Роскошный дом, где жила теперь их сестра, привел их в полное восхищение, и они с жадным любопытством поглядывали на колыбельку, в которой под белым муслиновым пологом дремал младенец.
— Значит, все сошло хорошо? — спросил Матье.
— Да, отлично. Я понемногу встаю уже пятый день и скоро совсем уйду отсюда... Признаюсь, не очень-то
охотно, вряд ли мне еще придется так понежиться, но всему наступает конец... Сама посуди, Виктория, когда-то еще нам достанется хорошая постель и сытная пища!..
Тут только Матье заметил Викторию — служанку, которая что-то чинила, сидя у своей кровати. Она родила на неделю раньше Норины, уже ходила и завтра должна была покинуть заведение г-жи Бурдье. Пока что она работала на Розину, богатую барышню, наивную кровосмесительницу, над которой надругался собственный отец. Та родила лишь вчера и по-прежнему занимала одна соседнюю комнату. А в их трехко-ечной комнате, менее комфортабельной, но зато солнечной, Норина и Виктория со времени отъезда Эми остались вдвоем — третья компаньонка так и не появилась.
Виктория подняла голову от шитья.
— Разумеется, теперь уж в постели не поваляешься, да и горячего молока тебе утром не подадут. И все же мне порядком надоела эта серая стена, — торчит тут перед глазами. Нельзя же, в самом деле, всю жизнь баклуши бить.
Норина залилась смехом и покачала хорошенькой головкой, всем своим видом говоря, что лично она придерживается другого мнения. Но так как ее стесняло присутствие сестренок, она предпочла спровадить их домой.
— Так как же, кошечки, значит, папаша все еще сердится и мне нельзя вернуться домой?
— Да нет, не то чтобы уж очень сердится, — объяснила Сесиль, — он только кричит, что ты его опозорила и теперь весь квартал пальцем в него тычет. Это все Эфрази его подзуживает, особенно с тех пор, как собралась замуж.
— Как! Эфрази выходит замуж? Что же вы мне сразу не сказали?
Норина приняла эту новость, как личное оскорбление, в особенности когда девочки сообщили, что к Эфрази сватается Огюст Бенар, веселый молодой каменщик, который квартировал этажом ниже. Он влюбился в нее, хотя красотой она не отличалась и в свои восемнадцать лет была худенькая, как стрекоза, но, по-видимому, жених решил, что она девица крепкая и работящая...
— Вот уж убила бобра! Да и ему по больно-то повезло! И полгода не пройдет, как она при ее злобном характере начнет его колотить... Скажите мамаше, что я плевать хотела на всех, ни в ком я не нуждаюсь. Я ведь еще не на улице, поищу работу да и кого-нибудь в придачу, чтобы мне помог... Слышите, что я говорю, больше сюда но приходите, не морочьте мне голову!
Еще не успевшая очерстветь восьмилетняя Ирма разревелась.
— Почему ты на нас сердишься? Мы ведь не затем пришли, чтобы тебя огорчать. Лучше скажи, вправду ли это твой ребеночек и можно ли нам перед уходом его поцеловать?
Норина тут же раскаялась в своей вспышке. Она снова назвала сестер «кошечками», нежно их расцеловала, но велела уходить поскорее, разрешив прийти еще раз, если им этого так уж хочется.
— Скажите мамаше спасибо за апельсины... На ребенка поглядеть можете, только не трогайте его, если он проснется, от его пения нам всем не поздоровится.
Обе девочки с недетским любопытством отдернули полог и склонились над колыбелькой; воспользовавшись случаем, Матье тоже взглянул на ребенка. Он увидел здоровенького младенца с квадратным личиком и резко обозначенными чертами. Ему показалось, что новорожденный удивительно похож на Бошена.
Тут появилась г-жа Бурдье в сопровождении какой-то женщины, оказавшейся Софи Куто, комиссионершей, которую Матье уже встречал однажды у Се-генов, когда она явилась туда предлагать кормилицу. Она, несомненно, тоже узнала мужа той беременной дамочки, которая хвасталась, что сама кормит своих детей, и поэтому не пожелала поддержать коммерцию тетушки Куто. Однако профессиональная сдержанность и притупившееся любопытство — слишком много она насмотрелась на своем веку — приучили ее молчать, и она не подала виду, что этот господин ей знаком. Сестрички Норины тут же ушли.
