Понимаешь? Он беспокоился о сыне. И он добавил, что не хочет расстраивать своих родителей. Они не смогут после этого общаться с внуком.
Элиот снова замолчал. Какое-то время назад бра ярко освещало комнату, но к этому времени она вновь погрузилась в полумрак. Сквозь балконную дверь к нам заглядывала ночь. Кто угодно мог прятаться в этой темноте. Мы с Элиотом были совсем одни, за пределами электрического света, казалось, резвились духи, только руку протяни.
– О чем он тебя попросил? – задал я вопрос.
Я хотел, чтобы Элиот перешел к главному, чтобы дать понять, что я ему сочувствую, но Элиот вздрогнул, как от удара.
– Он попросил меня поехать в школу Остина, – сказал он. – Джулия уже предупредила директора, чтобы Пену не позволяли видеться с ребенком, и, видимо, убедила и Остина избегать отца. Но я мог забрать Остина из школы. Я был другом семьи. Я сказал Пену, что это плохая идея, но он ответил, что сын не сможет предать его, если он поговорит с ним. В его глазах было такое отчаяние, и я не знал, что он сделает с собой, если я откажу ему. Он твердил одно, что хочет только увидеть мальчика. И в конце концов я сдался.
– Сколько лет было Остину?
– Шесть. Всего шесть. Это было в ноябре, он пошел в первый класс. Я даже не задумывался о самом Остине, по правде говоря. Все мои мысли крутились вокруг ужасного поступка Джулии, которая так подло использовала сына. К тому времени я давно не виделся с Джулией, забыл, что когда-то знал ее. Я воспринимал ее по рассказам Пена как отвратительную, расчетливую ведьму. Поэтому я был удивлен, увидев Остина, он был обыкновенным симпатичным мальчиком. Его привели в кабинет директора. Я был не просто другом семьи, но еще помощником окружного прокурора. Я показал свое удостоверение, сказал, что в семье конфликт и что меня попросили отвезти мальчика домой. Остин тоже поверил мне. Он был рад меня видеть, – тихо добавил Элиот. – Мы сели в машину и уехали, но по дороге мы с Остином перекинулись парой слов.
– Как он выглядел? – спросил я.
Элиот пожал плечами.
– Обыкновенный шестилетний ребенок. Тихий, вежливый. Он мне всегда нравился, но я не часто о нем вспоминал. Это было еще до того, как у меня самого появились дети, и они меня не слишком интересовали. Лучшее в Остине было то, что он не путался под ногами. Можно было взять его с собой на обед, где были одни взрослые, и даже не заметить его присутствия. Но я всегда хорошо к нему относился. Наверное, я ему нравился.
Рассказ меня тронул. Я тоже вперился взглядом в темноту за окном.
– Отъехав подальше от школы, я остановил машину, и Пен сел рядом с Остином. Мальчик не промолвил ни слова. Он даже не поздоровался с отцом. Он лишь забился в угол, так что я больше не видел его в зеркало. Я подумал, что мать здорово постаралась заставить его бояться собственного отца. Пен улыбнулся и кивнул мне.
– Куда вы поехали?
– В пансионат. Не в гостиницу, где пришлось бы проходить по вестибюлю. Это был мотель, где можно было припарковать машину прямо перед дверью домика. Пен уже заказал такой домик. Таких мест было много на шоссе в то время.
Их и сейчас было много, но шоссе превратилось в широкую, пришедшую в упадок дорогу, где старые мотели предлагали плохонькую еду за низкие цены, надувшие кровати и телевизоры в номерах. Трудно было представить себе эти мрачные, старые постройки, когда они только начинали свое существование, манили новизной.
– Мы вошли в комнату, все трое. Остин старался по возможности держаться подальше от отца, но от меня тоже шарахался. Я говорил с ним, убеждал, что все будет в порядке, но он даже не поднял глаз. Пен молчал. Он снял куртку, бросил ее на стул и присел на кровать, а через минуту сказал: "Почему бы тебе не оставить нас одних, Элиот, чтобы мы с Остином могли поговорить?
– И ты ушел? – спросил я после короткой паузы.
– Остин смотрел на меня, – хрипло проговорил Элиот, – раньше он не смотрел ни на кого из нас, но, когда услышал, что я должен уйти, он посмотрел на меня в упор, я мог чувствовать его взгляд, как прикосновение рук. В его глазах стояли слезы, лицо побелело, стало почти прозрачным. Господи, Марк, я смотрел на него и думал, что эта женщина сумела убедить его в реальности насилия над ним. Я все еще верил Пену.
