На следующий день журналист из конкурирующей газеты спросил презрительно: может, это, конечно, искусство – но разве это весело? Он отдавал должное преимуществам и даже великолепию новейших устройств Сараби, но считал, что тот перестал чувствовать сам дух развлечений – в конечном итоге, парками управляет популярность, и процветают они в гаме и хохоте посреди ухабов и кувырков. Через месяц стало очевидно, что обновленный парк не пользуется успехом.
Сараби держал его открытым себе в убыток, отказывался что-либо менять и начал по несколько часов в день бродить среди сменяющихся сказочных декораций почти пустого парка, все еще привлекавшего небольшое число посетителей: некоторые приходили единственно в надежде хоть мельком увидеть знаменитого владельца. И снова начали расползаться слухи о том, что Сараби планирует абсолютно новый парк, который превзойдет его самые ошеломительные творения и восстановит его законную репутацию Эдисона среди владельцев развлекательных парков.
В мире коммерческих развлечений успех измеряется прибылью; однако измеряется он еще, так сказать, одобрением, оценкой или славой – менее осязаемыми, но реальными мерами, что выражают согласие мира разрешить личной мечте превратиться в публичный факт. Сараби, сделавший состояние на универмагах и умноживший его многократно серией непревзойденных парков, всегда наслаждался приятным чувством, что его мечты и порывы поощряются внешним миром, они как бы узаконены и стали возможными благодаря чему-то вне его, чему-то больше его – а именно, толпам других людей, признавших в воплощении его мечтаний собственные смутные грезы, отдававших ему деньги в знак своего удовольствия, тех людей, ради которых он, в некотором роде, и мечтал. Последний парк стал первым коммерческим провалом Сараби – то есть, его первым опытом потери одобрения града и мира, взращения не той мечты. Его необычное упрямство можно объяснять по-разному, но вот одна из версий: он просто отказывался поверить тому, что случилось. Он по-прежнему ждал, что повалят толпы. Когда стало ясно, что толпы не повалят, он уже так увяз в своей мечте, что не мог от нее отмахнуться. Иными словами, Сараби, каков бы он ни был, не отличался цинизмом; его предпринимательство, его чуткость к радости толпы, его кропотливые попытки приспособить свои выдумки ко все более широкой аудитории были всего-навсего практическим выражением стремления, в которое он абсолютно верил.
Поклонники Сараби восхищались неудачным парком как признаком оригинальности его создателя и все большей независимости его от порчи массового вкуса; критики сожалели о новом парке, видя в нем знак упадка, растущую пропасть между создателем и остальным человечеством; но обе стороны соглашались, что провал стал критическим моментом в карьере Сараби, моментом, давшим старт его полету на следующий виток. Ибо на этот счет разногласий не было. Сараби бродил меж сменяющих друг друга иллюзий почти пустынного парка, переодетый рыдающим клоуном, журналистом или стариком с тростью, и кто посмел бы вообразить, что он уже не планирует новый парк?
Примерно в то время совет управляющих попытался спасти распадающийся верхний парк – хотя бы потому, что через него посетители попадали на нижние уровни. Вдоль тропинок, ведущих к ротондам, установили охранников в малиновых мундирах. Высокую траву у основания ажурных чугунных башен и под американскими горками подстригли, проплешины засадили, дорожки вновь залили асфальтом, киоски вычистили и покрасили, с опор мостов удалили ржавчину, починили рельсы американских горок и заменили старые вагончики блестящими новыми. Совет отчаялся восстановить порядок лишь в дальних углах парка, в темных петляющих закоулках Гномтауна или среди развалюх, что служили обиталищем отвратительным актерам, а потому оставил скопище лачуг цвести среди сорняков, мусора и разбитых фонарей.