— Ну как, дитя мое, — обратилась г-жа Бурдье к Норине, — подумали ли вы хорошенько, что вы решили относительно бедненького крошки?.. Смотрите, как он славно спит. Вот та особа, о которой я вам уже говорила. Она приезжает из Нормандии два раза в месяц, привозит в Париж кормилиц, а на обратном пути увозит в деревню на воспитание младенцев... Поскольку вы упорствуете и не желаете сами кормить, вы можете, по крайней мере, не навсегда отказаться от своего ребенка, а поручить его этой женщине, пока не устроитесь и не получите возможность взять свое дитя обратно... Наконец, если вы твердо решили расстаться с младенцем, попросим ее оказать нам услугу — немедленно отнести его в воспитательный дом.
Норина пришла в страшное волнение, она откинулась на подушку, прекрасные белокурые волосы упали на ее помрачневшее лицо, и она едва выговорила, запинаясь на каждом слове:
— Бог ты мой! Опять вы меня истязаете!
Она закрыла глаза руками, как бы не желая ничего видеть.
Предоставив юную мать ее горьким думам, г-жа Бурдье, понизив голос, обратилась к Матье:
— Такова инструкция, сударь! Нам рекомендуют сделать все возможное, чтобы роженицы, в особенности те, что находятся в таком вот положении, сами начали кормить своего ребенка. Вы понимаете, тут дело идет о спасении не только новорожденного, но также и самой матери, ибо это единственный способ отвести от нее угрозу печального будущего. Пусть она твердит, что знать его но хочет, мы держим здесь ребенка как можно дольше, ставим колыбельку возле ее кровати, а пока выкармливаем ребенка из рожка и ждем, не проснется ли в женщине материнский инстинкт, не разжалобит ли ее вид несчастного дитяти. В девяти случаях из десяти стоит женщине покормить младенца грудью, и она уже побеждена, она уже не отдаст его никому... Вот почему, сударь, вы видите здесь этого ребенка...
Растроганный Матье приблизился к Норине, которая лежала с разметавшимися по подушке волосами и не отнимала от лица рук.
— Послушайте, вы же совсем не злая, вы славная девушка, почему бы вам не покормить, почему не оставить при себе вашего малютку?!
Тогда она приподнялась, и Матье увидел ее пылающее лицо и сухие глаза:
— А разве его отец хоть раз меня навестил? Нет, я не могу любить ребенка, раз его отец поступил со мной столь гнусно. Уж один вид младенца, уж одно то, что он лежит тут в колыбели — меня бесит!
— Чем же виновато бедное невинное дитя? Осуждая его, вы тем самым наказываете самое себя, — ведь вы одиноки, и он, возможно, в будущем будет для вас утешением.
— Нет, говорю вам, нет! Я не хочу, я не в силах в моем положении, в моем возрасте связать себя ребенком, потому что тот, кто меня им наградил, мне ни за что не поможет. Согласитесь, каждый должен знать, на что он способен. Сколько я ни раздумываю, я вижу, что не такая уж я смелая, вернее, не такая уж глупая... Нет, нет и нет!
Она умолкла. Матье, поняв, что никакие доводы не сломят стремления Норины к свободе, только печально махнул рукой, как бы говоря, что не чувствует ни презрения, ни гнева и извиняет ее: разве она ответственна за то, что ее, красивую девушку, развратила парижская улица?!
— Ладно! Договорились, никто вас не заставляет его кормить, — начала снова г-жа Бурдье, делая последнюю попытку, — но разве хорошо бросать свое дитя на произвол судьбы?! Почему бы не поручить ребенка госпоже Куто, которая поместит его на воспитание? Когда вы устроитесь на работу, сможете взять его к себе. Стоить это будет недорого, и отец, конечно, согласится платить.
На этот раз Норина окончательно вышла из себя.
— Он? Черта с два он заплатит! Ну нет! Вы его не знаете. И не в том дело, что он стеснен в средствах, — он ведь богач! Миллионер! Только он мечтает об од-.
