После того, как был задержан на первой же застазе, с ним, несмотря на всю важность доноса, обошлись довольно пренебрежительно: избили, нацепили колодки, да лишили еды. «Ничего, — думал про себя Офонька. — Это у них предосторожность такая супротив пустобрехов. Прибудем в Москву — там с моим делом вмиг разберутся. Потерплю пока, мы, холопы, люди двужильные…»
В Москве и впрямь жалобщиков оказалось немало, но вникать в суть их ябеды никто не хотел: по обыкновению их пытали плетью и каленым железом, записывая всю ахинею, которую те смогли наплести, затем подводили к проруби, били дубинкою но голове и сталкивали под лед — на пропитание рыбам.
Такая незавидная доля Офоньку обошла. Узнав, что он холоп Строгановых, за ним из опричненного двора прибыл сам Григорий Скуратов, любовно прозванный царем Малютой. Иоанн мог часами любоваться, как щуплый, плюгавый «песий сын» терзает в застенке холеных родовитых бояр.
Малюта, посмотрев на обмороженного да избитого Офоньку, смачно выматерился, приказал поднести молодцу чарку водки и забрал к себе, на новую пытку — раскрывать великий заговор купеческий.
В застенке было удивительно тихо, только в раздутом горне шипели раскаленные угли. По стенам тянулись тени и прокопченная сырость, как в бане, только другая на ощупь — густая, маслянистая, жирная. Пахло серою, набухшей кожей и жженым мясом. Посреди застенка, между двух зажженных факелов на пыточной плахе, подбоченившись, восседал Малюта.
Обессилевший дорогою да лютым бичеванием, Офонька висел на дыбе бесчувственным кулем, больше не реагируя на терзавшие тело щипцы.
— Эко хлипкий, — Малюта досадно плюнул на пол. — Разве это пытка? Баловство. Иной раз мужик бабу сильнее отделывает. Эй, Чваня, вкати-ка ему прута, может, очухается.
Уродливый горбатый палач, одетый в порты и кожаный фартук на голое тело, хмыкнул, вытащил из огня раскаленный добела прут и сунул его Офоньке под мышку. От каленого железа из Офонькиного горла вырвался нечеловеческий хрип, холоп задергался на дыбе и открыл глаза.
— Во как, — Малюта хлопнул ладонью по ноге, — пляска святого Витта по-русски! Что, холоп, пялишься? Чем тебя угостить: гишпанским сапогом или англицкой дочкой мытаря? Проси, не стесняйся.
Присутствующие на пытке опричники гулко рассмеялись, подбодряя Скуратова шутками:
— А ты ему ядра раздави, пусть наш сад-виноград попробует!
— Или на кочергу посади, чтобы знал, как в аду девкам жарко!
Малюта выругнулся и махнул рукой:
— После холопом тешиться станем, допрос блюсти надобно! Тишка, записал признание?
— Все по сказанному писано, — опричник протянул Скуратову покаянный лист. — Не мешало бы справиться, кто из Строгановых зачинщиком был.
Дверь в пыточную распахнулась — на пороге стоял царь в длинной соболей шубе, небрежно наброшенной на опричненную рясу.
— Пусти государя, — Иоанн оттолкнул замешкавшегося Малюту. — Уселся, словно князь бесовский!
Царь опустился на плаху и отдышался:
— Проклятый снежень… Не продохнуть от ветров, а тут ты мясом накоптил. Али не знал, что царь на допрос придет?
Малюта рухнул на колени:
— Строгановы измену замыслили, не ценят твоей царской милости. Убийцу послали, отравителя, вон порошки и коренья лютые при нем…
Иоанн подошел к Офоньке и схватил за волосы, заглядывая в помутневшие глаза:
— Слушаю тебя, раб мой неверный. Открой перед лицом нашим мерзость сердца своего, и блуда души не скрывай! Ибо уже ликуют о твоей пропащей душе сонмы бесовские и славят твою погибель во аде!
Бомелий, впервые наблюдавший царский допрос, поморщился: «Проклятый азиат! Даже во время пыток, и то говорит выспренно…»
На мгновение очнувшись и, догадавшись, что перед ним царь, Офонька завопил что есть мочи:
— Брешете, собаки! Измена! Кругом измена, государь, не верь никому…
Холоп вновь потерял сознание и сник телом.
— Теперь ты сказывай! — Иоанн посмотрел на Малюту, и в царском лице опричник увидел возрастающее сомнение.
— Строгановы людей лихих на двор призывают. Оружие заготавливают впрок. Никак, отложиться задумали…
— Что за люди?
