Вот почему без всякого расчета, повинуясь только инстинкту, она искала сближения с мужем.
И в пустынном доме, погруженном во мрак, у Констанс и Бошена, еще не снявших траура, начался второй медовый месяц. Они больше не обманывали природу и, полные веры, оба трепетно ждали. Констанс был только сорок один год. Бошен, всего на шесть лет старше жены, производил впечатление здоровяка, еще способного заселить мир своим потомством. Теперь их видели всегда вместе. Ложились они рано. В течение полугода супруги вели размеренный и уединенный образ жизни, и чувствовалось, что в полном согласии они прилагают все силы, всю волю, лишь бы осуществить общий замысел. Но желанный ребенок, которого оба ждали с таким страстным нетерпением, не появлялся. Прошло еще шесть месяцев, и мир, установившийся между супругами, постепенно разладился, — сомнения, упреки и вспышки гнева нарушали их близость, Бошен стал снова удирать из дому — подышать свежим воздухом, как он говорил, а Констанс, разгневанная, с красными от слез глазами, оставалась одна.
Однажды, когда Матье пришел повидаться с Шарлоттой и весело забавлялся в саду с маленькой Бертой, которая пыталась вскарабкаться к нему на колени, он был удивлен появлением Констанс; она, вероятно, увидела его из окна и спустилась в сад. Под каким-то предлогом Констанс попросила Матье подняться к ней, но прошло более четверти часа, а она никак не могла решиться приступить к разговору. Затем вдруг без всякого перехода сказала:
— Простите, дорогой Матье, что отнимаю у вас время, хотя знаю, что нам обоим этот разговор не доставит удовольствия... Мне известна, что почти пятнадцать лет назад у моего мужа родился ребенок от одной работницы. Известно мне также, что тогда вы помогли ему и взяли на себя заботу о девушке и новорожденном. Если не ошибаюсь, родился мальчик?
Она ждала ответа. Но удивленный такой осведомленностью, не догадываясь, почему спустя столько лет она обращается к нему по поводу этой неприятной истории, Матье не сумел сдержать жеста, в котором сказалось все его недоумение и тревога.
— О! — продолжала она. — Я ни в чем не собираюсь вас упрекать, более того, я уверена, что в этом деле вы сыграли роль друга, даже любящего друга, желавшего оградить меня от возможного скандала, Й вы, конечно, понимаете, что я не собираюсь попрекать мужа этой старой историей. Мне просто хочется получить кое-какие сведения. Долгое время мне не хотелось особенно вникать во все эти анонимные доносы, из которых я узнала о случившемся. Но теперь мысль об этом ребенке преследует меня днем и ночью, и, вполне естественно, я обращаюсь к вам, поскольку вы в курсе дела, а не к мужу, — я никогда вообще ни словом не обмолвилась ему и считаю, что погублю наше спокойствие, если стану добиваться у него признания и выспрашивать подробности этой злополучной ошибки. Наконец, не скрою, что окончательно я решилась поговорить с вами после нашей встречи в доме акушерки на улице Миромениль, куда я сопровождала госпожу Анжелен и где увидела вас в обществе этой девушки с новым младенцем на руках... Значит, вы встречались с ней все эти годы и, вероятно, знаете, как она живет, что сталось с ее первым ребенком, жив ли он, где находится и что делает.
Матье не сразу ответил. Он насторожился, заметив лихорадочный блеск в глазах Констанс, и старался доискаться истинной причины этого неожиданного и странного поступка гордой и обычно столь сдержанной женщины. Что могло все это значить? Почему она пытается склонить его к признанию, хотя неизвестно, к чему это приведет? Но так как она словно сверлила его своим проницательным взглядом, он стал подыскивать для ответа простые и одновременно уклончивые слова.
— Вы ставите меня в весьма затруднительное положение. К тому же мне ничего не известно по интересующему вас делу... К чему ворошить прошлое? Это ничего не даст ни вашему мужу, ни тем более вам... Куда лучше, поверьте мне, забыть все, что вам говорили, ведь вы всегда выказывали столько ума и рассудительности...
Она перебила его, схватила его руки и, задержав на миг в своих горячих ладонях, трепетно сжала их. Никогда еще не позволяла она себе забыться до такой степени, чтобы словом или жестом выдать свое волнение.
