Дядя мог очень хорошо разглядеть меня, я в этом не сомневалась. Но сама я совсем не видела его лица – абажур лампы заслонял его от света, который был направлен прямо на меня.
– Дедушка всегда показывал мне ваши письма. Вы были для него героем, дядя Морис, – сказала я. – Мне кажется, я знала вас всю свою жизнь.
Я обошла стол, наклонилась, быстро прикоснулась губами к его щеке и отшатнулась в ужасе, который не смогла утаить, – мои губы наткнулись на что-то, похожее на шерсть животного. Дядя тоже отпрянул от меня, как будто мой поцелуй так же подействовал и на него. Он сидел молча, неподвижно и пристально смотрел на меня. Затем медленно произнес:
– Ты должна меня извинить, Дениза, если я не отзываюсь на твои чувства. Прошло много лет с тех пор, как женщины в последний раз целовали меня. Особенно такие юные женщины, как ты. Подойди к двери – там выключатель. Зажги свет, и ты увидишь, что у тебя нет причин бояться меня. Я не животное и не дьявол. Я человек и твой дядя.
Мне потребовалось усилие, чтобы остановиться у двери и не броситься бежать к "мерседесу". Я включила свет, медленно повернулась и взглянула на дядю.
Он сидел очень неподвижно, очень прямо и наблюдал за мной. Приземистый мужчина с военной выправкой. Его густые волосы были белы как снег. Лицо скрывала полумаска из черного бархата. Под ней черты лица лишь угадывались. Нос топорщил материал маски, а вокруг ноздрей, чтобы можно было свободно дышать, и у рта были вырезаны отверстия. И хотя до меня не доносилось ни звука, я была уверена, что дядя сейчас смеется надо мной, так как на фоне черной маски выделялись белые ровные зубы. Бархатная ткань ниспадала на подбородок и исчезала в открытом вороте белоснежной рубашки.
– Я не понимаю, – пробормотала я, хотя все прекрасно поняла. Картина была мне полностью ясна: рубцы от ожогов конечно же! Мои губы коснулись бархата вместо кожи...
Дядя Морис пожал плечами:
– Все просто, моя дорогая. Во время войны я был обезображен. Я ни с кем не говорю об этом, пытаюсь не думать, забыть... Иногда мне кажется, что было ужасной ошибкой так цепляться за жизнь...
Я подошла к нему, чувствуя сострадание и невольную жалость:
– Но, дядя Морис, с помощью пластической хирургии...
– Это безнадежно, – отмахнулся он.
– Но вы здоровый, крепкий. В Америке есть специалисты, способные творить чудеса.
– В Америке – да! Хотя я сомневаюсь, что они смогут мне помочь, – вздохнул он. – Но возможно, если... если мы решим, что я отправлюсь с тобой в Америку... я позволю тебе сводить меня к одному из твоих хваленых хирургов.
– Вы должны! – воскликнула я.
Зубы сверкнули в прорези маски – он снова улыбнулся:
– Возможно. Посмотрим. У тебя самоуверенность юности, Дениза. И ты очень красивая девушка. Это ободряет меня. Ты уже действуешь на меня благотворно. Надеюсь, ты останешься здесь на некоторое время, затем мы решим, что делать дальше. Есть некоторые проблемы, которые нужно будет преодолеть. Мне нелегко покинуть Францию. Но наверное, с твоей помощью я смогу это сделать. А пока пойдем в столовую – Габриель приготовила для нас еду и горячий кофе.
Он встал, поклонился и галантно предложил мне руку. Мы вышли из заставленной книгами комнаты. Идя рядом с ним, я старалась не думать о том, что скрывается за гладкой черной маской, и о том, что рука, на которую я опиралась, заканчивалась крюком из нержавеющей стали...
Глава 2
– Вы уже проснулись, мадемуазель?
Хриплый шепот поверг меня в ужас, сердце учащенно забилось. Я взвизгнула и услышала шорох совсем рядом с огромной кроватью, на которой спала. В темноте зазвучал шелестящий хриплый смех.
– Кто это? – с трудом выдохнула я и поспешно села.
– Это я, Габриель Бреман.
Я услышала шаги – она подошла к окну.
– Вы проспали завтрак. Уже полдень. Я задернула занавески, чтобы солнце не разбудило вас.
Тяжелые шторы разметались в стороны, прошелестев кольцами по карнизу, и я увидела усмехавшуюся Габриель. В полуденном свете она выглядела еще менее привлекательной, чем ранним утром. Когда ее губы растянулись в безрадостной улыбке, я заметила, что зубы у нее желтые, потемневшие от табака.