— Разбойники да тати. Среди них и Карий, что убийствам у персов учился, турок резал, да с казаками на Волге разбойничал.
— А почему он Строгановыми прежде нанят, чем мною? — Иоанн с размаха ударил посохом Малюту. — Строгановыми интересуешься, все мошну набить не можешь?
Иоанн неистово бил Малюту, затем, отбросив посох, вцепился пальцами в волосы:
— Я бояр страхом смертным монахами делаю, а вот Аника сам пошел. По страху Божьему, а не государеву. Посему не трону ни самого, ни его род! — Царь оттолкнул Скуратова и устало пошел к выходу. — Пока не трону…
Возле самых дверей обернулся и поманил Малюту к себе:
— Холопа Строгановского выходи, да наставь умуразуму. По уставу опричненному. Пригодится-то холоп…
***
Ближе к полуночи Иоанн вновь послал за чернокнижником, повелев ему прихватить чародейные зелья да гадательные книги. Бомелий догадался — царь ждет чуда.
Елисей всегда готовил обряд тщательно, понимая, что поспешность и пренебрежение любой мелочью может обернуться для него царским недоверием. Поэтому тщательно окурил комнату ладаном, попеременно распевая псалмы по-гречески и на латыни, затем очертил магический круг и начал сосредоточенно сооружать чародейную храмину, именуемую для набожного царя чревом китовым.
Вокруг алтаря, сооруженного из стола, за которым Иоанн любил играть в шахматы, Бомелий расставил зеркала на треногах — четыре ворота в мир духов, четыре камня триединого распутья. Затем, покрыв стол багряницею, крестообразно расставил на нем четыре серебряные чаши — со святой водой иорданской, с земным семенем — ртутью, с углями пылающими и освященной солью. В центр между четырех серебряных чаш поставил пятую золотую — наполненный до краев красным вином Грааль…
Царь медлил. Всякий раз после «Ионовых бдений» его мучили бессонница и головные боли, но странные, пробирающие до костей видения были сильнее страха и голоса разума. Вот и теперь вел Иоанн в своей душе неравную борьбу, в которой не мог стать победителем.
— Может, послушать Малюту и посадить тебя на кол, во избежание соблазна сатанинского?
Царские сомнения Бомелия не пугали, напротив, указывали правильность выбранного пути. Чернокнижник учтиво поклонился:
— Магия есть тайная наука Господа, Его высшая мудрость, которую Он передал патриархам. Ее тайны сокрыты в Священном писании, возглашены пророками и апостолами. Или несведущий в магии может изгнать диавола или рассеять чары колдовские? — Елисей подошел к царю и взял его за руку. — Идя на брань, воевода не может полагаться на одну веру и удаль, а должен запастись пиками и ружьями, обязан научить свою рать воевать по правилам. То же и магия — искусство и наука следовать Божьей воле…
— Хватит брехать, нес Антихристов! — Иоанн махнул рукой, приказывая Елисею замолчать. — За свои грехи царь волен сам ответ держать. Не за себя, за веру правую душу кладу!
Иоанн взял в левую руку большой серебряный крест, а в правую — меч, и вошел в чародейный круг: «И помолился Иона Господу Богу своему из чрева кита и сказал: к Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня; из чрева преисподней я возопил, и Ты услышал голос мой. Ты вверг меня в глубину, в сердце моря, и потоки окружили меня, все воды Твои и волны Твои проходили надо мною. До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня; но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада…»
Глава 4. Знамение
После снежной бури установились морозы, но не лютые, как на Крещение, а легкие, знаменующие исход зимы. Под широкими полозьями розвальней поскрипывал снег, разбегаясь за санями парой бесконечных лент; а вверху, над головами, то и дело срываясь, неслись вниз тяжелые снежные шапки с еловыми шишками.
Удобно пристроившись за казаком Черномысом, бывшим возницею, Савва любовался снежным прием, наблюдая, как появляются на небосклоне вымороженные звезды.
— Красота-то какая, силища! Луна в четверть неба восходит и звезды, светильники Господни, ангелы зажигают!
Савва вдохновенно перекрестился и потормошил дремлющего Данилу:
— Посмотри, как ясно отражается в небесах земной рай! Видывал ли где подобное? Краше, чем у нас, не сыщешь!
Карий отбросил руку послушника:
— В Персии звезды ярче и видно их лучше. Скажи, звездочет, скоро ли будет яма?
Василько хмыкнул и ответил вместо послушника:
— Верст через пять. Коли поспешать станем, то к ночи поспеем.
