Мамочкин наставник рассердится…
Антон резко обернулся. Жорочкин труп смотрел на него пустыми глазницами и улыбался…
Сидя в постели, Антон подумал, что наяву, наверное, не закричал. Мама с папой за стеной не проснулись. Было еще совсем темно.
Потом он тщетно пытался вспомнить сон, чтобы попытаться его истолковать. Он даже сонник достал и включил свет, но сон развалился на части и исчез. В памяти Антона остался только затхлый библиотечный запах и кислый привкус собственного страха.
И он лег досыпать без всяких дурных мыслей. Если сон имеет какое-то значение, гласила наука о толковании сновидений, то он запоминается ярко.
Без всяких усилий.
Ночь была мутна и тяжела не только для Антона.
Лариса тоже ложилась в постель с больной головой, смертельно усталая и какая-то разбитая, будто подцепила грипп или отравилась. Ей ужасно хотелось увидеть во сне Ворона, но Ворон не приснился. Всю ночь Ларису промучили дикие кошмары. В путаных снах она проваливалась в лабиринт темных коридоров с бесконечным рядом запертых дверей. Из него после долгих блужданий в темноте, по крошащимся под ногами бетонным лестницам, по коврам, на которых болотным мхом вырастала светящаяся плесень, она вдруг попадала в светлое помещение, то ли адскую кухню, то ли прозекторскую, где в эмалированных тазах лежали груды человеческих конечностей, как гипсовые слепки с красным срезом. И она еще успевала увидеть несколько сердец, бьющихся на мраморной плите стола, размазывая кровь по желтовато-белой поверхности, и голову, мертво закатившую глаза, на плоской фарфоровой тарелке – и выбегала назад, в темноту. И открывалась дверь в холодильник с выпотрошенными заиндевелыми трупами, откуда несло кровью и застоявшимся холодом, и в неожиданном окне вдруг открывалась широкая панорама ночного кладбища, где безмолвные огни медленно плыли над могилами. И Лариса кидалась в это окно, и стекло расплескивалось, как грязная вода, и Лариса летела, сначала медленно, потом – все быстрее и выше, над затаившимся городом в желтом дрожащем мареве электрических огней.
Полет приносил минутное облегчение, но тяжелый поток воздуха втягивал вытянувшееся в струнку Ларисино тело в широкую темную трубу, она летела в узком извилистом стальном пищеводе с ржавыми потеками – и вылетала в тоннель метро. Там, в пыльном грохочущем аду, она летела, гонимая пыльным ветром, над пустыми станциями, по бесконечным тоннелям, в которых желтыми светящимися червями ворочались составы. Это продолжалось невыносимо долго. В конце концов ее, полубесплотную, пустую и высохшую, как осенний лист, вновь выносило все туда же, в белый, ослепительный, кухонно-операционный кошмар, с дымящимися кишками на мраморе, с ведром темной горячей крови на белой пластиковой подставке…
Липкая паутина сна окончательно порвалась только под утро. Мутный, еще вполне зимний рассвет, кислотно-розовый от холода еле брезжил за окном, когда Лариса села в постели, вцепившись в сбитое в клубок одеяло, на простынях, мокрых от пота, дрожа от озноба. Голова болела, тело ломило, хотелось спать, но было тошнотворно страшно заснуть снова. И пришлось встать, стащить влажную рубашку, добрести до ванной и залезть в душ.
Вода Ларису освежила и оживила. Запах апельсинов, мяты и морской соли показался острым, резким и необыкновенно приятным. Холодная квартира после душа показалась теплее. Лариса высушила волосы и заварила зеленого чаю. Поставила Воронов компакт «Владыка Тумана», одну из первых его композиций. Мрачная, нежная, прекрасная мелодия медленной волной поднялась до самой души, отмыла от страха, заполнила собой…
Когда в дверь позвонили, Лариса все еще блуждала в мерцающих сумеречных грезах, в мягком покое. Звонок стряхнул чару. Утро уже превратилось в день. Сигарета давно дотлела до фильтра.
Зашла мама. Просто зашла мама.
Мама сразу заняла очень много места, расположилась по-хозяйски, заполнила собой крохотную кухню, так что Ларисе надо было боком проходить между столом и газовой плитой, чтобы поставить чайник на огонь. Лариса была настолько непохожа на маму внешне, что никто никогда не принимал их за мать с дочерью; это было бы удивительно, если бы не выцветшая фотография первого маминого мужа, худого, светловолосого, с беспомощной улыбкой, разбившегося на мотоцикле за месяц до Ларисиного рождения.
Мама сняла с крутых черных с проседью кудрей и возложила на стол роскошную меховую шапку и расстегнула, но не сняла шубу.
