Когда Бутан и Матье уже уходили, а г-жа Брокет, провожая их, рассыпалась в благодарностях, в прихожей они наткнулись на Куто, оживленно шептавшуюся с г-ном Брокетом. Хозяин конторы еще но остыл после недавней стычки с мясником: он постоянно сражался с поставщиками, стремясь кормить своих подопечных чуть ли не отбросами, испорченными продуктами, которые сбывают по дешевке; экономил он и на стирке белья, так что закрытые для клиентов комнаты превратились в настоящую клоаку. А сейчас он шушукался с тетушкой Куто, поглядывая на двух красоток, которые не переставали хихикать. Должно быть, ему пришла блестящая мысль, как пристроить этих крестьянок.
— И этим он занимается! — бросил доктор, усаживаясь в пролетку.
Когда они подъехали к заводу, у самых ворот произошла встреча, взволновавшая Матье. Дочь Моранжа Рэн после завтрака провожала отца на работу. Оба были в трауре. На следующий день после похорон Валери Моранж вернулся в контору, но он находился в состоянии такой подавленности, такой приниженной покорности, что, казалось, ничего не видел вокруг. Было совершенно очевидно, что он бросил все свои честолюбивые мечты и не собирается уходить с завода, чтобы поискать счастья в другом месте. Но он не решился переменить квартиру, чересчур большую и дорогую для него, — ведь там жила его жена, и он хотел жить там же, а главное, ему хотелось сохранить эту роскошь, передать ее своей дочери. Вся нежность этого слабого человека сосредоточилась теперь на единственном ребенке, чье разительное сходство с покойной буквально надрывало отцовское сердце. Моранж со слезами на глазах мог часами смотреть на дочь. Теперь у него было одно-единственное желание, вернее, страстная мечта: скопить для дочери богатое приданое. Если сам он еще мог быть счастливым, то лишь радуясь ее счастью. Постепенно в нем заговорила жадность, он экономил па всем, что не касалось дочери, и втайне подумывал о том, как подработать на стороне, лишь бы окружить свою Рэн роскошью и скопить ей приданое. Без дочери он погиб бы от тоски и одиночества. Дочь стала смыслом его жизни.
— Ну да, конечно, — мило улыбнулась Рэн на вопрос Бутана, — я всегда провожаю бедненького папу, чтобы он хоть немного подышал воздухом перед работой. А то он запрется у себя в спальне и никуда не выходит!
Моранж безнадежно махнул рукой. И в самом деле, подавленный скорбью и угрызениями совести, он запирался в спальне, где развесил по стенам целую коллекцию портретов жены: больше дюжины фотографий, па которых она была представлена во всех возрастах.
— Сегодня такая чудесная погода, господин Моранж, — сказал Бутан, — вы хороню сделали, что прошлись.
Несчастный бухгалтер поднял на доктора удивленный взгляд, потом посмотрел на солнце, словно только сейчас заметил, что оно светит.
— Верно, верно, погода хорошая... Ведь и Рэн тоже полезно прогуляться...
И он с нежностью уставился на дочь, черное траурное платьице которой подчеркивало ее прелесть и нежный румянец. Отец опасался, как бы Рэн не соскучилась в долгие часы его отсутствия, оставаясь в обществе служанки. Для него самого одиночество было тяжким испытанием, полным воспоминаний о той, кого он оплакивал, осуждая себя, как причину ее смерти.
— Папа никак не хочет понять, что в моем возрасте никогда не скучают, — весело заметила девочка. — С тех пор как бедная мамочка умерла, мне волей-неволей приходится вести хозяйство... К тому же и баронесса иногда берет меня с собой.
Как раз в этот момент возле тротуара остановилась карета, из окна выглянула женская головка, и Рэн радостно воскликнула:
— Смотри-ка, папа, вот и опять баронесса... Она, должно быть, заезжала к нам и Клара сказала ей, что я пошла тебя проводить.
Так оно действительно и было. Моранж торопливо подвел Рэн к карете, так как Серафина не пожелала выйти. Когда мигом развеселившаяся Рэн вскочила в карету, бухгалтер горячо поблагодарил Серафину, радуясь, что его ненаглядная девочка немного рассеется. Долго глядел он вслед экипажу, а затем вошел в заводские ворота, и, видимо, горе с новой силой обрушилось на него, потому что он сразу как-то сник и обессилел, забыл о Матье и Бутане и даже не попрощался с ними.