Она прищурила мерцающие глаза и скользнула по мне таким взглядом, что я поспешно натянула одеяло, жалея, что не надела более плотную ночную рубашку вместо этого парижского шедевра. Я начала извиняться за то, что проспала так долго и пропустила завтрак, но Габриель лишь покачала головой:
– Это не важно. Если не считать того, что хозяин не стал стрелять, думая, что выстрелы могут вас разбудить. Я принесла вам легкий завтрак и кофе. Есть красное вино, если вы предпочитаете его.
– Спасибо. – Я бросила взгляд на поднос, стоявший на столике возле кровати. – Вы очень добры, Габриель.
– Я? Добра? – Она засмеялась, отошла от окна и остановилась в изножье кровати, не сводя с меня пытливого, пронзительного взгляда странных угольно-черных глаз.
– Да, – сказала я. – Если бы вы меня позвали, я сама бы спустилась к завтраку.
Она пожала плечами и отвернулась. За окном маячили могущественные горные вершины, линия которых исчезала в туманной дали на фоне бледно-голубого неба. Габриель вновь подошла к окну. Для женщины ее комплекции она двигалась тихо, как кошка, что удивило меня: старый дубовый паркет, покрытый несколькими небольшими ковриками, даже не скрипнул, а Габриель носила тяжелые башмаки, выглядывавшие из-под старомодного черного платья. Я воспользовалась моментом, чтобы тихо выскользнуть из кровати, быстро схватить халат, набросить на плечи и плотно запахнуться в него. Почувствовав мое движение, Габриель быстро повернула голову и уставилась на меня. Я еще плотнее запахнула халат, ощущая, как кровь приливает к щекам от раздражения. Но я заставила себя сказать как можно спокойнее:
– Вы что-то говорили о стрельбе?
Она продолжала пристально смотреть на меня.
– Вы красивая, мадемуазель. Но полагаю, мужчины вам часто это говорят. Вы верите, что когда-то и обо мне говорили так же? Тогда я была высокая и стройная... – Она замолчала и рассмеялась. – Теперь, наверное, я вызывай у вас только отвращение и обиду. Это потому, что прошло много времени с тех пор, как я... прислуживала кому-то вроде вас, мадемуазель. Сожалею...
Я почувствовала, что гнев начинает искажать мое лицо, и попыталась найти подходящие слова. Но тут она поспешно добавила:
– Ах да, стрельба! Идите посмотрите сами. Из вашего окна открывается прекрасный вид. Каждый день после ленча хозяин стреляет. Он очень меткий стрелок. Сейчас начнется. Бернар разбросал зерно, и уже парят грифы.
Прежде чем подойти к окну, я подавила приступ раздражения, вызванный этой женщиной. Над садом высоко в небе парили, медленно кружа, черные птицы.
– Я не знала, что в Европе есть грифы, – пробормотала я. – Мой дядя стреляет в них?
– Нет, не в грифов! Только не в них. Это черные грифы, большая редкость во Франции. Они гнездятся в лесу над замком, и хозяин каждый день их кормит. Они дали название этому месту, мадемуазель. Было бы жаль истреблять их, вы не находите?
– Тогда в кого же он стреляет?
– Посмотрите на лужайку внизу. Приглядитесь повнимательнее.
Последовав совету, я увидела зерна пшеницы, рассыпанные в траве широкой полосой. Два десятка откормленных, толстых голубей с важным видом расхаживали вокруг, клюя угощение. Пока я любовалась ими, прилетела еще одна стая и, приземлившись с распростертыми крыльями, присоединилась к гуляющей птичьей публике.
– В лесах много диких голубей, – любезно пояснила Габриель. – Нежные маленькие создания и очень глупые. Ничему никогда не учатся. Мы даже разводим их на случай, если вдруг они из страха перестанут прилетать сюда.
Я напряженно и внимательно продолжала наблюдать за голубями. Что-то с ними было не так... Некоторые, казалось, нетвердо стояли на лапах. Один попытался взлететь, но не смог, упал и забился на траве.
– Обычно, – пояснила Габриель, стоя рядом со мной, – они слишком быстры для грифов. Только соколы и ястребы могут поймать их на крыле. Но здесь все по-другому. Мы немного помогаем грифам: Альбер вымачивает зерно в вине, которое нас научил готовить хозяин. Таким образом им становится легче...
– Вы хотите сказать, что вино отравлено? – ужаснувшись, прервала я ее.
