплетничать. Колодец был расположен у подножия крутого склона, по которому вилась похожая на козью тропа. Вокруг стояли густые тенистые оливковые рощи, там и тут прорезанные оврагами, по которым стекали горные ручьи, летом полностью пересыхавшие. Колодец невероятно притягивал меня; он предназначался для вьючных особей женского пола: сильной полногрудой девушки, которая легко и грациозно несла свой притороченный к спине кувшин с водой, для старой беззубой карги, еще способной тащить на скрюченной спине вязанку хвороста, для вдовы, за которой тянулась стайка детишек, для смешливых служанок и жен, делавших всю тяжелую работу по дому за своих лодырей мужей, — короче говоря, для всех женщин, за исключением важных дам или живших в округе бездельниц англичанок. Когда я впервые увидел женщин, карабкающихся по крутым склонам, как в библейские времена, мне стало не по себе. Один вид тяжеленного кувшина на спине у женщины вызывал у меня чувство стыда. Чувство тем более сильное, что мужчины, которые могли бы выполнить эту черную работу, скорее всего, посиживали в прохладной таверне или валялись в тенечке под оливой. Первым моим побуждением было помочь молодой служанке в нашем доме в этой неженской работе; мне хотелось собственной спиной почувствовать тяжесть наполненного кувшина, хотелось, чтобы боль в мышцах дала бы знать, каково это — постоянно ходить на колодец и обратно. Когда я сказал о своем желании Дарреллу, он в ужасе замахал руками. Здесь это не принято, воскликнул он, смеясь над моим невежеством. Я ответил, что мне наплевать, принято это или нет, что он хочет лишить меня удовольствия, какого я еще не испытывал. Он стал умолять не делать этого ради него — что он потеряет свое положение в деревне, что греки будут смеяться над нами. Короче говоря, ему удалось убедить меня отказаться от этой затеи. Но, бродя по окрестным холмам, я взял себе за правило останавливаться у колодца, чтобы утолить жажду. Там-то я и заметил однажды шестипалое чудовище. Она стояла босиком по щиколотку в грязи и стирала целый ворох одежды. То, что она была безобразна, этого я не могу отрицать, но есть разного рода уродства, и ее было из тех, что не отталкивают, а привлекают. Начать с того, что она была сильной, мускулистой, полной жизни — животное, наделенное человеческой душой и неоспоримой сексуальной привлекательностью. Когда она наклонилась, чтобы выкрутить пару брюк, живость ее прелестей явилась и засверкала сквозь прорехи мокрой от брызг юбки, прилипшей к смуглому телу. Глаза ее мерцали, как угли, как глаза бедуинок. Губы были алы как кровь, а крепкие ровные зубы — белы как мел. Густые черные волосы ниспадали на плечи лоснящимися, словно смазанными оливковым маслом, прядями. Ренуар нашел бы ее прекрасной; он не обратил бы внимания ни на шестипалую ступню, ни на грубые черты лица. Его привлекла бы зыблющаяся плоть, тяжелые полушария ее грудей, легкие мерные движения, мощь ее рук, ног, стана; его восхитили бы ее сочные губы и большой рот, темный огонь взгляда, массивная голова и блестящие черные волны, струящиеся по крепкой, как колонна, шее. Он почувствовал бы животное желание, неутолимый жар, огонь в чреслах, целеустремленность тигрицы, голод, ненасытность, всепоглощающее желание, снедающее женщину, отвергаемую из-за ее шестого пальца.