— Но я повторяю, что никому не причиню вреда, можете быть спокойны, — ни своему мужу, ни этой девушке, ни ребенку. Поймите же! Я просто страдаю, терзаюсь неизвестностью. Да, да! Представьте себе, мне кажется, я успокоюсь, как только все узнаю. И расспрашиваю я вас ради своего спокойствия, только ради себя самой... Ах, если бы я могла вам все сказать, если бы я могла!..
Но ей не к чему было рассказывать все: Матье сам начинал догадываться о многом. Сближение супругов назавтра же после смерти Мориса не оставляло у него сомнений в том, как страстно мечтали Бошены заменить умершего, как сильно было их желание иметь еще сына. Но прошел год, ребенок не появлялся, и Матье не мог также не заметить их разочарования, тревог и, наконец, ссор и озлобления, порожденных неудачей. Значит, он — свидетель вспышки странной и непонятной ревности стареющей жены, охваченной жаждой иметь ребенка, которого муж уже не может ей дать, хотя некогда дал его этой девушке. Чувства женщины не играли здесь никакой роли: Констанс знала, что эта девушка настолько же красива, свежа и соблазнительна, насколько она сама суха, желта и непривлекательна. И с ее уст не сорвалось ни единого упрека оскорбленной любовницы: в ней говорила только обида обездоленной матери, она ревновала только к этому ребенку. Мысль о нем она не могла прогнать из своей памяти, и всякий раз, когда убеждалась в бесплодности своих попыток, в полном крахе своих надежд, это воспоминание казалось ей насмешкой, чуть ли не оскорблением. С каждым месяцем разочарование росло, и Констанс со все большей страстью мечтала о ребенке той, другой, хотела, чтобы он принадлежал ей, ее сердило, что она не знает, где он, похож ли на отца;
— Уверяю вас, дорогой Матье, — продолжала Констанс, — вы сделаете доброе дело, если ответите мне... Жив ли он? Скажите лишь одно: жив он или нет? Вы мне не солжете... Если бы я знала, что он умер, мне кажется, я бы успокоилась. Но, боже праведный, я вовсе не желаю ему зла!
И тогда Матье, которого в конце концов растрогали ее мольбы, рассказал ей всю правду.
— Раз уж вы настаиваете, во имя вашего спокойствия и поскольку все останется между нами и не нанесет ущерба вашей семейной жизни, я считаю себя вправе рассказать вам все, что знаю; но, повторяю, сам-то я знаю немного... Ребенка на моих глазах отправили в воспитательный дом. С тех пор мать никаких сведений о нем не имеет и никогда им не интересовалась. Нет надобности добавлять, что муж ваш тоже пребывает в полном неведении, ибо упорно отказывался позаботиться о ребенке... Жив ли он? Где находится? Вот на эти вопросы я как раз и не могу вам ответить. Для этого пришлось бы начать целое расследование. Однако если вы хотите знать мое мнение, то скорее всего его нет в живых — настолько велика смертность среди этих несчастных созданий.
Она пристально взглянула на него:
— Вы действительно говорите мне правду, ничего не утаиваете?
И так как он запротестовал, Констанс поспешила добавить:
— Хорошо, хорошо, я вам верю... Значит, вы думаете, что он умер? О! зачем умирают эти дети, ведь сколько женщин считали бы величайшим счастьем спасти хоть одного из них, взять себе!.. Ну, что ж! Хотя все это и не слишком достоверно, кое-какие сведения я все-таки получила. Благодарю вас!
В последующие месяцы Матье не раз приходилось оставаться наедине с Констанс, но она никогда более не возвращалась к этому разговору. Казалось, она по-прежнему ни о чем не знает, заставила себя забыть эту историю усилием воли. Однако Матье чувствовал, что неотвязная мысль упорно преследует ее, и нетрудно было догадаться, что отношения между супругами все ухудшаются, по мере того как оба теряют надежду иметь ребенка — единственное, что их, собственно, и сблизило. И хотя перед лицом света они делали вид, будто живут в полном согласии, в действительности новый разрыв — результат нараставшего изо дня в день взаимного раздражения — неотвратимо приближался, Бошен опять вернулся к своей разгульной жизни вне дома, его как мужчину выводила из терпения необходимость выполнять и без того не слишком для него привлекательные супружеские обязанности, которые не стали приятнее оттого, что все это было тщетно. Однако Констанс продолжала бороться, как истая воительница, и только взгляд, взгляд собственницы, которым она окидывала мужа, выдавал ее решимость отказаться от него лишь тогда, когда он будет мертв или окончательно выйдет из игры. Неужели они так же несостоятельны, как супруги Анжелен? Неужели всем ее предчувствиям и опасениям суждено сбыться и их очаг поглотит та же зияющая пустота, что и семью ее подруги? Сознание собственного бессилия приводило ее в отчаяние, она стыдилась его, как физического изъяна, как порока. Она не хотела признать вины за собой. Конечно, виноват муж, растранжиривший все свои силы. И между супругами, как того и следовало ожидать, вспыхнула жестокая ссора, и оба они, доведенные до отчаяния тщетностью своих усилий, начали упрекать друг друга в бесплодии.