— Бедняга! — прошептал Матье, который буквально похолодел, увидев выглянувшую из кареты Серафину, ее насмешливое лицо и огненно-рыжую шевелюру.
В это время в окне особняка показался Бошен и жестом пригласил Матье подняться вместе с доктором, Констанс они застали, как всегда, возле Мориса в маленькой гостиной, где Бошен допивал чашку кофе, дымя сигарой. Бутан тут же занялся мальчиком: ноги у Мориса болели уже гораздо меньше, но желудок никак не налаживался, — малейшее отклонение от режима приводило к различным; осложнениям. Пока
Констанс, материнские тревоги которой возрастали с каждым днем, в чем она никому никогда не признавалась, задавала доктору все те же вопросы, благоговейно вслушиваясь в ответы, Бошен отвел Матье в сторону.
— А почему вы не сказали мне, что там все кончено?
Жуя кончик сигары, пуская клубы дыма, Бошен громко расхохотался, и щеки его залил румянец.
— Да, да, я ведь ее встретил вчера, нашу прелестную блондинку.
Матье спокойно ответил, что дожидался, пока его попросят дать отчет в выполненной миссии, но сам не желал первым касаться неприятной темы. Денег ему хватило, оставалось только ознакомить хозяина с отчетом, который он может представить в любую минуту. Матье пустился в подробности, но Бошен прервал его и, не скрывая своей радости, сказал:
— Знаете, что произошло? Она имела дерзость прийти требовать работы, разумеется, не у меня, а у начальника женской мастерской. К счастью, я предвидел такую возможность и отдал соответствующее распоряжение. Начальник сказал, что не возьмет ее обратно, потому что в противном случае может пострадать репутация нашего завода. Ее сестра Эфрази, которая на будущей неделе выходит замуж, пока еще работает у нас. Вы представляете, что будет, если они опять вцепятся друг дружке в волосы? И потом, черт побери, разве ее место здесь, у меня?!
Он подошел к камину, взял стаканчик с коньяком, осушил его и, вернувшись к Матье, весело продолжал:
— Она чересчур красива, чтобы работать. Услышав эти гнусные слова, Матье замолк. Еще
вчера ему рассказали, что Норина, выйдя от г-жи Бурдье, не пожелала вернуться к своим родителям, где ей предстояло выслушивать постоянные попреки, и на несколько ночей попросила приюта у подруги, жившей с любовником. После безуспешной попытки вернуться на завод Бошена она ходила наниматься еще в два места, но, по правде сказать, не слишком горела желанием поступить на работу, За время беременности, за четыре месяца блаженного ничегонеделания, позднего вставания, она навсегда получипа отвращение к тяжелому труду фабричной работницы. Руки у нее стали белыми, нежными, и она только и думала, как бы попасть к кому-нибудь на содержание, чтобы сбылась ее мечта о легкой жизни, о которой она грезила еще ребенком, слоняясь по парижским тротуарам.
— Так вот, мой милый, — продолжал Бошен, — я вам еще не сказал, что встретил ее. Догадайтесь, в каком виде? Разряженную, сияющую, под руку с каким-то бородатым толстяком, который так и ел ее глазами... Она пристроилась, уверяю вас, пристроилась! Представьте себе, какое я испытал облегчение, до сих нор не могу прийти в себя от радости...
Бошен глубоко вздохнул, как будто с плеч его свалилась непомерная тяжесть. После неприятной истории с Нориной он путался некоторое время с замужней женщиной, потом вдруг порвал с ней, испугавшись новой западни; теперь он снова вернулся к уличным девкам, к девкам, которых берут на одну ночь, не опасаясь последствий, да к тому же по свойствам своего темперамента он предпочитал именно таких, ибо их доступность и покладистость вполне удовлетворяли его мужские аппетиты. Сейчас Бошен казался совершенно счастливым, никогда еще не выглядел он таким торжествующим, таким самовлюбленным.
— Да, теперь вы сами видите, мой друг, это было неизбежно! Вспомните-ка, что я вам всегда говорил. Она же для этого создана, это сразу бросается в глаза. Сперва такие девицы мечтают сохранить себя для прекрасного принца, который к тому же подороже заплатит, потом они сходятся с первым подвернувшимся мальчишкой от виноторговца, а потом стараются подцепить какого-нибудь простачка буржуа, если только такой существует еще на белом свете; когда дело срывается, берут случайного любовника, потом другого, третьего, пятого и... пошла писать... Но теперь мое дело — сторона! Скатертью дорога, желаю удачи!