Но оставим в покое Ренуара — было нечто в улыбке этой женщины, что заставило меня вспомнить о той девочке у подножия Акрополя. Я бы сказал, это было ближайшее подобие загадочного выражения у девочки с волосами цвета красноватого золота. Я имею в виду, как ни парадоксально это может прозвучать, — ближайшее в своей совершенной противоположности. Это чудовище вполне могло бы быть матерью той пронзительной красоте; могло бы, потому что в своей испепеляющей мечте о любви она обнимала такую пустоту, какую не может себе представить самая отчаянно страдающая брошенная женщина. Все ее усилия обольстить, соблазнить вернулись назад, в гробницу любви, где во тьме ее чресл страсть и желание выгорели густым дымом. Оставив всякую надежду обольстить мужчину, она обратила свою страсть на запретное: скот полевой, неживые предметы, идолов, мифологических богов. В ее улыбке было нечто от упоения иссохшей земли, наконец-то омытой ливнем; это была улыбка неутолимой страсти, которой тысяча жгучих поцелуев лишь добавляют сил. Странным и необъяснимым образом эта женщина осталась в моей памяти символом того голода по безоглядной любви, который не столь явно, но чувствовался во всех гречанках. Это едва ли не символ самой Греции — неутолимая жажда красоты, страсти, любви.
* * *
Двадцать лет я мечтал попасть в Кносс. И не представлял себе, насколько просто будет совершить туда путешествие. В Греции достаточно только сказать, что вы желаете побывать там-то и там-то, и — presto ! — мгновение спустя вас уже ждет экипаж у дверей. На сей раз оказалось, что это самолет. Сефериадис решил, что мне следует путешествовать с помпой. Это был жест поэта, и я принял его как поэт.
Я никогда раньше не летал самолетом и вряд ли полечу еще когда-нибудь. Я чувствовал себя глупо, сидя в небе сложа руки; мужчина рядом со мной читал газету, явно не обращая внимания на облака, трущиеся об иллюминаторы. Мы делали, наверно, сотню миль в час, но, поскольку в иллюминаторы не видно было ничего, кроме облаков, впечатление было такое, что мы стоим на месте. Короче говоря, полет оказался однообразным и томительно скучным. Я пожалел, что не сел на старый добрый пароход «Акрополь», который должен был вскоре отправиться на Крит. Человек создан для того, чтобы ходить по земле и плавать по морю; завоевание воздуха должно произойти на более поздней стадии его эволюции, когда у него вырастут настоящие крылья и он примет форму ангела, каков он и есть по сути. Механические устройства не имеют ничего общего с подлинной природой человека — они лишь ловушки, устраиваемые для него Смертью.
Мы приземлились в морском порту Ираклиона, одного из самых больших городов на Крите. Его главная улица как две капли воды похожа на декорации к какому-нибудь третьесортному вестерну. Я быстро снял номер в одном из двух отелей и отправился на поиски ресторана. Жандарм, к которому я обратился за советом, взял меня под руку и проводил в скромное местечко близ общественного фонтана. Кормили там плохо, но теперь рукой было подать до Кносса, и я был слишком возбужден, чтобы расстраиваться из-за подобной ерунды. После ланча я перешел улицу, чтобы выпить в кафе напротив чашку турецкого кофе. Два немца, прибывших одним со мной рейсом, обсуждали лекцию о Вагнере, которую должны были читать этим вечером; похоже, им даже не хватало ума сообразить, что они прибыли со своей музыкальной отравой на родину Венизелоса. Я вышел на улицу, решив немного пройтись по городу. В квартале от кафе на мечети, превращенной в кинотеатр, висели афиши, объявлявшие о скором показе фильма с Лорелом и Харди. Дети, толпившиеся возле афиш, явно были в восторге от этих клоунов, как дети где-нибудь в Дюбюке или Кеноше. Кажется, кинотеатр назывался «Минойский». Мне было очень любопытно, есть ли и в Кноссе кинотеатр, зазывающий на фильм, скажем, братьев Маркс.
Ираклион — захудалый город, где повсюду видишь клеймо турецкого владычества. На главных улицах — бессчетное количество открытых лавок, где все, что потребно человеку, сделано вручную, как в Средние века. Из деревень в город приходят крестьяне в красивых черных одеждах и изящных сапогах, иногда из красной или белой кожи. После индусов и берберов это самые красивые, благородные, горделивые мужчины, каких мне приходилось видеть. Они поражают куда больше — словно принадлежат иному племени.