– Не говори мне, что ты ушел из комнаты! – вырвалось у меня. Я хотел сказать: "Не говори, что ты оставил мальчика наедине с отцом".
– Я сказал… – почти пробормотал Элиот, наверное, так же он говорил это тридцать пять лет назад, в мотеле. – Я сказал, что мне, пожалуй, лучше остаться, чтобы никто не смог обвинить Пена. Но Пен только ухмыльнулся. К нему вернулось прежнее хладнокровие. Он ответил: "Это не обязательно, старина". И я не смог, – продолжал Элиот, – я не мог остаться в комнате и дать ему понять, что подозреваю его, не мог показать, что верю в его чудовищный поступок. Он был моим другом. Я был многим ему обязан. Я заставил себя повернуться и выйти из комнаты. Я сказал, что буду поблизости, и оставил дверь приоткрытой, но она захлопнулась за мной. Я вышагивал перед дверью, стараясь производить максимум шума. Я обошел весь пансионат, подходил к окну с улицы. Оно было слегка приоткрыто, и я услышал, как мальчик плакал. Я слышал, как Пен сказал: "Обними меня, сынок".
– И что же? – сказал я, мой голос был хриплым.
– Я поспешил вернуться, постучал и вошел. Ничего плохого не произошло, Марк, я уверен. Пен, правда, снял галстук, но одежда была на нем, и мальчик был в пиджаке. Ничего не было, это чувствовалось, понимаешь, что я имею в виду? Пен улыбнулся мне. Но Остин совсем не смотрел на меня. Он не подбежал к двери, когда я вошел. Я не был его спасителем, понимаешь. Я был его похитителем. Я был заговорщиком.
– Но ничего ведь не случилось, – сказал я.
Элиот наконец взглянул на меня.
– Произошла очень важная вещь. Я помог Пену убедить мальчика, что ему от отца нигде не скрыться. Не важно, кто защищал его, кому он доверял, его отец везде мог до него добраться.
Элиот остановился, его признание подходило к концу.
– Что произошло? – спросил я.
Он выпрямился.
– Джулия отказалась от своей угрозы. Ты, конечно, понимаешь почему. Она больше не могла положиться на показания своего шестилетнего сына. Пендлтон Пейли лишил ее этого с помощью моего бывшего босса. Остин был слишком напуган, чтобы обвинить отца, он понял, что не может доверять никому во взрослом мире, никто ему не поверит и не защитит. После этого развод состоялся без суда. Обе стороны перестали предъявлять друг другу претензии. Все улеглось.
– А как насчет посещений ребенка? – спросил я. Голос Элиота опять стал хриплым.
– Как обычно, – ответил он, обводя взглядом комнату. – Каждый выходной, праздники. Я слышал, Джулия что-то придумала, чтобы Пен не смог забирать к себе сына или чтобы вместо этого Остин гостил у бабушки. И Пен не настаивал. Но я потерял его из виду. Я не хотел… – Он пожал плечами. – Потом я увидел Остина Пейли, когда он закончил колледж. Ему нужны были рекомендации. Я тогда уже был окружным прокурором, и он пришел ко мне. Ты знаешь, какой Остин, всегда дружелюбный, вежливый. Он так же и ко мне отнесся, но не подал руки, будто бы заинтересовавшись картиной на стене, а прежде, чем уйти, посмотрел на меня спокойно и уверенно и произнес: "Знаете, это была правда". Вот и все. Он улыбнулся, кивнул и вышел. Я дал ему рекомендацию и проследил, чтобы он получил и другие.
"Он пришел к тебе за рекомендацией, – подумал я. – Он не позволил тебе дотронуться до него, но воспользовался знакомством".
– А как его отец? – спросил я. Если бы Пендлтон Пейли все еще практиковал в Сан-Антонио, я бы слышал о нем. Даже если он практиковал двадцать лет назад, когда Остин был студентом правовой школы, а я стал помощником Элиота.
– Давно умер, – ответил Элиот. – Через несколько лет после этой истории. К тому времени я очень редко с ним виделся. В глубине души я думаю, было облегчением услышать…
– Что?
– Он наложил на себя руки, – ответил Элиот. Это допотопное выражение напомнило мне, как стар был сам Элиот. Как стара была эта история.
– Он не оставил записки, но сам факт его самоубийства доказал мне, что я был прав.
Я поднялся, сделал несколько шагов в темноту.
– А мать Остина не пыталась ему помочь? – спросил я.
