«Прости, Господи! Избави от лукавого…»
Трифон подошел к саням и, поклонившись прибывшим, негромко, будто извиняясь, сказал:
— Фома проводит в трапезную, поужинать, чем Бог послал, потом разведет по келиям. Утром буду смиренно ждать, ибо многое имею сказать вам устами к устам…
Трифон вновь поклонился, уже до земли, и быстро ушел, исчезая в темной глубине монастырского двора.
Фома посмотрел во след уходящему старцу и сказал, но не приезжим, а для себя:
— Бог весть, в чем душа держится, ударь — кулаком перешибешь, а взнуздает хуже игумена. Как медведь прет на тебя, не бояся ни боли, ни смерти…
***
Стоило на миг закрыть глаза, как сквозь смежаемые веки вползала черная пелена, холодная и скользкая, как жабья кожа, обволакивала, душила, утаскивая вглубь, в бездонный омут полуночного бреда.
В детстве, возросшийся в турецкой неволе, Данила представлял себе Бога старым кочевником, разъезжающим по миру на большом белом верблюде. Верблюд идет медленно, на длинной выгнутой шее смеется серебряный колокольчик. Старый Бог, покачиваясь на верблюжьих горбах, то дремлет, то пробуждается, заслышав тонкий серебряный смех. Он слегка приоткрывает тяжелые веки, прищуриваясь, смотрит в даль: «Где теперь Сын? Хорошо ли пасет Его стадо?» Верблюд идет дальше, веки смежаются, наплывает сон. Сын — пастырь добрый…
Море набегает на берег и, ударяясь волнами о прибрежный песок, рассыпается белою пеною — вода точит камень, но тает в песке.
Божий Сын смотрит, как красная полоса зари разделяет небо с землею и, наклонившись низко, пишет перстом на песке, не обращая внимания на то, как набегающие волны смывают начертанные письмена: Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков…
Данила тоже всматривается в даль, но глаза его слабы и беспомощны: пасущиеся стада, оливковые рощи, разбивающееся о скалы солнце сливаются в бурое месиво, распадаясь на черное небо и белый снег.
По снегу, шатаясь, идет Василько: без шапки, в разорванном тулупе, из которого видна окровавленная рубаха. Он спотыкается, падает в сугробы, тяжело поднимается, подолгу обнимая придорожные деревья. Идет снова, вначале машет ножом, словно отгоняя незримого врага, затем крестясь его окровавленной сталью.
— Василько, постой! — Карий окрикнул идущего казака, но не услышал собственного голоса. Вместо слов изо рта посыпалась черная, как небо, густая земля.
Василько блуждал по бескрайнему снегу и, смеясь навзрыд, по скоморошьему твердил одну и ту же прибаутку: «Я иду, зверь лапист и горд, горластый, волк зубастый. Я есть волк, а вы есть овцы мои…»
Понимая, что если промедлит хотя бы миг, то навсегда потеряет Васильку из вида, Карий бросился ему в след, догнал, обнимая казака, как брата…
— Данилушка! — пьяный казак полез было целоваться, но передумал, показывая на перемазанные кровью губы. — Не пужайся, это у меня по усам текло, да в рот не попало.
Он заглянул Карему в глаза и повалился в ноги:
— Данилушка, убей меня своим кривым ножом, зарежь, как того волка. Там я умереть уже не смогу, а стану у Христа-батюшки тебе прощение выпрашивать. Без него тебе никак, видишь, уже и земля во рту. Не она тебя к себе забирает, а ты ее из себя выплевываешь…
Карий попытался поднять казака с колен, но повисшая на руках тяжесть была не человеческой, лютой, выворачивающей суставы и рвущей жилы, такой, словно он вознамерился поднять саму землю.
— Тяжело тебе, родимый, — вздохнул Василько. — Можно и по-другому. Не можешь поднять, поднимись сам, как Он.
Василько кивнул в сторону, где еще совсем недавно ехал на своем белом верблюде старый дремлющий Бог. Там, на вкопанном в каменистый холм кресте, умирал распятый Христос…
***
Когда тяжелое зимнее небо начало высветляться, старец вошел в келью Карего и тихо позвал его по имени:
— Данила, пробудись. Иди со мною.
На окраине монастырского двора, подле маленькой, сложенной без окон избенки, старец остановился и молча кивнул на запертую дверь. Данила откинул засов и вошел в избу.
Было темно и холодно. Карий провел рукой по стене — ладонь обожгли острые ледяные наросты промерзших насквозь бревен. В темном углу послышался хруст мерзлого сена и судорожное человеческое дыхание.