Я дошел до окраины, где, как это всегда бывает на Балканах, город неожиданно кончался, словно бы монарх, воплощавший свой причудливый замысел, внезапно лишился рассудка и оставил огромные ворота болтаться на одной петле. Здесь располагалась свалка автобусов, похожих на сдохших гусениц; они ждали, когда тучи пыли с равнин укутают их забвением. Я повернул назад и углубился в лабиринт узких кривых улиц жилого квартала, греческого до кончиков крыш, в котором, однако, было что-то от атмосферы английского аванпоста в Вест-Индии. Я долго пытался представить себе, что увижу, оказавшись на Крите. По своему невежеству, я представлял, что остров малонаселен, что на нем нет воды и ее привозят с материка; я думал, что мне откроется пустынный берег, усеянный сияющими руинами, которые и окажутся Кноссом, а за Кноссом будут простираться пустоши, напоминающие австралийский бескрайний буш, где дронт, пугаясь других представителей пернатого племени, отчаянно прячет голову в песок и свистит с обратной стороны. Я вспомнил, что один мой приятель, французский писатель, свалился здесь с дизентерией; на осле его довезли до берега, уложили в лодку, а потом каким-то чудом переправили на проходивший мимо грузовой пароход, который доставил его на материк уже в состоянии полного беспамятства. Ошеломленный, бродил я по улочкам, иногда останавливаясь, чтобы послушать треснутую пластинку, звучавшую из граммофона с трубой, который стоял на стуле посредине мостовой. Мясники в окровавленных фартуках поджидали покупателей у примитивных колод в маленьких будках, какие и поныне можно увидеть в Помпеях. Часто улицы расступались, образуя площади, окруженные безумными зданиями, отданными на потребу закона, администрации, церкви, образования, болезни и сумасшествия; архитектура несла в себе черты той поразительной неподдельности, которая характеризует творчество известных примитивистов, таких, как Бомбуа, Пиронне, Кейн, Салливен и Вивен. Под слепящим солнцем отдельные детали, вроде решетчатых ворот или беззащитного бастиона, вырисовывались с той ужасающей четкостью, какую видишь только в живописи гениев или сумасшедших. Каждый дюйм Ираклиона достоин кисти живописца; это сумбурный город, город-бред, совершенно ненормальный, невероятно пестрый, греза, висящая в пустоте между Европой и Африкой, обдающая запахами сыромятных кож, тмина, дегтя и субтропических фруктов. Он перенял варварство турок и отравился испареньями безобидной чувствительности последних страниц романов Чарлза Диккенса. Он не имеет никакого отношения к Кноссу или Фесту; он такой же плод минойской культуры, как творения Уолта Диснея — творения культуры американской; это чирей на лице времени, зудящее место, которое человек чешет, как лошадь, спящая стоя.
