— Но я бы поспорил, что этого нет. Если бы ты не настаивала тогда на том, чтобы отыскать свою одежду, мы выбрались бы из Ксухотла...
— Если бы я «не настаивала тогда на том, чтобы отыскать свою одежду»... Ты же знаешь, во что я тогда была одета. Киммериец ухмыльнулся:
— Полегче, чем сейчас, клянусь. Конечно...
Валерия закатила голубые глаза к пологу джунглей с видом женщины, у которой не хватает ни слов, ни терпения. Затем она, вздохнув, произнесла:
— Конечно, это совсем не подходило для путешествия сквозь джунгли. — В ее словах определенно была доля правды, ибо одежда состояла из полоски шелка вокруг бедер, и ни лоскутка больше. — А в гардеробах Ксухотла одежда была не многим лучше, — добавила она. — Что еще мы могли сделать?
— Ничего, согласен. Но на это ушло время, которое мы могли бы употребить на то, чтобы подальше отойти от города. Нам еще предстоит это сделать, и чем раньше, тем лучше.
— Это намек на то, что снова надо идти?
— Тебе, Валерия, я смею только намекать. Лишь Крому известно, что бы ты сделала, прикажи я тебе!
Валерия снова закатила глаза и на этот раз еще и высунула язык, но все-таки поднялась на ноги и надела сапоги. Ей не удалось полностью подавить возглас боли, но Конан выразил свой комплимент Валерии тем, что позволил проделать эту операцию до конца самой.
Киммериец прибавил к проклятиям, уже вылитым им на головы жителей Ксухотла, еще одно за их убогую обувь. Лишь сандалии — пригодные для их полированных полов — использовались в течение стольких лет, сколько Конан еще и не прожил. Морские сапоги, которые были на нем и на Валерии, когда они отправились в Ксухотл, оказались самым лучшим, что можно было снова взять оттуда.
Но нельзя отрицать того, что сапоги эти не предназначены для быстрых и далеких передвижений. Еще день или два, и киммерийцу придется думать, где взять более подходящую обувь, где найти укрытие, чтобы переждать преследование, либо тропу, по которой Валерии могла бы идти босиком.
Подошвы ног киммерийца были как из дубленой кожи и уже испытали на себе горячие пески пустыни Иранистана, но Валерия из Красного братства чувствовала себя увереннее на палубе. Еще несколько дней пути по этим тропам в такой обуви, и ее действительно придется нести.
Но не только это беспокоило киммерийца. Они не взяли из Ксухотла пищу, опасаясь яда или колдовства. Скоро им придется отыскивать себе пропитание. Трехдневный пост не следует допускать даже киммерийцу, когда впереди тяжелый путь, возможно, битвы.
По крайней мере, он может доверять женщине рядом с ним. Свою храбрость и искусство владения оружием она вполне продемонстрировала, и не только в Ксухотле. То, что она вообще смогла остаться в живых, будучи в течение стольких лет в Красном братстве, доказывает, что она незаурядный воин. У нее может недоставать опыта поведения в лесу, как, скажем, у киммерийца, но этому можно научиться, и опять же то, что Валерия вообще жива, доказывает — когда надо, она учится быстро.
Достаточно ли быстро она научится? Лишь боги знают, но Конан уже давно оставил всякую надежду получать от них своевременные ответы. Острый меч — надежный спутник — и крепкие сапоги стоили всех молитв священников, какие только слышал Конан.
Впереди сквозь полог леса пробился луч солнца, окрасив пятно мертвой листвы цветом старого золота. Конан приставил ладонь ко лбу и взглянул вверх. Насколько он мог судить, полдень миновал недавно.
— О привале позаботимся задолго до сумерек, — сказал он не оборачиваясь. — И еще раньше, если найдем хорошее укрытие с чистой водой. Я поставлю силки, и мы сможем поискать фрукты и ягоды, пока дичь не попадется в ловушку. Ты, я думаю, умеешь вязать узлы?
— Столько времени в море — и не уметь вязать узлы? Конан, у тебя помет чаек там, где у других людей мозги!
Однако он слышал, что за возмущением скрывается облегчение и благодарность: Валерия скорее погибнет, чем признается в том или другом, конечно, так что лучше и не заставлять ее.
А что касается киммерийца, то он скорее погибнет, чем оставит Валерию. Он выхватил Валерию из кошмарных залов Ксухотла, спас ее, не дав престарелой ведьме Таскеле принести Валерию в жертву. Он не отступит, пока они не просто достигнут берега, но пока не увидят хайборийского судна. Но сейчас между ними и тем счастливым мгновением лежат лишь Кром знает какие опасности.
