В Америке, далеко отсюда, на юге, есть мужчины, которые с криком бросаются в атаку и умирают в дыму сражения. Да, это Америка, подумал Адам, страна, куда он никогда не попадет. Мир там или война, его нога никогда не ступит на эту землю.
Он поглядел на свою левую ногу и вспомнил Старого Якоба. Старый Якоб, сапожник, чинивший обувь, сделал этот ботинок. Адам сидел и описывал, какой ему нужен ботинок, а старик, впотьмах склонявшийся над верстаком в темной каморке своей мастерской, кивнул и сказал, да, он может такой сделать. И он его сделал, первый ботинок, который мало-помалу, сжимая и стягивая ногу, придал ей более нормальный вид. Потом, когда прошла боль от этого первого ботинка, он сделал другой, с меньшим количеством шнурков, пряжек и ремешков, который по виду меньше отличался от обычной обуви.
На следующий день после похорон отца Адам отправился за новым ботинком. Он уже был готов. Адам достал два золотых и положил на верстак сапожника, рядом с новым ботинком. Старый Якоб взглянул на деньги, но не притронулся к ним.
- Я тебе кое-что скажу, - сказал он.
- Что? - спросил Адам.
- Я стар, - сказал Старый Якоб. - Я родился, когда пришел Наполеон, и люди заговорили о новых временах. Мы, евреи, тоже заговорили о новых временах. И новые времена наступили. Но долго они не продержались. Потом стало даже хуже, чем раньше. Люди кричали: "Jude, verreck!6" - и евреи умирали.
Я был уже большим мальчиком в те плохие времена. Мне приказали идти в подмастерья к сапожнику. Я хотел стать учителем, но люди тогда делали то, что им велят. Я не выносил запаха сырой кожи. Знаешь, как пахнет, когда дубят кожу? Это невыносимо. Так вот, мне поневоле приходилось вдыхать запах свежей кожи, когда я пытался работать, и меня рвало. Когда я дошел до того, что не мог ни есть, ни спать, я сбежал.
И глупо сделал. Меня поймала полиция. Они избили меня, бросили за решетку, и снова били. Потом отослали обратно к сапожнику. Он был в этом не виноват, сапожник. Может, он никогда не просил о том, чтобы стать сапожником. Может, он никогда не просил о том, чтобы родиться на свет божий. Эта мысль пришла мне в голову и помогла выжить. Человек может научиться жить. Гляди!
И Старый Якоб взял кусочек свежей кожи, положил в рот и принялся жевать. Адам смотрел. Старик вытащил кожу изо рта. Он даже не сплюнул скопившуюся слюну. Его нижняя губа была влажной и поблескивала.
- Вот видишь, я научился жить, - сказал старик, и в темноте каморки, в темноте, призванной даже средь ясного дня торопить приближение старческой слепоты, он разразился хохотом. И в хохоте этом была внушающая ужас радость, от которой у Адама похолодело сердце.
Старик справился со смехом, прищурился на Адама и сказал:
- Да, можно научиться жить. Но даже в этом случае, - он указал на две золотые монеты, которые лежали рядом с ботинком на верстаке, посверкивая в сумраке, - я не могу принять их.
- Но мы оговорили цену. Они ваши, - сказал Адам.
- Слушай, - сказал старик, - даже мне требуется нечто большее, чем просто уверенность, что я научился жить. Если я приму деньги, у меня только эта уверенность и останется. Ботинок перестанет быть моим.
- Но в том-то все и дело, - сказал Адам. - Я хочу заплатить за ботинок. Ботинок - мой.
- Нет, сынок, - сказал Старый Якоб. - Он не твой. Он мой. Он мой, но ты можешь носить его. Ты можешь взять его у меня взаймы и носить, чтобы прямо держать ногу.
- Но... - начал Адам.
- Ты можешь носить его, чтобы прямо держать ногу в Америке. Можешь носить его, чтобы маршировать. Можешь носить его в бою. Но он все равно останется моим. Ты понимаешь?
На миг Адаму почудилось, что он попал в ловушку, отчаяние пронзило его. Он не мог ответить.
- Ты можешь носить его даже для того, чтобы умереть, - говорил старик. - С пулей в теле. Но ботинок все равно останется моим. Я должен знать, что мой ботинок ступил на землю Америки, шагал по грязи и пыли. Теперь начинаешь понимать?
Адам кивнул. Да, он начал понимать.
- Забери их, - сказал старик, указав издали на золотые монеты. Забери, потому что ботинок - мой. Я заплатил за него тем, что научился жить.
Адам молча протянул руку и взял монеты. И подержал на ладони, разглядывая.