Свидетельства очевидцев о новом парке, открывшемся 19 мая 1923 года, резко противоречат друг другу, и потому трудно сказать, что придумано, а что было на самом деле. Однако во всех отчетах утверждается, что новый уровень был сознательно провокационен, точно Сараби задумал создать зловещий парк развлечений, извращенный парк мрачных удовольствий. Известно, что у посетителей был выбор: проходить сквозь все остальные парки либо спускаться прямо в нижний на одном из тридцати шести лифтов, установленных снаружи вдоль верхней стены. Те, кто выбирали новые лифты, попадали в огромную, освещенную фонарем кабину, управляемую служителем в маске и костюме дьявола. Точно не выяснено, где располагался «Маскарадный Павильон», хотя, судя по всему, посетителям перед красным занавесом при входе в сумеречный мир рекомендовалось надеть костюмы. Парк освещался лишь красными и охряными лампочками, в смутном свете которых различались полуночные башни, здания-миражи и черные аллеи, где шепотки зазывал в темных дверных проемах и взрывы музыки в барах подчеркивались более мрачными звуками – завываниями, грубыми голосами, звоном битого стекла. То был мир соблазнительный и тревожный, мрачное подземелье сомнительных наслаждений, и люди колебались на пороге, прежде чем решались затеряться во тьме.
Как бы ни были преувеличены или запутаны присутствием актеров и каскадеров некоторые оценки, ясно одно: парк был призван пугать и шокировать. Многие посетители просто уходили в ярости и отвращении. Но многие оставались и беспокойно бродили, заглядывая в арки, задерживаясь в темных аллеях, точно боясь быть пойманными, а другие с готовностью отдавались непомерным и сомнительным радостям. Именно эту готовность, это освобождение от пут верхних уровней, видимо, и поощрял новый парк – отсюда значимость «Маскарадных Павильонов», которые, добавляя красок и юмора, служили и более серьезной цели, давая людям шанс надеть новую личину. Парк нарочно раскрывался серией соблазнов; публике постоянно предлагалось заступить за черту, так тщательно обозначенную в других творениях Сараби. Жалобы шокированных посетителей вызвали два полицейских расследования, и оба ни к чему не привели, хотя критики указывали, что у Сараби имелось более чем достаточно возможностей скрыть истинную природу своих развлечений и что старший следователь, в любом случае, прежде заведовал американскими горками в верхнем парке – обвинение, которое так и не было доказано.
Перед лицом подозрительных и противоречивых показаний неясно, как оценивать многочисленные отчеты свидетелей – в том числе, пугающие отзывы о «Доме Ужасов», настолько страшном, что доводил посетителей до приступов истерических рыданий, или о зеркалах комнаты смеха, где посетителям являлись голые тела в непристойных позах. Говорили о представлениях в дыму, где метатель ножей протыкал запястья женщины в блестках на вертящемся колесе, а шпагоглотатель вытаскивал из горла окровавленную шпагу. Рассказывали об аттракционах столь бешеных, что пассажиры падали в обморок или сходили с ума, или о «Доме Эроса», полном криков ужаса и экстаза. Имеются отчеты о сомнительных эротических зрелищах во «Дворце наслаждения», где посетительницы парка на специальных ремнях якобы падали через люки в шестидесятифутовые прозрачные стеклянные колонны, что располагались в огромном зале, забитом мужчинами и женщинами в масках; они кричали и аплодировали стремительному, но подстрахованному ремнями полету, что вздувал юбки и платья над бедрами – эротическое представление, в котором, говорят, зрители наблюдали зловещую красоту падения двух или трех десятков женщин, с воплями летевших в зал, залитый красными, синими и зелеными огнями.