Лишь Кром знает, а из всех богов, о каких когда-либо слышал Конан, холодный, суровый повелитель киммерийцев менее всех настроен отвечать на вопросы хнычущих людишек.
* * *
Теперь носилки с охотником несли все четверо воинов. Они уже высоко поднялись по склону Горы Грома, однако по тропе, не знакомой охотнику. Это мало что доказывало, так как он поднимался так высоко лишь четыре раза за всю жизнь — для ордалий и церемоний, которые требовали присутствия Посвященных богу.
Он предпочел бы все же идти, даже с помощью палки или с листом тыквы, чтобы облегчить боль в щиколотке. Ему было мало дела до пота и ноющих мышц воинов из клана Обезьяны, но он очень не хотел быть беспомощным. Он уже собирался попросить палку и снимающих боль листьев, но один взгляд на суровое лицо предводителя Обезьян остановил его. Этот воин вполне мог бы был йаквеле, если бы только не струившийся по нему пот.
Охотник также знал, что не сможет много пройти, не рискуя повредить свою щиколотку так, что и Посвященные богу не будут иметь сил помочь. Племени Кваньн не много будет пользы в охотнике, который не сможет больше охотиться. Он станет как ребенок, который еще ни на что не имеет права — даже на пищу, если ее мало. Самое худшее, что могут с ним сделать Посвященные богу либо вождь Обезьян — даже сам Чабано, — было бы и быстрее, и менее болезненно, и более почетно, чем такая судьба.
Охотник откинулся на спину и закрыл глаза. Вскоре он почувствовал щекой нежное холодное прикосновение тумана и услышал крик парящего в мрачном небе горного орла, который обитает выше той черты, где уже не растут деревья.
* * *
Конан раскрутил пращу. В высшей точке окружности камень отделился и, перелетев через ручей, попал в дерево, полное обезьян, — галдеж сменился криками ярости и страха. Они бросились врассыпную, роняя за собой листья, ветки и птичьи гнезда.
Одна обезьяна не кричала и не убегала. Получив смертельный удар камнем, она свалилась с ветви, отскочила от другой и плотно застряла в развилке третьей. От земли обезьяну отделяло такое расстояние, что не достали бы и шесть человек выше Конана, если бы встали на плечи друг другу.
Киммериец проклял весь обезьяний род, а также и изобретателя пращи. Но тут он заметил, что Валерия скидывает сапоги.
— Подстрахуй меня, Конан. Сейчас я достану наш обед.
Помня о пиявках, Валерия перескочила через ручей, хотя Конан видел, что она поморщилась от боли. Затем она уже лезла по дереву с обезьяньей ловкостью, карабкаясь способом, какой видел Конан на Черном Берегу, — ноги и корпус под прямым углом по отношению друг к другy, руки охватывают ствол, как любовника, полные ягодицы в воздухе.
Двигалась она уверенно, отыскивая пальцами рук и ног мельчайшие неровности коры. Наклон ствола был как раз достаточен, чтобы ей карабкаться таким образом, и вскоре она добралась до обезьяны. Удар по ветке не дал результатов: ветка была слишком толстой. Валерия поднялась еще, проползла по ветке и столкнула обезьяну.
Обезьяна свалилась в высокую траву. Конан перешел через ручей, пошарил мечом в траве, насадил на него обезьяну и достал ее.
— Чего ты боишься? — крикнула Валерия.
— В этих джунглях могут прятаться змеи. Укус аспида действует не так быстро, как яблоки Дэркето, но результат будет тот же.
— Ты, киммериец, успокоил, будто жрец бога Сета, готовящий меня к жертвоприношению.
— Не убивай гонца, принесшего дурную весть. Это не я домогался тебя так, что тебе пришлось бежать из Сухмета, а также не я решил, чтобы ты бежала в джунгли.
Там, где Валерия сидела, ей было не вынуть кинжал. Вместо этого она состроила страшную гримасу и стала искать, чем бы кинуть. Ничего не найдя, она пожелала киммерийцу, чтобы тот испытал предосудительную страсть к овцам, затем начала спускаться.
Спускалась она осторожнее и согнулась ниже — слишком низко, как она поняла, для ее штанов. Послышался треск, и вот уже ничто не укрывает ее округлый зад от воздуха джунглей.