Оглушительный хлопок выстрела заставил меня вздрогнуть. Голуби внезапно взмыли в небо, оставляя на траве разорванную плоть и серые перья. Только что прилетевшая стая, обезумев, взмыла вверх, но те, что были поблизости от своих погибших товарищей, лишь слегка отодвинулись от окровавленных кусков плоти и перьев и вновь вернулись на то место, где клевали зерно, как будто ничего не произошло. Грянул второй выстрел, и я заметила голубой дымок, поднимавшийся над окном в другом конце замка.
Я смотрела как зачарованная, с отвращением, но не в силах отвести взгляд. Перья устилали лужайку. Последняя стая голубей уже улетела, но первые и самые жадные птицы остались. Они, казалось, были не в состоянии спастись, хотя некоторые и пытались взмахивать крыльями.
– Он никогда не промахивается, – торжествующе заявила Габриель. – Никогда! На это стоит посмотреть, правда?
Ее пальцы с мужской силой сжали мою руку, причиняя боль. Я отдернула руку и отвернулась. Чары, что пленили меня и держали у окна, разрушились.
– Это чудовищно! – выдохнула я.
– Чудовищно? Но почему, мадемуазель? Он пользуется винтовкой. И птицы там внизу – дикие. Разве это не лучше, чем убивать ручных голубей из дробовиков, как это делают англичане или американцы? Для вашего дядюшки это искусство. Птицы, в которых он стреляет, ничего не чувствуют, потому что у винтовки большой калибр. И разве это так уж отличается от того, как этих одурманенных наркотиком голубей разрывают в воздухе выпущенные на них соколы, когда он устает стрелять для грифов? О, смотрите! Грифы появились! Впереди их вожак. Он любит, чтобы еда была живой, хотя остальные довольствуются падалью...
Когда за дело взялись грифы, стрельба прекратилась. Габриель была поглощена зрелищем внизу. Большая черная птица с лысой головой приземлилась рядом с одним из трепещущих беспомощных голубей. Я видела, как она одной лапой схватила его, сжала когтями и стала отрывать куски плоти. Окровавленные перья прилипли к крючковатому клюву грифа. Я поспешно отвернулась, чувствуя тошноту.
– Вы садистка, Габриель, – буркнула я. – Так же как и мой дядя.
– Садистка? Я? – Она быстро взглянула на меня. Ее глаза были почти черные, как будто без зрачков; я ответила ей таким же взглядом, и они внезапно подернулись пеленой, скрывая мысли. Она опустила ресницы и отвернулась. – О нет, мадемуазель, – сказала она изменившимся, почти подобострастным голосом, – вы ошибаетесь. Правда, ошибаетесь. Мне всегда жаль голубей. Они такие пухлые и хорошенькие... и вместе с тем такие глупые. Как дети. Ходят с важным видом, позируют и воркуют здесь внизу. Я часто кормлю их рано утром, собираю для них хлебные крошки. Они едят из моих рук.
– Зачем вы это делаете? – взбешенно поинтересовалась я. – Чтобы приручить их и отдать на растерзание грифам?
– Нет! – Она покачала головой. – Нет! Я сожалею, что они должны умереть. Но если не погибнут они, тогда грифы вымрут от голода, и я еще больше буду сожалеть о грифах, так как голодная смерть – самая страшная в мире. Это вопрос необходимости. И смерть ведь не так ужасна... Она может быть даже... прекрасной... – Габриель говорила страстно, задыхаясь от эмоций. Вдруг она отвернулась от меня и, помолчав, сказала: – Если я вас чем-то оскорбила, мадемуазель, прошу прощения. Это было ненамеренно. Ваш кофе остыл. Сейчас я принесу вам свежий.
– Не стоит беспокоиться, – ответила я. – У меня пропал аппетит.
– Стакан вина оживит его. Перед вами всего лишь птицы. – Она пожала плечами. – То, что мы сейчас наблюдали, не так важно. Никто не должен смотреть на то, что считает неприятным.
Она взяла кофейник и вышла, тихо закрыв за собой тяжелую дверь. "Она ненормальная, – подумала я, глядя ей вслед. – Ни одна женщина в здравом уме не станет думать так, как она! Эта женщина может быть опасной. Надо предупредить дядю".
Я поспешила к двери, чтобы закрыть ее на замок до того, как Габриель вернется, и в ужасе остановилась. Дверь моей спальни не имела замка!
Я медленно вернулась и присела на край кровати, пристально глядя на дверь. Нужно поговорить об этом с дядей и заодно выразить ему протест по поводу его жестокости к голубям. Надо...