ном: чтобы мой малыш исчез, чтобы его выбросили в сточную канаву; если бы он осмелился, он велел бы мне убить ребенка... Спросите-ка вот у этого господина, вру я или нет?! Вы же видите, что он молчит... А чем я буду платить, когда у меня нет ни единого су, когда завтра, быть может, я окажусь на улице, без работы, без хлеба. Нет, нет, тысячу раз нет, не могу я! — Охваченная приступом истерического отчаяния, Норина зарыдала. — Умоляю вас, оставьте меня в покое... Вот уж две недели вы меня истязаете, нарочно поставили колыбельку возле моей кровати, надеясь, что я в конце концов начну его кормить. Подносите его ко мне, кладете мне на колени, настаиваете, чтобы я взглянула на него, поцеловала... Вы так и норовите его подсунуть, пытаетесь разжалобить меня его криком, думаете, что я не удержусь и дам ему грудь... Бог ты мой! Как вы не понимаете, что если я отворачиваюсь и не желаю не только его поцеловать, но даже видеть, то лишь потому, что боюсь растрогаться, боюсь, что полюблю его как дура, а это будет огромным несчастьем и для него и для меня. Так он будет счастливее... Послушайте, сударыня, умоляю вас, пусть его немедленно унесут, и не мучьте вы меня больше!
Она вновь заметалась на постели, горько рыдая, зарывшись лицом в подушки, обнажив при этом свои прекрасные плечи.
У изножья постели молча и неподвижно стояла в ожидании тетушка Куто. Как и всегда, она была в темном шерстяном платье и черном чепце, украшенном желтыми лентами, — настоящая крестьянка, вырядившаяся ради праздника; она старалась придать жалостливое выражение своему длинному, узкому лицу, на котором застыла маска порока и лукавства. Несмотря на то, что дело явно провалилось, она все же попыталась применить свою обычную тактику.
— Знаете, дамочка, ведь ваш малыш был бы в Ружмоне прямо как у себя дома! Во всей округе не сыщете лучшего воздуха, туда даже лечиться приезжают из Байе. А уж как о малышах у нас заботятся, как их балуют! У нас там и занятия другого нет, как воспитывать да лелеять маленьких парижан... К тому же я ведь и возьму с вас недорого. У моей подруги уже имеется троечка младенцев на воспитании, и так как она, само собой, вскармливает их из рожка, ей не составит особого труда взять и четвертого, вашего она прокормит, так сказать, в придачу... Ну как, не соблазнитесь, а?..
Но когда в ответ на ее зазывные речи Норина лишь зарыдала пуще прежнего, тетушка Куто нетерпеливо махнула рукой с видом занятой женщины, которая не может позволить себе попусту терять время. Приезжала она в Париж дважды в месяц и, сбыв сначала с рук привезенных в конторы по найму кормилиц, обходила акушерок, забирая новорожденных, торопясь поспеть к вечернему поезду, и с помощью двух-трех женщин «сплавляла товар», как она выражалась, имея в виду своих крошечных подопечных. Сегодня тетушке Куто было особенно некогда, потому что г-жа Бурдье, пользовавшаяся ее услугами, поручила ей отнести в воспитательный дом ребенка Норины, если та не отдаст его в Ружмон.
— Значит, я увожу с собой только младенца другой дамы, — заключила Куто, обращаясь к г-же Бурдье. — Лучше повидать ее поскорее и договориться окончательно... А потом вернусь сюда и заберу этого, чтобы передать его в воспитательный, и все-то бегом, бегом, ведь поезд уходит в шесть часов.
Когда женщины вышли и направились к Розине, разрешившейся накануне, наступила тягостная тишина, нарушаемая лишь судорожными всхлипываниями Норины. Матье присел возле колыбельки, с бесконечной жалостью разглядывая несчастное существо, спавшее безмятежным сном. Виктория, молчавшая во время всей этой сцены, усердно штопала белье; вдруг она монотонно заговорила, не подымая глаз от иголки и, очевидно, приготовившись говорить долго:
— Вы очень умно поступили, что не доверили ей, этой грязной бабе, вашего ребенка! Что бы с ним ни сталось в приюте, все лучше, чем попасть ей в лапы! По крайней мере, у него есть хоть какой-то шанс выжить. Поэтому я тоже упиралась и требовала, чтобы моего отдали в воспитательный... Знаете, я ведь из тех мест, да, из Бервиля, мы в шести километрах от Руж-мона, и я ее знаю, эту Куто, у нас о ней такие разговоры идут!.. Я вот что вам скажу: каналья она, самая настоящая каналья, — произвела на свет ребеночка специально для того, чтобы стать кормилицей, но когда убедилась, что, торгуя собственным молоком, не разживешься, принялась торговать чужим. Такое занятие вполне подходит мерзавке, у которой нет ни сердца, ни души! И, представьте, ей удалось женить на себе здоровенного парня, настоящего деревенщину, она сумела его к рукам прибрать, и теперь он у нее первый помощник. Когда нужно, так он сам возит кормилиц из Ружмона и доставляет туда младенцев. На совести этой парочки больше .смертей, чем на совести всех преступников, которых посылают на гильотину... Мэр Бервиля, человек порядочный, он теперь живет на ренте, так вот он говорит, что Ружмон — позор для нашей округи. Всем известно, что Ружмон и Бервиль всегда соперничали между собой. Но это не мешает ружмонцам заниматься своим грязным ремеслом, наживаться на парижских младенцах. Кончилось тем, что все жители втянулись в это дело, поселок только этим и занимается. Вы бы посмотрели, как у них там все налажено, лишь бы уморить побольше ребятишек. Уж поверьте, товар там долго не залеживается... Чем скорее все делается, тем, значит, больше младенцев умирает и тем больше заработки... Теперь вы понимаете, почему тетушка Куто из кожи вон лезет, чтобы привезти побольше детей?