Она закончила спуск с таким чувством собственного достоинства, на какое только была способна, и спешно прижалась спиной к стволу. Она глядела на Конана так, что было ясно — она не позволит ему даже улыбнуться. Киммериец с трудом сдержал желание расхохотаться.
— Спасибо, Валерия, — сказал он, когда уже снова мог доверять своему голосу.
— Не за что, я полагаю, — ответила она. — Дерево мало чем отличается от мачты, а по ним я начала лазить, когда еще когда не стала женщиной. — Она сверкнула глаза ми: — Или ты думаешь, что я дура, которая может лишь приносить дичь, чтобы этим заработать себе долю?
— Я ничего не сказал.
— Ты, Конан, можешь больше сказать промолчав, чем многие, болтая с утра до ночи. — Она посмотрела на обезьяну. Встретив ответный взгляд мертвых глаз, Валерия отвернулась. — Ты разводи огонь, а я ее разделаю. Не думаю, что она очень отличается от рыбы.
— Отличается, но огня не будет.
— Огня... не будет? — Валерия произнесла эти слова так, будто они были страшным проклятием.
Конан помотал головой:
— Мне нечем выбить искру, нечем зажечь, а если и выбью искру, то еще неизвестно, кто может увидеть огонь или почувствовать дым.
— Есть обезьяну сырой?
— Довольно обычно в этих краях. Обезьяны и питаются почти тем же, чем и мы, так что мясо их, обыкновенно, здорово.
— Но... сырой?
— Сырой.
Валерия поперхнулась, но в желудке было пусто, и рвота отпустила. Она прислонилась к дереву и обхватила его рукой.
— Если бы я знала это, Конан, я бы оставила эту проклятую обезьяну коршунам и муравьям!
— Неразумно, Валерия. Поголодай слишком долго, коршуны и муравьи будут есть тебя.
На этот раз ее все-таки согнуло и стало рвать до тех пор, пока лицо не побледнело. После этого она осталась стоять на коленях, длинные пропитанные потом волосы скрывали лицо. Конан осторожно поднял ее на ноги.
— Давай, Валерия. Присядь где-нибудь, а обезьяной займусь я. Я знаю, какие части в невареном виде вкуснее, и шкуру я сдеру лучше.
— Шкуру? А, чтобы носить.
К облегчению Конана, рассудок ее, кажется, начал проясняться.
— Именно так, если, конечно, не предпочитаешь ходить по джунглям с голой задницей...
Она бросила в него палку.
* * *
Охотник знал, что голоса, которые он слышит, принадлежат Посвященным богу. В дальнем уголке сознания, который еще оставался незамутненным, была мысль, что ему следует бояться.
Охотник не боялся, хотя помнил, что испытывал страх, когда воины подносили его к Дому Посвященных богу. Дверь Дома была из бревен железного дерева, обшитых пластинами красного дерева, а на пластинах была изображена пунцовым и сапфировым спираль Посвященных богу.
Страх тут же исчез, когда дверь открылась и вышли лишь обычные люди, в набедренных повязках и головных украшениях, на которых тоже была изображена спираль Посвященных богу. Они подняли носилки и внесли охотника в Дом Посвященных богу, оставив воинов Обезьяны стоять под вечерним дождем.
Затем охотник не только перестал бояться — он готов был расхохотаться... увидев разочарование на лицах воинов. Без сомнения, они мечтали, что их будут приветствовать как героев.
Лишь когда он увидел первого из Посвященных богу, он почувствовал снова страх, но ненадолго. Глаза Посвященного богу были совершенно белые, как у тех, кого поразила глазная гниль и кто обречен быть выгнанным в лес на съедение зверям, если никто не пожелает ему кров и пищу.
Однако Посвященный богу двигался так уверенно, будто мог сосчитать все лапки у муравья в самом темном углу зала, в котором лежал охотник. На Посвященном богу была лишь набедренная повязка, вполне возможно из змеиной кожи, с рисунком из оттенков розового и киновари.
В одной руке он держал посох длиннее его роста и увенчанный золотой спиралью, а в другой руке — сосуд из тыквы. От тыквы исходил едкий запах, кислый, сладкий и острый одновременно.
Не выпуская из рук посоха, Посвященный богу стал на колени рядом с охотником и жестом приказ ему сесть. Охотник повиновался, и тут же к губам его была приставлена тыква. Вкус напитка был столь мерзок, что поначалу он хотел выплюнуть его; когда обнаружил, что проглотил, его стало тошнить; когда питье достигло желудка, охотника чуть не вывернуло наизнанку.