В кармане у меня лежала рекомендательная записка к главному критскому литератору, другу Кацимбалиса. Под вечер я отыскал его в кафе, где немцы с парохода готовили свои вагнерианские козни. Назову его господин Цуцу, так как, к несчастью, забыл его имя. Господин Цуцу владел французским, английским, немецким, испанским, итальянским, русским, португальским, турецким, арабским, разговорным греческим, газетным греческим и древнегреческим. Он был композитор, поэт, ученый и любитель хорошо поесть и выпить. Он принялся расспрашивать меня о Джеймсе Джойсе, Т. С. Элиоте, Уолте Уитмене, Андре Жиде, Бретоне, Рембо, Лотреамоне, Льюисе Кэрролле, «Монахе» Льюисе, Генрихе Георге и Райнере Мария Рильке. Послушайте, он расспрашивал меня о каждом из них чуть ли не как о родственнике или нашем общем друге. Он говорил о них так, словно все они были живы, и они, конечно, живы, слава богу. Я скреб в затылке. Он завел разговор об Арагоне: мол, читал ли я его «Paysan de Paris »? Помню ли парижский Пассаж Жофруа? Что думаю о Сен-Жон Персе? А о «Наде» Бретона? Бывал ли я раньше в Кноссе? Мне следует пожить здесь по крайней мере несколько недель — он покажет мне весь остров. Он был еще очень крепок и бодр, а когда понял, что и я обожаю хороший стол, засиял пуще прежнего. Он искренне сожалеет, что сегодняшний вечер у него занят, но надеется завтра увидеть меня у себя; он хочет представить меня небольшому кружку ираклионских литераторов. Он был взволнован, узнав, что я приехал из Америки, и стал просить рассказать что-нибудь о Нью-Йорке, что для меня было невозможно, поскольку давно уже ничто не связывало меня с этим гнусным городом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Позже в тот же вечер я имел удовольствие познакомиться с несколькими гречанками, подругами сестры Сефериадиса. И вновь я был поражен отсутствием тех бросающихся в глаза изъянов, от которых даже самая красивая американка или англичанка кажется просто уродливой. Гречанка, даже если она культурна и образованна, прежде всего женщина. Она благоуханна; она будоражит и заставляет тебя трепетать. Кровь греков, выходцев из Малой Азии, добавила новому поколению афинских женщин красоты и живости. Обыкновенная греческая девушка, встречающаяся вам на улице, превосходит американку по всем статьям; прежде всего в ней есть характер и порода — сочетание, которое творит бессмертную красоту и окончательно отделяет потомков древних народов от ублюдков Нового Света. Как могу я забыть девочку, которую мы как-то встретили у подножия Акрополя? Ей было, наверно, лет десять, и лицо ее, казалось, было столь же благородным, столь же важным и строгим, как у кариатид Эрехфеума. Она играла с друзьями на маленькой площадке перед кучкой полуразвалившихся лачуг, которые каким-то образом избежали уничтожения. Всякий, кто читал «Смерть в Венеции», по достоинству оценит мою искренность, когда я скажу, что ни одна женщина, даже самая красивая из всех мною виденных, не может, не могла пробудить во мне чувство такого благоговения, какое пробудила эта девочка. Если Судьбе будет угодно сделать так, что она вновь встретится на моем пути, не знаю, какую безрассудную глупость я могу совершить. Она была вместе невинное дитя и ангел, соблазнительница и монахиня, шлюха и пророчица. Она не принадлежала ни Древней Греции, ни современной, ни определенному племени, времени или общественному слою, она была единственной, неправдоподобно единственной. Когда мы невольно на мгновение остановились, глядя на нее, она улыбнулась нам медленной, долгой улыбкой, в которой таилась та загадка, что обессмертил да Винчи, которую постоянно видишь в буддийском искусстве, обнаруживаешь в великих пещерах Индии и на фасадах ее храмов, встречаешь у танцоров с Явы и Бали и у примитивных народов, особенно африканских; и больше того, которая, я это чувствую, увенчает духовное возрождение человечества, но в наше время совершенно отсутствует в улыбке западной женщины. Позвольте мне добавить странную мысль: из всех виденных мною улыбок ближе всего к той загадочной улыбке была улыбка крестьянки с Корфу, женщины с шестью пальцами на ноге, уродливой, которую все считали чем-то вроде чудовища. Она приходила к колодцу, как водится у крестьянок, чтобы набрать воды в кувшин, постирать и посплетничать. Колодец был расположен у подножия крутого склона, по которому вилась похожая на козью тропа. Вокруг стояли густые тенистые оливковые рощи, там