Виктория рассказывала обо всех этих ужасах с простодушно-туповатым видом деревенской девушки, еще не приучившейся в Париже лгать, и без обиняков выкладывала все, что знала.
— А раньше еще хуже было. Мой отец сам при мне говорил, что такие вот комиссионерши в его время привозили зараз по четыре-пять младенцев. Таскали их прямо под мышкой: перевяжут веревкой и несут, как свертки какие-нибудь. На вокзале они раскладывали их по лавкам в зале ожидания; был случай, когда одна из ружмонских комиссионерш забыла младенца, и началось целое дело, потому что его нашли уже мертвым. А в поезде как свалят их в кучу, они, бедные, голодные крошки, орут, просто заходятся от крика. Зимой в снегопад тут уж совсем беда, — ребятишки коченеют, дрожат от холода, ведь везут их в каком-то тряпье. Часто они умирают в пути, их трупики бросают на первой же станции, хоронят на ближайшем кладбище... Сами понимаете, в каком виде прибывали на место оставшиеся в живых. У нас даже за свиньями лучше ходят и, уж во всяком случае, не возят их подобным образом... Мой отец говорил, что тут и каменное сердце не выдержало бы... Теперь надзор стал строже: запрещается перевозить больше одного младенца. Ну конечно, они мошенничают. По-прежнему ухитряются вместо одного ребенка провезти парочку, да еще у них помощницы есть — всегда находятся женщины, возвращающиеся из города домой. А уж тетушка Куто при ее-то хитрости всегда сумеет обойти закон. Впрочем, в Ружмоне закрывают глаза на ее проделки, там все заинтересованы в этой коммерции и одного боятся, как бы полиция не сунула нос в их делишки... Пусть себе правительство ежемесячно посылает инспекторов, требует удостоверений за подписью мэра с печатью — все равно у них в Ружмоне все спелись! Женщины по-прежнему спокойно продолжают заниматься своим ремеслом и десятками отправляют малышей на тот свет. У нас была двоюродная сестра в Ружмоне, так вот она нам однажды сказала: «Тетке Маливуар повезло, у нее за один прошлый месяц еще четверо младенцев скончалось».
Виктория прервала свой рассказ и стала вдевать нитку в иголку. Норина продолжала плакать. Матье, онемев от ужаса, слушал, не спуская глаз с мирно спавшего ребенка.
— Правда, теперь о Ружмоне куда меньше судачат, чем раньше, — продолжала служанка. — Но там все равно такое творится, что закаешься рожать... Мы знакомы с двумя-тремя кормилицами, которые берут детей на воспитание. По закону, как вы знаете, они обязаны вскармливать младенцев молоком из рожка, но поглядели бы вы, что это за рожки: все заросли грязью; летом молоко прокисшее, а зимой холодное, как лед! Есть там такая тетка Виме, так она считает, что из рожка вскармливать молоком чересчур дорого, и кормит своих питомцев одним супом; ясно, младенцы у нее не задерживаются — мрут, как мухи, у всех вздутые животики, того и гляди, лопнут. У тетки Луазо грязища такая, что, когда подходишь к углу, где младенцы лежат прямо в старом тряпье, насквозь пропитанном нечистотами, — хоть нос зажимай! У тетки Гаветт постоянно трое-четверо детей на воспитании, а она вместе с мужем на целый день уходит в поле и оставляет малюток на попечение увечного семидесятилетнего деда, который даже курицу не может отогнать, когда та норовит выклевать ребятишкам глаза. У тетки Гошуа и того лучше — та никому не поручает присматривать за своими питомцами: она — попросту привязывает их к колыбельке, боится, как бы они себе головы не проломили, если ненароком вывалятся на пол. Обойдите хоть всю деревню — везде занимаются тем же. Нет ни одного дома, где не промышляли бы таким образом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
— Значит, все сошло хорошо? — спросил Матье.