Рассказывали о «Прыжке влюбленных», где несчастливые парочки сковывались запястьями и прыгали к смерти перед толпами, что стояли за бархатными канатами; о «Горках самоубийц», где вагончик на высшей точке сходил с рельсов и разбивался, нырнув в темноту. Поговаривали о «Дворце статуй» с лабиринтом маленьких комнаток, где копии знаменитых классических изваяний якобы удовлетворяли невыразимые желания. Ходили тревожащие слухи о диковинных миниатюрах – например, о «Восточном дворце» размером с детский кубик, с буквально сотнями палат, коридоров, лестниц, темниц и скрытых ниш и пятью тысячами фигур, различимых лишь под лупой и изображавших более трехсот вариаций сексуальных пристрастий. Рассказывали и об искусно сделанной микроскопической модели самого парка «Эдем», вырезанной из бука, где с предельной тщательностью были изображены все уровни – от праздничных верхних мостов с аттракционами, духовыми оркестрами и экзотическими деревушками до самых запрятанных помещений темнейших дворцов наслаждения в чернейших глубинах нижнего уровня, с тридцатью тысячами фигур в точно подмеченных позах; говорили, что весь макет умещался под серебряным наперстком. Даже если принять во внимание все преувеличения, – кто мы такие, чтобы постигнуть «Детский замок», где девочки десяти-одиннадцати лет, говорят, бродили по коридорам в костюмах турецких наложниц, парижских проституток и знаменитых куртизанок, завлекая маленьких мальчиков и девочек в тайные комнаты? Кто мы такие, чтобы размышлять о глубоких шахтах наслаждений – извивающиеся демоны, корчась, звали посетителей прыгнуть туда, – или о «Тоннеле экстаза», «Доме крови», «Путешествии к радостям неземным»? Из этих и подобных сообщений, сколь ненадежными бы ни были они, становится очевидно, что новый парк стимулировал предельное насилие и нес в себе зачатки темных стремлений. Но сам парк не казался опасным; опасность таили аттракционы и дворцы удовольствий, но не прогулочные аллеи и тропинки, где толпа в маскарадных костюмах никогда не переходила за рамки, и откуда патрули в масках выводили нарушителей спокойствия и бросали в темницы на солому.
Одним из самых тревожных развлечений нового уровня, который вскоре получил название «Дьявольского Парка», стали публичные самоубийства, якобы наблюдавшиеся многими посетителями, хотя некоторые считали, что это подделка, разыгранная специально обученными актерами. Даже большинство, уверенное в реальности самоубийств, делилось на два лагеря: одних возмущали моральные аспекты, другие заявляли о том, что называли правом на самоубийство.
Дело перешло в критическую стадию после эффектной гибели шестнадцатилетней Анны Стански – бруклинская студентка переоделась мужчиной в шляпе пирожком, пробралась через турникеты на вершину нового «Прыжка влюбленных», сорвала шляпу, поднесла к волосам спичку и, пылая, прыгнула с обрыва, не успели ее остановить – как раз в тот момент, когда служитель сковывал запястья женщине под тридцать и мужчине с волнистыми седыми волосами. Пламенную гибель Анны Стански наблюдали сотни посетителей, и многие видели ее на площадке с вывернутыми руками и сломанной шеей; об инциденте на следующий день сообщили все крупнейшие газеты страны. Администрация парка, вынужденная защищаться, доказывала, что Анна Стански была девушкой нервического склада и долгое время страдала маниакальной депрессией; те, кто обвиняет парк в росте публичного суицида, теперь находятся в странном положении, ибо должны признать, что самоубийство Анны Стански в действительности спасло две жизни, поскольку скованные любовники решили не прыгать; и парк несет за ее смерть ответственность не более, чем мэрия Нью-Йорка ответственна за смерти тех, кто чуть не ежедневно бросается с мостов и небоскребов. Критики тут же откликнулись: следует различать Нью-Йорк и аморальные «развлечения», активно поощряющие самоубийство; другие же, насмехаясь над аргументом насчет спасения жизней, вопрошали, не являлись ли так называемые любовники актерами, нанятыми для разжигания страстей толпы. Эти насмешки защитники парка обратили против обвинителей, доказывая, что если любовники были актерами, тогда парк нельзя обвинять в поощрении самоубийств; они утверждали также, что по сравнению с количеством случайных смертей, имеющих место во всех парках развлечений и покорно учитываемых как одна из составляющих риска, число самоубийств в парке Сараби, срежиссированных или реальных, незначительно и неважно, несмотря на нелепое внимание к ним противников парка, чьим настоящим врагом является не суицид, но сама свобода. Этот инцидент вскоре затмили пожар в отеле на Брайтоне, где погибли четырнадцать человек, и убийство мелкого вымогателя Джамбаттисты Салерно в ресторане «Дары моря» на Набережном проспекте.
