Люди Кармелида отказались пропустить к нему королевского лекаря, отказались от воздаяния своему господину последних почестей и в свою очередь свернули лагерь, так что никто так и не узнал, выжил герцог Кармелид или нет.
От всего этого остался тошнотворный привкус предательства и бесстыдства.
Сам епископ Бедвин молился до тех пор, пока его не сморил тяжелый сон, но ему так и не удалось освободить свою душу от бремени непонятного стыда. Но что он такого сделал – кроме того, что благословил этот поспешный брак, уступив воле регента и, несомненно, самой королевы? Во главе государства должен стоять сильный правитель, чтобы сдерживать междоусобицы баронов… А Игрейна – по сути, всего лишь ребенок, и в одиночестве не смогла бы их обуздывать…
Он невольно представил себе юную королеву в объятиях регента, и это отвратительное зрелище заставило его пробудиться – или, может быть, виной тому была внезапная остановка. Все еще в полусне, он услышал снаружи крики и глухие удары по колесам повозки.
– Что там еще стряслось? – закричал он, приподнимаясь на локте.
Никакого ответа – только какой-то шорох и беглые перешептывания. И вдруг лошадь начала биться в постромках, грозя опрокинуть повозку. Епископ отдернул полог – и тут же об этом пожалел. Вокруг стояли эльфы с лицами падших ангелов. Повсюду на земле лежали пронзенные стрелами тела его охранников. Священники, сопровождавшие его и оставленные в живых, были здесь же. Их лица побелели от страха. Бедвин коротко вздохнул, потом нетерпеливым жестом протянул к ним руку.
– Помогите мне выйти, ради Бога!
Несмотря на поддержку одного из священников, он тяжело ударился о землю и поморщился, ощутив под босыми ступнями неровные холодные камни.
– Вы не можете убить нас, – заявил он, обращаясь к эльфу, стоявшему ближе всех к нему, – тощему, словно жердь, с длинными черными волосами до самых локтей. – Мы – слуги Господа, и мы безоружны.
Эльф посмотрел на него с недоброй усмешкой. Даже какой-то дьявольской… Бедвин невольно покосился на длинный серебряный кинжал, острый, словно шило, который он сжимал в руке. Клинок был окровавлен…
– У нас ничего нет. Позвольте нам проехать…
Эльф повернулся к своим спутникам.
– Халиг кит инстилле беон виртминде!
– Что он сказал? – прошептал епископ.
– Он сказал, что ты беспокоишься о своем сокровище.
Епископ резко обернулся и вцепился в руку одному из священников, даже не отдавая себе в этом отчета. Высокий эльф, облаченный в серебряную кольчугу, мягко поблескивавшую при каждом его движении в полусумраке густого перелеска, приблизился к ним, небрежно поигрывая своим оружием. Лицо его было усталым, но Бедвин мгновенно узнал его.
– Сеньор Ллэндон!
– Ты знаешь, кто я? Тем лучше…
Взгляд эльфа скользнул по блестящему от пота лицу епископа, слишком ухоженной бороде и волосам… Потом Ллэндон заглянул внутрь повозки. На лице его появилось насмешливое выражение, и он широко распахнул полог. Молодая женщина, совершенно обнаженная, с глазами, расширенными от страха, прижимала к себе бархатную подушечку, слишком маленькую, чтобы скрыть роскошные округлости ее тела. Ллэндон протянул руку и помог ей спуститься, затем, не говоря ни слова, указал на дорогу, ведущую к городу. Девица помчалась по ней со всех ног, тряся телесами. Эльфы проводили ее равнодушно-насмешливыми взглядами.
– Итак, – продолжал Ллэндон, снова обращаясь к прелату, – ты волнуешься за свое сокровище?
Бедвин против воли бросил взгляд на повозку, где – в ногах соломенного матраса, заваленного бархатными подушечками, – стоял обитый железом сундучок
– Ключ, – приказал Ллэндон.
Епископ заколебался, но потом все же снял с шеи шнурочек, на котором висел ключ.
– Отец мой, нет! – воскликнул один из священников, бросаясь к нему.
Бедвин резким жестом остановил его.
– Nihil cupit nisi aurum. Id capiat, dum nos incolumes conservet. Все, что ему нужно, – золото. Пусть забирает его, но сохранит нам жизнь! (Лат.)