— Да, отлично. Я понемногу встаю уже пятый день и скоро совсем уйду отсюда... Признаюсь, не очень-то
охотно, вряд ли мне еще придется так понежиться, но всему наступает конец... Сама посуди, Виктория, когда-то еще нам достанется хорошая постель и сытная пища!..
Тут только Матье заметил Викторию — служанку, которая что-то чинила, сидя у своей кровати. Она родила на неделю раньше Норины, уже ходила и завтра должна была покинуть заведение г-жи Бурдье. Пока что она работала на Розину, богатую барышню, наивную кровосмесительницу, над которой надругался собственный отец. Та родила лишь вчера и по-прежнему занимала одна соседнюю комнату. А в их трехко-ечной комнате, менее комфортабельной, но зато солнечной, Норина и Виктория со времени отъезда Эми остались вдвоем — третья компаньонка так и не появилась.
Виктория подняла голову от шитья.
— Разумеется, теперь уж в постели не поваляешься, да и горячего молока тебе утром не подадут. И все же мне порядком надоела эта серая стена, — торчит тут перед глазами. Нельзя же, в самом деле, всю жизнь баклуши бить.
Норина залилась смехом и покачала хорошенькой головкой, всем своим видом говоря, что лично она придерживается другого мнения. Но так как ее стесняло присутствие сестренок, она предпочла спровадить их домой.
— Так как же, кошечки, значит, папаша все еще сердится и мне нельзя вернуться домой?
— Да нет, не то чтобы уж очень сердится, — объяснила Сесиль, — он только кричит, что ты его опозорила и теперь весь квартал пальцем в него тычет. Это все Эфрази его подзуживает, особенно с тех пор, как собралась замуж.
— Как! Эфрази выходит замуж? Что же вы мне сразу не сказали?
Норина приняла эту новость, как личное оскорбление, в особенности когда девочки сообщили, что к Эфрази сватается Огюст Бенар, веселый молодой каменщик, который квартировал этажом ниже. Он влюбился в нее, хотя красотой она не отличалась и в свои восемнадцать лет была худенькая, как стрекоза, но, по-видимому, жених решил, что она девица крепкая и работящая...
— Вот уж убила бобра! Да и ему по больно-то повезло! И полгода не пройдет, как она при ее злобном характере начнет его колотить... Скажите мамаше, что я плевать хотела на всех, ни в ком я не нуждаюсь. Я ведь еще не на улице, поищу работу да и кого-нибудь в придачу, чтобы мне помог... Слышите, что я говорю, больше сюда но приходите, не морочьте мне голову!
Еще не успевшая очерстветь восьмилетняя Ирма разревелась.
— Почему ты на нас сердишься? Мы ведь не затем пришли, чтобы тебя огорчать. Лучше скажи, вправду ли это твой ребеночек и можно ли нам перед уходом его поцеловать?
Норина тут же раскаялась в своей вспышке. Она снова назвала сестер «кошечками», нежно их расцеловала, но велела уходить поскорее, разрешив прийти еще раз, если им этого так уж хочется.
— Скажите мамаше спасибо за апельсины... На ребенка поглядеть можете, только не трогайте его, если он проснется, от его пения нам всем не поздоровится.
Обе девочки с недетским любопытством отдернули полог и склонились над колыбелькой; воспользовавшись случаем, Матье тоже взглянул на ребенка. Он увидел здоровенького младенца с квадратным личиком и резко обозначенными чертами. Ему показалось, что новорожденный удивительно похож на Бошена.
Тут появилась г-жа Бурдье в сопровождении какой-то женщины, оказавшейся Софи Куто, комиссионершей, которую Матье уже встречал однажды у Се-генов, когда она явилась туда предлагать кормилицу. Она, несомненно, тоже узнала мужа той беременной дамочки, которая хвасталась, что сама кормит своих детей, и поэтому не пожелала поддержать коммерцию тетушки Куто. Однако профессиональная сдержанность и притупившееся любопытство — слишком много она насмотрелась на своем веку — приучили ее молчать, и она не подала виду, что этот господин ей знаком. Сестрички Норины тут же ушли.