Элиот выглядел задетым этим вопросом.
– Тогда никто не ходил к детским психологам. Мало кто специализировался на таких случаях. Общество не признавало, что такое могло быть.
– Ты никогда не говорил об этом с Остином, – догадался я. Элиот в недоумении уставился на меня. – Но ты попытался загладить свою вину перед ним.
– Конечно, я следил за его карьерой, – сказал Элиот. – Когда он закончил правовую школу, я мог помочь ему с работой, но он не попросил. Он не пытался отыграться на том, что случилось. Но я сделал для него все, что мог. Я знакомил его с судьями, следил, чтобы он завязывал нужные контакты.
После того как Остин стал адвокатом, Элиот, тогда окружной прокурор, вполне мог оказать ему несколько услуг.
– Ты прикрывал его? – предположил я.
– Раза два, – сказал Элиот, – я вмешался в ход судебного разбирательства и помогал ему. Это определило его судьбу в начале карьеры. Мелкие дела, которые никого не интересовали. Остин стал уважаемым человеком, иначе ему при создании адвокатской конторы пришлось бы преодолевать сопротивление системы. Теперь мне понятно превосходство, присущее Остину. Уверен, Элиот не часто заступался за него, в противном случае я узнал бы об этом, но эти маленькие услуги выработали в Остине уверенность в себе. Остин все делал основательно, не спеша. Люди всегда ждали его.
– А потом он все-таки обращался к тебе за помощью?
– Раза два, – повторил Элиот. – Ничего противозаконного, Марк. Просто в тех случаях, когда у него был особый клиент, приходилось прилагать все усилия. Так раздраконить противника, что он не выдерживал. Свобода действий, данная исключительно судьям и присяжным.
– Пока однажды… – подсказал я.
Не думаю, что Элиот намеревался продолжать рассказ. Он, вероятно, предполагал, что тот давний эпизод поможет мне поступить по совести в отношении Остина. Дальше было опасно углубляться в прошлое. Могли обнаружиться такие нюансы, которые превратили бы повествование Элиота в пошлую историю об услугах, которые беспрерывно копились, и тот, кто оказывал их, попадал в зависимость от опекаемого.
– Однажды он пришел ко мне и сказал, что его обвиняют, – Элиот набрал побольше воздуха, – в непристойном обращении с ребенком. Я уже говорил, что раньше мы не придавали большого значения подобным вещам, как происходит сейчас. Я навел справки, ребенок совсем не пострадал. Он был в безопасности. Остин только трогал его. Сомневаюсь, что кому-то удалось бы выдвинуть против него обвинение. Но даже подозрение уничтожило бы Остина. Он пришел ко мне и плакал. Он рыдал как ребенок, обещал, что возьмет себя в руки. Он был так напуган, что убедил меня, что подобного не повторится. Он никогда не намекал мне, что я повинен в его пагубном пристрастии. Для нас обоих как бы не возникал такой вопрос. Он ничего от меня не требовал.
Я с отвращением почувствовал в словах Элиота фальшь.
– Он принялся оправдываться. Он взывал ко мне о прощении. – Элиот, видимо, и сам ощутил неловкость. – Я сделал так, чтобы дело закрыли, просто заключил он. – Я сам подписал отказ, кроме меня некому было это сделать.
– В следующий раз Остин уже сам о себе позаботился, – сказал я.
– Он никогда больше не просил меня о помощи, – подтвердил Элиот.
Понять – значит простить, и как окружной прокурор, только я был в состоянии перевести теорию в практическое русло. Я задался вопросом, понимал ли Элиот, а я думаю, нет, что в просьбе отпустить Остина таилась надежда, что я избавлю от мук совести самого Элиота. К тому же история об Остине и его отце может выплыть наружу в заключительной части суда, если дело зайдет так далеко. Присяжные могут решить, что окружной прокурор округа Бексер Элиот тогда еще им не был, но так его все воспринимали, – самый честный прокурор всех времен, не смог защитить Остина в детстве. А в результате, став наконец окружным прокурором, Элиот уже сознательно покрывал грехи самого Остина". Это подмочит его репутацию. Даже я не мог относиться к нему по-прежнему. И Элиот понимал это, хотя бы по моему невольному вопросу, который я задал минутой раньше. Он не подал мне руки на прощание, и я не заставил его повторить свою просьбу.
– Элиот, – сказал я. – Я подумаю над этим.
В течение всей ночи я предавался размышлениям. Даже в короткие промежутки сна я вел воображаемый разговор.