Ллэндон протянул ключ одному из эльфов, который прыгнул в повозку и отпер сундучок. Внутри было множество мешочков, набитых деньгами, золотая церковная утварь и большой золотой крест, украшенный драгоценными камнями. Эльф вытряхнул содержимое сундучка в дорожную пыль, и его собратья принялись рассматривать незнакомые предметы, возбужденно переговариваясь,– эти звуки напоминали забавное стрекотание. Затем эльф протянул Ллэндону епископскую Библию.
Из-за драгоценного золотого переплета, инкрустированного драгоценными камнями, книга была такой тяжелой, что Ллэндону пришлось положить ее перед собойна ступеньку повозки. Обложку украшал огромный крест, вытисненный на золотой пластине, а вокруг него на резных эмалях квадратной формы можно было прочитать имена четырех евангелистов – Матфея, Марка, Луки и Иоанна. Ллэндон резко расстегнул застежки, скрепляющие нижнюю и верхнюю части переплета, и священник, стоявший рядом с епископом, невольно дернулся и, задыхаясь от возмущения, прошептал:
– Mi pater, non sines incredulum scripta sacra attingere! Отец мой, вы не должны позволять этому нечестивцу касаться Священного Писания! ( Лат .)
– Biblia sacra nihil valent apud eum, – отвечал Бедвин. – Iste cannis nullius rei nisi aurinostricupidus est! Библия не имеет никакой ценности. Все, что он хочет,– наше золото! (Лат.)
Ллэндон обернулся и посмотрел на них, насмешливо скривив губы, потом снова вернулся к епископской Библии.
– Nihil valet aurum apud elphides Золото для эльфов не имеет никакой ценности. (Лат.)
, – вполголоса, словно про себя, произнес он.
Не обращая никакого внимания на обеих духовных особ, которые в ужасе переглянулись, Ллэндон продолжал рассматривать яркие рисунки, поневоле завороженный игрой красок. Он бессознательным жестом гладил кончиками пальцев пергаментные страницы, такие белые и гладкие, что, должно быть, они были выделаны из кожи мертворожденных ягнят. Потом остановился на картинке, изображающей изгнание Адама и Евы из рая – они стояли под яблоней, у подножия которой извивался змей,– и попытался прочесть текст, но это было унициальное письмо – сплошь заглавные буквы и никакого разделения между словами, и Ллэндон оставил попытки. У эльфов не было письменности, помимо огамических рун, но это были не буквы, а обозначения целых понятий, и он с большим трудом разбирал закорючки, принятые у людей. Однако сама иллюстрация была достаточно красноречива, чтобы он мог догадаться о содержании текста.
– Это ведь яблоня, не так ли? – спросил он Бедвина. – Значит, ваш запретный плод, растущий на древе познания, – это яблоко? Я вижу, твоя Библия не совсем еще забыла старые легенды…
Невесело усмехнувшись, он встряхнул головой и, закрыв глаза, громко процитировал по памяти:
– «И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть; а от древа познания добра и зла, не ешь от него: ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь» Бытие, 2, 16-17
. Что же это за религия, которая карает за знание смертью?
Бедвин не отвечал.
– Вот, значит, каков твой бог… Бог, который хочет, чтобы древо познания принадлежало только ему, и готов убить каждого, кто посмеет к нему приблизиться? И вы ради такой веры готовы истребить все остальные народы на земле?
– Этот Бог есть любовь, – прошептал Бедвин.
– Да, любовь – для людей, ад – для всех остальных… И эту ненависть…
Он схватил книгу и, лихорадочно перелистывая ее гладкие страницы, украшенные искусными рисунками, гневно воскликнул:
– И эту ненависть вы воплотили в такой красоте!
И, охваченный приступом безумного гнева, Ллэндон начал вырывать страницы из книги и швырять их на землю.
– Нет!
Священник бросился к нему, сам обезумев от ужаса, но это было похоже на удар волны о скалу – Ллэндон стиснул ему горло одной рукой, его длинные ногти вонзились в кожу и разорвали ее. Тонкие струйки крови потекли по голубоватой руке, украшенной серебряными браслетами. Священник захрипел, глаза его остекленели. Ллэндон жестоким ударом отшвырнул его к повозке и снова повернулся к Бедвину. Его лицо с приподнятой в злобной усмешке верхней губой, обнажившей острые зубы с чуть выступающими боковыми клыками, было ужасно – он был похож на вампира из страшных поверий.
Епископ упал на колени и протянул к нему крест, висевший у него на груди на цепочке.
– Заклинаю вас, демоны, изыдите по слову моему! Не в ваших силах внушить мне страх или причинить вред, ни здесь, ни в другом месте, ибо защита Божья со мной!