— Ну как, дитя мое, — обратилась г-жа Бурдье к Норине, — подумали ли вы хорошенько, что вы решили относительно бедненького крошки?.. Смотрите, как он славно спит. Вот та особа, о которой я вам уже говорила. Она приезжает из Нормандии два раза в месяц, привозит в Париж кормилиц, а на обратном пути увозит в деревню на воспитание младенцев... Поскольку вы упорствуете и не желаете сами кормить, вы можете, по крайней мере, не навсегда отказаться от своего ребенка, а поручить его этой женщине, пока не устроитесь и не получите возможность взять свое дитя обратно... Наконец, если вы твердо решили расстаться с младенцем, попросим ее оказать нам услугу — немедленно отнести его в воспитательный дом.
Норина пришла в страшное волнение, она откинулась на подушку, прекрасные белокурые волосы упали на ее помрачневшее лицо, и она едва выговорила, запинаясь на каждом слове:
— Бог ты мой! Опять вы меня истязаете!
Она закрыла глаза руками, как бы не желая ничего видеть.
Предоставив юную мать ее горьким думам, г-жа Бурдье, понизив голос, обратилась к Матье:
— Такова инструкция, сударь! Нам рекомендуют сделать все возможное, чтобы роженицы, в особенности те, что находятся в таком вот положении, сами начали кормить своего ребенка. Вы понимаете, тут дело идет о спасении не только новорожденного, но также и самой матери, ибо это единственный способ отвести от нее угрозу печального будущего. Пусть она твердит, что знать его но хочет, мы держим здесь ребенка как можно дольше, ставим колыбельку возле ее кровати, а пока выкармливаем ребенка из рожка и ждем, не проснется ли в женщине материнский инстинкт, не разжалобит ли ее вид несчастного дитяти. В девяти случаях из десяти стоит женщине покормить младенца грудью, и она уже побеждена, она уже не отдаст его никому... Вот почему, сударь, вы видите здесь этого ребенка...
Растроганный Матье приблизился к Норине, которая лежала с разметавшимися по подушке волосами и не отнимала от лица рук.
— Послушайте, вы же совсем не злая, вы славная девушка, почему бы вам не покормить, почему не оставить при себе вашего малютку?!
Тогда она приподнялась, и Матье увидел ее пылающее лицо и сухие глаза:
— А разве его отец хоть раз меня навестил? Нет, я не могу любить ребенка, раз его отец поступил со мной столь гнусно. Уж один вид младенца, уж одно то, что он лежит тут в колыбели — меня бесит!
— Чем же виновато бедное невинное дитя? Осуждая его, вы тем самым наказываете самое себя, — ведь вы одиноки, и он, возможно, в будущем будет для вас утешением.
— Нет, говорю вам, нет! Я не хочу, я не в силах в моем положении, в моем возрасте связать себя ребенком, потому что тот, кто меня им наградил, мне ни за что не поможет. Согласитесь, каждый должен знать, на что он способен. Сколько я ни раздумываю, я вижу, что не такая уж я смелая, вернее, не такая уж глупая... Нет, нет и нет!
Она умолкла. Матье, поняв, что никакие доводы не сломят стремления Норины к свободе, только печально махнул рукой, как бы говоря, что не чувствует ни презрения, ни гнева и извиняет ее: разве она ответственна за то, что ее, красивую девушку, развратила парижская улица?!
— Ладно! Договорились, никто вас не заставляет его кормить, — начала снова г-жа Бурдье, делая последнюю попытку, — но разве хорошо бросать свое дитя на произвол судьбы?! Почему бы не поручить ребенка госпоже Куто, которая поместит его на воспитание? Когда вы устроитесь на работу, сможете взять его к себе. Стоить это будет недорого, и отец, конечно, согласится платить.
На этот раз Норина окончательно вышла из себя.
— Он? Черта с два он заплатит! Ну нет! Вы его не знаете. И не в том дело, что он стеснен в средствах, — он ведь богач! Миллионер! Только он мечтает об од-.
ном: чтобы мой малыш исчез, чтобы его выбросили в сточную канаву; если бы он осмелился, он велел бы мне убить ребенка... Спросите-ка вот у этого господина, вру я или нет?! Вы же видите, что он молчит... А чем я буду платить, когда у меня нет ни единого су, когда завтра, быть может, я окажусь на улице, без работы, без хлеба. Нет, нет, тысячу раз нет, не могу я! — Охваченная приступом истерического отчаяния, Норина зарыдала. — Умоляю вас, оставьте меня в покое... Вот уж две недели вы меня истязаете, нарочно поставили колыбельку возле моей кровати, надеясь, что я в конце концов начну его кормить. Подносите его ко мне, кладете мне на колени, настаиваете, чтобы я взглянула на него, поцеловала... Вы так и норовите его подсунуть, пытаетесь разжалобить меня его криком, думаете, что я не удержусь и дам ему грудь... Бог ты мой! Как вы не понимаете, что если я отворачиваюсь и не желаю не только его поцеловать, но даже видеть, то лишь потому, что боюсь растрогаться, боюсь, что полюблю его как дура, а это будет огромным несчастьем и для него и для меня. Так он будет счастливее... Послушайте, сударыня, умоляю вас, пусть его немедленно унесут, и не мучьте вы меня больше!
