Он стоял там, покачиваясь, лицо мокрое от пота, слюна струйкой стекает по подбородку на гимнастерку. Он смотрел на заходящее солнце. Так стоять ему до заката. Зато впредь будет шустрее вставать по сигналу утреннего горна.
Где-то мужчины пели хором, теперь не в хижине, а на улице, не таясь:
Увито лаврами чело
Я пал за Линкольна в бою...
Другие молились. Были и такие. Некоторые ещё верили в Бога. Верили в Справедливость.
Адам сказал себе: Я должен это запомнить.
Солдаты говорили: "Теперь недолго осталось".
Они говорили: "Старина Грант - он сюда не развлекаться прибыл".
Они говорили: "Да, скоро на тот берег".
Они говорили: "Интересно, растолстел ли старый слон".
- Этот слон, - сказал бородатый капрал средних лет, облокачиваясь о стойку, - интересно, растолстел ли он за зиму.
- Вот скоро ты это и выяснишь, Саг, - сказал рядовой. - Он как раз тебя там дожидается, - он махнул в сторону юга.
- Этот слон, - сказал другой человек, - растет и растет, никак не остановится. Я его трижды видел. И с каждым разом он все толще.
- Ну уж не толще, чем в Ченслорсвиле, - хмуро сказал первый.
Капрал обернулся к другому солдату.
- Сынок, - сказал он, - а ты ведь, небось, слона-то ещё и не встречал, а?
Молодой смущенно промолчал. За него ответил другой солдат:
- Не-е. Он только осенью прибыл. Новобранец, - он сплюнул, поставил ногу на место плевка и добавил: - Совсем зеленый.
Молодой взглянул на капрала:
- Мистер... - начал он. Но замолчал.
- Что? - спросил капрал.
- Я хотел спросить... - молодой опять запнулся. - Хотел спросить, о чем вы тогда думали?
- Ни о чем, - сказал капрал.
- Совсем?
- Ни о чем таком, - капрал поставил на стойку кружку с сидром. Он глянул на Адама. - Кривуля, - сказал он, - это не сидр, а болотная вода с кошачьими ссаками, и ты это знаешь. - Он не стал ждать ответа. Осушил кружку и снова обернулся к молодому.
- Ни о чем не думали? - не отставал молодой.
- Говорю же, - терпеливо повторил капрал. - Ни о чем не думал. Только ясно как день увидел мыльные пузыри в тазу, где мама мыла мне голову. Мне тогда было лет пять или шесть. Наверное, я случайно открыл глаза. Иначе не стал бы я лить слезы от этого мыла. Теперь, как только раздается эта чертова канонада, с первыми залпами я сразу вижу мыльные пузыри. Ясно как день. И ни о чем не думаю. Ничего не чувствую. Тогда...
Он заглянул в опустевшую кружку и перевернул её на стойку вверх дном.
- Тогда, - продолжал он, - такое начинается, что уже ни до чего становится. Эти южане большие мастера отвлекать человека от собственных мыслей. Единственное, о чем успеваешь подумать - это что страшно пересохло во рту.
Молодой поглядел на юг, в конец улицы.
- Да, сынок, - сказал капрал. - Это как раз в той стороне. Туда и поведет тебя генерал Грант. Дай-то Бог, чтобы мозгов у него оказалось больше, чем у генерала Хукера. Хукер повел нас в Дебри36, в самую глушь, и нас перебили в лесу. Я был в Ченслорсвилле, так слон напился там нашей кровушки вволю. Да, если Грант поведет нас туда, это будет сплошной Ченслорсвилл. Все эти кусты, дубовые чащи, поваленные сосны, да там собственной руки перед носом не увидишь. Дьявол, тащиться за генералом Грантом в эти леса - все равно что ночью лезть в берлогу, чтобы помериться силой с медведем.
Капрал передернул плечами и ушел. Остальные потянулись за ним. Но молодой не спешил уходить, ещё посидел, помолчал. Потом тоже пошел прочь, медленно и задумчиво.
В тот вечер, закрыв палатку и отдав коробку с выручкой, Адам спустился к реке. В этом месте она была тридцать пять - сорок метров в ширину, но явно слишком глубокая, чтобы переправляться вброд. Противоположный берег зарос высокой травой, там росли ивы. Казалось, ещё немного, и увидишь коров, стоящих по колено в реке над зеркальной гладью воды под зазеленевшими ивами, а луг за ними скромно розовеет в лучах заходящего солнца. Но ничего там не было, ни единого признака жизни.
Потом Адам услышал движение под ивой на этой стороне реки. С травы поднялся солдат. Подошел и встал рядом с Адамом.
- Славный вечерок, - сказал он.
- Да, - сказал Адам.