– Это еще что? – прошипел Ллэндон, медленно приближаясь к нему. – Заклинание? Я не боюсь твоей магии, поп!
– Заклинаю вас, изыдите, не то падет на вас проклятие Бога Отца, Сына и Святого Духа, и гнев всей Святой Троицы обрушится на вас, и все силы небесные ринутся на землю, дабы поразить и истребить вас!
Ллэндон сжал пальцами его шею – белую трепещущую плоть, от которой так и разило страхом. Глаза епископа были закрыты, борода тряслась, губы дрожали, он чуть не плакал. Его голос теперь был лишь слабым хрипом:
– Да покарает вас гнев Божий… Именем святых имен Господних: Хее, Лаие, Лион, Хела, Саваоф, Хебойн, Адонаи…
Затем раздался отвратительный булькающий звук – Ллэндон с почти звериным рычанием вонзил острые зубы в шею епископа, и в лицо ему хлынула теплая волна крови. Зрелище было так ужасно, что даже подданные Ллэндона закрыли лица руками, не в силах смотреть.
В ту же ночь больше сотни эльфов исчезли в лесу, бежав от войны Ллэндона и пережитого сегодня кошмара.
Глаза слезились от дыма костра и закрывались сами собой, и наконец Утер впал в странное оцепенение, похожее на сон наяву. Донего смутно доносилось потрескивание сучьев в костре и крики ночных птиц. Поднялся ветер, возвещая о наступлении гроз и обильных дождей, которые всегда проходили накануне осеннего равноденствия. На рыцаре почти не было одежды: лишь набедренная повязка и сапоги. Его единственным оружием, если не считать охотничьей рогатины, оставался меч. Вот уже несколько недель он никого не видел, и это одиночество мало-помалу погружало его в такое же глубокое отчаяние, как прежде – заточение под Красной Горой. Ему было страшно, он дрожал под струями холодного дождя, целые ночи напролет подстерегая добычу и прислушиваясь к лесным шорохам, терзался от голода, и ему хотелось бежать отсюда – вернуться к себе в Каэр Систеннен, оставив эти жуткие леса. Он стал похож на дикого зверя – в волосах запутались сучья и листья, лицо заросло густой бородой, от него наверняка воняло, как от медведя, и он ненавидел эти густые заросли и переплетения корней, солоноватую на вкус воду озера, оглушительное кваканье лягушек и собачью осеннюю погоду.
Но он по-прежнему оставался здесь.
Почему такой человек, как он – рыцарь, один из наиболее знатных в королевстве, старший сын барона Систеннена, – повиновался этому ублюдку Мерлину, не эльфу, не человеку, похожему на хилого подростка, худому словно жердь, с белыми волосами старика и синеватой кожей утопленника? Этот вопрос не давал ему покоя. Неужели у него так мало воли, так мало самолюбия? Может быть, Мерлин просто забыл о нем. А может быть, умер… И теперь он, Утер, навсегда останется здесь – будет жить, словно лесной отшельник, на берегу озера, затянутого туманом, до зимы, а потом замерзнет насмерть… Мерлин говорил об острове, который находится там, за пеленой тумана, об острове, представшем перед ним в видении, куда смертные могут попасть, лишь пройдя через эти нескончаемые испытания – голод, лишения, безнадежное одиночество… И еще Мерлин говорил о Ллиэн. «Там, где она сейчас, – сказал он, – ни один смертный не сможет к ней присоединиться. Однако она ждет тебя в день Фет Фиада, когда боги простирают над людьми свой магический туман, чтобы самим спуститься в Срединный мир. Это день осеннего равноденствия, и он уже близко… Но ты должен быть готов. И времени у тебя немного».
Сколько раз он пытался доплыть до этого острова – несмотря на холод, на заросли камыша и водоросли, которые опутывали его ноги, словно скользкие угри, на вязкую тину, которая, казалось, вот-вот затянет его на дно? Он плыл до тех пор, пока хватало сил, пока его не охватывал ужас перед неминуемым погружением в эту пучину, и раз за разом чувствовал, что начинает тонуть, что темные волны смыкаются у него над головой, и уже готовился к смерти, а потом приходил в сознание на берегу и в судорогах извергал из себя воду – но снова и снова оставался в живых.