Цепочка заполошных мыслей внезапно оборвалась. Это же дом моего дяди, и он здесь хозяин. Габриель – лишь служанка, как и Альбер. Это мой дядя показал Альберу, как подмешивать какой-то наркотик в вино, в котором замачивали пшеницу для бедных птиц. Извращенный ум Габриель, может, и находит удовольствие в созерцании этого побоища, но ведь это мой дядя, а не она наслаждается стрельбой по голубям!
Возможно, его страдания в прошлом и добровольная изоляция уничтожили в нем сострадание к другим живым существам? Если так, размышляла я, его можно понять. Жерары всегда были чувствительны, и, вероятно, дядя Морис, казавшийся холодным и невозмутимым, просто подавлял свои чувства и таким образом защищался от окружающего мира, пытаясь не допустить, чтобы ему причинили душевную боль? Я начала находить оправдания для дяди Мориса, продолжая сидеть на краю кровати и смотреть на дверь. В конце концов я смогла себя в этом убедить, но по-прежнему чувствовала отвращение к той сцене, свидетелем которой только что стала. Мне хотелось смыть с себя все это в душе, нет, лучше в ванне. Но придется подождать, пока не придет Габриель. Увидеть ее в своей ванной комнате – это уж слишком! Я повернула голову и посмотрела на дверь ванной. Как и в двери спальни, там не было замка.
Пока я, нахмурившись, смотрела на ванную, дверь комнаты открылась и вошла Габриель. Я не слышала, как она шагала по коридору, но вот она уже здесь, с кувшином кофе, источающим дивный аромат.
Экономка примирительно улыбнулась:
– Мадемуазель почувствует себя лучше, выпив это. Луиза приготовила его. Луиза – девушка из деревни. Она здесь работает и готовит превосходный кофе.
– Значит, здесь есть слуги? – обрадовалась я.
Габриель кивнула:
– Они приходят из деревни. Одна женщина готовит еду, которую я заказываю, другая стирает белье. Пьер Лабрус работает привратником, его жена Мари – повар. У них есть дочь, но она не будет здесь служить. У нее, как они говорят, есть возлюбленный в деревне. Она привлекательная девушка для глупых мужчин. В девятнадцать лет все девушки такие. Наши служанки приходят и уходят постоянно, остаются только пожилые женщины, которым трудно найти другую работу в Шатеньере.
– У вас, как я вижу, много забот по дому, – пробормотала я, желая, чтобы она поскорее ушла. – Я не должна вас задерживать здесь.
– Иногда, – продолжала Габриель, – вся деревня трудится в поместье. Когда есть сезонная работа в полях или на виноградниках. Если вам потребуется ванна, мадемуазель, нажмите звонок рядом с дверью, я поднимусь и все приготовлю для вас, пока вы будете раздеваться. Я заставила себя улыбнуться:
– Спасибо, Габриель, но я вполне в состоянии сама приготовить себе ванну.
Она опустила глаза:
– Как пожелает мадемуазель.
– Я скоро спущусь и принесу поднос. Где я смогу найти своего дядю?
– В его комнате.
– Он часто выходит из нее?
– Да, часто. – Габриель подозрительно посмотрела на меня. – Почему вы спрашиваете?
Я пожала плечами:
– Просто проводить свои дни в затворничестве – это не очень хорошо.
– Он довольно часто выходит на прогулку в лес, охотится или рыбачит на реке в долине, вон там. В лесу есть олени и дикие кабаны, в реке – форель. Они пополняют наш стол.
– И голуби, конечно, – не удержалась я.
– Да, голуби. И фазаны, и перепела.
– Возможно, он как-нибудь возьмет меня с собой поохотиться, – неуверенно сказала я.
– Вас? – Экономка окинула меня насмешливым взглядом. – Да, возможно, возьмет. Хотелось бы мне при этом присутствовать! – Она облизала свои тонкие губы кончиком языка. Ее тон мне не понравился. – И все же отстрел голубей вызвал у вас отвращение?
– Это не охота... Кстати, на двери моей спальни нет замка. Нужно сказать об этом дяде.
– Зачем? Вы боитесь?
Мою сдержанность как ветром сдуло.
– Нет! Я не боюсь! – возмутилась я. – Почему я должна здесь чего-то бояться? Я вполне способна постоять за себя, но закрывать на замок дверь спальни – общее правило вежливости там, откуда я приехала. Ни одной девушке не понравится, когда ее побеспокоят во время одевания или принятия ванны.