Итак, он везет из Баварии два подарка, думал Адам, глядя на зеленый берег, проплывающий мимо, - ранец со священными реликвиями, подаренный дядей, и ботинок, подаренный Старым Якобом. Он думал о том, как они попали к нему, об их обоюдной и равновеликой враждебности. Как в сказке, когда под влиянием какого-то магического заклятия, каждый из двух заколдованных подарков уничтожает волшебные свойства другого. В результате, молиться он не может, а ботинок никогда не ступит на землю Америки.
Глядя на далекий зеленый берег, он думал о сапожнике. Бедный Старый Якоб, думал он, ты заплатил такую великую цену за этот ботинок, и все ради того, чтобы быть обманутым.
Нет, без толку вглядываться в зеленый берег, ботинок никогда не пройдет по нему.
Он опустил глаза на солевую ржавчину и начал в прежнем ритме бить старым долотом по цепи. Потом почувствовал, что рядом кто-то стоит. Кто-то смотрел сверху на его незащищенные плечи. Он медленно повернул голову. Шагах в трех, облокотившись о поручни, стоял матрос и смотрел на него сверху, - коренастый, краснолицый, до костей просоленный морем человек с седеющими баками, с отвратительной трубкой, залихватски торчащей в углу рта, и серо-голубыми глазами, холодными, как зимний полдень в высоких широтах. Руки казались слишком красными и громоздкими для него, как тяжеловесные молоты, готовые в любую минуту приступить к работе. Одна рука лежала сейчас на поручне - так молоток покоится на наковальне в ожидании рабочего. Адам узнал в этом человеке одного из двух матросов, в распоряжение которых он поступил в то утро, когда майнгерр Дункан признал его негодным.
- Дурак ты, круглый дурак, - беззлобно сказал матрос, перегоняя черную трубку из одного угла рта в другой.
Долото Адама замерло на полпути. Слова матроса странным образом отдавались в голове, как эхо. Он чувствовал, что смотрит на человека, который их произнес, щурясь и помаргивая, как будто не расслышал или слишком туп, чтобы понять. Слова отдавались в голове, как эхо всей его жизни.
- Дурак ты, говорю, круглый, - повторил человек. И поскольку Адам продолжал пялиться, добавил обиженно: - Ты ведь говоришь по-английски, а? Я слыхал, ты в тот день говорил по-английски.
Адам кивнул.
- Охота, значит, попасть в Америку? - спросил матрос.
Адам опять кивнул.
- Тем более дурак, - сказал матрос.
Но все же вынул изо рта трубку.
- Слушай, - сказал он. - Рано утром мы сделаем остановку в Касл Гарден. Бросим там якорь, чтобы освободиться от первой группы паразитов.
- Кого? - не понял Адам.
- Эмигрантов, - пояснил матрос. - Там, внизу, их набито штук двести пятьдесят, - он ткнул концом трубки в палубу. - Больше, чем сельдей в бочке. Но мы избавимся от них в Касл Гарден. Повышвыривают их за борт на катера, и полетят - кто кормой вперед, кто чайником, кто кувырком. И тебе бы так лететь вверх тормашками, если бы этому доброхоту Дункану не приспичило возвернуть тебя домой.
Моряк наставил трубку на Адама, сурово пресекая всякие надежды.
- Э-э, нет, - сказал он, - ты особо губешки-то не раскатывай. Они всех галочкой помечают, паразитов-то, там тебе ни в жизнь не слинять.
Матрос ненадолго впал в задумчивость. Потом снова заговорил.
- После этого, - сказал он, - мы пойдем вверх по реке к месту стоянки. К тому времени уже свечереет. Как причалим, так начнется шум, гам и всеобщий тарарам. После того как господ пассажиров со всеми их манатками спровадят на берег, тут приходит черед остальных паразитов - тех, кто не мог оплатить проезд до Страны Свободы и посему записался в солдаты. Но теперь уж негодяи - то бишь Дункан и этот косоглазый пивной бочонок Голландец-голодранец - даже не почешутся никого пересчитывать. Просто спихнут их в теплые, заботливые руки Морской Пехоты Дядюшки Сэма. - Он замолчал. - Хо, хо! - вдруг загоготал он и снова замолчал, смакуя представшую перед его мысленным взором комичную картину.
- Ну слушай, - продолжил он. - Вот их спихнули. Стоит в этот момент поглядеть на их рожи. Ведь они всю дорогу думали о щедром вознаграждении о том, что им останется от восьми обещанных сотен долларов после того, как все агенты и вербовщики получат свою долю. Они думали о попойках или о девках, о том, как их произведут в сержанты, и как они разбогатеют. Единственное, о чем они не думали - это о возможности получить пулю в брюхо.