и тут прорезанные оврагами, по которым стекали горные ручьи, летом полностью пересыхавшие. Колодец невероятно притягивал меня; он предназначался для вьючных особей женского пола: сильной полногрудой девушки, которая легко и грациозно несла свой притороченный к спине кувшин с водой, для старой беззубой карги, еще способной тащить на скрюченной спине вязанку хвороста, для вдовы, за которой тянулась стайка детишек, для смешливых служанок и жен, делавших всю тяжелую работу по дому за своих лодырей мужей, — короче говоря, для всех женщин, за исключением важных дам или живших в округе бездельниц англичанок. Когда я впервые увидел женщин, карабкающихся по крутым склонам, как в библейские времена, мне стало не по себе. Один вид тяжеленного кувшина на спине у женщины вызывал у меня чувство стыда. Чувство тем более сильное, что мужчины, которые могли бы выполнить эту черную работу, скорее всего, посиживали в прохладной таверне или валялись в тенечке под оливой. Первым моим побуждением было помочь молодой служанке в нашем доме в этой неженской работе; мне хотелось собственной спиной почувствовать тяжесть наполненного кувшина, хотелось, чтобы боль в мышцах дала бы знать, каково это — постоянно ходить на колодец и обратно. Когда я сказал о своем желании Дарреллу, он в ужасе замахал руками. Здесь это не принято, воскликнул он, смеясь над моим невежеством. Я ответил, что мне наплевать, принято это или нет, что он хочет лишить меня удовольствия, какого я еще не испытывал. Он стал умолять не делать этого ради него — что он потеряет свое положение в деревне, что греки будут смеяться над нами. Короче говоря, ему удалось убедить меня отказаться от этой затеи. Но, бродя по окрестным холмам, я взял себе за правило останавливаться у колодца, чтобы утолить жажду. Там-то я и заметил однажды шестипалое чудовище. Она стояла босиком по щиколотку в грязи и стирала целый ворох одежды. То, что она была безобразна, этого я не могу отрицать, но есть разного рода уродства, и ее было из тех, что не отталкивают, а привлекают. Начать с того, что она была сильной, мускулистой, полной жизни — животное, наделенное человеческой душой и неоспоримой сексуальной привлекательностью. Когда она наклонилась, чтобы выкрутить пару брюк, живость ее прелестей явилась и засверкала сквозь прорехи мокрой от брызг юбки, прилипшей к смуглому телу. Глаза ее мерцали, как угли, как глаза бедуинок. Губы были алы как кровь, а крепкие ровные зубы — белы как мел. Густые черные волосы ниспадали на плечи лоснящимися, словно смазанными оливковым маслом, прядями. Ренуар нашел бы ее прекрасной; он не обратил бы внимания ни на шестипалую ступню, ни на грубые черты лица. Его привлекла бы зыблющаяся плоть, тяжелые полушария ее грудей, легкие мерные движения, мощь ее рук, ног, стана; его восхитили бы ее сочные губы и большой рот, темный огонь взгляда, массивная голова и блестящие черные волны, струящиеся по крепкой, как колонна, шее. Он почувствовал бы животное желание, неутолимый жар, огонь в чреслах, целеустремленность тигрицы, голод, ненасытность, всепоглощающее желание, снедающее женщину, отвергаемую из-за ее шестого пальца.
Но оставим в покое Ренуара — было нечто в улыбке этой женщины, что заставило меня вспомнить о той девочке у подножия Акрополя. Я бы сказал, это было ближайшее подобие загадочного выражения у девочки с волосами цвета красноватого золота. Я имею в виду, как ни парадоксально это может прозвучать, — ближайшее в своей совершенной противоположности. Это чудовище вполне могло бы быть матерью той пронзительной красоте; могло бы, потому что в своей испепеляющей мечте о любви она обнимала такую пустоту, какую не может себе представить самая отчаянно страдающая брошенная женщина. Все ее усилия обольстить, соблазнить вернулись назад, в гробницу любви, где во тьме ее чресл страсть и желание выгорели густым дымом. Оставив всякую надежду обольстить мужчину, она обратила свою страсть на запретное: скот полевой, неживые предметы, идолов, мифологических богов. В ее улыбке было нечто от упоения иссохшей земли, наконец-то омытой ливнем; это была улыбка неутолимой страсти, которой тысяча жгучих поцелуев лишь добавляют сил. Странным и необъяснимым образом эта женщина осталась в моей памяти символом того голода по безоглядной любви, который не столь явно, но чувствовался во всех гречанках. Это едва ли не символ самой Греции — неутолимая жажда красоты, страсти, любви.