– Ясно. В Америке, конечно, все по-другому, чем здесь. – Габриель издала звук, похожий на хриплое хихиканье. – Ну, возможно, он поручит Альберу поставить на дверь задвижку... специально для вас... Хотя я в этом сомневаюсь. Единственные двери, которые в замке закрываются на замок, – это двери комнат самого хозяина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Дедушка всегда показывал мне ваши письма. Вы были для него героем, дядя Морис, – сказала я. – Мне кажется, я знала вас всю свою жизнь.
Я обошла стол, наклонилась, быстро прикоснулась губами к его щеке и отшатнулась в ужасе, который не смогла утаить, – мои губы наткнулись на что-то, похожее на шерсть животного. Дядя тоже отпрянул от меня, как будто мой поцелуй так же подействовал и на него. Он сидел молча, неподвижно и пристально смотрел на меня. Затем медленно произнес:
– Ты должна меня извинить, Дениза, если я не отзываюсь на твои чувства. Прошло много лет с тех пор, как женщины в последний раз целовали меня. Особенно такие юные женщины, как ты. Подойди к двери – там выключатель. Зажги свет, и ты увидишь, что у тебя нет причин бояться меня. Я не животное и не дьявол. Я человек и твой дядя.
Мне потребовалось усилие, чтобы остановиться у двери и не броситься бежать к "мерседесу". Я включила свет, медленно повернулась и взглянула на дядю.
Он сидел очень неподвижно, очень прямо и наблюдал за мной. Приземистый мужчина с военной выправкой. Его густые волосы были белы как снег. Лицо скрывала полумаска из черного бархата. Под ней черты лица лишь угадывались. Нос топорщил материал маски, а вокруг ноздрей, чтобы можно было свободно дышать, и у рта были вырезаны отверстия. И хотя до меня не доносилось ни звука, я была уверена, что дядя сейчас смеется надо мной, так как на фоне черной маски выделялись белые ровные зубы. Бархатная ткань ниспадала на подбородок и исчезала в открытом вороте белоснежной рубашки.
– Я не понимаю, – пробормотала я, хотя все прекрасно поняла. Картина была мне полностью ясна: рубцы от ожогов конечно же! Мои губы коснулись бархата вместо кожи...
Дядя Морис пожал плечами:
– Все просто, моя дорогая. Во время войны я был обезображен. Я ни с кем не говорю об этом, пытаюсь не думать, забыть... Иногда мне кажется, что было ужасной ошибкой так цепляться за жизнь...
Я подошла к нему, чувствуя сострадание и невольную жалость:
– Но, дядя Морис, с помощью пластической хирургии...
– Это безнадежно, – отмахнулся он.
– Но вы здоровый, крепкий. В Америке есть специалисты, способные творить чудеса.
– В Америке – да! Хотя я сомневаюсь, что они смогут мне помочь, – вздохнул он. – Но возможно, если... если мы решим, что я отправлюсь с тобой в Америку... я позволю тебе сводить меня к одному из твоих хваленых хирургов.
– Вы должны! – воскликнула я.
Зубы сверкнули в прорези маски – он снова улыбнулся:
– Возможно. Посмотрим. У тебя самоуверенность юности, Дениза. И ты очень красивая девушка. Это ободряет меня. Ты уже действуешь на меня благотворно. Надеюсь, ты останешься здесь на некоторое время, затем мы решим, что делать дальше. Есть некоторые проблемы, которые нужно будет преодолеть. Мне нелегко покинуть Францию. Но наверное, с твоей помощью я смогу это сделать. А пока пойдем в столовую – Габриель приготовила для нас еду и горячий кофе.
Он встал, поклонился и галантно предложил мне руку. Мы вышли из заставленной книгами комнаты. Идя рядом с ним, я старалась не думать о том, что скрывается за гладкой черной маской, и о том, что рука, на которую я опиралась, заканчивалась крюком из нержавеющей стали...
Глава 2
– Вы уже проснулись, мадемуазель?
Хриплый шепот поверг меня в ужас, сердце учащенно забилось. Я взвизгнула и услышала шорох совсем рядом с огромной кроватью, на которой спала. В темноте зазвучал шелестящий хриплый смех.
– Кто это? – с трудом выдохнула я и поспешно села.
– Это я, Габриель Бреман.
Я услышала шаги – она подошла к окну.
– Вы проспали завтрак. Уже полдень. Я задернула занавески, чтобы солнце не разбудило вас.
Тяжелые шторы разметались в стороны, прошелестев кольцами по карнизу, и я увидела усмехавшуюся Габриель. В полуденном свете она выглядела еще менее привлекательной, чем ранним утром. Когда ее губы растянулись в безрадостной улыбке, я заметила, что зубы у нее желтые, потемневшие от табака.