"Что ты ждешь от меня, Элиот? Я должен позволить ему разгуливать на свободе, заверить его в том, что он волен поступать по-своему? Я не кровожаден, я не хочу его погибели. Укажи мне выход".
Среди ночи я вдруг представил себя маленьким мальчиком, который сидит один в кромешной темноте, прислушиваясь к каждому звуку на грани истерики, натягивая на себя одеяло.
Стряхнув с себя сон, под утро я уже не ломал голову над этим вопросом. Любой ответ казался ошибочным, но беспокойство покинуло меня. Первым делом я отправился к Дженет Маклэрен.
Это был первый мой приезд к ней. Раньше она всегда приходила ко мне. Рано утром я уже не застал ее дома, а перезвонив мне из офиса, она сказала, что очень занята и сможет поговорить со мной только в перерыве между приемами.
Ее кабинет находился в двенадцатиэтажном здании на севере, города, рядом с медицинским центром. Мне показалось, что я очутился в незнакомом мне мире, где сумели избавиться от грязи и бедности. В приемной сидела девочка пяти или шести лет с мамой, которая украдкой поглядывала на меня до тех пор, пока я не обратил на нее внимания. Я подошел к окошку администратора, и меня тут же пропустили. Короткий коридор был похож на больничный, но с той разницей, что не пропах лекарствами. Пахло книгами, бумагой и хвойной мастикой, которой уборщицы протирают линолеум.
Я обнаружил доктора Маклэрен в ее необычном кабинете, где на стенах рядом с яркими, причудливыми фотографиями растений висели дипломы в рамках, а на книжных полках стояли мрачные тома, труды известных психологов. Дженет сидела за столом, перед ней лежали бумаги, но глаза ее были закрыты. Она пила черный кофе. Открыв глаза, она слабо улыбнулась.
– Привет, Марк. Жаль, что мы не смогли вместе позавтракать, но мне надо было спешить. Кое-кто неважно провел ночь.
– Похоже, ты.
– Ну спасибо. Детский психиатр должен спать, вместо того чтобы смотреть допоздна дурацкий старый фильм, в то время как его пациенты видят кошмары и просыпаются в слезах.
– И что это был за фильм?
Она скривилась.
– "Привидение и миссис Мьюир". И тут появился ты, сам похожий на привидение.
Я опустился на стул.
– Я плохо спал.
Она посмотрела на меня с нежностью.
– Выкладывай свои проблемы. Даю тебе минуту и сорок восемь секунд.
Я не стал терять время.
– Я хотел спросить тебя об эффективности твоего метода. – Я обвел жестом кабинет. – Возьмем, к примеру, Томми. Ты думаешь, что сможешь вернуть его жизнь в привычное русло, помочь ему стать нормальным?
Она даже не стала поправлять меня. Лишь сказала:
– Психиатрия не предсказывает будущее. Я знаю, что могу помочь Томми. Не знаю насколько.
– А если вовремя не вмешаться? Что будет по прошествии многих лет? Ему можно помочь?
Дженет стряхнула усталость, только темные круги под глазами выдавали плохое самочувствие.
– Сколько лет?
– Сорокалетний мужчина, которого изнасиловали в детстве и который сам насиловал детей в течение двадцати лет, может, даже больше!
Дженет внимательно смотрела на меня, впитывая каждую деталь и оценивая ее. Она поняла, что я говорю не отвлеченно.
– Мужчина, который эксплуатировал свою власть над детьми и не задумывался над своим поведением вплоть до зрелого возраста… Не знаю. Если бы он захотел измениться…
– Что, если бы его заставили прийти к тебе на прием без его согласия на лечение?
Она посмотрела на меня. Мое замечание дало ей понять, что я осознаю важность этой детали. Через несколько секунд она глубоко вздохнула и сказала:
– А можно ли тебя заставить излечиться от сексуального влечения к женщинам?
Мы задавали друг другу вопросы, которые не требовали ответов. Я было начал:
– Но я…
– И не говори, что твоя ориентация нормальна, а его нет. Сексуальное влечение не признает условностей.
– Я не то собирался сказать. Я лишь хочу ему помочь.
Дженет снисходительно посмотрела на меня, как смотрит отец на четырехлетнего ребенка, изъявившего желание помочь ему припарковать машину.
– В твоем положении, – сказала она, – единственные, кому ты можешь помочь, – это такие, как Томми, чтобы они не стали новыми жертвами.