Мнения о новом парке резко разделились, но даже взбешенные критики, считавшие его оскорблением нравственности, признавали, что Сараби, хоть он и поплатился уважением, заработанным прежними парками, остается прозорливым балаганщиком, знающим, как раздразнить приземленные аппетиты городских масс. Некоторые наблюдатели попытались объяснить явление парка послевоенной свободой, падением морали среднего класса, неразборчивым стремлением к удовольствиям, – короче говоря, коллективным помешательством, последним симптомом которого и стал «Дьявольский Парк». Пытаясь дать ему оценку в контексте карьеры Сараби, один критик доказывал, что парк – ожесточенная циничная реакция управляющего на провал предыдущего творения: чудовищно разочарованный Сараби создал антипарк, намеренно жестокий и беспощадный, потворствующий самым неприглядным инстинктам толпы. На эту интерпретацию, привлекшую к себе немалое внимание, пространной статьей язвительно ответил Уоррен Бёрчард, вернувшийся к теме парков с аттракционами после одиннадцати лет молчания. Он утверждал, что «Дьявольский Парк» – далеко не исключение в карьере Сараби и является последней формой в непрерывной линии усовершенствований. Каждое творение, писал Бёрчард, все полнее выражает идею парка развлечений. Это касается даже провалившегося парка, который, несмотря на отказ от механических аттракционов, двигался в направлении новых, более сильных ощущений. История парков Сараби, доказывал автор, есть не что иное как беспрерывное движение в одном направлении, где «Дьявольский Парк» – не просто последняя, но окончательная стадия. Ибо здесь Сараби посмел включить в свое создание элемент, ставящий под угрозу само существование этой любопытной формы массовых увеселений, известной как парки аттракционов: а именно – отсутствие всяких границ. После этого не может быть новых парков – только совершенствование и усложнение, поскольку любой предполагаемый дальнейший шаг приведет лишь к полному уничтожению самой идеи парка развлечений. Подхваченные и развитые другими критиками, аргументы Бёрчарда оставались классической линией защиты «Дьявольского Парка», согласно которой оппонентам Сараби и приходилось формулировать контраргументы.
Оскорбленная нравственность, противоречивые отчеты, слухи и преувеличения, гибель Анны Стански – все это разжигало любопытство публики и увеличивало посещаемость, хотя многие и заявляли, что не вернутся сюда никогда; имеющиеся у нас свидетельства доказывают, что самые откровенные оппоненты Сараби в большинстве своем возвращались снова и снова, привлеченные запретными удовольствиями, под защитой масок и костюмов, из чистейшего стремления разобраться.
Дискуссия разгоралась, парку грозило уголовное расследование, посещаемость росла, и стали распространяться слухи, что Сараби планирует еще один парк. Поговаривали, что Сараби работает над столь необычным аттракционом, что одна поездка на нем навеки изменит пассажиру жизнь.
Говорили, что Сараби разрабатывает колдовской или мистический парк, откуда опрометчивый посетитель не вернется никогда. Что Сараби создает парк, состоящий из маленьких отдельных киосков, где с помощью особых механизмов, прикрепляемых к голове, каждый посетитель не двигаясь испытает весь спектр человеческих ощущений. Говорили, что Сараби проектирует невидимый парк, бесконечный парк, парк на булавочной головке. Настойчивые и зачастую безответственные предположения той зимы ясно показывали, что Сараби коснулся больного места; приближался новый сезон, в тенях купален таяли последние сугробы, и небольшие группки людей приезжали в выходные погулять вокруг знаменитой белой стены, поглазеть на огромные ворота, высокие башни, закрытые кабинки лифтов, послоняться вокруг закрытого парка в надежде углядеть его новую тайну.
Открытие было назначено на субботу, 31 мая 1924 года, на 9 утра; очередь начала выстраиваться вечером в пятницу. К 6.30 на следующее утро столпилось столько народу, что для поддержания порядка пришлось вызывать конную полицию. Свидетельства очевидцев разнятся в важных деталях, но большинство сходятся на том, что около семи утра из парка донеслись крики.