Возможно, ему стоило уйти отсюда. Да, уйти, вернуться домой, снова оказаться рядом с отцом, среди слуг и домочадцев, забыть о Ллиэн и о ребенке, которого он никогда не видел, а потом, гораздо позже, уже состарившись, вспоминать всю эту историю с нежностью или с пренебрежением. Да, конечно, придется справляться с угрызениями совести – но, по крайней мере, он будет жить как человек, а не как зверь!
Первая капля дождя упала ему на плечо, за ней другая, и от порыва ледяного ветра по озеру пробежала сверкающая рябь. Утер одним прыжком вскочил, схватил меч и бросился к своему шалашу. Не хватало только тумана… Почему, во имя Бога и дьявола, он остается здесь? Ульфин и Бран уехали, чтобы собирать армию – так они сказали… Ну да, как же! Конечно же, они возвратились по домам, забыв о Мерлине и его бредовых пророчествах…
Мерлин… Отвратительный, ненавистный ублюдок с вечными загадками и непонятными речами! Как он его назвал? Кариад… Кариад даоу роуанед… Еще одно из его смехотворных пророчеств. Он ничем не лучше монахов со своими Евангелиями, полными демонов и чудес. Они все равно что ярмарочные прорицатели и фокусники! Ему просто была нужна охрана в пути, а потом он бросил его, Утера, здесь как последнего болвана, которым, впрочем, он и был…
– Я тебя не бросил, Утер.
Рыцарь, не сдержавшись, вскрикнул от испуга и резко подался назад, едва не свалив свой ветхий шалаш.
– Я тебя напугал?
Утер видел лишь силуэт, чуть заметно выделявшийся в полумраке хижины, но, конечно, сразу узнал высокий насмешливый голос Мерлина.
– Проклятье! Я…
Секундой позже его охватил безумный гнев, но, уже занеся кулак над головой мужчины-ребенка, Утер почувствовал, как сердце у него упало, и вдруг разрыдался. Впервые за столько дней он, наконец, услышал человеческий голос…
Мерлин ощутил комок в горле. Он смотрел на рыцаря, такого несчастного, плачущего в три ручья, исхудавшего, заросшего всклокоченной бородой, охваченного невыразимым отчаянием. Потом обнял его, набросил ему на плечи свой плащ и стал ждать, пока его рыдания прекратятся. Так прошла ночь.
С рассветом Мерлин отвел Утера к озеру и начал тщательно брить его острым лезвием своего кинжала. С вымытыми, расчесанными волосами, заплетенными в косички, Утер снова обрел человеческий облик – впрочем, если не вглядываться в него слишком пристально. Он держался как послушный ребенок, предоставив Мерлину полную свободу действий, не говоря ни слова и не отрывая от него лихорадочного взгляда.
Над озером поднялся туман, белый и густой, словно облако, отчего вокруг воцарилась почти нереальная тишина. Туман осеннего равноденствия… Это была единственная мысль, оставшаяся в голове рыцаря. Значит, он провел в лесу сорок дней, и теперь испытание закончено… Утер не осмеливался произнести ни слова – впрочем, он все равно не смог бы задать все те вопросы, что одолевали его все это время. Отныне они были неважны. Даже если его ожидание было напрасным, даже если земной рай, о котором говорил Мерлин, не существует, даже если за пеленой тумана он найдет лишь пустынный остров – все равно настал час освобождения.
Мерлин также был серьезен, его жесты стали медленными, он полностью сосредоточился на бритье, чтобы не встречаться взглядом с Утером, и, кажется, был рад его молчанию. Не было слышно ни голосов птиц, никаких других звуков – даже шороха листвы. Ничего. Лишь туман с его гнетущим металлическим привкусом, и иногда – слабый плеск воды.
Когда все было закончено, мужчина-ребенок поднялся, и Утер подошел следом за ним к кромке воды.
Сначала они ничего не увидели. Потом рыцарь различил какую-то темную тень над водой, которая медленно скользила к ним и, наконец, остановилась почти у их ног. Это оказалась черная лодка с блестящими от воды боками, но в ней не было ни весел, ни багра.
– Паромщик из тумана, – пробормотал Мерлин неуверенным, почти испуганным голосом.
Потом повернулся к Утеру с легким удивлением, словно ожидал, что рыцарь мгновенно вскочит в лодку, и, когда увидел, что тот не двигается с места, взял его за руку и почти заставил взойти на борт. И тут же оттолкнул лодку от берега.
– Ты не поплывешь со мной? – воскликнул Утер.
– Я не могу!