А тут они видят этот трап, ведущий к Американской земле, и вдруг все дружно начинают думать о возможности получить пулю в брюхо. У них это на рожах написано. Они пятятся, жмутся, липнут друг к дружке, как густая овсянка, храбрые, как овцы, и лица у них зеленеют, короче, ведут себя в точности как тот парень, который попросил палача: подождите, пожалуйста, минутку, я высморкаюсь. Вот тут приготовься.
- Приготовиться? - переспросил Адам.
- Да, дурак несчастный, ты будешь сидеть вон там, под пиллерсом, прятаться от греха подальше и со всей мочи долбить эту чертову цепь, как будто тебя за это бессмертием наградят. На тебя будет всем наплевать. Ни одна живая душа не даст за тебя не то что двух центов, но даже рыбешки, цыпленок ты дохлый. Интереса ты вызовешь не больше, чем солнечные блики на закате. Если у тебя есть какой-то скарб, чемодан или, может, мешок, лучше припрячь его там заранее. Чтоб как настанет подходящий момент, ты не вызвал подозрений. Подбери его незаметно. И тогда гляди в оба. Когда агент - этот чертов Дункан - спустит паразитов на причал, прямо в жаркие объятия Морской Пехоты Дядюшки Сэма, когда после команды "свистать всех наверх!" те, кто наверху, будут смотреть на тех, кто остался внизу, и смеяться или разойдутся по своим делам, ты со своими пожитками сиганешь за борт. Сделаешь вид, что ты - один из паразитов, которого в спешке забыли. Ведь, по сути-то, так оно и есть.
И никто, ни одна живая душа, тебя не остановит. Потому что в это время Морская Пехота поведет паразитов получать пулю в брюхо. Притворись, что спешишь догнать их. А вместо этого давай деру.
- А если я не дам деру? Если я их действительно догоню? - спросил Адам. - Я имею в виду Морских Пехотинцев? Примут они меня?
Матрос поглядел на Адама сверху вниз, качая головой, будто от жалости.
- И Христос проливал свою драгоценную кровь ради такого, как ты, сказал он.
- В каком смысле?
Матрос указал трубкой на его ногу.
- Дурак ты, - сказал он.
Он постоял, изучая ногу Адама.
- Все равно, - наконец сказал он, - Дункан-то с ними пойдет, с Пехотинцами, а он тебя невзлюбил. Уж не знаю, почему. Надо же ему было кого-то невзлюбить. Он отправит тебя обратно домой, к мамочке.
Снова пригляделся к ноге.
- Не-е, - проговорил он, закрывая тему, - давай деру, не раздумывай.
Моряк отвернулся и пошел прочь. Адам поспешно вскочил.
- Стойте!
Моряк повернул голову.
Адам не мог найти слов. Сердце его переполняла благодарность. Нет, эта благодать была сильнее и глубже благодарности, от нежности у него перехватило дыхание.
- Не знаю, как... как... - пробормотал он.
- Что - как? - спросил моряк.
- Как благодарить вас, - сказал Адам.
- За что? - спросил моряк.
- За то, что вы сделали.
Моряк осмотрел его с ног до головы.
- Если я что-то и сделал, - сказал он, - то не знаю, зачем.
- Не знаете?
- Может, и знаю, - сказал тот. Потом усмехнулся резко и сухо. Допустим, - он выбил трубку о поручни. - Допустим, просто из любопытства. Я вообще любопытный, забавно иногда смотреть, как можно сделать то или сё. Стало чего-то вдруг интересно, сможет ли человек в твоем положении добраться до берега.
Адам шагнул к нему.
- Неправду вы говорите! - выпалил он.
- Это почему еще? - усмехнулся моряк. - Ты же хотел попасть на берег. В эти чертовы Соединенные Штаты. Вот и все, чего ты хотел, верно ведь?
- Да.
- Ну и вали в свои Штаты, дурачина. Только... - он снова отвернулся и сунул в рот трубку.
Адам ухватил его за рукав.
- Что - только? - спросил он.
Моряк вытащил трубку изо рта.
- Да оставишь ты меня наконец в покое? - выкрикнул он в сердцах.
Глава 4
Он оглядел ведущую на север улицу. Улица была довольно широкая, с трехэтажными домами; одни были деревянные, другие кирпичные, одинаково узкие, с равнодушными, безрадостными, чтобы не сказать безнадежными лицами; на каждом шагу встречались полуподвальные лавки и ремесленные мастерские, напоминающие скорее кроличьи норы, вывески об их продаже и сдаче внаем надменно или уныло болтались над входами; коробки и баки с мусором беспорядочно громоздились на краю тротуара. Улица была странно пустынной. В полутора кварталах от него вынырнула из переулка подвода с двумя лошадьми, торопливо пересекла улицу и исчезла. Ее приглушенное громыхание казалось зловещим.