– Я – на минуточку. Просто взглянуть, как тут моя девочка. Ну ладно, чайку чуток хлебну. И пойду. К тете Ире обещала зайти, потом надо по магазинам пробежаться… Папа сегодня задержится…
Отчим – папа по давней традиции. Лариса еще до школы привыкла.
– Ты, девочка моя, выглядишь как-то… Ты здорова? Ничего не болит? Устаешь, да?
С мамой удобно разговаривать. На ее вопросы можно не отвечать. Мычать, кивать – этого более чем достаточно.
– Напрасно ты ушла из театра. Что это за работа – голышом по ресторанам пьяных мужиков развлекать? Ну, деньги, конечно, но все-таки – ты же балерина, а занимаешься – стыд сказать кому…
Я – в театре, как Ворон – в консерватории, сказало новое «я», которому хотелось возражать. Балет – это канон, из которого я выламываюсь. Я хочу создавать свое. Все равно где. И если у меня не всегда получается найти место, где… Старое «я» воздело очи горе и посоветовало новому молчать и не пытаться что-то доказывать. Смысла нет – все равно тебя не слышат.
Мама сморщилась, отхлебнув зеленого чая с мятой и мелиссой.
– Опять у тебя эта трава… Ладно, хорошо хоть, что горячий, на улице холодища… – С неодобрением взглянула на пепельницу, полную бычков. С еще большим неодобрением – на Ворона, улыбающегося с плаката. – Нас с папой тетя Дина с дядей Геной в воскресенье в гости звали. У дяди Гены день рождения, надо сходить поздравить, и тебя они были бы очень рады видеть. Их Славик из Финляндии приехал в отпуск, он все тебя вспоминает, вот я его видела на днях, он говорил: «Тетя Ада, как там моя Ларочка? Замуж, – говорит, – еще не вышла?»
Ну и почему ты ему не сказала, что я замужем, спросило новое «я». Оператор поставил старый ролик: полный холеный мальчик с лицом нимфетки, в херувимских кудряшках. Губки бантиком, глазки голубенькие. «Не-ет, балет – это несовреме-ен-но, – с этакой барской растяжечкой. – А что ты читаешь? Ну-у, это уже старье заплесневелое… Тебе Уолш нравится? А Буковски?»
– Я в воскресенье работаю.
– Жалко, жалко. Тетя Дина расстроится. Ты бы не курила столько, девочка моя. Это очень вредно. Вот я вчера смотрела по телевизору…
Лариса потушила сигарету. Встретилась взглядом с Вороном на афише. Внутренний ди-джей поставил «Владыку Тумана» погромче – и маму стало почти не слышно.
Мамина минуточка продлилась до четырех часов пополудни. С помощью Ворона Лариса дождалась маминого ухода, но почти сразу же после ухода мамы позвонила Света.
– Ты жива еще, моя старушка? – поразилась Лариса. – Дивлюсь…
– Устала вчера, как собака, – пожаловалась Света. – Но жива. Знаешь, Ларк, женщины, которые так пашут, имеют же право на личную жизнь. Правильно я говорю?
– Правильно.
– А по этому поводу надо развлечься. Как ты думаешь?
– Наверное.
– Ну так вот. Меня тут один пригласил потусоваться, сказал – возьми подругу. Пойдешь, Ларк, а? Выпьем, посидим, музон послушаем…
– Слушай, Светик, что-то не хочется…
– Ой, брось, а! – тон Светы моментально стал совершенно безаппеляционным. – Кончай уже киснуть, а? Давай, давай, я зайду. Пойдем, посидим с нормальными мужиками, проведем вечерок по-человечески…
– Свет, нормальный мужик – это несуществующий персонаж. Вроде Кощея Бессмертного или хитроумного Одиссея…
– Не умничай. Себя надо любить и баловать.
– Я люблю и балую, – сказала Лариса. – Я хочу тишины и пустоты для себя любимой. А в виде баловства – кофе с кардамоном, ванну с дынной пеной и музыку Ворона.
– Ты все еще депруешь, – сделала Света окончательный вывод. – Все. Одевайся, я сейчас приеду.
И повесила трубку.
А что, заметило новое «я», предатель. Может, и хорошо? Съездим, развеемся…
Ага, фыркнуло старое «я». Развеемся… по ветру. Это нам совершенно необходимо – дикая пьянка в обществе компании уродов. Тебя давно не выворачивало?
Правильно, возразило новое «я». Пить лучше в одиночку. Как у тебя водится в последнее время. До привидений ты уже допилась – следующий шаг будет либо в виде зеленых чертей, либо в виде розовых слонов. Ты и Ворон – воистину два сапога из пары: один сторчался, вторая спивается. Виват!