Приободряя уставшую кобылу, казак взмахнул поводьями, и затянул песню:
Ты дубрава моя, дубравушка,
Ты дубрава моя, зеленая,
Ты к чему рано зашумела,
Приклонила веточки, запечалившись?
А к тому приклонила я веточки,
Что рыдает во мне птаха малая,
Птица певчая Богу молится,
Проклинает она черна ворона,
Что сгубил ее малых детушек,
Разорил ее тепло гнездышко…
Карий, поправляя овчинный тулуп, приподнялся:
— Что вы все за песни поете. Скулите, как собаки побитые! Радоваться, что ли, совсем разучились?
— У разбойников какие песни? — вспылил Савва. — Наверно все веселые, молодецкие?
— А ты к ним сходи, да сам послушай! — рассмеялся Карий, а вслед за ним и Василько.
— И то верно, Данила, нечего причитать да завывать — чай не бабы!
Лошадь фыркнула и остановилась — на дороге, шагах в двадцати, стоял матерый волк, буравя ездоков зелеными огоньками глаз.
— Эка нечисть! — Василько слез с саней и поднял самопал. — Сейчас я его пулей уложу!
Грянул выстрел, окутывая казака легким облачком дыма. Волк, не шелохнувшись, стоял на том же месте.
— Никак оборотень! — казак перекрестился, левой рукой зажал в ладони нательный крест и выхватил саблю.
Карий обнажил ятаган и, не говоря ни слова, пошел навстречу волку. Зверь выжидал, не двигался, но Данила чуял, как напрягаются волчьи мускулы, как медленно показываются клыки, как ярь закипает в его крови. Чем больше сокращалось расстояние, тем отчетливее был исход схватки: Данила знал, что если волк бросится на него сверху, то он рассечет ему живот и пронзит сердце, а если решит напасть снизу, одним ударом отрубит голову.
Подойдя к волку, Данила вздрогнул: вместо матерого хищника на дороге лежала большая обломанная ветвь мертвого дерева. Карий подхватил ее и, придя к саням, бросил к ногам спутников:
— Принимай, сарынь, добычу!
— Нехорошо, очень нехорошо… — Савва внимательно осмотрел почерневшую разлапую ветвь. — Надобно ее сжечь!
— Вот на обратном пути и сожжем! — засмеялся Карий, запрыгивая в сани. — Трогай, Василько, а то и настоящих волков дождемся!
Сани шумно рванули с места, понеслись дальше, на восток, который уже поглотила надвигавшаяся тьма.
***
— Хозяин, открывай, кому говорят! — Василько колотил в низкую дверь рукоятью плети. — По-хорошему отворяй, а не то подпалим твою яму к едрене матери!
— Нехорошо, совсем нехорошо… — Савва с тревогой посмотрел на Карего. — Тихо как, словно в могиле…
— Да дрыхнет увалень! — казак с досады пнул дверь ногою, она дрогнула, поддалась, и слегка приотворилась.
— Постой, — Карий остановил наседавшего на дверь казака. — Прав Савва, собака не лаяла…
— Мать честная, как я сразу не сообразил! Яма, и без пса…
Данила скинул тулуп и по-кошачьи проскользнул в избу. Через мгновение дверь открылась:
— В доме никого, а дверь изнутри подперта черенем…
— Ты, Данила, никак в темноте видишь, словно кошак или филин? — удивился казак. — Может, и меня такому диву выучишь?
— Вниз, в голбец, заглядывал? — Савва затеплил лучину, освещая избу. — Надо бы проверить…
— Ни души. Я бы услышал.
Савва достал светильник, поставил на стол:
— Прибрано, от печи идет тепло, в устье — горшок со щами…
— Братцы, айда горяченького похлебаем! — Василько, не раздеваясь, довольно полез за стол. — Ну, Саввушка, что есть в печи, то и на стол мечи!
— Сначала пойди лошадь распряги, да корму задай, — строго заметил Данила. — О еде после помыслим.
Василько с обидой посмотрел на Карего, но возразить не решился, только выходя из избы, нарочито громко хлопнул дверью.
— Что, Савва, мыслишь? Вокруг избы — ни следочка, в доме лаза тайного тоже нет. Хозяевам отсюда было некуда деться.
— Не знаю, Данила, — Савва опустился на лавку. — Истинный крест, не знаю! За пределами разумения. Не под землю же провалились, не в печь ушли, а как иначе могли изнутри дверь черенем подпереть? Печь истоплена, еда не тронута, каравай, и тот в рушник завернутый лежит.
— Хлебом не раскидываются, уходя, наверняка бы с собой взяли.