– Ты хочешь сказать: я обязан упрятать этого типа подальше, где он никому не причинит вреда? А если предположить, что мы говорим о Томми спустя двадцать лет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Элиот снова замолчал. Какое-то время назад бра ярко освещало комнату, но к этому времени она вновь погрузилась в полумрак. Сквозь балконную дверь к нам заглядывала ночь. Кто угодно мог прятаться в этой темноте. Мы с Элиотом были совсем одни, за пределами электрического света, казалось, резвились духи, только руку протяни.
– О чем он тебя попросил? – задал я вопрос.
Я хотел, чтобы Элиот перешел к главному, чтобы дать понять, что я ему сочувствую, но Элиот вздрогнул, как от удара.
– Он попросил меня поехать в школу Остина, – сказал он. – Джулия уже предупредила директора, чтобы Пену не позволяли видеться с ребенком, и, видимо, убедила и Остина избегать отца. Но я мог забрать Остина из школы. Я был другом семьи. Я сказал Пену, что это плохая идея, но он ответил, что сын не сможет предать его, если он поговорит с ним. В его глазах было такое отчаяние, и я не знал, что он сделает с собой, если я откажу ему. Он твердил одно, что хочет только увидеть мальчика. И в конце концов я сдался.
– Сколько лет было Остину?
– Шесть. Всего шесть. Это было в ноябре, он пошел в первый класс. Я даже не задумывался о самом Остине, по правде говоря. Все мои мысли крутились вокруг ужасного поступка Джулии, которая так подло использовала сына. К тому времени я давно не виделся с Джулией, забыл, что когда-то знал ее. Я воспринимал ее по рассказам Пена как отвратительную, расчетливую ведьму. Поэтому я был удивлен, увидев Остина, он был обыкновенным симпатичным мальчиком. Его привели в кабинет директора. Я был не просто другом семьи, но еще помощником окружного прокурора. Я показал свое удостоверение, сказал, что в семье конфликт и что меня попросили отвезти мальчика домой. Остин тоже поверил мне. Он был рад меня видеть, – тихо добавил Элиот. – Мы сели в машину и уехали, но по дороге мы с Остином перекинулись парой слов.
– Как он выглядел? – спросил я.
Элиот пожал плечами.
– Обыкновенный шестилетний ребенок. Тихий, вежливый. Он мне всегда нравился, но я не часто о нем вспоминал. Это было еще до того, как у меня самого появились дети, и они меня не слишком интересовали. Лучшее в Остине было то, что он не путался под ногами. Можно было взять его с собой на обед, где были одни взрослые, и даже не заметить его присутствия. Но я всегда хорошо к нему относился. Наверное, я ему нравился.
Рассказ меня тронул. Я тоже вперился взглядом в темноту за окном.
– Отъехав подальше от школы, я остановил машину, и Пен сел рядом с Остином. Мальчик не промолвил ни слова. Он даже не поздоровался с отцом. Он лишь забился в угол, так что я больше не видел его в зеркало. Я подумал, что мать здорово постаралась заставить его бояться собственного отца. Пен улыбнулся и кивнул мне.
– Куда вы поехали?
– В пансионат. Не в гостиницу, где пришлось бы проходить по вестибюлю. Это был мотель, где можно было припарковать машину прямо перед дверью домика. Пен уже заказал такой домик. Таких мест было много на шоссе в то время.
Их и сейчас было много, но шоссе превратилось в широкую, пришедшую в упадок дорогу, где старые мотели предлагали плохонькую еду за низкие цены, надувшие кровати и телевизоры в номерах. Трудно было представить себе эти мрачные, старые постройки, когда они только начинали свое существование, манили новизной.
– Мы вошли в комнату, все трое. Остин старался по возможности держаться подальше от отца, но от меня тоже шарахался. Я говорил с ним, убеждал, что все будет в порядке, но он даже не поднял глаз. Пен молчал. Он снял куртку, бросил ее на стул и присел на кровать, а через минуту сказал: "Почему бы тебе не оставить нас одних, Элиот, чтобы мы с Остином могли поговорить?
– И ты ушел? – спросил я после короткой паузы.
– Остин смотрел на меня, – хрипло проговорил Элиот, – раньше он не смотрел ни на кого из нас, но, когда услышал, что я должен уйти, он посмотрел на меня в упор, я мог чувствовать его взгляд, как прикосновение рук. В его глазах стояли слезы, лицо побелело, стало почти прозрачным. Господи, Марк, я смотрел на него и думал, что эта женщина сумела убедить его в реальности насилия над ним. Я все еще верил Пену.