Неправда, робко возразило старое «я». Во-первых, мне не померещилось, а…
Заткнись, заявило новое «я» громогласно. Хватит уже слюни размазывать. Побудь счастливой современной женщиной хоть один вечер. Веселой. Свободной. Красивой. Без комплексов.
Значит, морду штукатурить, вздохнуло старое «я». Ему тяжело было спорить с новым «я», так же как Ларисе было тяжело спорить с мамой. Плохо, когда две части одной головы друг с другом не дружат. Перезагружать внутренний компьютер без толку – вот если бы завести новый! Чтобы без вирусов, да не висел и не циклился…
Девичьи мечты, девичьи мечты…
Света влетела в Ларисину квартирку, как самум. Залпом выпила предложенный стакан сока, высыпала на стол Ларисину шкатулку с бижутерией и прочим барахлом, вытряхнула косметичку, вытащила тряпки из шкафа – она была полна энтузиазма.
– Вот мы сейчас сделаем из тебя королеву подиумов! – приговаривала она в процессе разгрома. – Ты ж у нас шикарная женщина, что распускаешься? Ты посмотри на себя! Ходишь черт-те в чем, волосы приводишь в порядок только на выступление, не красишься, не следишь за собой, куришь, пьешь, зеленая вся…
– А ты не пьешь? – попыталась протестовать Лариса.
Света воздела руки.
– Ну ты сравнила! Знаешь, одно дело – когда пьешь хорошее вино в шикарном ресторане с шикарным дяденькой, а другое – когда всякую дрянь в одну харю! Хватит уже себя гробить!
Лариса пожала плечами.
– Ну все, подруга, – Света придвинула к себе гору коробочек, баночек и скляночек и принялась их раскрывать. – Начинаем новую жизнь. Работаем в хорошем месте, срубаем побольше капусты, покупаем тебе новые тряпки, ты начинаешь за собой следить, а потом мы выдаем тебя замуж. За президента банка или нефтяного магната. Нечего из себя монахиню строить.
– Она сама строится, – пискнула Лариса, которой в запале едва не ткнули в глаз кисточкой с тушью. – Только я неверующая.
– Вот и не ерунди. Сиди смирно… Что бы на тебя надеть?.. Эх, гардероб у тебя, как у хиппарки какой-то – ни одной откровенной шмотки, штаны да размахайки какие-то… Чтоб никто, не дай бог, твои ноги не увидел, а грудь и подавно…
Лариса перестала сопротивляться и уныло смотрела на себя в зеркало.
– Я свои ноги с грудью показываю по средам, пятницам и воскресеньям, совершенно откровенно, всем, купившим билеты. В свое рабочее время. И уволь меня от того, чтобы проделывать это еще и в свободное время тоже. Имеет же бедная женщина право на отдых…
Света не слушала. Она дорвалась. Лариса дала ей уложить свои волосы, терпела и думала, что Света, вероятно, в детстве обожала причесывать и одевать кукол, а теперь ей этого не хватает. Ишь старается…
– Светик, ты, наверное, ребенка хочешь, – пробормотала Лариса, трогая пальцем завитую прядь, о которой хотелось сказать «локон страсти». – Девочку. А?
Света уронила расческу.
– Уже! Сейчас! В гробу я видела всех этих детей, пеленки и прочую муру! Да еще рожать, расплыться в корову – спасибо! Я еще и не жила как следует, а ты мне про хомут… нет уж… Ну все, теперь на тебя смотреть можно.
Лариса посмотрела. Из зеркала на нее взглянула гламурная дива с выражением усталой томности. Этакая пресыщенная фифа… брр! Вышитые джинсы тесноваты и сидят, как нарисованные. Блузка еще школьных лет, натянулась и обтянула. Секс-бомба. Господи, запретить оружие массового уничтожения!
Но ладно. Пусть будет. Сегодня мы морально разлагаемся.
Вечер был чудесен, вечер был невинен и свеж, фонари разбавляли своим горячим золотом его ультрамариновые чернила. Его запах, запах предощущения весны, воды, рождающейся из снега, набухших в ожидании почек, запах сырого ветра, грубовато-нежного, как нечаянный поцелуй, вздернул Ларисины нервы и вызвал беспричинную радость. Но радость потускнела в метро, которое напомнило сегодняшний ночной кошмар, а когда девушек встретили пригласившие их кавалеры, от Ларисиного весеннего подъема и следа не осталось.
Вечер был чудовищен.