Они постояли молча, глядя на другой берег. Потом человек указал на юго-запад. Там, вдалеке, виднелась каменистая, поросшая лесом возвышенность.
- Гора Кларка, - сказал человек.
- Да, - сказал Адам.
- Могу поклясться, что в эту самую минуту генерал Ли как раз там, сказал человек. - Там, наверху, глядит в свой чертов бинокль.
Адам посмотрел на гору.
- Прямо в рот нам заглядывает, пломбы считает, - сказал солдат.
Адам промолчал.
- Знаешь, что говорят? - спросил солдат. И, не дожидаясь ответа, продолжал: - Говорят, если старик Ли увидит в свой бинокль твое лицо, то шансов у тебя не осталось. Все вышли. Может, ты и перейдешь Рапидан, когда мы тронемся. Но обратно уже не вернешься.
Он помолчал.
- Так говорят, - сказал он.
Они стояли без слов, бок о бок, смотрели, как собирается в долине туман.
- Но я-то этому не верю, - сказал солдат.
Чуть погодя солдат сказал: - Спокойной ночи, - и ушел.
Луга на том берегу реки, за ивами, были пустынны, если не считать редких деревьев и зарослей кустарника. Но Адам смотрел на юго-восток. Там, вдалеке, деревья смыкались. Там тьма лесных чащоб обнимала землю. Там, в этой тьме, Стефан Блауштайн встретил слона и напоил его собственной кровью.
Что же ещё встретил там Стефан Блауштайн?
В тот вечер, возвращаясь в расположение второго полка, Адам заметил на плацу толпу. Люди спешили туда отовсюду. Двое бежали. Обогнавший Адама человек узнал его и, обернувшись, сказал:
- Поторопись, а то не увидишь.
- Чего не увижу? - спросил Адам.
- Как Молли получит, - сказал человек.
- Что получит?
- Десяток ударов по голой жопе, - сказал человек. - Овечку застукали с наездничком, и полковник Биллс распорядился... - человек замолчал. - Черт! - вырвалось у него. - Как бы не пропустить!
И он побежал.
Адам решительно отвернулся и зашагал домой. Но сделав шесть или семь шагов, остановился. Вдалеке слышалось пение. Это было на севере. В другом далеке послышался взрыв хохота. Это было слева от него, на западе. Он почувствовал, как чьи-то ледяные пальцы сдавили желудок. Мороз разливался по телу.
Я не иду, подумал он, потому что я трус?
Сделал ещё шаг в прежнем направлении.
Остановился. Спросил себя: Но чего я боюсь?
Может быть, он боится увидеть чужую боль? Может, он трусливо вздрагивает от всякой боли, потому что примеряет её на себя?
Интересно, так ли это. Так, но он знал, что это ещё не все. Он с грустью понял, что боится представить, как он будет стоять и смотреть на жертву. Нет, хуже. Он понял, что боится даже мысли о том, что другие мужчины увидят его лицо, пока он будет стоять и смотреть. Да, теперь все правильно.
После этого выбора у него не осталось. Он повернул на запад. Он должен пойти и встретиться лицом к лицу с тем, что там его ожидает.
Смеха не было. Не было вообще никаких звуков. Когда он подошел к толпе, было так тихо, что он слышал собственное дыхание. Женщина стояла на коленях, наклонясь вперед, поперек бревна. Под коленями у женщины лежала палка, привязанная за оба конца к колышкам. Это чтобы она не могла ни подняться, ни вывернуться. Адам увидел, что чулки её сползли ниже колен. Это были старые шерстяные чулки, порванные, заштопанные и порванные вновь. Они неряшливо перекрутились на худых ногах. Старые армейские ботинки казались ей сильно велики. Они были косолапо вывернуты внутрь.
- Здоровая жопа-то, - шепнул человек, - для таких ножек.
Никто ему не ответил.
Одежда женщины была задрана, подол платья накрыл её с головой. Около неё сидели на корточках двое солдат. Они крепко держали её за запястья, каждому - по запястью.
Сбоку стоял подтянутый лейтенант. Рядом - рядовой с плетью в руке.
Адам чувствовал, что смотрит на ботинки женщины. Он подумал, что если он жестко зафиксирует взгляд на этих ботинках, с ним не случится ничего страшного. Но смотреть на ботинки было слишком больно. Если бы они ещё не были так косолапо подвернуты внутрь, тогда было бы легче. Нет, не мог он этого вынести, не мог смотреть на ботинки.
Он внимательно оглядел лица других мужчин. Они все смотрели на женщину, некоторые жадно и напряженно, некоторые со сдержанной отчужденностью, некоторые с идиотической ухмылкой, с мокрыми губами. Они были все разные, эти солдатские лица, но глаза у всех были прикованы к тому месту, на которое он, Адам Розенцвейг, взглянуть не осмеливался.