Бошен заявил, что беда поправима, что можно еще лечиться. Но к кому из врачей обратиться? Когда он назвал доктора Бутана, Констанс сначала запротестовала: ей, так долго опровергавшей его теории, было мучительно видеть его торжество. В конце концов ей пришлось уступить настояниям мужа, — из-за своей застенчивости она не могла решиться позволить осмотреть себя незнакомому акушеру.
В то утро, когда Бутан был приглашен к Бошенам, он застал их в желтой гостиной, которая давно была ему знакома: он не раз бывал здесь в те годы, когда Морис еще ребенком частенько прихварывал. Тщательно притворив двери, Бошен, желая сгладить неловкость первых минут, начал разговор в шутливом тоне. Он подвел Бутана к жене, которая встретила его стоя, бледная и очень серьезная.
— Доктор, позвольте вам представить даму, которая желает снова стать молодой новобрачной... Она хочет ребенка, и, пожалуйста, расскажите ей, как это делается.
Добряк доктор с готовностью поддержал шутку. Этот толстяк с мягким и ласковым взглядом ничуть не собирался торжествовать по поводу катастрофы, которую давно предвидел. Он разразился веселым смехом:
— О, вы хотите ребенка? Чудесно! Но ведь вы не хуже меня знаете, как взяться за дело.
— Честное слово, доктор, — лукаво подхватил Бо-шен, — не знаем! А может, уже позабыли. Целый год, как мы делаем все для того, чтобы иметь ребенка, а ненаглядный младенец заупрямился и не желает появляться на свет божий.
Не дожидаясь ответа врача, Бошен имел неосторожность добавить, стремясь из тщеславия спасти свою репутацию здорового самца:
— Полагаю, что у нашей мамы что-то испортилось, и мы просим вас посмотреть и починить ее.
Оскорбленная таким оборотом дела, молчавшая до сих пор Констанс вспыхнула, услышав шутку мужа, и гневно прервала его:
— Почему ты обвиняешь меня? Разве ты имеешь какие-нибудь доказательства? По-моему, доктор, правильно было бы осмотреть отца и заняться его лечением.
— Поверь, дружочек, я вовсе не хотел тебя обидеть.
— Обидеть! О, господи, не все ли равно! Я теперь по целым дням плачу... Но я не хочу, чтобы ты сваливал на меня всю вину за наше несчастье. И раз уж ты об этом заговорил, я вынуждена предупредить доктора, пусть он знает, что ты собой представляешь.
Тщетно пытался Бошен успокоить жену. Она потеряла самообладание, совсем зашлась от гнева.
— Неужели ты думаешь, что мне только теперь стало известно, каким мужем ты был и что ты представляешь собой сейчас? О, негодный! Я отлично знала про все твои гнусности!
Бошен хотел остановить жену, хотел взять ее руки, опасаясь истерики, которая, как он чувствовал, уже надвигалась.
— Замолчи же! Это просто глупо, к чему все это?
— Не смей меня трогать, ты мне противен!.. Неужели я должна молчать потому, что здесь доктор? Но ты же сам меня учил, что доктор — тот же исповедник, ему можно все рассказать, его не надо стыдиться. Или, может быть, ты воображаешь, что он не знает, как и все прочие, о твоем мерзком поведении? Да, все знают, все... И подумать только, целых двадцать лет ты верил в мою слепоту, в мою глупость! И все лишь потому, что я молчала!