— Василько! — Карий бросился к казаку, поднял его, вытаскивая на свет.
— Забился в угол, словом не обмолвился. Я ему соломки постелил, — Трифон посмотрел Даниле в глаза. — Выходит, обманул Григорий, не слуга он тебе…
— Все мы слуги Божьи, — неожиданно для себя сказал Карий. Потом добавил с укоризной: — Не следовало держать его здесь, как дикого зверя.
— Никто и не держал. Фома даже силком в монастырь завести хотел, так он ему чуть руку не отгрыз.
— Пойдем, Василько, пойдем со мною, — Карий вывел казака из избы и вздрогнул, встретившись взглядом — это был уже не тот казак, которого он знал прежде, это были глаза человека, которого он видел во сне.
Василько долго всматривался в лицо Карего, затем дрогнули уголки его губ, заслезились глаза и, прижимаясь лицом к Данилиной груди, казак зарыдал:
— Загрызли ее… живьем съели… а меня не тронули… почто, Данилушко, меня в живых оставили? Умереть хочу, чтобы вместе с Акулинушкой…
Впереди идущих мелькнула тень. Преграждая дорогу, из-за монастырского угла возник Фома, с короткой суковатой палкой в руках. Он нагло посмотрел на Карего и усмехнулся:
— Зверя в кельи пущать не велено. Зверя в клетушке держать надобно, дабы кого из братии не погрыз.
По испуганным глазам Васильки Карий догадался, кто приходил ночью толковать с казаком. Ярость проснулась, разлилась по телу и, требуя выхода наружу, стала нещадно жалить огнем.
— Пойдем в избу, скажу чего…
— Пойдем, пойдем, погуторим! — довольно хмыкнул Фома, нетерпеливо перекладывая дубинку из одной руки в другую.
— Остановись! — Трифон бросился на монаха, но тот с легкостью отбросил его в снег:
— Охлынь, старче! Чай не живота иду лишать, а малую науку задать гостю надобно, потому как одно смирение душу правит и лечит.
Ярость просачивалась отовсюду: с бледнеющих небес, с заснеженной сонной земли, с промерзших бревен, с нагретой телом одежды она вливалась в тело Карего неудержимым возрастающим потоком, неслась огненной кровью, медленно наполняя собой сердце.
Фома ударил первым. Неожиданно, сильно, целясь в голову идущего впереди Данилы. Ударил, как обыкновенно бьют разбойники кистенем, сбивая человека с ног в одно мгновение. И даже не успев понять, что промахнулся, выронил дубинку, взвыл от боли. Нож Карего вонзился прямо под ноготь большого пальца, скользнул, срезая его до сустава…
Данила развернулся и подошел к Трифону:
— Недолгий разговор вышел. Прости, что так вышло.
Трифон троекратно перекрестил Карего:
— Бог простит.
***
По утру, после молитвы и совместной трапезы, Трифон, протягивая Даниле пару коротких, обтянутых рысьим мехом охотничьих лыж, сказал оставить казака на попечение Саввы, и следовать за ним, в пещеры Пыскорские.
После тяжелой монастырской дремоты белый путь был особенно желанен. В непривычной лазури ни облачка, только бесконечно рассыпающееся золотыми иглами солнце. Шли молча, но Карий чувствовал и даже слышал, как старец напряженно молится про себя, словно ему предстоит вынести тяжелое испытание, или пройти дьявольское искушение. Подойдя к горе, Трифон посмотрел на небо, перекрестился, затем раскидал занесенные снегом большие еловые ветви. Открылся вход, уводящий взгляд в непроглядную тьму.
— Пыск — по-пермяцки пещера. А может, и пещерный город, того не ведаю. Только одно знаю, темную тайну прячут эти камни, о которой ни пермяки, ни вогулы ничего не слышали.
Данила вытер покрывшуюся инеем бороду:
— Потому и поставили здесь монастырь, чтобы тайну не проглядеть?
— До основания монастыря старцы здесь около века живут, хоронясь по землянкам да норам. Вогулы их ловили, да волкам скармливали, или с живых кожу сдирали, как со святого мученика владыки Питирима.
Трифон встал на колени и отдал земной поклон, светло и радостно, как целует свое дитя мать.
— Потому, значит, здесь волки лютуют. Выходит, людоедство у них в крови.
— Место здесь нечистое, не капище даже — врата в преисподнюю. Отец Варлаам это знает, поэтому и держит подле себя пса лютого — Фому, чтобы братия боялась в гору лазать. Сам сюда приходит, ничто-жить знамения диавольские. И Аника об этом месте знает, да не ведает, что с ним делать. Однажды вошел в гору купцом, да вышел иноком. Оттого тебя и призвал.