– Не говори мне, что ты ушел из комнаты! – вырвалось у меня. Я хотел сказать: "Не говори, что ты оставил мальчика наедине с отцом".
– Я сказал… – почти пробормотал Элиот, наверное, так же он говорил это тридцать пять лет назад, в мотеле. – Я сказал, что мне, пожалуй, лучше остаться, чтобы никто не смог обвинить Пена. Но Пен только ухмыльнулся. К нему вернулось прежнее хладнокровие. Он ответил: "Это не обязательно, старина". И я не смог, – продолжал Элиот, – я не мог остаться в комнате и дать ему понять, что подозреваю его, не мог показать, что верю в его чудовищный поступок. Он был моим другом. Я был многим ему обязан. Я заставил себя повернуться и выйти из комнаты. Я сказал, что буду поблизости, и оставил дверь приоткрытой, но она захлопнулась за мной. Я вышагивал перед дверью, стараясь производить максимум шума. Я обошел весь пансионат, подходил к окну с улицы. Оно было слегка приоткрыто, и я услышал, как мальчик плакал. Я слышал, как Пен сказал: "Обними меня, сынок".
– И что же? – сказал я, мой голос был хриплым.
– Я поспешил вернуться, постучал и вошел. Ничего плохого не произошло, Марк, я уверен. Пен, правда, снял галстук, но одежда была на нем, и мальчик был в пиджаке. Ничего не было, это чувствовалось, понимаешь, что я имею в виду? Пен улыбнулся мне. Но Остин совсем не смотрел на меня. Он не подбежал к двери, когда я вошел. Я не был его спасителем, понимаешь. Я был его похитителем. Я был заговорщиком.
– Но ничего ведь не случилось, – сказал я.
Элиот наконец взглянул на меня.
– Произошла очень важная вещь. Я помог Пену убедить мальчика, что ему от отца нигде не скрыться. Не важно, кто защищал его, кому он доверял, его отец везде мог до него добраться.
Элиот остановился, его признание подходило к концу.
– Что произошло? – спросил я.
Он выпрямился.
– Джулия отказалась от своей угрозы. Ты, конечно, понимаешь почему. Она больше не могла положиться на показания своего шестилетнего сына. Пендлтон Пейли лишил ее этого с помощью моего бывшего босса. Остин был слишком напуган, чтобы обвинить отца, он понял, что не может доверять никому во взрослом мире, никто ему не поверит и не защитит. После этого развод состоялся без суда. Обе стороны перестали предъявлять друг другу претензии. Все улеглось.
– А как насчет посещений ребенка? – спросил я. Голос Элиота опять стал хриплым.
– Как обычно, – ответил он, обводя взглядом комнату. – Каждый выходной, праздники. Я слышал, Джулия что-то придумала, чтобы Пен не смог забирать к себе сына или чтобы вместо этого Остин гостил у бабушки. И Пен не настаивал. Но я потерял его из виду. Я не хотел… – Он пожал плечами. – Потом я увидел Остина Пейли, когда он закончил колледж. Ему нужны были рекомендации. Я тогда уже был окружным прокурором, и он пришел ко мне. Ты знаешь, какой Остин, всегда дружелюбный, вежливый. Он так же и ко мне отнесся, но не подал руки, будто бы заинтересовавшись картиной на стене, а прежде, чем уйти, посмотрел на меня спокойно и уверенно и произнес: "Знаете, это была правда". Вот и все. Он улыбнулся, кивнул и вышел. Я дал ему рекомендацию и проследил, чтобы он получил и другие.
"Он пришел к тебе за рекомендацией, – подумал я. – Он не позволил тебе дотронуться до него, но воспользовался знакомством".
– А как его отец? – спросил я. Если бы Пендлтон Пейли все еще практиковал в Сан-Антонио, я бы слышал о нем. Даже если он практиковал двадцать лет назад, когда Остин был студентом правовой школы, а я стал помощником Элиота.
– Давно умер, – ответил Элиот. – Через несколько лет после этой истории. К тому времени я очень редко с ним виделся. В глубине души я думаю, было облегчением услышать…
– Что?
– Он наложил на себя руки, – ответил Элиот. Это допотопное выражение напомнило мне, как стар был сам Элиот. Как стара была эта история.
– Он не оставил записки, но сам факт его самоубийства доказал мне, что я был прав.
Я поднялся, сделал несколько шагов в темноту.
– А мать Остина не пыталась ему помочь? – спросил я.
Элиот выглядел задетым этим вопросом.