Большая квартира была ярко освещена; стереосистема надрывалась так, что дрожали стены, одна из тех певичек, имя которым легион, пела о любви в выражениях ученицы ПТУ, нанюхавшейся «момента». Пахло парфюмом, мужским и женским, парфюм несло жаркими, тяжелыми волнами, пахло жирной тяжелой едой, пахло потом, спиртным и похотью, а Лариса почему-то не могла сбежать. Кто-то протягивал ей зажигалку – и она прикуривала, кто-то наполнял ей бокал – и она автоматически выпивала, как во сне. Она жевала что-то безвкусное, как кусок промасленной бумаги, ей было тошно, она запивала это какими-то жидкостями, тоже безвкусными в разной степени – кажется, вином, кажется, пивом… Внутренний оператор Ларисы, видимо, был изрядно пьян – изображение перед ее глазами состояло из каких-то мутных смазанных пятен. Музыка стучала по ее нервам, вокруг были мужчины с красными лицами и блестящими глазами, которых Лариса никак не могла запомнить по именам, они говорили о чем-то бессмысленном, и Ларисе хотелось на воздух, на чистый воздух…
Она очнулась на лестничной площадке. Рядом стоял незнакомый человек, высокий, в коже, пьяный, тискал ее руку и говорил:
– …поедем отсюда? Ты, кажется, устала уже? Может, поедем ко мне – отдохнешь…
Лариса на секунду зажмурилась, чтобы собрать разбегающиеся мысли. Вспомнила.
– Знаешь, Саша, – сказала, поднимая глаза, очень серьезно, трезво и членораздельно, – вот я сейчас пойду к черту, а ты – за мной, след в след. Хорошо?
Багровое лицо ее собеседника побагровело еще больше.
– Я не Саша, я – Паша, – сказал он с горчайшей обидой. – Ты уже третий раз путаешь.
– Прости, – кротко сказала Лариса. – Сам понимаешь – Саша, Паша – какая разница…
Потом она одна брела по темной пустынной улице, и холодный ветер потихоньку приводил ее в себя и отмывал ее душу. Она думала.
Они говорят, что опасность угрожает мне от Ворона, всплывал перед глазами мерцающий текст. Но где та светлая ясность, которую он оставил мне, уходя? У меня было столько сил, столько радости – где это все? Гости клуба, мама, Света, Антон, эти Саши-Паши… они всю мою радость вытянули. Высосали. Досуха. Ворон, милый, где ты? Ну где же ты?
Они растерзают меня на части, если ты мне хотя бы: не приснишься…
Лариса шла по обледенелому тротуару, между фонарями, из света в тень, из тени в свет, и слезы текли по фирменному тональному крему у нее на щеках, не смывая его…
Римма стояла посреди высокого круглого зала, освещенного ярким белым светом.
Пол зала, бледные мраморные плиты, был засыпан лепестками красных цветов; по лепесткам, как по ковру, к ней шел, мягко ступая, ее астральный наставник.
В сегодняшнем видении он имел почти человеческий облик. Свечение, исходившее от его мощной фигуры, мешало Римме различить подробности, но она все-таки видела, что на нем – что-то вроде белоснежной тоги с пурпурными лентами, золотая цепь, золотой обруч на стриженой голове… Его лицо Римма, как всегда, не могла разглядеть – в мозгу оставалось только впечатление белого сияния и острого всепроницающего взгляда. От взгляда у Риммы мороз полз вдоль спины.
Она никогда не понимала, что за чувства испытывает, когда наставник глядит на нее. Пожалуй, это была смесь благоговения, преклонения и почтительного страха. Наставник снисходил до нее – воплощение сил, стоящих неизменимо выше ее, смертного человека, хоть и просветленного.
Римма внимала.
– Сегодня ты здесь ради трех дел, – прозвучал, дробясь эхом, мощный тяжелый голос.
– Я готова, – сказала Римма смиренно.
– Первое. Мужчина по имени Аркадий болен из-за того, что его ежедневник забыт в доме его знакомой, Галины. Пусть он заберет ежедневник назад. Ты запомнила?
– Да.
– Скажешь ему, что если он хочет укрепить здоровье и окончательно освободиться, то должен посещать тебя каждое полнолуние в течение года. Ты будешь совершать обряды, которым я тебя научу. Ты запомнила?
– Да.
– Второе. Ребенок Инессы не начнет ходить, пока она не сожжет альбом с фотографиями выпускников колледжа. Он лежит у нее в книжном шкафу, в одной стопке с альбомами по искусству. На одной из фотографий, неважно на какой – ее враг, причинивший ей вред. Сейчас его нет в городе, но он насылает зло через фотографию. Ты запомнила?
– Да.