— Что сын его, Григорий? Может, его в гору сводить, глядишь, и уверует…
— Григорий Аникиевич сюда близко не подъезжает. Был с родителем прошлым летом, а ныне собрался монастырь по бревнышку разобрать да в Канкор перенести.
— А меня почто к преисподней привел? О грехах и злодеяниях моих говорить станешь, обличать будешь во гневе? — спросил Карий. — Или будешь ласков, говоря, что Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее?
— Еще перед вашим приездом в Орел-город, на Сретенье, явился мне святой Николай. Оборванный, с кровоточащими ранами, закованный в пудовую цепь. «Видишь, — говорит угодник, — это меня Ирод мучает за то, что хотел младенцев Вифлиемских от смерти спасти». Говорит, а с очей кровавые слезы так и капают… — Трифон смахнул набежавшие слезы. — При виде его мук, я упал на колени, умоляя страдания возложить на меня, а в ответ святой Николай качает головой: «Вскоре пошлет Господь спасителя и заступника, грозного Ангела Своего. Сам, Трифон, узришь, когда приидет и встанет перед тобою. Он и избавит…»
Трифон внимательно посмотрел на Карего.
— «Посему Я дам Ему часть между великими, и с сильными будет делить добычу за то, что предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был, тогда как Он понес на Себе грех многих и за преступников сделался ходатаем». Ведаешь слова эти?
— Нет.
— Так пророк Исайя говорил о Спасителе нашем.
Трифон задумался:
— Знаешь ли сам, что ты за человек? Думаю, не знаешь. И я не знаю. Один Бог знает.
Глава 11. Адова паперть
Протискиваясь сквозь узкие проходы, попадая из одного колодца в другой, они, наконец, оказались на замерзшей глади просторного ледяного грота.
— Тепереча смотри, — Трифон скинул с плеч холщовую охотничью суму и вытащил факел.
От первых искр смола жадно зашипела, заурчала и, разгоняя темноту, рванулась к верху длинным языком пламени. Карий увидел огромный белоснежный свод, переливающийся и преломляющий огненные блики бессчетными гранями ледяных кристаллов. Старец махнул факелом — тысячи зеркал сорвались с места, заполняя грот пляшущими огоньками и в какой то момент, вдалеке, может не здесь, а за ледяной гранью, Карий явственно увидел себя и старца.
— Теперь помолимся…
Трифон достал из-за пазухи небольшую иконку святого Николая, благоговейно к ней приложился и бережно поставил на ледяной нарост. Затем, не выпуская факела из рук, встал перед иконой на колени и тихо, почти шепотом, стал читать молитву:
— О, всеблагий отче Николае, пастырю и учителю всех верою притекающих к твоему заступлению, и теплою молитвою тебя призывающих, скоро потщися, и избави Христово стадо от волков губящих. Огради и сохрани святыми твоими молитвами от мирскаго мятежа, меча, нашествия иноплеменников, от междуусобныя и кровопролитныя брани. И якоже помиловал еси триех мужей в темнице седящих, и избавил еси их царева гнева и посечения мечнаго, тако помилуй и помоги нам угодниче Божий. Избави нас от всякого зла, и от всякия вещи сопротивныя, управи ум наш и укрепи сердце наше в правой вере. Аминь.
Свод дрогнул, вспыхнул огненной лавой, отзываясь на слова далеким, протяжным волчьим воем.
— Слышишь, как бесы стонут? — глаза старца истово заблестели. — Значит, дошла молитвушка, услышал святой угодниче.
Они пошли дальше, вглубь горы, потом стали спускаться вниз почти по вертикальному лазу.
— Диковинно тебе, Данилушка, внутри горы быть? — старец замер и тяжело отдышался. — Небось, и не ведал о таких ходах змеиных.
— Я десять лет в горах Персии прожил, — Данила остановился, почти уткнувшись Трифону в ноги. — Меня там старец наставлял, как теперь ты. Только ты учишь прощению, а он учил убивать…
Монах ничего не ответил, промолчал, но пополз быстрее, изо всех сил перебирая худыми локтями.
Наконец показался грот, много выше и больше прежнего, ледяного. Данила встал на ноги, огляделся. Взгляду открылось странное убранство пещеры, которое можно было сравнить лишь с останками древних ромейских храмов. Полупрозрачные колонны причудливо свисали из-под нерукотворного купола и вырастали снизу, прямо из-под ног. Они срастались в единое целое, переплетаясь друг с дружкой, как ненасытные тела любовников, иные образовывали причудливые скопища фигур, словно превращенные в лед грешники, застигнутые за бесовским блудом. Поодаль стояли ледяные ложа, напротив них — зловеще поднимались колья и плаха.