Она вновь заметалась на постели, горько рыдая, зарывшись лицом в подушки, обнажив при этом свои прекрасные плечи.
У изножья постели молча и неподвижно стояла в ожидании тетушка Куто. Как и всегда, она была в темном шерстяном платье и черном чепце, украшенном желтыми лентами, — настоящая крестьянка, вырядившаяся ради праздника; она старалась придать жалостливое выражение своему длинному, узкому лицу, на котором застыла маска порока и лукавства. Несмотря на то, что дело явно провалилось, она все же попыталась применить свою обычную тактику.
— Знаете, дамочка, ведь ваш малыш был бы в Ружмоне прямо как у себя дома! Во всей округе не сыщете лучшего воздуха, туда даже лечиться приезжают из Байе. А уж как о малышах у нас заботятся, как их балуют! У нас там и занятия другого нет, как воспитывать да лелеять маленьких парижан... К тому же я ведь и возьму с вас недорого. У моей подруги уже имеется троечка младенцев на воспитании, и так как она, само собой, вскармливает их из рожка, ей не составит особого труда взять и четвертого, вашего она прокормит, так сказать, в придачу... Ну как, не соблазнитесь, а?..
Но когда в ответ на ее зазывные речи Норина лишь зарыдала пуще прежнего, тетушка Куто нетерпеливо махнула рукой с видом занятой женщины, которая не может позволить себе попусту терять время. Приезжала она в Париж дважды в месяц и, сбыв сначала с рук привезенных в конторы по найму кормилиц, обходила акушерок, забирая новорожденных, торопясь поспеть к вечернему поезду, и с помощью двух-трех женщин «сплавляла товар», как она выражалась, имея в виду своих крошечных подопечных. Сегодня тетушке Куто было особенно некогда, потому что г-жа Бурдье, пользовавшаяся ее услугами, поручила ей отнести в воспитательный дом ребенка Норины, если та не отдаст его в Ружмон.
— Значит, я увожу с собой только младенца другой дамы, — заключила Куто, обращаясь к г-же Бурдье. — Лучше повидать ее поскорее и договориться окончательно... А потом вернусь сюда и заберу этого, чтобы передать его в воспитательный, и все-то бегом, бегом, ведь поезд уходит в шесть часов.
Когда женщины вышли и направились к Розине, разрешившейся накануне, наступила тягостная тишина, нарушаемая лишь судорожными всхлипываниями Норины. Матье присел возле колыбельки, с бесконечной жалостью разглядывая несчастное существо, спавшее безмятежным сном. Виктория, молчавшая во время всей этой сцены, усердно штопала белье; вдруг она монотонно заговорила, не подымая глаз от иголки и, очевидно, приготовившись говорить долго:
— Вы очень умно поступили, что не доверили ей, этой грязной бабе, вашего ребенка! Что бы с ним ни сталось в приюте, все лучше, чем попасть ей в лапы! По крайней мере, у него есть хоть какой-то шанс выжить. Поэтому я тоже упиралась и требовала, чтобы моего отдали в воспитательный... Знаете, я ведь из тех мест, да, из Бервиля, мы в шести километрах от Руж-мона, и я ее знаю, эту Куто, у нас о ней такие разговоры идут!.. Я вот что вам скажу: каналья она, самая настоящая каналья, — произвела на свет ребеночка специально для того, чтобы стать кормилицей, но когда убедилась, что, торгуя собственным молоком, не разживешься, принялась торговать чужим. Такое занятие вполне подходит мерзавке, у которой нет ни сердца, ни души! И, представьте, ей удалось женить на себе здоровенного парня, настоящего деревенщину, она сумела его к рукам прибрать, и теперь он у нее первый помощник. Когда нужно, так он сам возит кормилиц из Ружмона и доставляет туда младенцев. На совести этой парочки больше .смертей, чем на совести всех преступников, которых посылают на гильотину... Мэр Бервиля, человек порядочный, он теперь живет на ренте, так вот он говорит, что Ружмон — позор для нашей округи. Всем известно, что Ружмон и Бервиль всегда соперничали между собой. Но это не мешает ружмонцам заниматься своим грязным ремеслом, наживаться на парижских младенцах. Кончилось тем, что все жители втянулись в это дело, поселок только этим и занимается. Вы бы посмотрели, как у них там все налажено, лишь бы уморить побольше ребятишек. Уж поверьте, товар там долго не залеживается... Чем скорее все делается, тем, значит, больше младенцев умирает и тем больше заработки... Теперь вы понимаете, почему тетушка Куто из кожи вон лезет, чтобы привезти побольше детей?