Она прищурила мерцающие глаза и скользнула по мне таким взглядом, что я поспешно натянула одеяло, жалея, что не надела более плотную ночную рубашку вместо этого парижского шедевра. Я начала извиняться за то, что проспала так долго и пропустила завтрак, но Габриель лишь покачала головой:
– Это не важно. Если не считать того, что хозяин не стал стрелять, думая, что выстрелы могут вас разбудить. Я принесла вам легкий завтрак и кофе. Есть красное вино, если вы предпочитаете его.
– Спасибо. – Я бросила взгляд на поднос, стоявший на столике возле кровати. – Вы очень добры, Габриель.
– Я? Добра? – Она засмеялась, отошла от окна и остановилась в изножье кровати, не сводя с меня пытливого, пронзительного взгляда странных угольно-черных глаз.
– Да, – сказала я. – Если бы вы меня позвали, я сама бы спустилась к завтраку.
Она пожала плечами и отвернулась. За окном маячили могущественные горные вершины, линия которых исчезала в туманной дали на фоне бледно-голубого неба. Габриель вновь подошла к окну. Для женщины ее комплекции она двигалась тихо, как кошка, что удивило меня: старый дубовый паркет, покрытый несколькими небольшими ковриками, даже не скрипнул, а Габриель носила тяжелые башмаки, выглядывавшие из-под старомодного черного платья. Я воспользовалась моментом, чтобы тихо выскользнуть из кровати, быстро схватить халат, набросить на плечи и плотно запахнуться в него. Почувствовав мое движение, Габриель быстро повернула голову и уставилась на меня. Я еще плотнее запахнула халат, ощущая, как кровь приливает к щекам от раздражения. Но я заставила себя сказать как можно спокойнее:
– Вы что-то говорили о стрельбе?
Она продолжала пристально смотреть на меня.
– Вы красивая, мадемуазель. Но полагаю, мужчины вам часто это говорят. Вы верите, что когда-то и обо мне говорили так же? Тогда я была высокая и стройная... – Она замолчала и рассмеялась. – Теперь, наверное, я вызывай у вас только отвращение и обиду. Это потому, что прошло много времени с тех пор, как я... прислуживала кому-то вроде вас, мадемуазель. Сожалею...
Я почувствовала, что гнев начинает искажать мое лицо, и попыталась найти подходящие слова. Но тут она поспешно добавила:
– Ах да, стрельба! Идите посмотрите сами. Из вашего окна открывается прекрасный вид. Каждый день после ленча хозяин стреляет. Он очень меткий стрелок. Сейчас начнется. Бернар разбросал зерно, и уже парят грифы.
Прежде чем подойти к окну, я подавила приступ раздражения, вызванный этой женщиной. Над садом высоко в небе парили, медленно кружа, черные птицы.
– Я не знала, что в Европе есть грифы, – пробормотала я. – Мой дядя стреляет в них?
– Нет, не в грифов! Только не в них. Это черные грифы, большая редкость во Франции. Они гнездятся в лесу над замком, и хозяин каждый день их кормит. Они дали название этому месту, мадемуазель. Было бы жаль истреблять их, вы не находите?
– Тогда в кого же он стреляет?
– Посмотрите на лужайку внизу. Приглядитесь повнимательнее.
Последовав совету, я увидела зерна пшеницы, рассыпанные в траве широкой полосой. Два десятка откормленных, толстых голубей с важным видом расхаживали вокруг, клюя угощение. Пока я любовалась ими, прилетела еще одна стая и, приземлившись с распростертыми крыльями, присоединилась к гуляющей птичьей публике.
– В лесах много диких голубей, – любезно пояснила Габриель. – Нежные маленькие создания и очень глупые. Ничему никогда не учатся. Мы даже разводим их на случай, если вдруг они из страха перестанут прилетать сюда.
Я напряженно и внимательно продолжала наблюдать за голубями. Что-то с ними было не так... Некоторые, казалось, нетвердо стояли на лапах. Один попытался взлететь, но не смог, упал и забился на траве.
– Обычно, – пояснила Габриель, стоя рядом со мной, – они слишком быстры для грифов. Только соколы и ястребы могут поймать их на крыле. Но здесь все по-другому. Мы немного помогаем грифам: Альбер вымачивает зерно в вине, которое нас научил готовить хозяин. Таким образом им становится легче...
– Вы хотите сказать, что вино отравлено? – ужаснувшись, прервала я ее.