И, маленькая, чернявая, она гневно встала перед ним. Действительно, в течение двадцати лет у нее хватало мужества молчать. Она не только никогда не обнаруживала перед людьми своих подозрений, своего гнева, не подавала вида, что ее покинули, издергали, но, даже оставаясь наедине с мужем в супружеской спальне, воздерживалась от каких бы то ни было упреков, не проявляла своего дурного настроения. Гордость, чувство собственного достоинства были ей поддержкой, и она замкнулась в молчаливом презрении. Да и что ей до недостойного отца, которого она не любила, чьи грубые ласки оскорбляли, вызывали в ней отвращение?! Разве недостаточно ей было сына, ее божества, служению которому она отдавалась целиком, который стал ее жизнью, ее радостью, ее славой. Она скорее умерла бы, чем призналась в своих муках; и для того, чтобы она решилась нарушить молчание, судьбе понадобилось отвернуться от нее, отпять дитя, ради которого она держалась так мужественно, оставить ее опустошенной, потерявшей почву под ногами, предоставленной воле случая. И когда молчальница заговорила, все вырвалось наружу, — обида за двадцать лет измен, презрение, неприязнь, все то, что она таила в себе и что мучило ее так долго.
— Ведь я начала подозревать, что ты мне изменяешь, жалкий ты человек, уже через три месяца после нашей свадьбы. О, конечно, это были пустяки, несерьезные любовные похождения, на которые умные женщины смотрят сквозь пальцы. Но со временем ты стал вести себя все хуже и хуже, без зазрения совести лгал мне, и одна ложь влекла за собой следующую. Ты докатился до панели, до девок последнего разбора, ты возвращался домой среди ночи, когда я уже спала, нередко пьяный, весь отравленный гнуснейшим пороком... Не смей говорить нет! Не смей снова лгать! Ты же видишь — я все знаю!
И она наступала на него, не позволяла ему рта раскрыть.
— Да, да! Мне ты ребенка больше дать не можешь, но зато в свое время награждал им любую шлюху, только бы она на это согласилась. Первая попавшаяся уличная девка при желании могла от тебя родить. Ты разбросал детей на ветер, удовольствия ради — пусть, мол, себе растут! У тебя же должны быть повсюду дети. Где они? Где же они? Что?! Ты смеешься? Значит, у тебя не было детей? Ах, так! А ребенок от Корины, от этой работницы? Ведь у тебя хватило низости завести интрижку тут же, рядом со мной, на своем заводе. Не ты ли оплатил все расходы, связанные с родами, не ты ли поместил ребенка в воспитательный дом? Не смей больше лгать, ты же видишь, я все знаю! Где он теперь, этот ребенок? Где он, а ну, скажи?
Бошену было уже не до шуток, он побледнел, губы его дрожали. Сначала он взглядом молил Бутана о помощи, но тот сидел молча, выжидая конца ссоры. Свидетелем скольких сцен, подобных этой, даже более грубых и циничных, приходилось бывать ему, ему, поверенному тайных драм, которыми обычно кончаются все уловки в супружеской постели! Он взял себе за правило не мешать людям изливать свой гнев, ибо убедился, что это единственная возможность узнать всю правду, ибо стоит человеку обрести хладнокровие, и он начинает лгать.
— Дорогая, — удалось наконец Бошену вставить слово, и он даже изобразил на лице печаль, — ты действительно безжалостна, неужели ты хочешь доконать нас обоих? Поверь мне, я и поныне горько раскаиваюсь в своих ошибках... Но, в конце концов, не следует меня добивать и взваливать только на меня всю тяжесть нашего горя. Ты упрекаешь меня в распутстве, но разве не ты сама толкала на этот путь? Значит, это отчасти и твоя вина.
— Как так?
— Конечно... Ты сама призналась, что закрывала на все глаза, терпела мои увлечения. А разве ты не могла меня удержать? Откуда ты знаешь, может быть, лаской и увещеваниями меня еще можно было исправить?.. Видишь ли, мужчина, который не находит в своем доме приветливую, преданную жену, без которой он не мыслит себе жизни, особенно такой мужчина, как я, любящий ласку, — сплошь и рядом заслуживает снисхождения, если сбивается с пути... Значит, это твоя вина!
— Моя вина! Разве я когда-нибудь отказывала тебе в ласке?
— О! Можно отказывать, даже соглашаясь! Словами этого не выразить, но это чувствуешь... И, наконец, раз уж ты вызываешь меня на грубость, — женщина, которая не смогла ничего сделать, чтобы удержать при себе мужа, не имеет права упрекать его за то, что он имел любовниц. Я не ангел. Ты должна была приноровиться ко мне, как-то устраиваться, быть требовательней, — словом, сделать так, чтобы я забыл об иных удовольствиях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79