— А может, и не нужен стал хлеб…
В избу воротился казак:
— В конюшне полный порядок, лошадей, кроме нашей кобылы, нет. Кормов задал, что Бог послал, по разумению. Конюшню запер, что и Мамай с ордой не возьмет. Пора, атаман, и нам о хлебе насущном подумать. А то в животе тощак околел.
— Хорошо. Поужинаем и жребий бросим, кому держать караул, — Данила осмотрел спутников. — Пустая изба хуже погоста.
***
Манящее тепло печи оказалось сильнее многолетней привычки Карего не спать в незнакомом месте. Он сопротивлялся, ухватываясь за шорохи и неспокойное дыхание Саввы, мысленно измерял пройденный путь, представляя, сколько верст осталось до Кергедана или, по-русски, Орла-городка. Карий боролся, упрямо шел против теплых волн, которые, размягчая тело, топили разум в пучине живых образов.
Даниле снилась необозримая пустыня, пугающая и одновременно манящая своими необозримыми далями. Над головой застыло в зените солнце, но иное, распаленное до красна, от нестерпимого жара которого под ногами колыхалась горячая каменная гряда. Ни чахлого деревца, ни сухого колючего кустарника, лишь черные валуны, напоминающие змеиные головы.
«Куда мне идти? Ни пути, ни сторон света здесь не сыщешь. Кругом одни камни…» Голос еле слышно коснулся Данилы, он обернулся и увидел рядом с собой сидящего на камнях казака. Василько, в одном исподнем, сидел по-турецки на змеином камне и лепил фигурки из хлебного мякиша:
«Когда Бог сотворил человека, по подобию Божию создал его, мужчину и женщину, сотворил их, и благословил их, и нарек им имя: человек, в день сотворения их…»
— Василько! И ты здесь! Пойдем скорее со мной! Карий бросился к казаку, но, встретившись взглядом с его пустыми глазницами, остановился.
— Нет, не пойду. Ты обещал накормить меня хлебом и обманул. Тогда я наглотался этих камней и помер. Теперь вот из хлебушка куколок леплю, пусть детки малые поиграют…
Василько засмеялся и, продолжая лепить хлебных людей, запел жалобно, как юродивый:
А баю-баю-баю,
Не ложися на краю:
С краешка ты упадешь,
Головушку ушибешь.
Придет серенький волчок,
И утащит во лесок.
Там и ангелы поют,
Ко себе сынка зовут…
Карий отошел в сторону и столкнулся с Семеном Строгановым, который, поспешно ползая на коленях, то и дело размашисто крестясь, отдавал земные поклоны. Карий отчетливо разглядел, что его затылок был рассечен и окровавлен так, как обычно бывает от удара кистеня.
— И меня не зови, не пойду… — сказал Семен, не поднимая глаз на Данилу. — Иное царство грядет днесь, где ночи уже не будет, и не будет нужды ни в светильнике, ни в свете солнечном, потому что всех осветит Господь Бог!
Вдалеке показался Савва, который, опираясь на костыли, с трудом передвигал распухшие, почерневшие ноги. Подойдя, он посмотрел Даниле в глаза и улыбнулся:
— Я пойду…
***
Карий почувствовал толчок — изба вздрогнула, загудела и занялась разом, как просмоленная.
— Лошадь, лошадь спасайте! — истошно кричал Савва, спросонья путаясь в штанинах. — Без лошади пропадем!
В горящей конюшне Василько, в порванном и перемазанном кровью исподнем, стараясь лишить хищника маневра, саблею загонял волка в угол. Вбежавший Данила понял, что с матерым зверем казаку не управиться, что скоро волк перестанет пугаться огня и в два счета растерзает казака.
Карий вытащил ятаган и пошел на зверя.
— Куцы! — завопил Василько. — Я сам с него шкуру спущать буду!
Карий медленно приближался к волку, предугадывая каждое его движение. Волк, почувствовав силу врага, прекратил метаться и приготовился к схватке. Шерсть встала дыбом, морда ощерилась, обнажая ровные ряды смертоносных зубов, и только в глазах блеснуло ледяное отчаянье.
Зверь бросился вперед, одним прыжком преодолевая пять человеческих шагов, намереваясь вцепиться врагу в горло. Карий увернулся, по скорпионьи выбрасывая клинок вперед, на лету распарывая волчье брюхо. Вторым молниеносным ударом проткнул сердце, загоняя лезвие ятагана по рукоять.