Очертания его хрупкой фигуры уже тонули в тумане – он стоял так прямо и неподвижно, что был почти неразличим на фоне деревьев.
– Но я буду тебя ждать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
От всего этого остался тошнотворный привкус предательства и бесстыдства.
Сам епископ Бедвин молился до тех пор, пока его не сморил тяжелый сон, но ему так и не удалось освободить свою душу от бремени непонятного стыда. Но что он такого сделал – кроме того, что благословил этот поспешный брак, уступив воле регента и, несомненно, самой королевы? Во главе государства должен стоять сильный правитель, чтобы сдерживать междоусобицы баронов… А Игрейна – по сути, всего лишь ребенок, и в одиночестве не смогла бы их обуздывать…
Он невольно представил себе юную королеву в объятиях регента, и это отвратительное зрелище заставило его пробудиться – или, может быть, виной тому была внезапная остановка. Все еще в полусне, он услышал снаружи крики и глухие удары по колесам повозки.
– Что там еще стряслось? – закричал он, приподнимаясь на локте.
Никакого ответа – только какой-то шорох и беглые перешептывания. И вдруг лошадь начала биться в постромках, грозя опрокинуть повозку. Епископ отдернул полог – и тут же об этом пожалел. Вокруг стояли эльфы с лицами падших ангелов. Повсюду на земле лежали пронзенные стрелами тела его охранников. Священники, сопровождавшие его и оставленные в живых, были здесь же. Их лица побелели от страха. Бедвин коротко вздохнул, потом нетерпеливым жестом протянул к ним руку.
– Помогите мне выйти, ради Бога!
Несмотря на поддержку одного из священников, он тяжело ударился о землю и поморщился, ощутив под босыми ступнями неровные холодные камни.
– Вы не можете убить нас, – заявил он, обращаясь к эльфу, стоявшему ближе всех к нему, – тощему, словно жердь, с длинными черными волосами до самых локтей. – Мы – слуги Господа, и мы безоружны.
Эльф посмотрел на него с недоброй усмешкой. Даже какой-то дьявольской… Бедвин невольно покосился на длинный серебряный кинжал, острый, словно шило, который он сжимал в руке. Клинок был окровавлен…
– У нас ничего нет. Позвольте нам проехать…
Эльф повернулся к своим спутникам.
– Халиг кит инстилле беон виртминде!
– Что он сказал? – прошептал епископ.
– Он сказал, что ты беспокоишься о своем сокровище.
Епископ резко обернулся и вцепился в руку одному из священников, даже не отдавая себе в этом отчета. Высокий эльф, облаченный в серебряную кольчугу, мягко поблескивавшую при каждом его движении в полусумраке густого перелеска, приблизился к ним, небрежно поигрывая своим оружием. Лицо его было усталым, но Бедвин мгновенно узнал его.
– Сеньор Ллэндон!
– Ты знаешь, кто я? Тем лучше…
Взгляд эльфа скользнул по блестящему от пота лицу епископа, слишком ухоженной бороде и волосам… Потом Ллэндон заглянул внутрь повозки. На лице его появилось насмешливое выражение, и он широко распахнул полог. Молодая женщина, совершенно обнаженная, с глазами, расширенными от страха, прижимала к себе бархатную подушечку, слишком маленькую, чтобы скрыть роскошные округлости ее тела. Ллэндон протянул руку и помог ей спуститься, затем, не говоря ни слова, указал на дорогу, ведущую к городу. Девица помчалась по ней со всех ног, тряся телесами. Эльфы проводили ее равнодушно-насмешливыми взглядами.
– Итак, – продолжал Ллэндон, снова обращаясь к прелату, – ты волнуешься за свое сокровище?
Бедвин против воли бросил взгляд на повозку, где – в ногах соломенного матраса, заваленного бархатными подушечками, – стоял обитый железом сундучок
– Ключ, – приказал Ллэндон.
Епископ заколебался, но потом все же снял с шеи шнурочек, на котором висел ключ.
– Отец мой, нет! – воскликнул один из священников, бросаясь к нему.
Бедвин резким жестом остановил его.
– Nihil cupit nisi aurum. Id capiat, dum nos incolumes conservet. Все, что ему нужно, – золото. Пусть забирает его, но сохранит нам жизнь! (Лат.)
Ллэндон протянул ключ одному из эльфов, который прыгнул в повозку и отпер сундучок. Внутри было множество мешочков, набитых деньгами, золотая церковная утварь и большой золотой крест, украшенный драгоценными камнями. Эльф вытряхнул содержимое сундучка в дорожную пыль, и его собратья принялись рассматривать незнакомые предметы, возбужденно переговариваясь,– эти звуки напоминали забавное стрекотание. Затем эльф протянул Ллэндону епископскую Библию.