Вдруг он услышал свист и удар плети. Крика пришлось ждать, кажется, целую вечность. Он думал, что задохнется, пока дождется. Но он дождался.
Когда раздался крик, он закрыл глаза, и подумал, что только человек, обладающий совершенно фантастической невинностью, имеет право после этого взирать на мир.
Он открыл глаза и взглянул на лица мужчин. Они смотрели и ждали. Они все, подумал он, обладают невинностью, какой у него никогда не будет. Их невинность глубже любого преступления, которое они когда-либо совершали или совершат.
Потом он снова услышал плеть, и глаза его против воли снова оказались закрытыми.
- Ишь, старается, - шепнул кто-то, - до мяса достал.
Он не смотрел. Он готов был закрыть и уши, чтобы не слышать крика.
Потом услышал рядом голос:
- Черт бы тебя подрал, а ты что тут делаешь?
Он распахнул глаза. Его охватила паника.
Но сердитый вопрос был обращен вовсе не к нему. Он был обращен к Моису Толбату. Моис стоял за спинами, рот его был приоткрыт, а над его черным лицом нависла красная, вызывающая морда здоровенного мужика.
Мужик схватил Моиса за плечо, толкнул и сказал:
- Пшел... пшел отсюда, ниггер чертов!
Моис в неуверенности отступил, но не ушел.
- У меня такое же право... - начал он.
- Право! - воскликнул здоровенный. - Нет у тебя никакого права, ниггер чертов, стоять тут и глазеть на белую женщину, ты...
- Да пусть стоит, - сказал его флегматичный сосед. - Из-за какой-то старой, дырявой кошелки с ирландским триппером...
- Тебе ли не знать, - хихикнули сбоку.
- Ну и что же, все равно она белая, - сказал здоровенный, но тут снова упала плеть. Солдат дернулся на звук, но слишком поздно, чтобы увидеть, как плеть коснулась плоти. Он снова повернулся к Моису и с двойной обидой в голосе взвизгнул:
- Черт бы тебя подрал, проклятый черномазый, да я тебя...
- Слушай, Лэтем, - сказал другой солдат, - ты тут никто. Да и я тоже. Мы всего лишь кучка грязных, паршивых...
Плеть упала. Но на сей раз здоровенный не заметил, что снова проворонил. Он нагнулся к говорившему и со словами: "Ты, негритянский прихвостень!" ударил его кулаком, и они схватились.
Толпа молчаливо расступилась, и когда дерущиеся откатились в сторону, сомкнулась вновь. Борцы поднимали пыль, пинали и лупцевали друг друга, рычали и выли. Но никто не обращал на них внимания. Плеть вот-вот должна была снова опуститься.
Адам посмотрел на лицо Моиса Толбата. Он увидел расширенные глаза. Увидел, как дергаются уголки губ. Увидел, как он вжал голову и вздрогнул, когда плеть коснулась тела, увидел, как вдруг по-новому заблестели его глаза.
Он стоял там и ненавидел Моиса Толбата.
Он думал: Я не имею права кого-то ненавидеть.
В хижину он вернулся поздно. Он надеялся, что негр уснул, и поэтому начал раздеваться, не зажигая масляной лампы.
Но голос спросил:
- Это ты?
- Да, - сказал Адам и включил свет.
Негр наблюдал за ним, ничего не говоря и - Адам знал - выжидая.
- Старикан-то, - наконец сказал негр, - приходил.
- Да, - сказал Адам, не глядя на него.
- Приходил, - сказал Моис, - но не назвал меня сам знаешь как.
Адам промолчал, с огромным интересом разглядывая пуговицы.
- Зато насчет сегодняшней порки, - сказал негр, - знаешь что?
И когда Адам не ответил, закончил:
- Это подало Старикану идейку. Он говорит, я должен брать стирку. Стирать для солдат, а деньги ему приносить. Говорит, ему нужно больше денег.
- Что ж, - проговорил Адам, чувствуя, как в нем нарастает злорадное удовлетворение, оправдания которому он придумать не смог. - Что ж, повторил он, - ты же работаешь на него, и он волен распоряжаться твоим временем, правильно?
Он аккуратно повесил куртку, осмотрел её, задул лампу, улегся на койку и закрыл глаза.
Спустя некоторое время в темноте раздался голос:
- А я не собираюсь. Не буду ничего стирать. Насрать, что мое время принадлежит ему. Не буду, и все тут!
- Это ваши дела, сами и разбирайтесь, - сказал Адам. - И пожалуйста, помолчи.
Он лежал, стараясь не думать, стараясь держать глаза закрытыми и ничего не знать, не знать ничего такого в этом мире, на что он не отваживается взглянуть.