Потом снова настала тишина. Казалось, из окон полуподвальных помещений и нижних этажей пялится множество любопытных глаз. Приближались сумерки, но света никто не зажигал, квартал темнел окнами, как нежилой. Далеко на северо-востоке черный дым поднимался над городом.
Когда проехала подвода, Адам остановился и подождал, пока тишина снова осядет, как пыль. Он уже порядком отшагал после побега с "Эльмиры". Он сделал это - пробежал по трапу, бросился вслед за Морскими Пехотинцами и рекрутами, потом свернул в переулок и бежал, пока не кончилось дыхание. Остановился перевести дух и вдруг понял, что ни одна живая душа не пытается остановить его. Никто даже не крикнул вдогонку. Он свободен, свободен, и в этот миг свободы вдруг почувствовал себя полностью обесцененным. Никто, никто в целом мире не волнуется об Адаме Розенцвейге. Он может приезжать и уезжать, он как листок в речном водовороте, как пылинка на ветру. Это Америка.
Теперь, на пустынной улице, после множества других улиц, оставшихся позади, он огляделся и снова ощутил свою ненужность. Вновь его поглотило ничто. Он казался себе пустотелым. Как будто плывет и не тонет, как пробка.
Это, должно быть, от голода, подумал он.
Из кармана пальто он достал письмо и прочитал адрес:
Герр Аарон Блауштайн,
Улица 39, дом 5,
Нью-Йорк.
Найти бы кого-нибудь, спросить. Он уже спрашивал, когда убежал от этого корабля и Морских Пехотинцев. Человек подозрительно посмотрел на него и сказал:
- На север, идите на север. Это далеко.
Потом он пригляделся к Адаму.
- Иностранец?
Адам кивнул.
- Ну что ж, может, и найдете, - сказал человек. - Держитесь на север.
Он не нашел. Надо снова спрашивать. Но не у кого.
Он вскинул на плечо ранец (узел с вещами он потерял, пока бежал с "Эльмиры"), и посмотрел на север. Дым на северо-востоке стал гуще, и дальше к востоку поднялся ещё один дым. Этот новый далекий дым вился кверху, закручивая жирные кренделя вокруг своей оси, сплетаясь в увесистую спираль, но почему-то на таком расстоянии, над множеством крыш, казался ненастоящим, не связанным с человеческой болью или утратой, как нарисованный. Закат облил медно-красным глянцем верхние витки этой жирной черной змеи. Потом, издалека, с северо-востока, Адам услышал звук: приглушенный взрыв, доносившийся как будто сквозь ватное одеяло.
Звук повторился три раза, через равные промежутки времени.
На гром не похоже. Он решил, что горит какая-то фабрика или склад, где хранились горючие вещества. И зашагал дальше с ранцем на плече.
Дома пошли совсем бедные. Он увидел освещенное окно, потом второе. То и дело из дверей высовывалась человеческая фигура - бросит взгляд в одну сторону, в другую и беззвучно исчезает. Или быстро уходит, не оглядываясь. Разве у таких спросишь дорогу.
Пройдя ещё четыре квартала, он услышал крик, очень слабый, и снова с северо-востока. Потом крик смолк. Он пошел дальше по улице. На мостовой заметил обрывок газеты и наклонился подобрать.
Верхняя половина страницы была оторвана. Он стал читать то, что осталось:
...критиковать генерала Мида7 за его способы ведения войны. В конце концов, ведь он выиграл битву при Геттисберге8. Ли9 и другие сторонники рабовладения были отброшены назад, и Вашингтон теперь в безопасности. Соединенные Штаты вновь спасены. Но Ли все ещё сражается, и то, что должно было стать полным крушением, обернулось всего лишь организованным отступлением...
Он дочитал до конца. Значит, настала великая победа. Он двинулся дальше, не выпуская из рук обрывок газеты. И снова донеслись до него далекие крики. Наверное, подумал он, люди празднуют победу, триумф Справедливости. Ему страстно захотелось стать частью их праздника, ликовать вместе с этими людьми, он почувствовал, как прорастает в нем нежность, словно робкая зеленая былинка пробилась сквозь булыжники мостовой.