Из-за драгоценного золотого переплета, инкрустированного драгоценными камнями, книга была такой тяжелой, что Ллэндону пришлось положить ее перед собойна ступеньку повозки. Обложку украшал огромный крест, вытисненный на золотой пластине, а вокруг него на резных эмалях квадратной формы можно было прочитать имена четырех евангелистов – Матфея, Марка, Луки и Иоанна. Ллэндон резко расстегнул застежки, скрепляющие нижнюю и верхнюю части переплета, и священник, стоявший рядом с епископом, невольно дернулся и, задыхаясь от возмущения, прошептал:
– Mi pater, non sines incredulum scripta sacra attingere! Отец мой, вы не должны позволять этому нечестивцу касаться Священного Писания! ( Лат .)
– Biblia sacra nihil valent apud eum, – отвечал Бедвин. – Iste cannis nullius rei nisi aurinostricupidus est! Библия не имеет никакой ценности. Все, что он хочет,– наше золото! (Лат.)
Ллэндон обернулся и посмотрел на них, насмешливо скривив губы, потом снова вернулся к епископской Библии.
– Nihil valet aurum apud elphides Золото для эльфов не имеет никакой ценности. (Лат.)
, – вполголоса, словно про себя, произнес он.
Не обращая никакого внимания на обеих духовных особ, которые в ужасе переглянулись, Ллэндон продолжал рассматривать яркие рисунки, поневоле завороженный игрой красок. Он бессознательным жестом гладил кончиками пальцев пергаментные страницы, такие белые и гладкие, что, должно быть, они были выделаны из кожи мертворожденных ягнят. Потом остановился на картинке, изображающей изгнание Адама и Евы из рая – они стояли под яблоней, у подножия которой извивался змей,– и попытался прочесть текст, но это было унициальное письмо – сплошь заглавные буквы и никакого разделения между словами, и Ллэндон оставил попытки. У эльфов не было письменности, помимо огамических рун, но это были не буквы, а обозначения целых понятий, и он с большим трудом разбирал закорючки, принятые у людей. Однако сама иллюстрация была достаточно красноречива, чтобы он мог догадаться о содержании текста.
– Это ведь яблоня, не так ли? – спросил он Бедвина. – Значит, ваш запретный плод, растущий на древе познания, – это яблоко? Я вижу, твоя Библия не совсем еще забыла старые легенды…
Невесело усмехнувшись, он встряхнул головой и, закрыв глаза, громко процитировал по памяти:
– «И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть; а от древа познания добра и зла, не ешь от него: ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь» Бытие, 2, 16-17
. Что же это за религия, которая карает за знание смертью?
Бедвин не отвечал.
– Вот, значит, каков твой бог… Бог, который хочет, чтобы древо познания принадлежало только ему, и готов убить каждого, кто посмеет к нему приблизиться? И вы ради такой веры готовы истребить все остальные народы на земле?
– Этот Бог есть любовь, – прошептал Бедвин.
– Да, любовь – для людей, ад – для всех остальных… И эту ненависть…
Он схватил книгу и, лихорадочно перелистывая ее гладкие страницы, украшенные искусными рисунками, гневно воскликнул:
– И эту ненависть вы воплотили в такой красоте!
И, охваченный приступом безумного гнева, Ллэндон начал вырывать страницы из книги и швырять их на землю.
– Нет!
Священник бросился к нему, сам обезумев от ужаса, но это было похоже на удар волны о скалу – Ллэндон стиснул ему горло одной рукой, его длинные ногти вонзились в кожу и разорвали ее. Тонкие струйки крови потекли по голубоватой руке, украшенной серебряными браслетами. Священник захрипел, глаза его остекленели. Ллэндон жестоким ударом отшвырнул его к повозке и снова повернулся к Бедвину. Его лицо с приподнятой в злобной усмешке верхней губой, обнажившей острые зубы с чуть выступающими боковыми клыками, было ужасно – он был похож на вампира из страшных поверий.
Епископ упал на колени и протянул к нему крест, висевший у него на груди на цепочке.
– Заклинаю вас, демоны, изыдите по слову моему! Не в ваших силах внушить мне страх или причинить вред, ни здесь, ни в другом месте, ибо защита Божья со мной!