– Скажешь, что пока ей не будет грозить ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Антон резко обернулся. Жорочкин труп смотрел на него пустыми глазницами и улыбался…
Сидя в постели, Антон подумал, что наяву, наверное, не закричал. Мама с папой за стеной не проснулись. Было еще совсем темно.
Потом он тщетно пытался вспомнить сон, чтобы попытаться его истолковать. Он даже сонник достал и включил свет, но сон развалился на части и исчез. В памяти Антона остался только затхлый библиотечный запах и кислый привкус собственного страха.
И он лег досыпать без всяких дурных мыслей. Если сон имеет какое-то значение, гласила наука о толковании сновидений, то он запоминается ярко.
Без всяких усилий.
Ночь была мутна и тяжела не только для Антона.
Лариса тоже ложилась в постель с больной головой, смертельно усталая и какая-то разбитая, будто подцепила грипп или отравилась. Ей ужасно хотелось увидеть во сне Ворона, но Ворон не приснился. Всю ночь Ларису промучили дикие кошмары. В путаных снах она проваливалась в лабиринт темных коридоров с бесконечным рядом запертых дверей. Из него после долгих блужданий в темноте, по крошащимся под ногами бетонным лестницам, по коврам, на которых болотным мхом вырастала светящаяся плесень, она вдруг попадала в светлое помещение, то ли адскую кухню, то ли прозекторскую, где в эмалированных тазах лежали груды человеческих конечностей, как гипсовые слепки с красным срезом. И она еще успевала увидеть несколько сердец, бьющихся на мраморной плите стола, размазывая кровь по желтовато-белой поверхности, и голову, мертво закатившую глаза, на плоской фарфоровой тарелке – и выбегала назад, в темноту. И открывалась дверь в холодильник с выпотрошенными заиндевелыми трупами, откуда несло кровью и застоявшимся холодом, и в неожиданном окне вдруг открывалась широкая панорама ночного кладбища, где безмолвные огни медленно плыли над могилами. И Лариса кидалась в это окно, и стекло расплескивалось, как грязная вода, и Лариса летела, сначала медленно, потом – все быстрее и выше, над затаившимся городом в желтом дрожащем мареве электрических огней.
Полет приносил минутное облегчение, но тяжелый поток воздуха втягивал вытянувшееся в струнку Ларисино тело в широкую темную трубу, она летела в узком извилистом стальном пищеводе с ржавыми потеками – и вылетала в тоннель метро. Там, в пыльном грохочущем аду, она летела, гонимая пыльным ветром, над пустыми станциями, по бесконечным тоннелям, в которых желтыми светящимися червями ворочались составы. Это продолжалось невыносимо долго. В конце концов ее, полубесплотную, пустую и высохшую, как осенний лист, вновь выносило все туда же, в белый, ослепительный, кухонно-операционный кошмар, с дымящимися кишками на мраморе, с ведром темной горячей крови на белой пластиковой подставке…
Липкая паутина сна окончательно порвалась только под утро. Мутный, еще вполне зимний рассвет, кислотно-розовый от холода еле брезжил за окном, когда Лариса села в постели, вцепившись в сбитое в клубок одеяло, на простынях, мокрых от пота, дрожа от озноба. Голова болела, тело ломило, хотелось спать, но было тошнотворно страшно заснуть снова. И пришлось встать, стащить влажную рубашку, добрести до ванной и залезть в душ.
Вода Ларису освежила и оживила. Запах апельсинов, мяты и морской соли показался острым, резким и необыкновенно приятным. Холодная квартира после душа показалась теплее. Лариса высушила волосы и заварила зеленого чаю. Поставила Воронов компакт «Владыка Тумана», одну из первых его композиций. Мрачная, нежная, прекрасная мелодия медленной волной поднялась до самой души, отмыла от страха, заполнила собой…
Когда в дверь позвонили, Лариса все еще блуждала в мерцающих сумеречных грезах, в мягком покое. Звонок стряхнул чару. Утро уже превратилось в день. Сигарета давно дотлела до фильтра.
Зашла мама. Просто зашла мама.
Мама сразу заняла очень много места, расположилась по-хозяйски, заполнила собой крохотную кухню, так что Ларисе надо было боком проходить между столом и газовой плитой, чтобы поставить чайник на огонь. Лариса была настолько непохожа на маму внешне, что никто никогда не принимал их за мать с дочерью; это было бы удивительно, если бы не выцветшая фотография первого маминого мужа, худого, светловолосого, с беспомощной улыбкой, разбившегося на мотоцикле за месяц до Ларисиного рождения.
Мама сняла с крутых черных с проседью кудрей и возложила на стол роскошную меховую шапку и расстегнула, но не сняла шубу.