Он уже хотел вернуться к жене и доктору, но тут вспомнил еще о чем-то и, подойдя к Матье, спросил полушепотом:
— Ведь вы говорили, что ребенок...
И когда Матье рассказал, что он лично проводил младенца в воспитательный дом, желая удостовериться, что он попал именно туда, Бошен крепко пожал ему руку.
— Великолепно! Спасибо, дорогой... Теперь я спокоен.
Мурлыкая что-то себе под нос, Бошен подошел к Констанс, которая все еще расспрашивала доктора. Она прижала Мориса к своим коленям и смотрела на него с ревнивой нежностью истой буржуазии, оберегающей здоровье своего единственного бесценного отпрыска, который непременно будет магнатом промышленности и первым богачом. Вдруг она воскликнула:
— Стало быть, по-вашему, доктор, это я виновата во всем? Неужели вы уверены, что ребенок, вскормленный матерью, крепче и не так подвержен детским болезням?
— Это не подлежит сомнению, сударыня. Бошен, перекатывая во рту сигару, пожал плечами
и вновь разразился громовым смехом.
— Да бросьте вы! Малыш будет жить до ста лет, бургундка, которая его кормила, была настоящая скала... Значит, доктор, вы и в самом деле собираетесь внести в палату законопроект, обязывающий матерей самим кормить грудью своих младенцев?
Бутан тоже посмеялся ему в ответ.
— А почему бы и нет?
Бошен обратил слова доктора в пикантную шутку, утверждая, что такой закон нарушит все привычки, изменит нравы, в корне перевернет жизнь светского общества: салоны закроются, так как их хозяйки будут заняты кормлением детей, ни у одной дамы старше тридцати лет не сохранится сколько-нибудь приличного бюста, а мужья вынуждены будут объединиться и завести себе общий гарем, где они найдут замену своим женам, пока те будут выполнять обязанности кормилиц.
— Словом, вы хотите произвести переворот?
— Да, переворот, — спокойно ответил доктор. — И он произойдет.
IV
Матье заканчивал разработку своего грандиозного проекта — поднять целину в Шантебле, пробудить к жизни землю, чтобы она давала неслыханно изобильные урожаи. И вот, вопреки здравому смыслу, но преисполненный самых радужных надежд, он решил смело приступить к делу.
Как-то утром Матье предупредил Бошена, что в конце месяца покидает завод. Накануне он беседовал с Сегеном и понял, что тот охотно на самых льготных условиях уступит ему старый охотничий домик с прилегающим земельным участком в двадцать гектаров. Матье знал, что денежные дела Сегена находятся в весьма запутанпом состоянии: говорили, что он проигрывает значительные суммы, много тратит на своих любовниц и с тех пор, как разладились их отношения с женой, ведет образ жизни, грозящий неизбежной катастрофой. Сеген постоянно сетовал на смехотворно малые доходы, которые приносит огромное невозделанное владение Шантебле, сдаваемое им в аренду любителям охоты. Его заветной мечтой было продать эти земли. Но кому? Где найти покупателя на болота, пустоши и заросли кустарника? Не удивительно, что предложение Матье весьма его обрадовало: если подобный опыт удастся, он рано или поздно сможет избавиться и от всего владения. Сеген уже неоднократно беседовал с Матье и изъявил согласие продать землю в рассрочку, причем первый взнос он готов был ждать хоть два года после начала эксплуатации. Но прежде чем подписать купчую, они решили встретиться еще раз, чтобы обсудить кое-какие детали. И вот как-то в понедельник Матье явился к десяти часам утра в особняк на проспект Д'Антен для завершения сделки.