– Это еще что? – прошипел Ллэндон, медленно приближаясь к нему. – Заклинание? Я не боюсь твоей магии, поп!
– Заклинаю вас, изыдите, не то падет на вас проклятие Бога Отца, Сына и Святого Духа, и гнев всей Святой Троицы обрушится на вас, и все силы небесные ринутся на землю, дабы поразить и истребить вас!
Ллэндон сжал пальцами его шею – белую трепещущую плоть, от которой так и разило страхом. Глаза епископа были закрыты, борода тряслась, губы дрожали, он чуть не плакал. Его голос теперь был лишь слабым хрипом:
– Да покарает вас гнев Божий… Именем святых имен Господних: Хее, Лаие, Лион, Хела, Саваоф, Хебойн, Адонаи…
Затем раздался отвратительный булькающий звук – Ллэндон с почти звериным рычанием вонзил острые зубы в шею епископа, и в лицо ему хлынула теплая волна крови. Зрелище было так ужасно, что даже подданные Ллэндона закрыли лица руками, не в силах смотреть.
В ту же ночь больше сотни эльфов исчезли в лесу, бежав от войны Ллэндона и пережитого сегодня кошмара.
Глаза слезились от дыма костра и закрывались сами собой, и наконец Утер впал в странное оцепенение, похожее на сон наяву. Донего смутно доносилось потрескивание сучьев в костре и крики ночных птиц. Поднялся ветер, возвещая о наступлении гроз и обильных дождей, которые всегда проходили накануне осеннего равноденствия. На рыцаре почти не было одежды: лишь набедренная повязка и сапоги. Его единственным оружием, если не считать охотничьей рогатины, оставался меч. Вот уже несколько недель он никого не видел, и это одиночество мало-помалу погружало его в такое же глубокое отчаяние, как прежде – заточение под Красной Горой. Ему было страшно, он дрожал под струями холодного дождя, целые ночи напролет подстерегая добычу и прислушиваясь к лесным шорохам, терзался от голода, и ему хотелось бежать отсюда – вернуться к себе в Каэр Систеннен, оставив эти жуткие леса. Он стал похож на дикого зверя – в волосах запутались сучья и листья, лицо заросло густой бородой, от него наверняка воняло, как от медведя, и он ненавидел эти густые заросли и переплетения корней, солоноватую на вкус воду озера, оглушительное кваканье лягушек и собачью осеннюю погоду.
Но он по-прежнему оставался здесь.
Почему такой человек, как он – рыцарь, один из наиболее знатных в королевстве, старший сын барона Систеннена, – повиновался этому ублюдку Мерлину, не эльфу, не человеку, похожему на хилого подростка, худому словно жердь, с белыми волосами старика и синеватой кожей утопленника? Этот вопрос не давал ему покоя. Неужели у него так мало воли, так мало самолюбия? Может быть, Мерлин просто забыл о нем. А может быть, умер… И теперь он, Утер, навсегда останется здесь – будет жить, словно лесной отшельник, на берегу озера, затянутого туманом, до зимы, а потом замерзнет насмерть… Мерлин говорил об острове, который находится там, за пеленой тумана, об острове, представшем перед ним в видении, куда смертные могут попасть, лишь пройдя через эти нескончаемые испытания – голод, лишения, безнадежное одиночество… И еще Мерлин говорил о Ллиэн. «Там, где она сейчас, – сказал он, – ни один смертный не сможет к ней присоединиться. Однако она ждет тебя в день Фет Фиада, когда боги простирают над людьми свой магический туман, чтобы самим спуститься в Срединный мир. Это день осеннего равноденствия, и он уже близко… Но ты должен быть готов. И времени у тебя немного».
Сколько раз он пытался доплыть до этого острова – несмотря на холод, на заросли камыша и водоросли, которые опутывали его ноги, словно скользкие угри, на вязкую тину, которая, казалось, вот-вот затянет его на дно? Он плыл до тех пор, пока хватало сил, пока его не охватывал ужас перед неминуемым погружением в эту пучину, и раз за разом чувствовал, что начинает тонуть, что темные волны смыкаются у него над головой, и уже готовился к смерти, а потом приходил в сознание на берегу и в судорогах извергал из себя воду – но снова и снова оставался в живых.
Возможно, ему стоило уйти отсюда. Да, уйти, вернуться домой, снова оказаться рядом с отцом, среди слуг и домочадцев, забыть о Ллиэн и о ребенке, которого он никогда не видел, а потом, гораздо позже, уже состарившись, вспоминать всю эту историю с нежностью или с пренебрежением. Да, конечно, придется справляться с угрызениями совести – но, по крайней мере, он будет жить как человек, а не как зверь!