Через несколько минут ворота отворились, выпустив толпу рабочих, киоскеров, актеров, зазывал, пигмеев мбути, служителей аттракционов, гномов и охранников в малиновых мундирах;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Сараби держал его открытым себе в убыток, отказывался что-либо менять и начал по несколько часов в день бродить среди сменяющихся сказочных декораций почти пустого парка, все еще привлекавшего небольшое число посетителей: некоторые приходили единственно в надежде хоть мельком увидеть знаменитого владельца. И снова начали расползаться слухи о том, что Сараби планирует абсолютно новый парк, который превзойдет его самые ошеломительные творения и восстановит его законную репутацию Эдисона среди владельцев развлекательных парков.
В мире коммерческих развлечений успех измеряется прибылью; однако измеряется он еще, так сказать, одобрением, оценкой или славой – менее осязаемыми, но реальными мерами, что выражают согласие мира разрешить личной мечте превратиться в публичный факт. Сараби, сделавший состояние на универмагах и умноживший его многократно серией непревзойденных парков, всегда наслаждался приятным чувством, что его мечты и порывы поощряются внешним миром, они как бы узаконены и стали возможными благодаря чему-то вне его, чему-то больше его – а именно, толпам других людей, признавших в воплощении его мечтаний собственные смутные грезы, отдававших ему деньги в знак своего удовольствия, тех людей, ради которых он, в некотором роде, и мечтал. Последний парк стал первым коммерческим провалом Сараби – то есть, его первым опытом потери одобрения града и мира, взращения не той мечты. Его необычное упрямство можно объяснять по-разному, но вот одна из версий: он просто отказывался поверить тому, что случилось. Он по-прежнему ждал, что повалят толпы. Когда стало ясно, что толпы не повалят, он уже так увяз в своей мечте, что не мог от нее отмахнуться. Иными словами, Сараби, каков бы он ни был, не отличался цинизмом; его предпринимательство, его чуткость к радости толпы, его кропотливые попытки приспособить свои выдумки ко все более широкой аудитории были всего-навсего практическим выражением стремления, в которое он абсолютно верил.
Поклонники Сараби восхищались неудачным парком как признаком оригинальности его создателя и все большей независимости его от порчи массового вкуса; критики сожалели о новом парке, видя в нем знак упадка, растущую пропасть между создателем и остальным человечеством; но обе стороны соглашались, что провал стал критическим моментом в карьере Сараби, моментом, давшим старт его полету на следующий виток. Ибо на этот счет разногласий не было. Сараби бродил меж сменяющих друг друга иллюзий почти пустынного парка, переодетый рыдающим клоуном, журналистом или стариком с тростью, и кто посмел бы вообразить, что он уже не планирует новый парк?
Примерно в то время совет управляющих попытался спасти распадающийся верхний парк – хотя бы потому, что через него посетители попадали на нижние уровни. Вдоль тропинок, ведущих к ротондам, установили охранников в малиновых мундирах. Высокую траву у основания ажурных чугунных башен и под американскими горками подстригли, проплешины засадили, дорожки вновь залили асфальтом, киоски вычистили и покрасили, с опор мостов удалили ржавчину, починили рельсы американских горок и заменили старые вагончики блестящими новыми. Совет отчаялся восстановить порядок лишь в дальних углах парка, в темных петляющих закоулках Гномтауна или среди развалюх, что служили обиталищем отвратительным актерам, а потому оставил скопище лачуг цвести среди сорняков, мусора и разбитых фонарей.