Зверь забился в конвульсиях и, соскальзывая с клинка, рухнул вниз, к ногам Карего. Данила провел по лезвию ладонью и попробовал кровь на вкус: горячая, злая, ярая…
Возле выхода из конюшни над умирающей кобылой плакал казак:
— Прости меня, родная, недоглядел…
— Иди, забирай одежду, пока не сгорела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
В Москве и впрямь жалобщиков оказалось немало, но вникать в суть их ябеды никто не хотел: по обыкновению их пытали плетью и каленым железом, записывая всю ахинею, которую те смогли наплести, затем подводили к проруби, били дубинкою но голове и сталкивали под лед — на пропитание рыбам.
Такая незавидная доля Офоньку обошла. Узнав, что он холоп Строгановых, за ним из опричненного двора прибыл сам Григорий Скуратов, любовно прозванный царем Малютой. Иоанн мог часами любоваться, как щуплый, плюгавый «песий сын» терзает в застенке холеных родовитых бояр.
Малюта, посмотрев на обмороженного да избитого Офоньку, смачно выматерился, приказал поднести молодцу чарку водки и забрал к себе, на новую пытку — раскрывать великий заговор купеческий.
В застенке было удивительно тихо, только в раздутом горне шипели раскаленные угли. По стенам тянулись тени и прокопченная сырость, как в бане, только другая на ощупь — густая, маслянистая, жирная. Пахло серою, набухшей кожей и жженым мясом. Посреди застенка, между двух зажженных факелов на пыточной плахе, подбоченившись, восседал Малюта.
Обессилевший дорогою да лютым бичеванием, Офонька висел на дыбе бесчувственным кулем, больше не реагируя на терзавшие тело щипцы.
— Эко хлипкий, — Малюта досадно плюнул на пол. — Разве это пытка? Баловство. Иной раз мужик бабу сильнее отделывает. Эй, Чваня, вкати-ка ему прута, может, очухается.
Уродливый горбатый палач, одетый в порты и кожаный фартук на голое тело, хмыкнул, вытащил из огня раскаленный добела прут и сунул его Офоньке под мышку. От каленого железа из Офонькиного горла вырвался нечеловеческий хрип, холоп задергался на дыбе и открыл глаза.
— Во как, — Малюта хлопнул ладонью по ноге, — пляска святого Витта по-русски! Что, холоп, пялишься? Чем тебя угостить: гишпанским сапогом или англицкой дочкой мытаря? Проси, не стесняйся.
Присутствующие на пытке опричники гулко рассмеялись, подбодряя Скуратова шутками:
— А ты ему ядра раздави, пусть наш сад-виноград попробует!
— Или на кочергу посади, чтобы знал, как в аду девкам жарко!
Малюта выругнулся и махнул рукой:
— После холопом тешиться станем, допрос блюсти надобно! Тишка, записал признание?
— Все по сказанному писано, — опричник протянул Скуратову покаянный лист. — Не мешало бы справиться, кто из Строгановых зачинщиком был.
Дверь в пыточную распахнулась — на пороге стоял царь в длинной соболей шубе, небрежно наброшенной на опричненную рясу.
— Пусти государя, — Иоанн оттолкнул замешкавшегося Малюту. — Уселся, словно князь бесовский!
Царь опустился на плаху и отдышался:
— Проклятый снежень… Не продохнуть от ветров, а тут ты мясом накоптил. Али не знал, что царь на допрос придет?
Малюта рухнул на колени:
— Строгановы измену замыслили, не ценят твоей царской милости. Убийцу послали, отравителя, вон порошки и коренья лютые при нем…
Иоанн подошел к Офоньке и схватил за волосы, заглядывая в помутневшие глаза:
— Слушаю тебя, раб мой неверный. Открой перед лицом нашим мерзость сердца своего, и блуда души не скрывай! Ибо уже ликуют о твоей пропащей душе сонмы бесовские и славят твою погибель во аде!
Бомелий, впервые наблюдавший царский допрос, поморщился: «Проклятый азиат! Даже во время пыток, и то говорит выспренно…»
На мгновение очнувшись и, догадавшись, что перед ним царь, Офонька завопил что есть мочи:
— Брешете, собаки! Измена! Кругом измена, государь, не верь никому…
Холоп вновь потерял сознание и сник телом.
— Теперь ты сказывай! — Иоанн посмотрел на Малюту, и в царском лице опричник увидел возрастающее сомнение.
— Строгановы людей лихих на двор призывают. Оружие заготавливают впрок. Никак, отложиться задумали…
— Что за люди?
— Разбойники да тати. Среди них и Карий, что убийствам у персов учился, турок резал, да с казаками на Волге разбойничал.