– Я – на минуточку. Просто взглянуть, как тут моя девочка. Ну ладно, чайку чуток хлебну. И пойду. К тете Ире обещала зайти, потом надо по магазинам пробежаться… Папа сегодня задержится…
Отчим – папа по давней традиции. Лариса еще до школы привыкла.
– Ты, девочка моя, выглядишь как-то… Ты здорова? Ничего не болит? Устаешь, да?
С мамой удобно разговаривать. На ее вопросы можно не отвечать. Мычать, кивать – этого более чем достаточно.
– Напрасно ты ушла из театра. Что это за работа – голышом по ресторанам пьяных мужиков развлекать? Ну, деньги, конечно, но все-таки – ты же балерина, а занимаешься – стыд сказать кому…
Я – в театре, как Ворон – в консерватории, сказало новое «я», которому хотелось возражать. Балет – это канон, из которого я выламываюсь. Я хочу создавать свое. Все равно где. И если у меня не всегда получается найти место, где… Старое «я» воздело очи горе и посоветовало новому молчать и не пытаться что-то доказывать. Смысла нет – все равно тебя не слышат.
Мама сморщилась, отхлебнув зеленого чая с мятой и мелиссой.
– Опять у тебя эта трава… Ладно, хорошо хоть, что горячий, на улице холодища… – С неодобрением взглянула на пепельницу, полную бычков. С еще большим неодобрением – на Ворона, улыбающегося с плаката. – Нас с папой тетя Дина с дядей Геной в воскресенье в гости звали. У дяди Гены день рождения, надо сходить поздравить, и тебя они были бы очень рады видеть. Их Славик из Финляндии приехал в отпуск, он все тебя вспоминает, вот я его видела на днях, он говорил: «Тетя Ада, как там моя Ларочка? Замуж, – говорит, – еще не вышла?»
Ну и почему ты ему не сказала, что я замужем, спросило новое «я». Оператор поставил старый ролик: полный холеный мальчик с лицом нимфетки, в херувимских кудряшках. Губки бантиком, глазки голубенькие. «Не-ет, балет – это несовреме-ен-но, – с этакой барской растяжечкой. – А что ты читаешь? Ну-у, это уже старье заплесневелое… Тебе Уолш нравится? А Буковски?»
– Я в воскресенье работаю.
– Жалко, жалко. Тетя Дина расстроится. Ты бы не курила столько, девочка моя. Это очень вредно. Вот я вчера смотрела по телевизору…
Лариса потушила сигарету. Встретилась взглядом с Вороном на афише. Внутренний ди-джей поставил «Владыку Тумана» погромче – и маму стало почти не слышно.
Мамина минуточка продлилась до четырех часов пополудни. С помощью Ворона Лариса дождалась маминого ухода, но почти сразу же после ухода мамы позвонила Света.
– Ты жива еще, моя старушка? – поразилась Лариса. – Дивлюсь…
– Устала вчера, как собака, – пожаловалась Света. – Но жива. Знаешь, Ларк, женщины, которые так пашут, имеют же право на личную жизнь. Правильно я говорю?
– Правильно.
– А по этому поводу надо развлечься. Как ты думаешь?
– Наверное.
– Ну так вот. Меня тут один пригласил потусоваться, сказал – возьми подругу. Пойдешь, Ларк, а? Выпьем, посидим, музон послушаем…
– Слушай, Светик, что-то не хочется…
– Ой, брось, а! – тон Светы моментально стал совершенно безаппеляционным. – Кончай уже киснуть, а? Давай, давай, я зайду. Пойдем, посидим с нормальными мужиками, проведем вечерок по-человечески…
– Свет, нормальный мужик – это несуществующий персонаж. Вроде Кощея Бессмертного или хитроумного Одиссея…
– Не умничай. Себя надо любить и баловать.
– Я люблю и балую, – сказала Лариса. – Я хочу тишины и пустоты для себя любимой. А в виде баловства – кофе с кардамоном, ванну с дынной пеной и музыку Ворона.
– Ты все еще депруешь, – сделала Света окончательный вывод. – Все. Одевайся, я сейчас приеду.
И повесила трубку.
А что, заметило новое «я», предатель. Может, и хорошо? Съездим, развеемся…
Ага, фыркнуло старое «я». Развеемся… по ветру. Это нам совершенно необходимо – дикая пьянка в обществе компании уродов. Тебя давно не выворачивало?
Правильно, возразило новое «я». Пить лучше в одиночку. Как у тебя водится в последнее время. До привидений ты уже допилась – следующий шаг будет либо в виде зеленых чертей, либо в виде розовых слонов. Ты и Ворон – воистину два сапога из пары: один сторчался, вторая спивается. Виват!