Свидетельства очевидцев о новом парке, открывшемся 19 мая 1923 года, резко противоречат друг другу, и потому трудно сказать, что придумано, а что было на самом деле. Однако во всех отчетах утверждается, что новый уровень был сознательно провокационен, точно Сараби задумал создать зловещий парк развлечений, извращенный парк мрачных удовольствий. Известно, что у посетителей был выбор: проходить сквозь все остальные парки либо спускаться прямо в нижний на одном из тридцати шести лифтов, установленных снаружи вдоль верхней стены. Те, кто выбирали новые лифты, попадали в огромную, освещенную фонарем кабину, управляемую служителем в маске и костюме дьявола. Точно не выяснено, где располагался «Маскарадный Павильон», хотя, судя по всему, посетителям перед красным занавесом при входе в сумеречный мир рекомендовалось надеть костюмы. Парк освещался лишь красными и охряными лампочками, в смутном свете которых различались полуночные башни, здания-миражи и черные аллеи, где шепотки зазывал в темных дверных проемах и взрывы музыки в барах подчеркивались более мрачными звуками – завываниями, грубыми голосами, звоном битого стекла. То был мир соблазнительный и тревожный, мрачное подземелье сомнительных наслаждений, и люди колебались на пороге, прежде чем решались затеряться во тьме.
Как бы ни были преувеличены или запутаны присутствием актеров и каскадеров некоторые оценки, ясно одно: парк был призван пугать и шокировать. Многие посетители просто уходили в ярости и отвращении. Но многие оставались и беспокойно бродили, заглядывая в арки, задерживаясь в темных аллеях, точно боясь быть пойманными, а другие с готовностью отдавались непомерным и сомнительным радостям. Именно эту готовность, это освобождение от пут верхних уровней, видимо, и поощрял новый парк – отсюда значимость «Маскарадных Павильонов», которые, добавляя красок и юмора, служили и более серьезной цели, давая людям шанс надеть новую личину. Парк нарочно раскрывался серией соблазнов; публике постоянно предлагалось заступить за черту, так тщательно обозначенную в других творениях Сараби. Жалобы шокированных посетителей вызвали два полицейских расследования, и оба ни к чему не привели, хотя критики указывали, что у Сараби имелось более чем достаточно возможностей скрыть истинную природу своих развлечений и что старший следователь, в любом случае, прежде заведовал американскими горками в верхнем парке – обвинение, которое так и не было доказано.
Перед лицом подозрительных и противоречивых показаний неясно, как оценивать многочисленные отчеты свидетелей – в том числе, пугающие отзывы о «Доме Ужасов», настолько страшном, что доводил посетителей до приступов истерических рыданий, или о зеркалах комнаты смеха, где посетителям являлись голые тела в непристойных позах. Говорили о представлениях в дыму, где метатель ножей протыкал запястья женщины в блестках на вертящемся колесе, а шпагоглотатель вытаскивал из горла окровавленную шпагу. Рассказывали об аттракционах столь бешеных, что пассажиры падали в обморок или сходили с ума, или о «Доме Эроса», полном криков ужаса и экстаза. Имеются отчеты о сомнительных эротических зрелищах во «Дворце наслаждения», где посетительницы парка на специальных ремнях якобы падали через люки в шестидесятифутовые прозрачные стеклянные колонны, что располагались в огромном зале, забитом мужчинами и женщинами в масках; они кричали и аплодировали стремительному, но подстрахованному ремнями полету, что вздувал юбки и платья над бедрами – эротическое представление, в котором, говорят, зрители наблюдали зловещую красоту падения двух или трех десятков женщин, с воплями летевших в зал, залитый красными, синими и зелеными огнями.