— А почему он Строгановыми прежде нанят, чем мною? — Иоанн с размаха ударил посохом Малюту. — Строгановыми интересуешься, все мошну набить не можешь?
Иоанн неистово бил Малюту, затем, отбросив посох, вцепился пальцами в волосы:
— Я бояр страхом смертным монахами делаю, а вот Аника сам пошел. По страху Божьему, а не государеву. Посему не трону ни самого, ни его род! — Царь оттолкнул Скуратова и устало пошел к выходу. — Пока не трону…
Возле самых дверей обернулся и поманил Малюту к себе:
— Холопа Строгановского выходи, да наставь умуразуму. По уставу опричненному. Пригодится-то холоп…
***
Ближе к полуночи Иоанн вновь послал за чернокнижником, повелев ему прихватить чародейные зелья да гадательные книги. Бомелий догадался — царь ждет чуда.
Елисей всегда готовил обряд тщательно, понимая, что поспешность и пренебрежение любой мелочью может обернуться для него царским недоверием. Поэтому тщательно окурил комнату ладаном, попеременно распевая псалмы по-гречески и на латыни, затем очертил магический круг и начал сосредоточенно сооружать чародейную храмину, именуемую для набожного царя чревом китовым.
Вокруг алтаря, сооруженного из стола, за которым Иоанн любил играть в шахматы, Бомелий расставил зеркала на треногах — четыре ворота в мир духов, четыре камня триединого распутья. Затем, покрыв стол багряницею, крестообразно расставил на нем четыре серебряные чаши — со святой водой иорданской, с земным семенем — ртутью, с углями пылающими и освященной солью. В центр между четырех серебряных чаш поставил пятую золотую — наполненный до краев красным вином Грааль…
Царь медлил. Всякий раз после «Ионовых бдений» его мучили бессонница и головные боли, но странные, пробирающие до костей видения были сильнее страха и голоса разума. Вот и теперь вел Иоанн в своей душе неравную борьбу, в которой не мог стать победителем.
— Может, послушать Малюту и посадить тебя на кол, во избежание соблазна сатанинского?
Царские сомнения Бомелия не пугали, напротив, указывали правильность выбранного пути. Чернокнижник учтиво поклонился:
— Магия есть тайная наука Господа, Его высшая мудрость, которую Он передал патриархам. Ее тайны сокрыты в Священном писании, возглашены пророками и апостолами. Или несведущий в магии может изгнать диавола или рассеять чары колдовские? — Елисей подошел к царю и взял его за руку. — Идя на брань, воевода не может полагаться на одну веру и удаль, а должен запастись пиками и ружьями, обязан научить свою рать воевать по правилам. То же и магия — искусство и наука следовать Божьей воле…
— Хватит брехать, нес Антихристов! — Иоанн махнул рукой, приказывая Елисею замолчать. — За свои грехи царь волен сам ответ держать. Не за себя, за веру правую душу кладу!
Иоанн взял в левую руку большой серебряный крест, а в правую — меч, и вошел в чародейный круг: «И помолился Иона Господу Богу своему из чрева кита и сказал: к Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня; из чрева преисподней я возопил, и Ты услышал голос мой. Ты вверг меня в глубину, в сердце моря, и потоки окружили меня, все воды Твои и волны Твои проходили надо мною. До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня; но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада…»
Глава 4. Знамение
После снежной бури установились морозы, но не лютые, как на Крещение, а легкие, знаменующие исход зимы. Под широкими полозьями розвальней поскрипывал снег, разбегаясь за санями парой бесконечных лент; а вверху, над головами, то и дело срываясь, неслись вниз тяжелые снежные шапки с еловыми шишками.
Удобно пристроившись за казаком Черномысом, бывшим возницею, Савва любовался снежным прием, наблюдая, как появляются на небосклоне вымороженные звезды.
— Красота-то какая, силища! Луна в четверть неба восходит и звезды, светильники Господни, ангелы зажигают!
Савва вдохновенно перекрестился и потормошил дремлющего Данилу:
— Посмотри, как ясно отражается в небесах земной рай! Видывал ли где подобное? Краше, чем у нас, не сыщешь!
Карий отбросил руку послушника:
— В Персии звезды ярче и видно их лучше. Скажи, звездочет, скоро ли будет яма?
Василько хмыкнул и ответил вместо послушника:
— Верст через пять. Коли поспешать станем, то к ночи поспеем.
Приободряя уставшую кобылу, казак взмахнул поводьями, и затянул песню:
Ты дубрава моя, дубравушка,
Ты дубрава моя, зеленая,
Ты к чему рано зашумела,
Приклонила веточки, запечалившись?