– Тогда никто не ходил к детским психологам. Мало кто специализировался на таких случаях. Общество не признавало, что такое могло быть.
– Ты никогда не говорил об этом с Остином, – догадался я. Элиот в недоумении уставился на меня. – Но ты попытался загладить свою вину перед ним.
– Конечно, я следил за его карьерой, – сказал Элиот. – Когда он закончил правовую школу, я мог помочь ему с работой, но он не попросил. Он не пытался отыграться на том, что случилось. Но я сделал для него все, что мог. Я знакомил его с судьями, следил, чтобы он завязывал нужные контакты.
После того как Остин стал адвокатом, Элиот, тогда окружной прокурор, вполне мог оказать ему несколько услуг.
– Ты прикрывал его? – предположил я.
– Раза два, – сказал Элиот, – я вмешался в ход судебного разбирательства и помогал ему. Это определило его судьбу в начале карьеры. Мелкие дела, которые никого не интересовали. Остин стал уважаемым человеком, иначе ему при создании адвокатской конторы пришлось бы преодолевать сопротивление системы. Теперь мне понятно превосходство, присущее Остину. Уверен, Элиот не часто заступался за него, в противном случае я узнал бы об этом, но эти маленькие услуги выработали в Остине уверенность в себе. Остин все делал основательно, не спеша. Люди всегда ждали его.
– А потом он все-таки обращался к тебе за помощью?
– Раза два, – повторил Элиот. – Ничего противозаконного, Марк. Просто в тех случаях, когда у него был особый клиент, приходилось прилагать все усилия. Так раздраконить противника, что он не выдерживал. Свобода действий, данная исключительно судьям и присяжным.
– Пока однажды… – подсказал я.
Не думаю, что Элиот намеревался продолжать рассказ. Он, вероятно, предполагал, что тот давний эпизод поможет мне поступить по совести в отношении Остина. Дальше было опасно углубляться в прошлое. Могли обнаружиться такие нюансы, которые превратили бы повествование Элиота в пошлую историю об услугах, которые беспрерывно копились, и тот, кто оказывал их, попадал в зависимость от опекаемого.
– Однажды он пришел ко мне и сказал, что его обвиняют, – Элиот набрал побольше воздуха, – в непристойном обращении с ребенком. Я уже говорил, что раньше мы не придавали большого значения подобным вещам, как происходит сейчас. Я навел справки, ребенок совсем не пострадал. Он был в безопасности. Остин только трогал его. Сомневаюсь, что кому-то удалось бы выдвинуть против него обвинение. Но даже подозрение уничтожило бы Остина. Он пришел ко мне и плакал. Он рыдал как ребенок, обещал, что возьмет себя в руки. Он был так напуган, что убедил меня, что подобного не повторится. Он никогда не намекал мне, что я повинен в его пагубном пристрастии. Для нас обоих как бы не возникал такой вопрос. Он ничего от меня не требовал.
Я с отвращением почувствовал в словах Элиота фальшь.
– Он принялся оправдываться. Он взывал ко мне о прощении. – Элиот, видимо, и сам ощутил неловкость. – Я сделал так, чтобы дело закрыли, просто заключил он. – Я сам подписал отказ, кроме меня некому было это сделать.
– В следующий раз Остин уже сам о себе позаботился, – сказал я.
– Он никогда больше не просил меня о помощи, – подтвердил Элиот.
Понять – значит простить, и как окружной прокурор, только я был в состоянии перевести теорию в практическое русло. Я задался вопросом, понимал ли Элиот, а я думаю, нет, что в просьбе отпустить Остина таилась надежда, что я избавлю от мук совести самого Элиота. К тому же история об Остине и его отце может выплыть наружу в заключительной части суда, если дело зайдет так далеко. Присяжные могут решить, что окружной прокурор округа Бексер Элиот тогда еще им не был, но так его все воспринимали, – самый честный прокурор всех времен, не смог защитить Остина в детстве. А в результате, став наконец окружным прокурором, Элиот уже сознательно покрывал грехи самого Остина". Это подмочит его репутацию. Даже я не мог относиться к нему по-прежнему. И Элиот понимал это, хотя бы по моему невольному вопросу, который я задал минутой раньше. Он не подал мне руки на прощание, и я не заставил его повторить свою просьбу.
– Элиот, – сказал я. – Я подумаю над этим.
В течение всей ночи я предавался размышлениям. Даже в короткие промежутки сна я вел воображаемый разговор.