Между домами сгустилась тень. Высоко, в последнем зареве заката, стрижи вычерчивали стремительные зигзаги. Еще через несколько кварталов он увидел, что начали зажигать уличные фонари. И снова послышался приглушенный как будто ватным одеялом рокот на северо-востоке, один, два, три, четыре взрыва, через равные промежутки времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Он поглядел на свою левую ногу и вспомнил Старого Якоба. Старый Якоб, сапожник, чинивший обувь, сделал этот ботинок. Адам сидел и описывал, какой ему нужен ботинок, а старик, впотьмах склонявшийся над верстаком в темной каморке своей мастерской, кивнул и сказал, да, он может такой сделать. И он его сделал, первый ботинок, который мало-помалу, сжимая и стягивая ногу, придал ей более нормальный вид. Потом, когда прошла боль от этого первого ботинка, он сделал другой, с меньшим количеством шнурков, пряжек и ремешков, который по виду меньше отличался от обычной обуви.
На следующий день после похорон отца Адам отправился за новым ботинком. Он уже был готов. Адам достал два золотых и положил на верстак сапожника, рядом с новым ботинком. Старый Якоб взглянул на деньги, но не притронулся к ним.
- Я тебе кое-что скажу, - сказал он.
- Что? - спросил Адам.
- Я стар, - сказал Старый Якоб. - Я родился, когда пришел Наполеон, и люди заговорили о новых временах. Мы, евреи, тоже заговорили о новых временах. И новые времена наступили. Но долго они не продержались. Потом стало даже хуже, чем раньше. Люди кричали: "Jude, verreck!6" - и евреи умирали.
Я был уже большим мальчиком в те плохие времена. Мне приказали идти в подмастерья к сапожнику. Я хотел стать учителем, но люди тогда делали то, что им велят. Я не выносил запаха сырой кожи. Знаешь, как пахнет, когда дубят кожу? Это невыносимо. Так вот, мне поневоле приходилось вдыхать запах свежей кожи, когда я пытался работать, и меня рвало. Когда я дошел до того, что не мог ни есть, ни спать, я сбежал.
И глупо сделал. Меня поймала полиция. Они избили меня, бросили за решетку, и снова били. Потом отослали обратно к сапожнику. Он был в этом не виноват, сапожник. Может, он никогда не просил о том, чтобы стать сапожником. Может, он никогда не просил о том, чтобы родиться на свет божий. Эта мысль пришла мне в голову и помогла выжить. Человек может научиться жить. Гляди!
И Старый Якоб взял кусочек свежей кожи, положил в рот и принялся жевать. Адам смотрел. Старик вытащил кожу изо рта. Он даже не сплюнул скопившуюся слюну. Его нижняя губа была влажной и поблескивала.
- Вот видишь, я научился жить, - сказал старик, и в темноте каморки, в темноте, призванной даже средь ясного дня торопить приближение старческой слепоты, он разразился хохотом. И в хохоте этом была внушающая ужас радость, от которой у Адама похолодело сердце.
Старик справился со смехом, прищурился на Адама и сказал:
- Да, можно научиться жить. Но даже в этом случае, - он указал на две золотые монеты, которые лежали рядом с ботинком на верстаке, посверкивая в сумраке, - я не могу принять их.
- Но мы оговорили цену. Они ваши, - сказал Адам.
- Слушай, - сказал старик, - даже мне требуется нечто большее, чем просто уверенность, что я научился жить. Если я приму деньги, у меня только эта уверенность и останется. Ботинок перестанет быть моим.
- Но в том-то все и дело, - сказал Адам. - Я хочу заплатить за ботинок. Ботинок - мой.
- Нет, сынок, - сказал Старый Якоб. - Он не твой. Он мой. Он мой, но ты можешь носить его. Ты можешь взять его у меня взаймы и носить, чтобы прямо держать ногу.
- Но... - начал Адам.
- Ты можешь носить его, чтобы прямо держать ногу в Америке. Можешь носить его, чтобы маршировать. Можешь носить его в бою. Но он все равно останется моим. Ты понимаешь?
На миг Адаму почудилось, что он попал в ловушку, отчаяние пронзило его. Он не мог ответить.
- Ты можешь носить его даже для того, чтобы умереть, - говорил старик. - С пулей в теле. Но ботинок все равно останется моим. Я должен знать, что мой ботинок ступил на землю Америки, шагал по грязи и пыли. Теперь начинаешь понимать?
Адам кивнул. Да, он начал понимать.
- Забери их, - сказал старик, указав издали на золотые монеты. Забери, потому что ботинок - мой. Я заплатил за него тем, что научился жить.
Адам молча протянул руку и взял монеты. И подержал на ладони, разглядывая.