Рассказывали о «Прыжке влюбленных», где несчастливые парочки сковывались запястьями и прыгали к смерти перед толпами, что стояли за бархатными канатами; о «Горках самоубийц», где вагончик на высшей точке сходил с рельсов и разбивался, нырнув в темноту. Поговаривали о «Дворце статуй» с лабиринтом маленьких комнаток, где копии знаменитых классических изваяний якобы удовлетворяли невыразимые желания. Ходили тревожащие слухи о диковинных миниатюрах – например, о «Восточном дворце» размером с детский кубик, с буквально сотнями палат, коридоров, лестниц, темниц и скрытых ниш и пятью тысячами фигур, различимых лишь под лупой и изображавших более трехсот вариаций сексуальных пристрастий. Рассказывали и об искусно сделанной микроскопической модели самого парка «Эдем», вырезанной из бука, где с предельной тщательностью были изображены все уровни – от праздничных верхних мостов с аттракционами, духовыми оркестрами и экзотическими деревушками до самых запрятанных помещений темнейших дворцов наслаждения в чернейших глубинах нижнего уровня, с тридцатью тысячами фигур в точно подмеченных позах; говорили, что весь макет умещался под серебряным наперстком. Даже если принять во внимание все преувеличения, – кто мы такие, чтобы постигнуть «Детский замок», где девочки десяти-одиннадцати лет, говорят, бродили по коридорам в костюмах турецких наложниц, парижских проституток и знаменитых куртизанок, завлекая маленьких мальчиков и девочек в тайные комнаты? Кто мы такие, чтобы размышлять о глубоких шахтах наслаждений – извивающиеся демоны, корчась, звали посетителей прыгнуть туда, – или о «Тоннеле экстаза», «Доме крови», «Путешествии к радостям неземным»? Из этих и подобных сообщений, сколь ненадежными бы ни были они, становится очевидно, что новый парк стимулировал предельное насилие и нес в себе зачатки темных стремлений. Но сам парк не казался опасным; опасность таили аттракционы и дворцы удовольствий, но не прогулочные аллеи и тропинки, где толпа в маскарадных костюмах никогда не переходила за рамки, и откуда патрули в масках выводили нарушителей спокойствия и бросали в темницы на солому.
Одним из самых тревожных развлечений нового уровня, который вскоре получил название «Дьявольского Парка», стали публичные самоубийства, якобы наблюдавшиеся многими посетителями, хотя некоторые считали, что это подделка, разыгранная специально обученными актерами. Даже большинство, уверенное в реальности самоубийств, делилось на два лагеря: одних возмущали моральные аспекты, другие заявляли о том, что называли правом на самоубийство.
Дело перешло в критическую стадию после эффектной гибели шестнадцатилетней Анны Стански – бруклинская студентка переоделась мужчиной в шляпе пирожком, пробралась через турникеты на вершину нового «Прыжка влюбленных», сорвала шляпу, поднесла к волосам спичку и, пылая, прыгнула с обрыва, не успели ее остановить – как раз в тот момент, когда служитель сковывал запястья женщине под тридцать и мужчине с волнистыми седыми волосами. Пламенную гибель Анны Стански наблюдали сотни посетителей, и многие видели ее на площадке с вывернутыми руками и сломанной шеей; об инциденте на следующий день сообщили все крупнейшие газеты страны. Администрация парка, вынужденная защищаться, доказывала, что Анна Стански была девушкой нервического склада и долгое время страдала маниакальной депрессией; те, кто обвиняет парк в росте публичного суицида, теперь находятся в странном положении, ибо должны признать, что самоубийство Анны Стански в действительности спасло две жизни, поскольку скованные любовники решили не прыгать; и парк несет за ее смерть ответственность не более, чем мэрия Нью-Йорка ответственна за смерти тех, кто чуть не ежедневно бросается с мостов и небоскребов. Критики тут же откликнулись: следует различать Нью-Йорк и аморальные «развлечения», активно поощряющие самоубийство; другие же, насмехаясь над аргументом насчет спасения жизней, вопрошали, не являлись ли так называемые любовники актерами, нанятыми для разжигания страстей толпы. Эти насмешки защитники парка обратили против обвинителей, доказывая, что если любовники были актерами, тогда парк нельзя обвинять в поощрении самоубийств; они утверждали также, что по сравнению с количеством случайных смертей, имеющих место во всех парках развлечений и покорно учитываемых как одна из составляющих риска, число самоубийств в парке Сараби, срежиссированных или реальных, незначительно и неважно, несмотря на нелепое внимание к ним противников парка, чьим настоящим врагом является не суицид, но сама свобода. Этот инцидент вскоре затмили пожар в отеле на Брайтоне, где погибли четырнадцать человек, и убийство мелкого вымогателя Джамбаттисты Салерно в ресторане «Дары моря» на Набережном проспекте.