Оглушительный хлопок выстрела заставил меня вздрогнуть. Голуби внезапно взмыли в небо, оставляя на траве разорванную плоть и серые перья. Только что прилетевшая стая, обезумев, взмыла вверх, но те, что были поблизости от своих погибших товарищей, лишь слегка отодвинулись от окровавленных кусков плоти и перьев и вновь вернулись на то место, где клевали зерно, как будто ничего не произошло. Грянул второй выстрел, и я заметила голубой дымок, поднимавшийся над окном в другом конце замка.
Я смотрела как зачарованная, с отвращением, но не в силах отвести взгляд. Перья устилали лужайку. Последняя стая голубей уже улетела, но первые и самые жадные птицы остались. Они, казалось, были не в состоянии спастись, хотя некоторые и пытались взмахивать крыльями.
– Он никогда не промахивается, – торжествующе заявила Габриель. – Никогда! На это стоит посмотреть, правда?
Ее пальцы с мужской силой сжали мою руку, причиняя боль. Я отдернула руку и отвернулась. Чары, что пленили меня и держали у окна, разрушились.
– Это чудовищно! – выдохнула я.
– Чудовищно? Но почему, мадемуазель? Он пользуется винтовкой. И птицы там внизу – дикие. Разве это не лучше, чем убивать ручных голубей из дробовиков, как это делают англичане или американцы? Для вашего дядюшки это искусство. Птицы, в которых он стреляет, ничего не чувствуют, потому что у винтовки большой калибр. И разве это так уж отличается от того, как этих одурманенных наркотиком голубей разрывают в воздухе выпущенные на них соколы, когда он устает стрелять для грифов? О, смотрите! Грифы появились! Впереди их вожак. Он любит, чтобы еда была живой, хотя остальные довольствуются падалью...
Когда за дело взялись грифы, стрельба прекратилась. Габриель была поглощена зрелищем внизу. Большая черная птица с лысой головой приземлилась рядом с одним из трепещущих беспомощных голубей. Я видела, как она одной лапой схватила его, сжала когтями и стала отрывать куски плоти. Окровавленные перья прилипли к крючковатому клюву грифа. Я поспешно отвернулась, чувствуя тошноту.
– Вы садистка, Габриель, – буркнула я. – Так же как и мой дядя.
– Садистка? Я? – Она быстро взглянула на меня. Ее глаза были почти черные, как будто без зрачков; я ответила ей таким же взглядом, и они внезапно подернулись пеленой, скрывая мысли. Она опустила ресницы и отвернулась. – О нет, мадемуазель, – сказала она изменившимся, почти подобострастным голосом, – вы ошибаетесь. Правда, ошибаетесь. Мне всегда жаль голубей. Они такие пухлые и хорошенькие... и вместе с тем такие глупые. Как дети. Ходят с важным видом, позируют и воркуют здесь внизу. Я часто кормлю их рано утром, собираю для них хлебные крошки. Они едят из моих рук.
– Зачем вы это делаете? – взбешенно поинтересовалась я. – Чтобы приручить их и отдать на растерзание грифам?
– Нет! – Она покачала головой. – Нет! Я сожалею, что они должны умереть. Но если не погибнут они, тогда грифы вымрут от голода, и я еще больше буду сожалеть о грифах, так как голодная смерть – самая страшная в мире. Это вопрос необходимости. И смерть ведь не так ужасна... Она может быть даже... прекрасной... – Габриель говорила страстно, задыхаясь от эмоций. Вдруг она отвернулась от меня и, помолчав, сказала: – Если я вас чем-то оскорбила, мадемуазель, прошу прощения. Это было ненамеренно. Ваш кофе остыл. Сейчас я принесу вам свежий.
– Не стоит беспокоиться, – ответила я. – У меня пропал аппетит.
– Стакан вина оживит его. Перед вами всего лишь птицы. – Она пожала плечами. – То, что мы сейчас наблюдали, не так важно. Никто не должен смотреть на то, что считает неприятным.
Она взяла кофейник и вышла, тихо закрыв за собой тяжелую дверь. "Она ненормальная, – подумала я, глядя ей вслед. – Ни одна женщина в здравом уме не станет думать так, как она! Эта женщина может быть опасной. Надо предупредить дядю".
Я поспешила к двери, чтобы закрыть ее на замок до того, как Габриель вернется, и в ужасе остановилась. Дверь моей спальни не имела замка!
Я медленно вернулась и присела на край кровати, пристально глядя на дверь. Нужно поговорить об этом с дядей и заодно выразить ему протест по поводу его жестокости к голубям. Надо...
Цепочка заполошных мыслей внезапно оборвалась. Это же дом моего дяди, и он здесь хозяин. Габриель – лишь служанка, как и Альбер. Это мой дядя показал Альберу, как подмешивать какой-то наркотик в вино, в котором замачивали пшеницу для бедных птиц. Извращенный ум Габриель, может, и находит удовольствие в созерцании этого побоища, но ведь это мой дядя, а не она наслаждается стрельбой по голубям!