Неправда, робко возразило старое «я». Во-первых, мне не померещилось, а…
Заткнись, заявило новое «я» громогласно. Хватит уже слюни размазывать. Побудь счастливой современной женщиной хоть один вечер. Веселой. Свободной. Красивой. Без комплексов.
Значит, морду штукатурить, вздохнуло старое «я». Ему тяжело было спорить с новым «я», так же как Ларисе было тяжело спорить с мамой. Плохо, когда две части одной головы друг с другом не дружат. Перезагружать внутренний компьютер без толку – вот если бы завести новый! Чтобы без вирусов, да не висел и не циклился…
Девичьи мечты, девичьи мечты…
Света влетела в Ларисину квартирку, как самум. Залпом выпила предложенный стакан сока, высыпала на стол Ларисину шкатулку с бижутерией и прочим барахлом, вытряхнула косметичку, вытащила тряпки из шкафа – она была полна энтузиазма.
– Вот мы сейчас сделаем из тебя королеву подиумов! – приговаривала она в процессе разгрома. – Ты ж у нас шикарная женщина, что распускаешься? Ты посмотри на себя! Ходишь черт-те в чем, волосы приводишь в порядок только на выступление, не красишься, не следишь за собой, куришь, пьешь, зеленая вся…
– А ты не пьешь? – попыталась протестовать Лариса.
Света воздела руки.
– Ну ты сравнила! Знаешь, одно дело – когда пьешь хорошее вино в шикарном ресторане с шикарным дяденькой, а другое – когда всякую дрянь в одну харю! Хватит уже себя гробить!
Лариса пожала плечами.
– Ну все, подруга, – Света придвинула к себе гору коробочек, баночек и скляночек и принялась их раскрывать. – Начинаем новую жизнь. Работаем в хорошем месте, срубаем побольше капусты, покупаем тебе новые тряпки, ты начинаешь за собой следить, а потом мы выдаем тебя замуж. За президента банка или нефтяного магната. Нечего из себя монахиню строить.
– Она сама строится, – пискнула Лариса, которой в запале едва не ткнули в глаз кисточкой с тушью. – Только я неверующая.
– Вот и не ерунди. Сиди смирно… Что бы на тебя надеть?.. Эх, гардероб у тебя, как у хиппарки какой-то – ни одной откровенной шмотки, штаны да размахайки какие-то… Чтоб никто, не дай бог, твои ноги не увидел, а грудь и подавно…
Лариса перестала сопротивляться и уныло смотрела на себя в зеркало.
– Я свои ноги с грудью показываю по средам, пятницам и воскресеньям, совершенно откровенно, всем, купившим билеты. В свое рабочее время. И уволь меня от того, чтобы проделывать это еще и в свободное время тоже. Имеет же бедная женщина право на отдых…
Света не слушала. Она дорвалась. Лариса дала ей уложить свои волосы, терпела и думала, что Света, вероятно, в детстве обожала причесывать и одевать кукол, а теперь ей этого не хватает. Ишь старается…
– Светик, ты, наверное, ребенка хочешь, – пробормотала Лариса, трогая пальцем завитую прядь, о которой хотелось сказать «локон страсти». – Девочку. А?
Света уронила расческу.
– Уже! Сейчас! В гробу я видела всех этих детей, пеленки и прочую муру! Да еще рожать, расплыться в корову – спасибо! Я еще и не жила как следует, а ты мне про хомут… нет уж… Ну все, теперь на тебя смотреть можно.
Лариса посмотрела. Из зеркала на нее взглянула гламурная дива с выражением усталой томности. Этакая пресыщенная фифа… брр! Вышитые джинсы тесноваты и сидят, как нарисованные. Блузка еще школьных лет, натянулась и обтянула. Секс-бомба. Господи, запретить оружие массового уничтожения!
Но ладно. Пусть будет. Сегодня мы морально разлагаемся.
Вечер был чудесен, вечер был невинен и свеж, фонари разбавляли своим горячим золотом его ультрамариновые чернила. Его запах, запах предощущения весны, воды, рождающейся из снега, набухших в ожидании почек, запах сырого ветра, грубовато-нежного, как нечаянный поцелуй, вздернул Ларисины нервы и вызвал беспричинную радость. Но радость потускнела в метро, которое напомнило сегодняшний ночной кошмар, а когда девушек встретили пригласившие их кавалеры, от Ларисиного весеннего подъема и следа не осталось.
Вечер был чудовищен.