"Что ты ждешь от меня, Элиот? Я должен позволить ему разгуливать на свободе, заверить его в том, что он волен поступать по-своему? Я не кровожаден, я не хочу его погибели. Укажи мне выход".
Среди ночи я вдруг представил себя маленьким мальчиком, который сидит один в кромешной темноте, прислушиваясь к каждому звуку на грани истерики, натягивая на себя одеяло.
Стряхнув с себя сон, под утро я уже не ломал голову над этим вопросом. Любой ответ казался ошибочным, но беспокойство покинуло меня. Первым делом я отправился к Дженет Маклэрен.
Это был первый мой приезд к ней. Раньше она всегда приходила ко мне. Рано утром я уже не застал ее дома, а перезвонив мне из офиса, она сказала, что очень занята и сможет поговорить со мной только в перерыве между приемами.
Ее кабинет находился в двенадцатиэтажном здании на севере, города, рядом с медицинским центром. Мне показалось, что я очутился в незнакомом мне мире, где сумели избавиться от грязи и бедности. В приемной сидела девочка пяти или шести лет с мамой, которая украдкой поглядывала на меня до тех пор, пока я не обратил на нее внимания. Я подошел к окошку администратора, и меня тут же пропустили. Короткий коридор был похож на больничный, но с той разницей, что не пропах лекарствами. Пахло книгами, бумагой и хвойной мастикой, которой уборщицы протирают линолеум.
Я обнаружил доктора Маклэрен в ее необычном кабинете, где на стенах рядом с яркими, причудливыми фотографиями растений висели дипломы в рамках, а на книжных полках стояли мрачные тома, труды известных психологов. Дженет сидела за столом, перед ней лежали бумаги, но глаза ее были закрыты. Она пила черный кофе. Открыв глаза, она слабо улыбнулась.
– Привет, Марк. Жаль, что мы не смогли вместе позавтракать, но мне надо было спешить. Кое-кто неважно провел ночь.
– Похоже, ты.
– Ну спасибо. Детский психиатр должен спать, вместо того чтобы смотреть допоздна дурацкий старый фильм, в то время как его пациенты видят кошмары и просыпаются в слезах.
– И что это был за фильм?
Она скривилась.
– "Привидение и миссис Мьюир". И тут появился ты, сам похожий на привидение.
Я опустился на стул.
– Я плохо спал.
Она посмотрела на меня с нежностью.
– Выкладывай свои проблемы. Даю тебе минуту и сорок восемь секунд.
Я не стал терять время.
– Я хотел спросить тебя об эффективности твоего метода. – Я обвел жестом кабинет. – Возьмем, к примеру, Томми. Ты думаешь, что сможешь вернуть его жизнь в привычное русло, помочь ему стать нормальным?
Она даже не стала поправлять меня. Лишь сказала:
– Психиатрия не предсказывает будущее. Я знаю, что могу помочь Томми. Не знаю насколько.
– А если вовремя не вмешаться? Что будет по прошествии многих лет? Ему можно помочь?
Дженет стряхнула усталость, только темные круги под глазами выдавали плохое самочувствие.
– Сколько лет?
– Сорокалетний мужчина, которого изнасиловали в детстве и который сам насиловал детей в течение двадцати лет, может, даже больше!
Дженет внимательно смотрела на меня, впитывая каждую деталь и оценивая ее. Она поняла, что я говорю не отвлеченно.
– Мужчина, который эксплуатировал свою власть над детьми и не задумывался над своим поведением вплоть до зрелого возраста… Не знаю. Если бы он захотел измениться…
– Что, если бы его заставили прийти к тебе на прием без его согласия на лечение?
Она посмотрела на меня. Мое замечание дало ей понять, что я осознаю важность этой детали. Через несколько секунд она глубоко вздохнула и сказала:
– А можно ли тебя заставить излечиться от сексуального влечения к женщинам?
Мы задавали друг другу вопросы, которые не требовали ответов. Я было начал:
– Но я…
– И не говори, что твоя ориентация нормальна, а его нет. Сексуальное влечение не признает условностей.
– Я не то собирался сказать. Я лишь хочу ему помочь.
Дженет снисходительно посмотрела на меня, как смотрит отец на четырехлетнего ребенка, изъявившего желание помочь ему припарковать машину.
– В твоем положении, – сказала она, – единственные, кому ты можешь помочь, – это такие, как Томми, чтобы они не стали новыми жертвами.
– Ты хочешь сказать: я обязан упрятать этого типа подальше, где он никому не причинит вреда? А если предположить, что мы говорим о Томми спустя двадцать лет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42