А к тому приклонила я веточки,
Что рыдает во мне птаха малая,
Птица певчая Богу молится,
Проклинает она черна ворона,
Что сгубил ее малых детушек,
Разорил ее тепло гнездышко…
Карий, поправляя овчинный тулуп, приподнялся:
— Что вы все за песни поете. Скулите, как собаки побитые! Радоваться, что ли, совсем разучились?
— У разбойников какие песни? — вспылил Савва. — Наверно все веселые, молодецкие?
— А ты к ним сходи, да сам послушай! — рассмеялся Карий, а вслед за ним и Василько.
— И то верно, Данила, нечего причитать да завывать — чай не бабы!
Лошадь фыркнула и остановилась — на дороге, шагах в двадцати, стоял матерый волк, буравя ездоков зелеными огоньками глаз.
— Эка нечисть! — Василько слез с саней и поднял самопал. — Сейчас я его пулей уложу!
Грянул выстрел, окутывая казака легким облачком дыма. Волк, не шелохнувшись, стоял на том же месте.
— Никак оборотень! — казак перекрестился, левой рукой зажал в ладони нательный крест и выхватил саблю.
Карий обнажил ятаган и, не говоря ни слова, пошел навстречу волку. Зверь выжидал, не двигался, но Данила чуял, как напрягаются волчьи мускулы, как медленно показываются клыки, как ярь закипает в его крови. Чем больше сокращалось расстояние, тем отчетливее был исход схватки: Данила знал, что если волк бросится на него сверху, то он рассечет ему живот и пронзит сердце, а если решит напасть снизу, одним ударом отрубит голову.
Подойдя к волку, Данила вздрогнул: вместо матерого хищника на дороге лежала большая обломанная ветвь мертвого дерева. Карий подхватил ее и, придя к саням, бросил к ногам спутников:
— Принимай, сарынь, добычу!
— Нехорошо, очень нехорошо… — Савва внимательно осмотрел почерневшую разлапую ветвь. — Надобно ее сжечь!
— Вот на обратном пути и сожжем! — засмеялся Карий, запрыгивая в сани. — Трогай, Василько, а то и настоящих волков дождемся!
Сани шумно рванули с места, понеслись дальше, на восток, который уже поглотила надвигавшаяся тьма.
***
— Хозяин, открывай, кому говорят! — Василько колотил в низкую дверь рукоятью плети. — По-хорошему отворяй, а не то подпалим твою яму к едрене матери!
— Нехорошо, совсем нехорошо… — Савва с тревогой посмотрел на Карего. — Тихо как, словно в могиле…
— Да дрыхнет увалень! — казак с досады пнул дверь ногою, она дрогнула, поддалась, и слегка приотворилась.
— Постой, — Карий остановил наседавшего на дверь казака. — Прав Савва, собака не лаяла…
— Мать честная, как я сразу не сообразил! Яма, и без пса…
Данила скинул тулуп и по-кошачьи проскользнул в избу. Через мгновение дверь открылась:
— В доме никого, а дверь изнутри подперта черенем…
— Ты, Данила, никак в темноте видишь, словно кошак или филин? — удивился казак. — Может, и меня такому диву выучишь?
— Вниз, в голбец, заглядывал? — Савва затеплил лучину, освещая избу. — Надо бы проверить…
— Ни души. Я бы услышал.
Савва достал светильник, поставил на стол:
— Прибрано, от печи идет тепло, в устье — горшок со щами…
— Братцы, айда горяченького похлебаем! — Василько, не раздеваясь, довольно полез за стол. — Ну, Саввушка, что есть в печи, то и на стол мечи!
— Сначала пойди лошадь распряги, да корму задай, — строго заметил Данила. — О еде после помыслим.
Василько с обидой посмотрел на Карего, но возразить не решился, только выходя из избы, нарочито громко хлопнул дверью.
— Что, Савва, мыслишь? Вокруг избы — ни следочка, в доме лаза тайного тоже нет. Хозяевам отсюда было некуда деться.
— Не знаю, Данила, — Савва опустился на лавку. — Истинный крест, не знаю! За пределами разумения. Не под землю же провалились, не в печь ушли, а как иначе могли изнутри дверь черенем подпереть? Печь истоплена, еда не тронута, каравай, и тот в рушник завернутый лежит.
— Хлебом не раскидываются, уходя, наверняка бы с собой взяли.
— А может, и не нужен стал хлеб…
В избу воротился казак:
— В конюшне полный порядок, лошадей, кроме нашей кобылы, нет. Кормов задал, что Бог послал, по разумению. Конюшню запер, что и Мамай с ордой не возьмет. Пора, атаман, и нам о хлебе насущном подумать. А то в животе тощак околел.