— И вправду ад, — шепнул старцу Карий. — Злая красота, злыми недрами взращенная.
— Пойдем, — от охватившей дрожи Трифон с трудом выговаривал слова. — Ты еще не видывал ее…
— Разве здесь есть кто? — Карий удивленно посмотрел на монаха.
— Нет здесь места живым, и мертвым нет, — Трифон многократно перекрестился и дрожащим голосом стал читать нараспев. — И пришел один из семи Ангелов, имеющих семь чаш, и, говоря со мною, повел меня в духе в пустыню; и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами.
Старец сжал руку Данилы и подвел его к стене, скрытой в непроглядном пещерном мраке…
***
Взгляд скользнул по темноте и, встретившись с желтым свечением немигающих совиных глаз, замер. Раздался хруст, какой обычно бывает в лесу, когда невзначай наступишь на хворост. Карий посмотрел вниз и резко отступил назад — под ногами лежали почерневшие от времени человеческие черепа вперемешку с остатками пережженных костей.
С трудом переводя дух, Трифон поднес факел ближе:
— Поганская земля, идеже покланяются идолом, идеже жрут жертвища, идеже веруют в кудесы, и в волхованья, и в чарованья, и в бесованья, и в прочая прельсти дьявольскиа…
На большом, словно отполированном, гладком камне показалась безобразное женоподобное существо, нарисованное разноцветными красками в человеческий рост, но с совиной головой. Существо, или как ее назвал старец, адова баба, содрогалась в родовых схватках на гигантском ящере. Вокруг нее, нарисованное черным и желтым цветом, словно вмещающее существо сфера, разливалось на полированной каменной глади кроваво-красное марево.
— Смотри и разумей! — Трифон ткнул пальцем в роспись. — Внизу, под ногами десять голов ящеров, да вверху над личиною пять грифоньих, да по бокам две: звериная да змеиная.
— Посвети-ка сюда, — Карий показал на правую руку адовой бабы. — Никак вместо пальцев волчья пасть! А здесь, на левой что? Ничего не видно!
— Это Варлаам лазает блудницу Вавилонскую затирать, — пояснил Трифон. — Поет псалмы, да скоблит окаянную. Только без толку… Ужо пять раз дочиста стирал, а сатанинское отродие появляется снова. Из стены прет, из камня вырастает.
— Это зеркало, не камень, — Данила провел рукой по холодной каменной глади. — Скобли его или на нем малюй, только она не отступит, не уйдет, пока не убьют ее дух.
Трифон, вздрагивая телом, сжал кулаки:
— Страшно мне, Данилушко, иной раз так страшно бывает, что, думаю, не выдюжу, да и уйду отсюда. Назад ворочусь, домой, в Немнюшку, или к своему отцу духовному, Иоанну, в Великий Устюг. Покойно там, службу Богову без соблазнов сатанинских нести можно.
Старец вопросительно посмотрел на Карего, но тот сосредоточенно разглядывал рисунок, не произнося ни слова.
— Земля пугает, камни ее великие, изрытые пещерами бездонными, нисходящими до преисподних глубин. Люди здесь превращаются в бесов, а бесы становятся людьми, — Трифон горько вздохнул. — Воля, и то здесь другая, злая, безнадежная, наподобие той, что дается попавшему в капкан зверю…
— Уходить надо, — Данила подхватил суму и протянул старцу. — Ты правильно сделал, что привел сюда.
Трифон кивнул головой:
— Варлаам настрого не велел. Фома ему все доложит. Только Варлаам, хоть и игумен, да не указ мне.
Карий ласково посмотрел на Трифона, подумав: «Может, игумен и не указ, но бить Фома умеет отменно».
— Братию сюда правильно не пускаете, насмотрятся на такое, глядишь, и сами взбеленятся, — немного помолчав, добавил: — Что, старец, пойдешь ли ты со мной к Строганову, в Орел-город? Кто, окромя тебя, казака моего от бесовского сглаза выправить сумеет? Сейчас говори, идешь?
Трифон с благодарностью взглянул Карему в глаза: -Иду!
***
Орел-городок устал от Масленицы, объелся ее блинами и пирогами, опился щедро подаваемой со строгановского двора брагою, а праздник все не кончался, едва пересилив свою середину.