* * *
Двадцать лет я мечтал попасть в Кносс. И не представлял себе, насколько просто будет совершить туда путешествие. В Греции достаточно только сказать, что вы желаете побывать там-то и там-то, и — presto ! — мгновение спустя вас уже ждет экипаж у дверей. На сей раз оказалось, что это самолет. Сефериадис решил, что мне следует путешествовать с помпой. Это был жест поэта, и я принял его как поэт.
Я никогда раньше не летал самолетом и вряд ли полечу еще когда-нибудь. Я чувствовал себя глупо, сидя в небе сложа руки; мужчина рядом со мной читал газету, явно не обращая внимания на облака, трущиеся об иллюминаторы. Мы делали, наверно, сотню миль в час, но, поскольку в иллюминаторы не видно было ничего, кроме облаков, впечатление было такое, что мы стоим на месте. Короче говоря, полет оказался однообразным и томительно скучным. Я пожалел, что не сел на старый добрый пароход «Акрополь», который должен был вскоре отправиться на Крит. Человек создан для того, чтобы ходить по земле и плавать по морю; завоевание воздуха должно произойти на более поздней стадии его эволюции, когда у него вырастут настоящие крылья и он примет форму ангела, каков он и есть по сути. Механические устройства не имеют ничего общего с подлинной природой человека — они лишь ловушки, устраиваемые для него Смертью.
Мы приземлились в морском порту Ираклиона, одного из самых больших городов на Крите. Его главная улица как две капли воды похожа на декорации к какому-нибудь третьесортному вестерну. Я быстро снял номер в одном из двух отелей и отправился на поиски ресторана. Жандарм, к которому я обратился за советом, взял меня под руку и проводил в скромное местечко близ общественного фонтана. Кормили там плохо, но теперь рукой было подать до Кносса, и я был слишком возбужден, чтобы расстраиваться из-за подобной ерунды. После ланча я перешел улицу, чтобы выпить в кафе напротив чашку турецкого кофе. Два немца, прибывших одним со мной рейсом, обсуждали лекцию о Вагнере, которую должны были читать этим вечером; похоже, им даже не хватало ума сообразить, что они прибыли со своей музыкальной отравой на родину Венизелоса. Я вышел на улицу, решив немного пройтись по городу. В квартале от кафе на мечети, превращенной в кинотеатр, висели афиши, объявлявшие о скором показе фильма с Лорелом и Харди. Дети, толпившиеся возле афиш, явно были в восторге от этих клоунов, как дети где-нибудь в Дюбюке или Кеноше. Кажется, кинотеатр назывался «Минойский». Мне было очень любопытно, есть ли и в Кноссе кинотеатр, зазывающий на фильм, скажем, братьев Маркс.
Ираклион — захудалый город, где повсюду видишь клеймо турецкого владычества. На главных улицах — бессчетное количество открытых лавок, где все, что потребно человеку, сделано вручную, как в Средние века. Из деревень в город приходят крестьяне в красивых черных одеждах и изящных сапогах, иногда из красной или белой кожи. После индусов и берберов это самые красивые, благородные, горделивые мужчины, каких мне приходилось видеть. Они поражают куда больше — словно принадлежат иному племени.