Первая капля дождя упала ему на плечо, за ней другая, и от порыва ледяного ветра по озеру пробежала сверкающая рябь. Утер одним прыжком вскочил, схватил меч и бросился к своему шалашу. Не хватало только тумана… Почему, во имя Бога и дьявола, он остается здесь? Ульфин и Бран уехали, чтобы собирать армию – так они сказали… Ну да, как же! Конечно же, они возвратились по домам, забыв о Мерлине и его бредовых пророчествах…
Мерлин… Отвратительный, ненавистный ублюдок с вечными загадками и непонятными речами! Как он его назвал? Кариад… Кариад даоу роуанед… Еще одно из его смехотворных пророчеств. Он ничем не лучше монахов со своими Евангелиями, полными демонов и чудес. Они все равно что ярмарочные прорицатели и фокусники! Ему просто была нужна охрана в пути, а потом он бросил его, Утера, здесь как последнего болвана, которым, впрочем, он и был…
– Я тебя не бросил, Утер.
Рыцарь, не сдержавшись, вскрикнул от испуга и резко подался назад, едва не свалив свой ветхий шалаш.
– Я тебя напугал?
Утер видел лишь силуэт, чуть заметно выделявшийся в полумраке хижины, но, конечно, сразу узнал высокий насмешливый голос Мерлина.
– Проклятье! Я…
Секундой позже его охватил безумный гнев, но, уже занеся кулак над головой мужчины-ребенка, Утер почувствовал, как сердце у него упало, и вдруг разрыдался. Впервые за столько дней он, наконец, услышал человеческий голос…
Мерлин ощутил комок в горле. Он смотрел на рыцаря, такого несчастного, плачущего в три ручья, исхудавшего, заросшего всклокоченной бородой, охваченного невыразимым отчаянием. Потом обнял его, набросил ему на плечи свой плащ и стал ждать, пока его рыдания прекратятся. Так прошла ночь.
С рассветом Мерлин отвел Утера к озеру и начал тщательно брить его острым лезвием своего кинжала. С вымытыми, расчесанными волосами, заплетенными в косички, Утер снова обрел человеческий облик – впрочем, если не вглядываться в него слишком пристально. Он держался как послушный ребенок, предоставив Мерлину полную свободу действий, не говоря ни слова и не отрывая от него лихорадочного взгляда.
Над озером поднялся туман, белый и густой, словно облако, отчего вокруг воцарилась почти нереальная тишина. Туман осеннего равноденствия… Это была единственная мысль, оставшаяся в голове рыцаря. Значит, он провел в лесу сорок дней, и теперь испытание закончено… Утер не осмеливался произнести ни слова – впрочем, он все равно не смог бы задать все те вопросы, что одолевали его все это время. Отныне они были неважны. Даже если его ожидание было напрасным, даже если земной рай, о котором говорил Мерлин, не существует, даже если за пеленой тумана он найдет лишь пустынный остров – все равно настал час освобождения.
Мерлин также был серьезен, его жесты стали медленными, он полностью сосредоточился на бритье, чтобы не встречаться взглядом с Утером, и, кажется, был рад его молчанию. Не было слышно ни голосов птиц, никаких других звуков – даже шороха листвы. Ничего. Лишь туман с его гнетущим металлическим привкусом, и иногда – слабый плеск воды.
Когда все было закончено, мужчина-ребенок поднялся, и Утер подошел следом за ним к кромке воды.
Сначала они ничего не увидели. Потом рыцарь различил какую-то темную тень над водой, которая медленно скользила к ним и, наконец, остановилась почти у их ног. Это оказалась черная лодка с блестящими от воды боками, но в ней не было ни весел, ни багра.
– Паромщик из тумана, – пробормотал Мерлин неуверенным, почти испуганным голосом.
Потом повернулся к Утеру с легким удивлением, словно ожидал, что рыцарь мгновенно вскочит в лодку, и, когда увидел, что тот не двигается с места, взял его за руку и почти заставил взойти на борт. И тут же оттолкнул лодку от берега.
– Ты не поплывешь со мной? – воскликнул Утер.
– Я не могу!
Очертания его хрупкой фигуры уже тонули в тумане – он стоял так прямо и неподвижно, что был почти неразличим на фоне деревьев.
– Но я буду тебя ждать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24