Никто не мог сказать, когда в городке появился пронырливый юрод Семка Дуда, маленький, колченогий, обвешанный бутафорскими веригами и крестами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Трифон подошел к саням и, поклонившись прибывшим, негромко, будто извиняясь, сказал:
— Фома проводит в трапезную, поужинать, чем Бог послал, потом разведет по келиям. Утром буду смиренно ждать, ибо многое имею сказать вам устами к устам…
Трифон вновь поклонился, уже до земли, и быстро ушел, исчезая в темной глубине монастырского двора.
Фома посмотрел во след уходящему старцу и сказал, но не приезжим, а для себя:
— Бог весть, в чем душа держится, ударь — кулаком перешибешь, а взнуздает хуже игумена. Как медведь прет на тебя, не бояся ни боли, ни смерти…
***
Стоило на миг закрыть глаза, как сквозь смежаемые веки вползала черная пелена, холодная и скользкая, как жабья кожа, обволакивала, душила, утаскивая вглубь, в бездонный омут полуночного бреда.
В детстве, возросшийся в турецкой неволе, Данила представлял себе Бога старым кочевником, разъезжающим по миру на большом белом верблюде. Верблюд идет медленно, на длинной выгнутой шее смеется серебряный колокольчик. Старый Бог, покачиваясь на верблюжьих горбах, то дремлет, то пробуждается, заслышав тонкий серебряный смех. Он слегка приоткрывает тяжелые веки, прищуриваясь, смотрит в даль: «Где теперь Сын? Хорошо ли пасет Его стадо?» Верблюд идет дальше, веки смежаются, наплывает сон. Сын — пастырь добрый…
Море набегает на берег и, ударяясь волнами о прибрежный песок, рассыпается белою пеною — вода точит камень, но тает в песке.
Божий Сын смотрит, как красная полоса зари разделяет небо с землею и, наклонившись низко, пишет перстом на песке, не обращая внимания на то, как набегающие волны смывают начертанные письмена: Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков…
Данила тоже всматривается в даль, но глаза его слабы и беспомощны: пасущиеся стада, оливковые рощи, разбивающееся о скалы солнце сливаются в бурое месиво, распадаясь на черное небо и белый снег.
По снегу, шатаясь, идет Василько: без шапки, в разорванном тулупе, из которого видна окровавленная рубаха. Он спотыкается, падает в сугробы, тяжело поднимается, подолгу обнимая придорожные деревья. Идет снова, вначале машет ножом, словно отгоняя незримого врага, затем крестясь его окровавленной сталью.
— Василько, постой! — Карий окрикнул идущего казака, но не услышал собственного голоса. Вместо слов изо рта посыпалась черная, как небо, густая земля.
Василько блуждал по бескрайнему снегу и, смеясь навзрыд, по скоморошьему твердил одну и ту же прибаутку: «Я иду, зверь лапист и горд, горластый, волк зубастый. Я есть волк, а вы есть овцы мои…»
Понимая, что если промедлит хотя бы миг, то навсегда потеряет Васильку из вида, Карий бросился ему в след, догнал, обнимая казака, как брата…
— Данилушка! — пьяный казак полез было целоваться, но передумал, показывая на перемазанные кровью губы. — Не пужайся, это у меня по усам текло, да в рот не попало.
Он заглянул Карему в глаза и повалился в ноги:
— Данилушка, убей меня своим кривым ножом, зарежь, как того волка. Там я умереть уже не смогу, а стану у Христа-батюшки тебе прощение выпрашивать. Без него тебе никак, видишь, уже и земля во рту. Не она тебя к себе забирает, а ты ее из себя выплевываешь…
Карий попытался поднять казака с колен, но повисшая на руках тяжесть была не человеческой, лютой, выворачивающей суставы и рвущей жилы, такой, словно он вознамерился поднять саму землю.
— Тяжело тебе, родимый, — вздохнул Василько. — Можно и по-другому. Не можешь поднять, поднимись сам, как Он.
Василько кивнул в сторону, где еще совсем недавно ехал на своем белом верблюде старый дремлющий Бог. Там, на вкопанном в каменистый холм кресте, умирал распятый Христос…
***
Когда тяжелое зимнее небо начало высветляться, старец вошел в келью Карего и тихо позвал его по имени:
— Данила, пробудись. Иди со мною.
На окраине монастырского двора, подле маленькой, сложенной без окон избенки, старец остановился и молча кивнул на запертую дверь. Данила откинул засов и вошел в избу.
Было темно и холодно. Карий провел рукой по стене — ладонь обожгли острые ледяные наросты промерзших насквозь бревен. В темном углу послышался хруст мерзлого сена и судорожное человеческое дыхание.