Большая квартира была ярко освещена; стереосистема надрывалась так, что дрожали стены, одна из тех певичек, имя которым легион, пела о любви в выражениях ученицы ПТУ, нанюхавшейся «момента». Пахло парфюмом, мужским и женским, парфюм несло жаркими, тяжелыми волнами, пахло жирной тяжелой едой, пахло потом, спиртным и похотью, а Лариса почему-то не могла сбежать. Кто-то протягивал ей зажигалку – и она прикуривала, кто-то наполнял ей бокал – и она автоматически выпивала, как во сне. Она жевала что-то безвкусное, как кусок промасленной бумаги, ей было тошно, она запивала это какими-то жидкостями, тоже безвкусными в разной степени – кажется, вином, кажется, пивом… Внутренний оператор Ларисы, видимо, был изрядно пьян – изображение перед ее глазами состояло из каких-то мутных смазанных пятен. Музыка стучала по ее нервам, вокруг были мужчины с красными лицами и блестящими глазами, которых Лариса никак не могла запомнить по именам, они говорили о чем-то бессмысленном, и Ларисе хотелось на воздух, на чистый воздух…
Она очнулась на лестничной площадке. Рядом стоял незнакомый человек, высокий, в коже, пьяный, тискал ее руку и говорил:
– …поедем отсюда? Ты, кажется, устала уже? Может, поедем ко мне – отдохнешь…
Лариса на секунду зажмурилась, чтобы собрать разбегающиеся мысли. Вспомнила.
– Знаешь, Саша, – сказала, поднимая глаза, очень серьезно, трезво и членораздельно, – вот я сейчас пойду к черту, а ты – за мной, след в след. Хорошо?
Багровое лицо ее собеседника побагровело еще больше.
– Я не Саша, я – Паша, – сказал он с горчайшей обидой. – Ты уже третий раз путаешь.
– Прости, – кротко сказала Лариса. – Сам понимаешь – Саша, Паша – какая разница…
Потом она одна брела по темной пустынной улице, и холодный ветер потихоньку приводил ее в себя и отмывал ее душу. Она думала.
Они говорят, что опасность угрожает мне от Ворона, всплывал перед глазами мерцающий текст. Но где та светлая ясность, которую он оставил мне, уходя? У меня было столько сил, столько радости – где это все? Гости клуба, мама, Света, Антон, эти Саши-Паши… они всю мою радость вытянули. Высосали. Досуха. Ворон, милый, где ты? Ну где же ты?
Они растерзают меня на части, если ты мне хотя бы: не приснишься…
Лариса шла по обледенелому тротуару, между фонарями, из света в тень, из тени в свет, и слезы текли по фирменному тональному крему у нее на щеках, не смывая его…
Римма стояла посреди высокого круглого зала, освещенного ярким белым светом.
Пол зала, бледные мраморные плиты, был засыпан лепестками красных цветов; по лепесткам, как по ковру, к ней шел, мягко ступая, ее астральный наставник.
В сегодняшнем видении он имел почти человеческий облик. Свечение, исходившее от его мощной фигуры, мешало Римме различить подробности, но она все-таки видела, что на нем – что-то вроде белоснежной тоги с пурпурными лентами, золотая цепь, золотой обруч на стриженой голове… Его лицо Римма, как всегда, не могла разглядеть – в мозгу оставалось только впечатление белого сияния и острого всепроницающего взгляда. От взгляда у Риммы мороз полз вдоль спины.
Она никогда не понимала, что за чувства испытывает, когда наставник глядит на нее. Пожалуй, это была смесь благоговения, преклонения и почтительного страха. Наставник снисходил до нее – воплощение сил, стоящих неизменимо выше ее, смертного человека, хоть и просветленного.
Римма внимала.
– Сегодня ты здесь ради трех дел, – прозвучал, дробясь эхом, мощный тяжелый голос.
– Я готова, – сказала Римма смиренно.
– Первое. Мужчина по имени Аркадий болен из-за того, что его ежедневник забыт в доме его знакомой, Галины. Пусть он заберет ежедневник назад. Ты запомнила?
– Да.
– Скажешь ему, что если он хочет укрепить здоровье и окончательно освободиться, то должен посещать тебя каждое полнолуние в течение года. Ты будешь совершать обряды, которым я тебя научу. Ты запомнила?
– Да.
– Второе. Ребенок Инессы не начнет ходить, пока она не сожжет альбом с фотографиями выпускников колледжа. Он лежит у нее в книжном шкафу, в одной стопке с альбомами по искусству. На одной из фотографий, неважно на какой – ее враг, причинивший ей вред. Сейчас его нет в городе, но он насылает зло через фотографию. Ты запомнила?
– Да.
– Скажешь, что пока ей не будет грозить ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29