Я дошел до окраины, где, как это всегда бывает на Балканах, город неожиданно кончался, словно бы монарх, воплощавший свой причудливый замысел, внезапно лишился рассудка и оставил огромные ворота болтаться на одной петле. Здесь располагалась свалка автобусов, похожих на сдохших гусениц; они ждали, когда тучи пыли с равнин укутают их забвением. Я повернул назад и углубился в лабиринт узких кривых улиц жилого квартала, греческого до кончиков крыш, в котором, однако, было что-то от атмосферы английского аванпоста в Вест-Индии. Я долго пытался представить себе, что увижу, оказавшись на Крите. По своему невежеству, я представлял, что остров малонаселен, что на нем нет воды и ее привозят с материка; я думал, что мне откроется пустынный берег, усеянный сияющими руинами, которые и окажутся Кноссом, а за Кноссом будут простираться пустоши, напоминающие австралийский бескрайний буш, где дронт, пугаясь других представителей пернатого племени, отчаянно прячет голову в песок и свистит с обратной стороны. Я вспомнил, что один мой приятель, французский писатель, свалился здесь с дизентерией; на осле его довезли до берега, уложили в лодку, а потом каким-то чудом переправили на проходивший мимо грузовой пароход, который доставил его на материк уже в состоянии полного беспамятства. Ошеломленный, бродил я по улочкам, иногда останавливаясь, чтобы послушать треснутую пластинку, звучавшую из граммофона с трубой, который стоял на стуле посредине мостовой. Мясники в окровавленных фартуках поджидали покупателей у примитивных колод в маленьких будках, какие и поныне можно увидеть в Помпеях. Часто улицы расступались, образуя площади, окруженные безумными зданиями, отданными на потребу закона, администрации, церкви, образования, болезни и сумасшествия; архитектура несла в себе черты той поразительной неподдельности, которая характеризует творчество известных примитивистов, таких, как Бомбуа, Пиронне, Кейн, Салливен и Вивен. Под слепящим солнцем отдельные детали, вроде решетчатых ворот или беззащитного бастиона, вырисовывались с той ужасающей четкостью, какую видишь только в живописи гениев или сумасшедших. Каждый дюйм Ираклиона достоин кисти живописца; это сумбурный город, город-бред, совершенно ненормальный, невероятно пестрый, греза, висящая в пустоте между Европой и Африкой, обдающая запахами сыромятных кож, тмина, дегтя и субтропических фруктов. Он перенял варварство турок и отравился испареньями безобидной чувствительности последних страниц романов Чарлза Диккенса. Он не имеет никакого отношения к Кноссу или Фесту; он такой же плод минойской культуры, как творения Уолта Диснея — творения культуры американской; это чирей на лице времени, зудящее место, которое человек чешет, как лошадь, спящая стоя.
В кармане у меня лежала рекомендательная записка к главному критскому литератору, другу Кацимбалиса. Под вечер я отыскал его в кафе, где немцы с парохода готовили свои вагнерианские козни. Назову его господин Цуцу, так как, к несчастью, забыл его имя. Господин Цуцу владел французским, английским, немецким, испанским, итальянским, русским, португальским, турецким, арабским, разговорным греческим, газетным греческим и древнегреческим. Он был композитор, поэт, ученый и любитель хорошо поесть и выпить. Он принялся расспрашивать меня о Джеймсе Джойсе, Т. С. Элиоте, Уолте Уитмене, Андре Жиде, Бретоне, Рембо, Лотреамоне, Льюисе Кэрролле, «Монахе» Льюисе, Генрихе Георге и Райнере Мария Рильке. Послушайте, он расспрашивал меня о каждом из них чуть ли не как о родственнике или нашем общем друге. Он говорил о них так, словно все они были живы, и они, конечно, живы, слава богу. Я скреб в затылке. Он завел разговор об Арагоне: мол, читал ли я его «Paysan de Paris »? Помню ли парижский Пассаж Жофруа? Что думаю о Сен-Жон Персе? А о «Наде» Бретона? Бывал ли я раньше в Кноссе? Мне следует пожить здесь по крайней мере несколько недель — он покажет мне весь остров. Он был еще очень крепок и бодр, а когда понял, что и я обожаю хороший стол, засиял пуще прежнего. Он искренне сожалеет, что сегодняшний вечер у него занят, но надеется завтра увидеть меня у себя; он хочет представить меня небольшому кружку ираклионских литераторов. Он был взволнован, узнав, что я приехал из Америки, и стал просить рассказать что-нибудь о Нью-Йорке, что для меня было невозможно, поскольку давно уже ничто не связывало меня с этим гнусным городом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22