— Василько! — Карий бросился к казаку, поднял его, вытаскивая на свет.
— Забился в угол, словом не обмолвился. Я ему соломки постелил, — Трифон посмотрел Даниле в глаза. — Выходит, обманул Григорий, не слуга он тебе…
— Все мы слуги Божьи, — неожиданно для себя сказал Карий. Потом добавил с укоризной: — Не следовало держать его здесь, как дикого зверя.
— Никто и не держал. Фома даже силком в монастырь завести хотел, так он ему чуть руку не отгрыз.
— Пойдем, Василько, пойдем со мною, — Карий вывел казака из избы и вздрогнул, встретившись взглядом — это был уже не тот казак, которого он знал прежде, это были глаза человека, которого он видел во сне.
Василько долго всматривался в лицо Карего, затем дрогнули уголки его губ, заслезились глаза и, прижимаясь лицом к Данилиной груди, казак зарыдал:
— Загрызли ее… живьем съели… а меня не тронули… почто, Данилушко, меня в живых оставили? Умереть хочу, чтобы вместе с Акулинушкой…
Впереди идущих мелькнула тень. Преграждая дорогу, из-за монастырского угла возник Фома, с короткой суковатой палкой в руках. Он нагло посмотрел на Карего и усмехнулся:
— Зверя в кельи пущать не велено. Зверя в клетушке держать надобно, дабы кого из братии не погрыз.
По испуганным глазам Васильки Карий догадался, кто приходил ночью толковать с казаком. Ярость проснулась, разлилась по телу и, требуя выхода наружу, стала нещадно жалить огнем.
— Пойдем в избу, скажу чего…
— Пойдем, пойдем, погуторим! — довольно хмыкнул Фома, нетерпеливо перекладывая дубинку из одной руки в другую.
— Остановись! — Трифон бросился на монаха, но тот с легкостью отбросил его в снег:
— Охлынь, старче! Чай не живота иду лишать, а малую науку задать гостю надобно, потому как одно смирение душу правит и лечит.
Ярость просачивалась отовсюду: с бледнеющих небес, с заснеженной сонной земли, с промерзших бревен, с нагретой телом одежды она вливалась в тело Карего неудержимым возрастающим потоком, неслась огненной кровью, медленно наполняя собой сердце.
Фома ударил первым. Неожиданно, сильно, целясь в голову идущего впереди Данилы. Ударил, как обыкновенно бьют разбойники кистенем, сбивая человека с ног в одно мгновение. И даже не успев понять, что промахнулся, выронил дубинку, взвыл от боли. Нож Карего вонзился прямо под ноготь большого пальца, скользнул, срезая его до сустава…
Данила развернулся и подошел к Трифону:
— Недолгий разговор вышел. Прости, что так вышло.
Трифон троекратно перекрестил Карего:
— Бог простит.
***
По утру, после молитвы и совместной трапезы, Трифон, протягивая Даниле пару коротких, обтянутых рысьим мехом охотничьих лыж, сказал оставить казака на попечение Саввы, и следовать за ним, в пещеры Пыскорские.
После тяжелой монастырской дремоты белый путь был особенно желанен. В непривычной лазури ни облачка, только бесконечно рассыпающееся золотыми иглами солнце. Шли молча, но Карий чувствовал и даже слышал, как старец напряженно молится про себя, словно ему предстоит вынести тяжелое испытание, или пройти дьявольское искушение. Подойдя к горе, Трифон посмотрел на небо, перекрестился, затем раскидал занесенные снегом большие еловые ветви. Открылся вход, уводящий взгляд в непроглядную тьму.
— Пыск — по-пермяцки пещера. А может, и пещерный город, того не ведаю. Только одно знаю, темную тайну прячут эти камни, о которой ни пермяки, ни вогулы ничего не слышали.
Данила вытер покрывшуюся инеем бороду:
— Потому и поставили здесь монастырь, чтобы тайну не проглядеть?
— До основания монастыря старцы здесь около века живут, хоронясь по землянкам да норам. Вогулы их ловили, да волкам скармливали, или с живых кожу сдирали, как со святого мученика владыки Питирима.
Трифон встал на колени и отдал земной поклон, светло и радостно, как целует свое дитя мать.
— Потому, значит, здесь волки лютуют. Выходит, людоедство у них в крови.
— Место здесь нечистое, не капище даже — врата в преисподнюю. Отец Варлаам это знает, поэтому и держит подле себя пса лютого — Фому, чтобы братия боялась в гору лазать. Сам сюда приходит, ничто-жить знамения диавольские. И Аника об этом месте знает, да не ведает, что с ним делать. Однажды вошел в гору купцом, да вышел иноком. Оттого тебя и призвал.