Мнения о новом парке резко разделились, но даже взбешенные критики, считавшие его оскорблением нравственности, признавали, что Сараби, хоть он и поплатился уважением, заработанным прежними парками, остается прозорливым балаганщиком, знающим, как раздразнить приземленные аппетиты городских масс. Некоторые наблюдатели попытались объяснить явление парка послевоенной свободой, падением морали среднего класса, неразборчивым стремлением к удовольствиям, – короче говоря, коллективным помешательством, последним симптомом которого и стал «Дьявольский Парк». Пытаясь дать ему оценку в контексте карьеры Сараби, один критик доказывал, что парк – ожесточенная циничная реакция управляющего на провал предыдущего творения: чудовищно разочарованный Сараби создал антипарк, намеренно жестокий и беспощадный, потворствующий самым неприглядным инстинктам толпы. На эту интерпретацию, привлекшую к себе немалое внимание, пространной статьей язвительно ответил Уоррен Бёрчард, вернувшийся к теме парков с аттракционами после одиннадцати лет молчания. Он утверждал, что «Дьявольский Парк» – далеко не исключение в карьере Сараби и является последней формой в непрерывной линии усовершенствований. Каждое творение, писал Бёрчард, все полнее выражает идею парка развлечений. Это касается даже провалившегося парка, который, несмотря на отказ от механических аттракционов, двигался в направлении новых, более сильных ощущений. История парков Сараби, доказывал автор, есть не что иное как беспрерывное движение в одном направлении, где «Дьявольский Парк» – не просто последняя, но окончательная стадия. Ибо здесь Сараби посмел включить в свое создание элемент, ставящий под угрозу само существование этой любопытной формы массовых увеселений, известной как парки аттракционов: а именно – отсутствие всяких границ. После этого не может быть новых парков – только совершенствование и усложнение, поскольку любой предполагаемый дальнейший шаг приведет лишь к полному уничтожению самой идеи парка развлечений. Подхваченные и развитые другими критиками, аргументы Бёрчарда оставались классической линией защиты «Дьявольского Парка», согласно которой оппонентам Сараби и приходилось формулировать контраргументы.
Оскорбленная нравственность, противоречивые отчеты, слухи и преувеличения, гибель Анны Стански – все это разжигало любопытство публики и увеличивало посещаемость, хотя многие и заявляли, что не вернутся сюда никогда; имеющиеся у нас свидетельства доказывают, что самые откровенные оппоненты Сараби в большинстве своем возвращались снова и снова, привлеченные запретными удовольствиями, под защитой масок и костюмов, из чистейшего стремления разобраться.
Дискуссия разгоралась, парку грозило уголовное расследование, посещаемость росла, и стали распространяться слухи, что Сараби планирует еще один парк. Поговаривали, что Сараби работает над столь необычным аттракционом, что одна поездка на нем навеки изменит пассажиру жизнь.
Говорили, что Сараби разрабатывает колдовской или мистический парк, откуда опрометчивый посетитель не вернется никогда. Что Сараби создает парк, состоящий из маленьких отдельных киосков, где с помощью особых механизмов, прикрепляемых к голове, каждый посетитель не двигаясь испытает весь спектр человеческих ощущений. Говорили, что Сараби проектирует невидимый парк, бесконечный парк, парк на булавочной головке. Настойчивые и зачастую безответственные предположения той зимы ясно показывали, что Сараби коснулся больного места; приближался новый сезон, в тенях купален таяли последние сугробы, и небольшие группки людей приезжали в выходные погулять вокруг знаменитой белой стены, поглазеть на огромные ворота, высокие башни, закрытые кабинки лифтов, послоняться вокруг закрытого парка в надежде углядеть его новую тайну.
Открытие было назначено на субботу, 31 мая 1924 года, на 9 утра; очередь начала выстраиваться вечером в пятницу. К 6.30 на следующее утро столпилось столько народу, что для поддержания порядка пришлось вызывать конную полицию. Свидетельства очевидцев разнятся в важных деталях, но большинство сходятся на том, что около семи утра из парка донеслись крики.
Через несколько минут ворота отворились, выпустив толпу рабочих, киоскеров, актеров, зазывал, пигмеев мбути, служителей аттракционов, гномов и охранников в малиновых мундирах;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21