Итак, он везет из Баварии два подарка, думал Адам, глядя на зеленый берег, проплывающий мимо, - ранец со священными реликвиями, подаренный дядей, и ботинок, подаренный Старым Якобом. Он думал о том, как они попали к нему, об их обоюдной и равновеликой враждебности. Как в сказке, когда под влиянием какого-то магического заклятия, каждый из двух заколдованных подарков уничтожает волшебные свойства другого. В результате, молиться он не может, а ботинок никогда не ступит на землю Америки.
Глядя на далекий зеленый берег, он думал о сапожнике. Бедный Старый Якоб, думал он, ты заплатил такую великую цену за этот ботинок, и все ради того, чтобы быть обманутым.
Нет, без толку вглядываться в зеленый берег, ботинок никогда не пройдет по нему.
Он опустил глаза на солевую ржавчину и начал в прежнем ритме бить старым долотом по цепи. Потом почувствовал, что рядом кто-то стоит. Кто-то смотрел сверху на его незащищенные плечи. Он медленно повернул голову. Шагах в трех, облокотившись о поручни, стоял матрос и смотрел на него сверху, - коренастый, краснолицый, до костей просоленный морем человек с седеющими баками, с отвратительной трубкой, залихватски торчащей в углу рта, и серо-голубыми глазами, холодными, как зимний полдень в высоких широтах. Руки казались слишком красными и громоздкими для него, как тяжеловесные молоты, готовые в любую минуту приступить к работе. Одна рука лежала сейчас на поручне - так молоток покоится на наковальне в ожидании рабочего. Адам узнал в этом человеке одного из двух матросов, в распоряжение которых он поступил в то утро, когда майнгерр Дункан признал его негодным.
- Дурак ты, круглый дурак, - беззлобно сказал матрос, перегоняя черную трубку из одного угла рта в другой.
Долото Адама замерло на полпути. Слова матроса странным образом отдавались в голове, как эхо. Он чувствовал, что смотрит на человека, который их произнес, щурясь и помаргивая, как будто не расслышал или слишком туп, чтобы понять. Слова отдавались в голове, как эхо всей его жизни.
- Дурак ты, говорю, круглый, - повторил человек. И поскольку Адам продолжал пялиться, добавил обиженно: - Ты ведь говоришь по-английски, а? Я слыхал, ты в тот день говорил по-английски.
Адам кивнул.
- Охота, значит, попасть в Америку? - спросил матрос.
Адам опять кивнул.
- Тем более дурак, - сказал матрос.
Но все же вынул изо рта трубку.
- Слушай, - сказал он. - Рано утром мы сделаем остановку в Касл Гарден. Бросим там якорь, чтобы освободиться от первой группы паразитов.
- Кого? - не понял Адам.
- Эмигрантов, - пояснил матрос. - Там, внизу, их набито штук двести пятьдесят, - он ткнул концом трубки в палубу. - Больше, чем сельдей в бочке. Но мы избавимся от них в Касл Гарден. Повышвыривают их за борт на катера, и полетят - кто кормой вперед, кто чайником, кто кувырком. И тебе бы так лететь вверх тормашками, если бы этому доброхоту Дункану не приспичило возвернуть тебя домой.
Моряк наставил трубку на Адама, сурово пресекая всякие надежды.
- Э-э, нет, - сказал он, - ты особо губешки-то не раскатывай. Они всех галочкой помечают, паразитов-то, там тебе ни в жизнь не слинять.
Матрос ненадолго впал в задумчивость. Потом снова заговорил.
- После этого, - сказал он, - мы пойдем вверх по реке к месту стоянки. К тому времени уже свечереет. Как причалим, так начнется шум, гам и всеобщий тарарам. После того как господ пассажиров со всеми их манатками спровадят на берег, тут приходит черед остальных паразитов - тех, кто не мог оплатить проезд до Страны Свободы и посему записался в солдаты. Но теперь уж негодяи - то бишь Дункан и этот косоглазый пивной бочонок Голландец-голодранец - даже не почешутся никого пересчитывать. Просто спихнут их в теплые, заботливые руки Морской Пехоты Дядюшки Сэма. - Он замолчал. - Хо, хо! - вдруг загоготал он и снова замолчал, смакуя представшую перед его мысленным взором комичную картину.
- Ну слушай, - продолжил он. - Вот их спихнули. Стоит в этот момент поглядеть на их рожи. Ведь они всю дорогу думали о щедром вознаграждении о том, что им останется от восьми обещанных сотен долларов после того, как все агенты и вербовщики получат свою долю. Они думали о попойках или о девках, о том, как их произведут в сержанты, и как они разбогатеют. Единственное, о чем они не думали - это о возможности получить пулю в брюхо.