— Что сын его, Григорий? Может, его в гору сводить, глядишь, и уверует…
— Григорий Аникиевич сюда близко не подъезжает. Был с родителем прошлым летом, а ныне собрался монастырь по бревнышку разобрать да в Канкор перенести.
— А меня почто к преисподней привел? О грехах и злодеяниях моих говорить станешь, обличать будешь во гневе? — спросил Карий. — Или будешь ласков, говоря, что Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее?
— Еще перед вашим приездом в Орел-город, на Сретенье, явился мне святой Николай. Оборванный, с кровоточащими ранами, закованный в пудовую цепь. «Видишь, — говорит угодник, — это меня Ирод мучает за то, что хотел младенцев Вифлиемских от смерти спасти». Говорит, а с очей кровавые слезы так и капают… — Трифон смахнул набежавшие слезы. — При виде его мук, я упал на колени, умоляя страдания возложить на меня, а в ответ святой Николай качает головой: «Вскоре пошлет Господь спасителя и заступника, грозного Ангела Своего. Сам, Трифон, узришь, когда приидет и встанет перед тобою. Он и избавит…»
Трифон внимательно посмотрел на Карего.
— «Посему Я дам Ему часть между великими, и с сильными будет делить добычу за то, что предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был, тогда как Он понес на Себе грех многих и за преступников сделался ходатаем». Ведаешь слова эти?
— Нет.
— Так пророк Исайя говорил о Спасителе нашем.
Трифон задумался:
— Знаешь ли сам, что ты за человек? Думаю, не знаешь. И я не знаю. Один Бог знает.
Глава 11. Адова паперть
Протискиваясь сквозь узкие проходы, попадая из одного колодца в другой, они, наконец, оказались на замерзшей глади просторного ледяного грота.
— Тепереча смотри, — Трифон скинул с плеч холщовую охотничью суму и вытащил факел.
От первых искр смола жадно зашипела, заурчала и, разгоняя темноту, рванулась к верху длинным языком пламени. Карий увидел огромный белоснежный свод, переливающийся и преломляющий огненные блики бессчетными гранями ледяных кристаллов. Старец махнул факелом — тысячи зеркал сорвались с места, заполняя грот пляшущими огоньками и в какой то момент, вдалеке, может не здесь, а за ледяной гранью, Карий явственно увидел себя и старца.
— Теперь помолимся…
Трифон достал из-за пазухи небольшую иконку святого Николая, благоговейно к ней приложился и бережно поставил на ледяной нарост. Затем, не выпуская факела из рук, встал перед иконой на колени и тихо, почти шепотом, стал читать молитву:
— О, всеблагий отче Николае, пастырю и учителю всех верою притекающих к твоему заступлению, и теплою молитвою тебя призывающих, скоро потщися, и избави Христово стадо от волков губящих. Огради и сохрани святыми твоими молитвами от мирскаго мятежа, меча, нашествия иноплеменников, от междуусобныя и кровопролитныя брани. И якоже помиловал еси триех мужей в темнице седящих, и избавил еси их царева гнева и посечения мечнаго, тако помилуй и помоги нам угодниче Божий. Избави нас от всякого зла, и от всякия вещи сопротивныя, управи ум наш и укрепи сердце наше в правой вере. Аминь.
Свод дрогнул, вспыхнул огненной лавой, отзываясь на слова далеким, протяжным волчьим воем.
— Слышишь, как бесы стонут? — глаза старца истово заблестели. — Значит, дошла молитвушка, услышал святой угодниче.
Они пошли дальше, вглубь горы, потом стали спускаться вниз почти по вертикальному лазу.
— Диковинно тебе, Данилушка, внутри горы быть? — старец замер и тяжело отдышался. — Небось, и не ведал о таких ходах змеиных.
— Я десять лет в горах Персии прожил, — Данила остановился, почти уткнувшись Трифону в ноги. — Меня там старец наставлял, как теперь ты. Только ты учишь прощению, а он учил убивать…
Монах ничего не ответил, промолчал, но пополз быстрее, изо всех сил перебирая худыми локтями.
Наконец показался грот, много выше и больше прежнего, ледяного. Данила встал на ноги, огляделся. Взгляду открылось странное убранство пещеры, которое можно было сравнить лишь с останками древних ромейских храмов. Полупрозрачные колонны причудливо свисали из-под нерукотворного купола и вырастали снизу, прямо из-под ног. Они срастались в единое целое, переплетаясь друг с дружкой, как ненасытные тела любовников, иные образовывали причудливые скопища фигур, словно превращенные в лед грешники, застигнутые за бесовским блудом. Поодаль стояли ледяные ложа, напротив них — зловеще поднимались колья и плаха.