Возможно, его страдания в прошлом и добровольная изоляция уничтожили в нем сострадание к другим живым существам? Если так, размышляла я, его можно понять. Жерары всегда были чувствительны, и, вероятно, дядя Морис, казавшийся холодным и невозмутимым, просто подавлял свои чувства и таким образом защищался от окружающего мира, пытаясь не допустить, чтобы ему причинили душевную боль? Я начала находить оправдания для дяди Мориса, продолжая сидеть на краю кровати и смотреть на дверь. В конце концов я смогла себя в этом убедить, но по-прежнему чувствовала отвращение к той сцене, свидетелем которой только что стала. Мне хотелось смыть с себя все это в душе, нет, лучше в ванне. Но придется подождать, пока не придет Габриель. Увидеть ее в своей ванной комнате – это уж слишком! Я повернула голову и посмотрела на дверь ванной. Как и в двери спальни, там не было замка.
Пока я, нахмурившись, смотрела на ванную, дверь комнаты открылась и вошла Габриель. Я не слышала, как она шагала по коридору, но вот она уже здесь, с кувшином кофе, источающим дивный аромат.
Экономка примирительно улыбнулась:
– Мадемуазель почувствует себя лучше, выпив это. Луиза приготовила его. Луиза – девушка из деревни. Она здесь работает и готовит превосходный кофе.
– Значит, здесь есть слуги? – обрадовалась я.
Габриель кивнула:
– Они приходят из деревни. Одна женщина готовит еду, которую я заказываю, другая стирает белье. Пьер Лабрус работает привратником, его жена Мари – повар. У них есть дочь, но она не будет здесь служить. У нее, как они говорят, есть возлюбленный в деревне. Она привлекательная девушка для глупых мужчин. В девятнадцать лет все девушки такие. Наши служанки приходят и уходят постоянно, остаются только пожилые женщины, которым трудно найти другую работу в Шатеньере.
– У вас, как я вижу, много забот по дому, – пробормотала я, желая, чтобы она поскорее ушла. – Я не должна вас задерживать здесь.
– Иногда, – продолжала Габриель, – вся деревня трудится в поместье. Когда есть сезонная работа в полях или на виноградниках. Если вам потребуется ванна, мадемуазель, нажмите звонок рядом с дверью, я поднимусь и все приготовлю для вас, пока вы будете раздеваться. Я заставила себя улыбнуться:
– Спасибо, Габриель, но я вполне в состоянии сама приготовить себе ванну.
Она опустила глаза:
– Как пожелает мадемуазель.
– Я скоро спущусь и принесу поднос. Где я смогу найти своего дядю?
– В его комнате.
– Он часто выходит из нее?
– Да, часто. – Габриель подозрительно посмотрела на меня. – Почему вы спрашиваете?
Я пожала плечами:
– Просто проводить свои дни в затворничестве – это не очень хорошо.
– Он довольно часто выходит на прогулку в лес, охотится или рыбачит на реке в долине, вон там. В лесу есть олени и дикие кабаны, в реке – форель. Они пополняют наш стол.
– И голуби, конечно, – не удержалась я.
– Да, голуби. И фазаны, и перепела.
– Возможно, он как-нибудь возьмет меня с собой поохотиться, – неуверенно сказала я.
– Вас? – Экономка окинула меня насмешливым взглядом. – Да, возможно, возьмет. Хотелось бы мне при этом присутствовать! – Она облизала свои тонкие губы кончиком языка. Ее тон мне не понравился. – И все же отстрел голубей вызвал у вас отвращение?
– Это не охота... Кстати, на двери моей спальни нет замка. Нужно сказать об этом дяде.
– Зачем? Вы боитесь?
Мою сдержанность как ветром сдуло.
– Нет! Я не боюсь! – возмутилась я. – Почему я должна здесь чего-то бояться? Я вполне способна постоять за себя, но закрывать на замок дверь спальни – общее правило вежливости там, откуда я приехала. Ни одной девушке не понравится, когда ее побеспокоят во время одевания или принятия ванны.
– Ясно. В Америке, конечно, все по-другому, чем здесь. – Габриель издала звук, похожий на хриплое хихиканье. – Ну, возможно, он поручит Альберу поставить на дверь задвижку... специально для вас... Хотя я в этом сомневаюсь. Единственные двери, которые в замке закрываются на замок, – это двери комнат самого хозяина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18