Виктория рассказывала обо всех этих ужасах с простодушно-туповатым видом деревенской девушки, еще не приучившейся в Париже лгать, и без обиняков выкладывала все, что знала.
— А раньше еще хуже было. Мой отец сам при мне говорил, что такие вот комиссионерши в его время привозили зараз по четыре-пять младенцев. Таскали их прямо под мышкой: перевяжут веревкой и несут, как свертки какие-нибудь. На вокзале они раскладывали их по лавкам в зале ожидания; был случай, когда одна из ружмонских комиссионерш забыла младенца, и началось целое дело, потому что его нашли уже мертвым. А в поезде как свалят их в кучу, они, бедные, голодные крошки, орут, просто заходятся от крика. Зимой в снегопад тут уж совсем беда, — ребятишки коченеют, дрожат от холода, ведь везут их в каком-то тряпье. Часто они умирают в пути, их трупики бросают на первой же станции, хоронят на ближайшем кладбище... Сами понимаете, в каком виде прибывали на место оставшиеся в живых. У нас даже за свиньями лучше ходят и, уж во всяком случае, не возят их подобным образом... Мой отец говорил, что тут и каменное сердце не выдержало бы... Теперь надзор стал строже: запрещается перевозить больше одного младенца. Ну конечно, они мошенничают. По-прежнему ухитряются вместо одного ребенка провезти парочку, да еще у них помощницы есть — всегда находятся женщины, возвращающиеся из города домой. А уж тетушка Куто при ее-то хитрости всегда сумеет обойти закон. Впрочем, в Ружмоне закрывают глаза на ее проделки, там все заинтересованы в этой коммерции и одного боятся, как бы полиция не сунула нос в их делишки... Пусть себе правительство ежемесячно посылает инспекторов, требует удостоверений за подписью мэра с печатью — все равно у них в Ружмоне все спелись! Женщины по-прежнему спокойно продолжают заниматься своим ремеслом и десятками отправляют малышей на тот свет. У нас была двоюродная сестра в Ружмоне, так вот она нам однажды сказала: «Тетке Маливуар повезло, у нее за один прошлый месяц еще четверо младенцев скончалось».
Виктория прервала свой рассказ и стала вдевать нитку в иголку. Норина продолжала плакать. Матье, онемев от ужаса, слушал, не спуская глаз с мирно спавшего ребенка.
— Правда, теперь о Ружмоне куда меньше судачат, чем раньше, — продолжала служанка. — Но там все равно такое творится, что закаешься рожать... Мы знакомы с двумя-тремя кормилицами, которые берут детей на воспитание. По закону, как вы знаете, они обязаны вскармливать младенцев молоком из рожка, но поглядели бы вы, что это за рожки: все заросли грязью; летом молоко прокисшее, а зимой холодное, как лед! Есть там такая тетка Виме, так она считает, что из рожка вскармливать молоком чересчур дорого, и кормит своих питомцев одним супом; ясно, младенцы у нее не задерживаются — мрут, как мухи, у всех вздутые животики, того и гляди, лопнут. У тетки Луазо грязища такая, что, когда подходишь к углу, где младенцы лежат прямо в старом тряпье, насквозь пропитанном нечистотами, — хоть нос зажимай! У тетки Гаветт постоянно трое-четверо детей на воспитании, а она вместе с мужем на целый день уходит в поле и оставляет малюток на попечение увечного семидесятилетнего деда, который даже курицу не может отогнать, когда та норовит выклевать ребятишкам глаза. У тетки Гошуа и того лучше — та никому не поручает присматривать за своими питомцами: она — попросту привязывает их к колыбельке, боится, как бы они себе головы не проломили, если ненароком вывалятся на пол. Обойдите хоть всю деревню — везде занимаются тем же. Нет ни одного дома, где не промышляли бы таким образом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79