— И вправду ад, — шепнул старцу Карий. — Злая красота, злыми недрами взращенная.
— Пойдем, — от охватившей дрожи Трифон с трудом выговаривал слова. — Ты еще не видывал ее…
— Разве здесь есть кто? — Карий удивленно посмотрел на монаха.
— Нет здесь места живым, и мертвым нет, — Трифон многократно перекрестился и дрожащим голосом стал читать нараспев. — И пришел один из семи Ангелов, имеющих семь чаш, и, говоря со мною, повел меня в духе в пустыню; и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами.
Старец сжал руку Данилы и подвел его к стене, скрытой в непроглядном пещерном мраке…
***
Взгляд скользнул по темноте и, встретившись с желтым свечением немигающих совиных глаз, замер. Раздался хруст, какой обычно бывает в лесу, когда невзначай наступишь на хворост. Карий посмотрел вниз и резко отступил назад — под ногами лежали почерневшие от времени человеческие черепа вперемешку с остатками пережженных костей.
С трудом переводя дух, Трифон поднес факел ближе:
— Поганская земля, идеже покланяются идолом, идеже жрут жертвища, идеже веруют в кудесы, и в волхованья, и в чарованья, и в бесованья, и в прочая прельсти дьявольскиа…
На большом, словно отполированном, гладком камне показалась безобразное женоподобное существо, нарисованное разноцветными красками в человеческий рост, но с совиной головой. Существо, или как ее назвал старец, адова баба, содрогалась в родовых схватках на гигантском ящере. Вокруг нее, нарисованное черным и желтым цветом, словно вмещающее существо сфера, разливалось на полированной каменной глади кроваво-красное марево.
— Смотри и разумей! — Трифон ткнул пальцем в роспись. — Внизу, под ногами десять голов ящеров, да вверху над личиною пять грифоньих, да по бокам две: звериная да змеиная.
— Посвети-ка сюда, — Карий показал на правую руку адовой бабы. — Никак вместо пальцев волчья пасть! А здесь, на левой что? Ничего не видно!
— Это Варлаам лазает блудницу Вавилонскую затирать, — пояснил Трифон. — Поет псалмы, да скоблит окаянную. Только без толку… Ужо пять раз дочиста стирал, а сатанинское отродие появляется снова. Из стены прет, из камня вырастает.
— Это зеркало, не камень, — Данила провел рукой по холодной каменной глади. — Скобли его или на нем малюй, только она не отступит, не уйдет, пока не убьют ее дух.
Трифон, вздрагивая телом, сжал кулаки:
— Страшно мне, Данилушко, иной раз так страшно бывает, что, думаю, не выдюжу, да и уйду отсюда. Назад ворочусь, домой, в Немнюшку, или к своему отцу духовному, Иоанну, в Великий Устюг. Покойно там, службу Богову без соблазнов сатанинских нести можно.
Старец вопросительно посмотрел на Карего, но тот сосредоточенно разглядывал рисунок, не произнося ни слова.
— Земля пугает, камни ее великие, изрытые пещерами бездонными, нисходящими до преисподних глубин. Люди здесь превращаются в бесов, а бесы становятся людьми, — Трифон горько вздохнул. — Воля, и то здесь другая, злая, безнадежная, наподобие той, что дается попавшему в капкан зверю…
— Уходить надо, — Данила подхватил суму и протянул старцу. — Ты правильно сделал, что привел сюда.
Трифон кивнул головой:
— Варлаам настрого не велел. Фома ему все доложит. Только Варлаам, хоть и игумен, да не указ мне.
Карий ласково посмотрел на Трифона, подумав: «Может, игумен и не указ, но бить Фома умеет отменно».
— Братию сюда правильно не пускаете, насмотрятся на такое, глядишь, и сами взбеленятся, — немного помолчав, добавил: — Что, старец, пойдешь ли ты со мной к Строганову, в Орел-город? Кто, окромя тебя, казака моего от бесовского сглаза выправить сумеет? Сейчас говори, идешь?
Трифон с благодарностью взглянул Карему в глаза: -Иду!
***
Орел-городок устал от Масленицы, объелся ее блинами и пирогами, опился щедро подаваемой со строгановского двора брагою, а праздник все не кончался, едва пересилив свою середину.
Никто не мог сказать, когда в городке появился пронырливый юрод Семка Дуда, маленький, колченогий, обвешанный бутафорскими веригами и крестами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26