— Хорошо. Поужинаем и жребий бросим, кому держать караул, — Данила осмотрел спутников. — Пустая изба хуже погоста.
***
Манящее тепло печи оказалось сильнее многолетней привычки Карего не спать в незнакомом месте. Он сопротивлялся, ухватываясь за шорохи и неспокойное дыхание Саввы, мысленно измерял пройденный путь, представляя, сколько верст осталось до Кергедана или, по-русски, Орла-городка. Карий боролся, упрямо шел против теплых волн, которые, размягчая тело, топили разум в пучине живых образов.
Даниле снилась необозримая пустыня, пугающая и одновременно манящая своими необозримыми далями. Над головой застыло в зените солнце, но иное, распаленное до красна, от нестерпимого жара которого под ногами колыхалась горячая каменная гряда. Ни чахлого деревца, ни сухого колючего кустарника, лишь черные валуны, напоминающие змеиные головы.
«Куда мне идти? Ни пути, ни сторон света здесь не сыщешь. Кругом одни камни…» Голос еле слышно коснулся Данилы, он обернулся и увидел рядом с собой сидящего на камнях казака. Василько, в одном исподнем, сидел по-турецки на змеином камне и лепил фигурки из хлебного мякиша:
«Когда Бог сотворил человека, по подобию Божию создал его, мужчину и женщину, сотворил их, и благословил их, и нарек им имя: человек, в день сотворения их…»
— Василько! И ты здесь! Пойдем скорее со мной! Карий бросился к казаку, но, встретившись взглядом с его пустыми глазницами, остановился.
— Нет, не пойду. Ты обещал накормить меня хлебом и обманул. Тогда я наглотался этих камней и помер. Теперь вот из хлебушка куколок леплю, пусть детки малые поиграют…
Василько засмеялся и, продолжая лепить хлебных людей, запел жалобно, как юродивый:
А баю-баю-баю,
Не ложися на краю:
С краешка ты упадешь,
Головушку ушибешь.
Придет серенький волчок,
И утащит во лесок.
Там и ангелы поют,
Ко себе сынка зовут…
Карий отошел в сторону и столкнулся с Семеном Строгановым, который, поспешно ползая на коленях, то и дело размашисто крестясь, отдавал земные поклоны. Карий отчетливо разглядел, что его затылок был рассечен и окровавлен так, как обычно бывает от удара кистеня.
— И меня не зови, не пойду… — сказал Семен, не поднимая глаз на Данилу. — Иное царство грядет днесь, где ночи уже не будет, и не будет нужды ни в светильнике, ни в свете солнечном, потому что всех осветит Господь Бог!
Вдалеке показался Савва, который, опираясь на костыли, с трудом передвигал распухшие, почерневшие ноги. Подойдя, он посмотрел Даниле в глаза и улыбнулся:
— Я пойду…
***
Карий почувствовал толчок — изба вздрогнула, загудела и занялась разом, как просмоленная.
— Лошадь, лошадь спасайте! — истошно кричал Савва, спросонья путаясь в штанинах. — Без лошади пропадем!
В горящей конюшне Василько, в порванном и перемазанном кровью исподнем, стараясь лишить хищника маневра, саблею загонял волка в угол. Вбежавший Данила понял, что с матерым зверем казаку не управиться, что скоро волк перестанет пугаться огня и в два счета растерзает казака.
Карий вытащил ятаган и пошел на зверя.
— Куцы! — завопил Василько. — Я сам с него шкуру спущать буду!
Карий медленно приближался к волку, предугадывая каждое его движение. Волк, почувствовав силу врага, прекратил метаться и приготовился к схватке. Шерсть встала дыбом, морда ощерилась, обнажая ровные ряды смертоносных зубов, и только в глазах блеснуло ледяное отчаянье.
Зверь бросился вперед, одним прыжком преодолевая пять человеческих шагов, намереваясь вцепиться врагу в горло. Карий увернулся, по скорпионьи выбрасывая клинок вперед, на лету распарывая волчье брюхо. Вторым молниеносным ударом проткнул сердце, загоняя лезвие ятагана по рукоять.
Зверь забился в конвульсиях и, соскальзывая с клинка, рухнул вниз, к ногам Карего. Данила провел по лезвию ладонью и попробовал кровь на вкус: горячая, злая, ярая…
Возле выхода из конюшни над умирающей кобылой плакал казак:
— Прости меня, родная, недоглядел…
— Иди, забирай одежду, пока не сгорела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26