Как раз этим утром к горничной Селестине в бельевую, где она обычно находилась, в восемь часов пришла г-жа Мену, галантерейщица с соседней улицы, чьи роды в свое время так живо заинтересовали беременную и напуганную своим положением г-жу Сеген. Галантерейщица могла отлучаться из дому только рано утром, поручив присматривать за лавочкой дочери
консьержки. Отправив своего красавца мужа, отставкого солдата, которого она обожала и который платил ей тем же, в музей, где он работал сторожем, г-жа Мену бежала за покупками и тут же возвращалась в свою темную лавочку, до того тесную, что там негде было повернуться; а она простаивала здесь с утра до вечера, лишь бы заработать немного деньжат, в дополнение к мужнину жалованью, благодаря чему семейство жило почти в достатке. Добрососедские отношения с Селестиной особенно упрочились с тех пор, как тетушка Куто увезла ребенка г-жи Мену, маленького Пьера, в Ружмон и отдала на воспитание в «хорошие руки» за тридцать франков в месяц. Куто любезно обещала, ежемесячно приезжая в Париж, заходить и собственноручно получать тридцать франков; матери, таким образом, не придется отправлять их по почте, а заодно она сможет получать самые свежие новости о своем сыночке. Когда наступал срок платежа, а Куто запаздывала хотя бы на один день, встревоженная г-жа Мену бежала к Селестине, поболтать с которой было для нее истинным удовольствием, так как Селестина была родом из той самой деревни, где находился теперь маленький Пьер.
— Простите, мадемуазель, что я пришла к вам в такую рань. Но ведь вы сами мне сказали, что хозяйка не звонит вам раньше девяти часов... А у меня нет вестей оттуда. Вот я и подумала: не получили ли вы весточки из вашей деревни?
У г-жи Мену, дочери мелкого чиновника, маленькой, худенькой блондинки, было тоненькое бледное личико, не лишенное какого-то грустного очарования. Она страстно обожала мужа, силача и великана, который мог поднять ее, словно перышко, и работала с несокрушимым упорством и мужеством, лишь бы у супруга после обеда была чашка кофе и стаканчик коньяка.
— Да, нелегко нам было отправить нашего Пьера в такую даль! Я и без того почти не вижу мужа, а теперь у нас есть ребенок, но его я и вовсе не вижу!! Вся беда в том, что надо зарабатывать на жизнь. И потом, как держать малыша в такой дыре, как наша лавчонка, к тому же у меня с утра до ночи минутки свободной нет... И все-таки я до сих пор горюю, что не могла сама выкормить грудью ребенка... А когда муж приходит с работы, только о ребеночке и толкуем, словно с ума сошли... Так вы говорите, мадемуазель, что Ружмон — здоровая местность и там никаких болезней не бывает?
Тут ее прервало появление еще одной ранней посетительницы, узнав которую галантерейщица радостно вскрикнула:
— О, госпожа Куто! Как я счастлива, что вижу вас! Как хорошо, что я надумала сюда прийти!
Не дослушав возгласов счастливого удивления, комиссионерша объяснила, что приехала ночным поездом с партией кормилиц, которых уже доставила на улицу Рокепин, и тут же отправилась по делам.
— Мимоходом я забежала на минутку к Селестине, а потом и к вам заглянула бы, дорогая дамочка... Но раз вы тут, мы можем сейчас же, если хотите, уладить наши расчеты.
Госпожа Мену, вся трепеща от беспокойства, пожирала глазами тетушку Куто.
— Как себя чувствует мой маленький Пьер?
— Неплохо, неплохо... Он, знаете, не слишком крепкий, нельзя сказать, чтобы это был толстячок. Зато очень мил, просто красавчик, хоть личико у него и бледненькое... Есть, конечно, и потолще, так ведь есть и худее.
Тетушка Куто мямлила, подыскивая слова, видимо, желая внушить матери беспокойство, не приводя ее, однако, в отчаяние. Это была ее обычная тактика: сначала смутить материнское сердце, а затем уж вытянуть у матери как можно больше денег. На этот раз она смекнула, что можно себе позволить придумать ребенку какую-нибудь несерьезную болезнь.
— Признаюсь, потому что врать-то я не горазда, и это мой долг, в конце концов... Так вот! Он хворал, бесценное наше сокровище, да и сейчас не совсем еще оправился...
Помертвев от страха, г-жа Мену всплеснула слабыми маленькими ручками.
— Бог мой! Неужели он умрет?!
— Ну нет же, нет! Я вам говорю, ему лучше... Да, черт побери, ходят за ним, как за своим! Видели бы вы, как тетка Луазо его лелеет! Разве можно не любить такого красавчика. Весь дом к его услугам, чего только они для него не делают! Доктора приглашали два раза, да и на лекарства израсходовались... А ведь это стоит денег!
Слова падали одно за другим, тяжело и размеренно, как удары дубинки. Не дав испуганной, дрожащей матери опомниться, Куто продолжала:
— Хотите, сейчас и посчитаемся, милая дамочка? Госпожа Мену, которая собиралась по дороге домойу платить какие-то взносы, очень обрадовалась, что деньги при ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79