А тут они видят этот трап, ведущий к Американской земле, и вдруг все дружно начинают думать о возможности получить пулю в брюхо. У них это на рожах написано. Они пятятся, жмутся, липнут друг к дружке, как густая овсянка, храбрые, как овцы, и лица у них зеленеют, короче, ведут себя в точности как тот парень, который попросил палача: подождите, пожалуйста, минутку, я высморкаюсь. Вот тут приготовься.
- Приготовиться? - переспросил Адам.
- Да, дурак несчастный, ты будешь сидеть вон там, под пиллерсом, прятаться от греха подальше и со всей мочи долбить эту чертову цепь, как будто тебя за это бессмертием наградят. На тебя будет всем наплевать. Ни одна живая душа не даст за тебя не то что двух центов, но даже рыбешки, цыпленок ты дохлый. Интереса ты вызовешь не больше, чем солнечные блики на закате. Если у тебя есть какой-то скарб, чемодан или, может, мешок, лучше припрячь его там заранее. Чтоб как настанет подходящий момент, ты не вызвал подозрений. Подбери его незаметно. И тогда гляди в оба. Когда агент - этот чертов Дункан - спустит паразитов на причал, прямо в жаркие объятия Морской Пехоты Дядюшки Сэма, когда после команды "свистать всех наверх!" те, кто наверху, будут смотреть на тех, кто остался внизу, и смеяться или разойдутся по своим делам, ты со своими пожитками сиганешь за борт. Сделаешь вид, что ты - один из паразитов, которого в спешке забыли. Ведь, по сути-то, так оно и есть.
И никто, ни одна живая душа, тебя не остановит. Потому что в это время Морская Пехота поведет паразитов получать пулю в брюхо. Притворись, что спешишь догнать их. А вместо этого давай деру.
- А если я не дам деру? Если я их действительно догоню? - спросил Адам. - Я имею в виду Морских Пехотинцев? Примут они меня?
Матрос поглядел на Адама сверху вниз, качая головой, будто от жалости.
- И Христос проливал свою драгоценную кровь ради такого, как ты, сказал он.
- В каком смысле?
Матрос указал трубкой на его ногу.
- Дурак ты, - сказал он.
Он постоял, изучая ногу Адама.
- Все равно, - наконец сказал он, - Дункан-то с ними пойдет, с Пехотинцами, а он тебя невзлюбил. Уж не знаю, почему. Надо же ему было кого-то невзлюбить. Он отправит тебя обратно домой, к мамочке.
Снова пригляделся к ноге.
- Не-е, - проговорил он, закрывая тему, - давай деру, не раздумывай.
Моряк отвернулся и пошел прочь. Адам поспешно вскочил.
- Стойте!
Моряк повернул голову.
Адам не мог найти слов. Сердце его переполняла благодарность. Нет, эта благодать была сильнее и глубже благодарности, от нежности у него перехватило дыхание.
- Не знаю, как... как... - пробормотал он.
- Что - как? - спросил моряк.
- Как благодарить вас, - сказал Адам.
- За что? - спросил моряк.
- За то, что вы сделали.
Моряк осмотрел его с ног до головы.
- Если я что-то и сделал, - сказал он, - то не знаю, зачем.
- Не знаете?
- Может, и знаю, - сказал тот. Потом усмехнулся резко и сухо. Допустим, - он выбил трубку о поручни. - Допустим, просто из любопытства. Я вообще любопытный, забавно иногда смотреть, как можно сделать то или сё. Стало чего-то вдруг интересно, сможет ли человек в твоем положении добраться до берега.
Адам шагнул к нему.
- Неправду вы говорите! - выпалил он.
- Это почему еще? - усмехнулся моряк. - Ты же хотел попасть на берег. В эти чертовы Соединенные Штаты. Вот и все, чего ты хотел, верно ведь?
- Да.
- Ну и вали в свои Штаты, дурачина. Только... - он снова отвернулся и сунул в рот трубку.
Адам ухватил его за рукав.
- Что - только? - спросил он.
Моряк вытащил трубку изо рта.
- Да оставишь ты меня наконец в покое? - выкрикнул он в сердцах.
Глава 4
Он оглядел ведущую на север улицу. Улица была довольно широкая, с трехэтажными домами; одни были деревянные, другие кирпичные, одинаково узкие, с равнодушными, безрадостными, чтобы не сказать безнадежными лицами; на каждом шагу встречались полуподвальные лавки и ремесленные мастерские, напоминающие скорее кроличьи норы, вывески об их продаже и сдаче внаем надменно или уныло болтались над входами; коробки и баки с мусором беспорядочно громоздились на краю тротуара. Улица была странно пустынной. В полутора кварталах от него вынырнула из переулка подвода с двумя лошадьми, торопливо пересекла улицу и исчезла. Ее приглушенное громыхание казалось зловещим.