Но немного погодя снова раздался голос:
- А задница-то, - сказал в темноте гортанный голос, - задница-то у неё дай боже.
- Господи, - взорвался Адам, - ты можешь заткнуться?
И не поверил, что это было сказано его собственным голосом, его губами.
С минуту стояла тишина. Потом раздался смешок. Потом голос от противоположной стены:
- Я хотел сказать, для её роста это преогромная задница, - мечтательно произнес голос. - Не такая, конечно, большая, как задница той бабы, которая у тебя была в каменном доме. Там, в Пенси-ванне. Но тогда, в этой Пенси-ванне, и баба была покрупней, её самой было побольше, и...
Адам Розенцвейг лежал и старался не думать ни о чем в мире.
Проливные дожди, превратившие плац в болото и затопившие пойму реки, утихли. От полей исходил пар. При ярком солнце было видно, как он поднимается. Май был на пороге. Колесо могло катиться, не увязая в грязи.
Куски брезента, служившие крышами хижин, снимались и скатывались в рулоны. Вид у лачуг становился непристойный и жалкий. У некоторых мужчин возникала потребность как-нибудь надругаться, осквернить или оставить другой след своего пребывания в месте, которое служило им пристанищем, а для многих было предметом гордости. То и дело, невзирая на правила санитарии, солдаты облегчались в своих брошенных дома. Порою после этого они сами недоумевали, не понимая, что побудило их так поступить.
Сержанты пересчитывали бумажные патронные гильзы. Капралы проверяли патронташи на ремнях своих подчиненных и коробки с капсюлями. Некоторые мужчины сидели в одиночестве, затачивая штыки. Рацион выдавался сухим пайком и хранился в вещмешках. Солдаты строили предположения, будут они форсировать реку выше по течению или ниже. Если ниже, значит, их ведут в Дебри.
Всем маркитантам было велено покинуть лагерь. Они собирались уезжать завтра утром. Первого мая. Некоторые уже приготовились к отъезду, их повозки окружали лагерь грузным, угрожающим кольцом. Большой фургон Джедина Хоксворта и второй, поменьше, стояли груженые у опушки леса. Лошади были привязаны неподалеку.
Моис Толбат и Адам попытались в последний раз провести урок чтения, сидя на крыльце хижины. Но Адам сказал:
- Прости, Моис. Не могу сосредоточиться. Не понимаю, что со мной творится.
Он встал и направился вглубь лагеря. И в следующую минуту обнаружил, что Моис шагает рядом. Тоже пройдусь, сказал тот.
Спустилась темнота, когда бесцельно и молчаливо переходя с одной улицы на другую, они добрели до госпитальной палатки. У дальней стенки горел яркий свет. У входа теснились люди, заглядывая внутрь.
- Патрульные, - сказал один. - Напоролись у брода на южан.
- Они из другого полка, - сказал другой. - Не дотянули до своих.
Адам заглянул в палатку. На столе, под лампой, лежал негр, голый по пояс, над ним склонился хирург. Кожа негра, лоснящаяся от пота, сверкала на свету, как черный металл. Лейтенант, в тяжелых ботинках, с двумя перекрещенными кавалерийскими шашками на рукаве сидел на табурете около выхода, устало прислонясь спиной к опорному шесту палатки. Его левая рука от локтя до плеча раздулась от бинтов, и разрезанный рукав гимнастерки прикололи булавкой, чтобы не болтался.
Фельдшер все время повторял ему, что нужно лечь. Лейтенант говорил, что не может и что ему почти не больно.
Лейтенант говорил и говорил. Видимо, не мог остановиться. Он постоянно прерывал себя, спрашивая, умрет ли черный сукин сын. И непременно указывал на темнокожего кавалериста, чтобы не возникало сомнений, кого он имеет в виду. Фельдшер отвечал, что негр выживет, если удастся остановить кровотечение.
- Умрет, черный сукин сын, как пить дать умрет, - спорил его лейтенант. - Просто мне назло. Он и жизнь-то мне спас, только чтобы досадить, и теперь назло умрет.
Лейтенант продолжал говорить, что этот человек умрет. Он не мог остановиться. А пока говорил, непрерывно поглаживал бинт на левой руке, как будто от безмерной нежности.
Он без конца повторял, что не хотел командовать черными. Что согласился только из-за того, что других ему не давали. Ему отказывали трижды, и тогда он сдался и согласился взять под свое командование отряд чернокожих, и теперь черный сукин сын спас ему жизнь.
Его, лейтенанта, ранили, говорил он, как раз у брода. Они наскочили на патруль южан, и им пришлось удирать. Его сбили с лошади уже на берегу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24