Потом снова настала тишина. Казалось, из окон полуподвальных помещений и нижних этажей пялится множество любопытных глаз. Приближались сумерки, но света никто не зажигал, квартал темнел окнами, как нежилой. Далеко на северо-востоке черный дым поднимался над городом.
Когда проехала подвода, Адам остановился и подождал, пока тишина снова осядет, как пыль. Он уже порядком отшагал после побега с "Эльмиры". Он сделал это - пробежал по трапу, бросился вслед за Морскими Пехотинцами и рекрутами, потом свернул в переулок и бежал, пока не кончилось дыхание. Остановился перевести дух и вдруг понял, что ни одна живая душа не пытается остановить его. Никто даже не крикнул вдогонку. Он свободен, свободен, и в этот миг свободы вдруг почувствовал себя полностью обесцененным. Никто, никто в целом мире не волнуется об Адаме Розенцвейге. Он может приезжать и уезжать, он как листок в речном водовороте, как пылинка на ветру. Это Америка.
Теперь, на пустынной улице, после множества других улиц, оставшихся позади, он огляделся и снова ощутил свою ненужность. Вновь его поглотило ничто. Он казался себе пустотелым. Как будто плывет и не тонет, как пробка.
Это, должно быть, от голода, подумал он.
Из кармана пальто он достал письмо и прочитал адрес:
Герр Аарон Блауштайн,
Улица 39, дом 5,
Нью-Йорк.
Найти бы кого-нибудь, спросить. Он уже спрашивал, когда убежал от этого корабля и Морских Пехотинцев. Человек подозрительно посмотрел на него и сказал:
- На север, идите на север. Это далеко.
Потом он пригляделся к Адаму.
- Иностранец?
Адам кивнул.
- Ну что ж, может, и найдете, - сказал человек. - Держитесь на север.
Он не нашел. Надо снова спрашивать. Но не у кого.
Он вскинул на плечо ранец (узел с вещами он потерял, пока бежал с "Эльмиры"), и посмотрел на север. Дым на северо-востоке стал гуще, и дальше к востоку поднялся ещё один дым. Этот новый далекий дым вился кверху, закручивая жирные кренделя вокруг своей оси, сплетаясь в увесистую спираль, но почему-то на таком расстоянии, над множеством крыш, казался ненастоящим, не связанным с человеческой болью или утратой, как нарисованный. Закат облил медно-красным глянцем верхние витки этой жирной черной змеи. Потом, издалека, с северо-востока, Адам услышал звук: приглушенный взрыв, доносившийся как будто сквозь ватное одеяло.
Звук повторился три раза, через равные промежутки времени.
На гром не похоже. Он решил, что горит какая-то фабрика или склад, где хранились горючие вещества. И зашагал дальше с ранцем на плече.
Дома пошли совсем бедные. Он увидел освещенное окно, потом второе. То и дело из дверей высовывалась человеческая фигура - бросит взгляд в одну сторону, в другую и беззвучно исчезает. Или быстро уходит, не оглядываясь. Разве у таких спросишь дорогу.
Пройдя ещё четыре квартала, он услышал крик, очень слабый, и снова с северо-востока. Потом крик смолк. Он пошел дальше по улице. На мостовой заметил обрывок газеты и наклонился подобрать.
Верхняя половина страницы была оторвана. Он стал читать то, что осталось:
...критиковать генерала Мида7 за его способы ведения войны. В конце концов, ведь он выиграл битву при Геттисберге8. Ли9 и другие сторонники рабовладения были отброшены назад, и Вашингтон теперь в безопасности. Соединенные Штаты вновь спасены. Но Ли все ещё сражается, и то, что должно было стать полным крушением, обернулось всего лишь организованным отступлением...
Он дочитал до конца. Значит, настала великая победа. Он двинулся дальше, не выпуская из рук обрывок газеты. И снова донеслись до него далекие крики. Наверное, подумал он, люди празднуют победу, триумф Справедливости. Ему страстно захотелось стать частью их праздника, ликовать вместе с этими людьми, он почувствовал, как прорастает в нем нежность, словно робкая зеленая былинка пробилась сквозь булыжники мостовой.
Между домами сгустилась тень. Высоко, в последнем зареве заката, стрижи вычерчивали стремительные зигзаги. Еще через несколько кварталов он увидел, что начали зажигать уличные фонари. И снова послышался приглушенный как будто ватным одеялом рокот на северо-востоке, один, два, три, четыре взрыва, через равные промежутки времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24