Но затем ему стало казаться, что он пьет не что-то мерзкое и нечистое, а искуснейшим образом приготовленное пиво, сделанное из отборного зерна. Оно тут же ударило в голову, и охотник больше не чувствовал боли, даже в щиколотке.
Это не совсем его успокоило: щиколотка отекла, вокруг образовалась опухоль, а из нее сочилась отвратительная жидкость. Щиколотке следовало болеть, будто ее жгут раскаленным железом.
И все же она не болела, и вскоре он уже ходил целый и невредимый, по полным кошмаров залам Ксухотла. Он не боялся, ибо с ним был Посвященный богу, и колдовство, заключенное в посохе, защитит от любого зла, живого или мертвого. Находясь там, он рассказывал Посвященному богу обо всем, что видел или подумал и казалось, Посвященный богу слышит каждое слово и берет его и помещает в свою память, будто зерно в гряду. Через некоторое время они вышли из Ксухотла тем же путем, что и вошли, и углубились в джунгли. Стены злого города растворились в зеленой дымке, и когда дымка рассеялась, охотник понял, что все так же лежит в Доме Посвященных богу.
Но щиколотка не болела по-прежнему.
Она не заболела, даже когда Посвященный богу стал производить над телом охотника сложные манипуляции. Это горячечный бред или же золотая спираль на посохе действительно вращается, будто омут в потоке?
Неважно. Когда Посвященный богу закончил, охотник обнаружил, что может встать и ходить. Он так и сделал и последовал за Посвященным богу туда, куда приказали, — вон из зала и вдоль по длинному коридору, который, казалось, пробит в монолитной скале. Стены были плотно увешаны головами тотемических животных всех кланов Кваньи. Охотник заметил, что там, где стена проступала, она окрашена оттенками, которым ему не хотелось подбирать названия, не говоря уже о том, чтобы произнести их вслух.
Затем они прошли мимо стены, сложенной из глыб, которую скрепляло, казалось, скорее колдовство, чем глина. Дальше находился зал, столь обширный, что охотник едва разглядел потолок, а дальней стены не увидел вообще.
А то, что лежало внизу... Лишь взглянув, охотник тут же отвернулся. Это не был страх перед клубящимся дымом или перед тем, что он может скрывать. Просто он сердцем чувствовал, что для него табу смотреть на этот дым и тем более видеть то, что этот дым скрывает. Посвященный богу указал на сиденье, вырезанное в скале на самом краю уступа рядом с тем местом, где стоял охотник. Охотник сел, свесив ноги над бездной. Сверху он слышал голоса, и вот охотник остался один, а голос Посвященного богу, приведшего его сюда, присоединился к голосам других Посвященных.
Они пели на незнакомом охотнику языке и били в барабан, не похожий звуком ни на один барабан, слышанный им прежде. Или это не барабан, а звук их жезлов, стучащих об пол? Если те жезлы обиты железом, они могут звучать так, когда ими бьют по монолитной скале...
Стена дыма взметнулась перед ним и зависла, как кобра, готовая ужалить. Действительно, вершина так походила на голову кобры, что охотник чуть не вскрикнул: «Я не член клана Кобры. Я Леопард. Пришлите за моим духом леопарда».
Он понял, что не произнес этих слов и что это не поможет, даже если он будет взывать ко всем богам своего народа. Это место, где простые смертные бессильны перед лицом более древних сил, управляемых Посвященными богу.
И охотник не испугался. Не испугался он и тогда, когда дым окутал его и раздался вой могучего ветра, рвущего верхушки деревьев. Охотник почувствовав, что его поднимают и несут нежно, как ребенка, привязанного к груди матери.
Затем дым отступил. Перед охотником было пунцово-сапфировое сияние, клубящееся как дым. Он видел, как сияние поднимается вокруг, лишая его зрения, а также и всех других чувств. Охотник так и не понял, в какое мгновение жизнь была высосана из его тела, так что на каменном сиденье осталась лишь пустая оболочка.
* * *
— Что это было? — пробормотал Конан. Он думал, что говорит лишь с собой, но Валерия спала не так крепко.
— Я ничего не слышала, — ответила она. Она перекатилась на другой бок и в десятый раз попыталась найти место, где бы корень куста, под которым они укрылись, не впивался ей в тело.
— Эх, — сказала она. — Корабельные нары — просто пуховая перина по сравнению с этими джунглями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Если бы я «не настаивала тогда на том, чтобы отыскать свою одежду»... Ты же знаешь, во что я тогда была одета. Киммериец ухмыльнулся:
— Полегче, чем сейчас, клянусь. Конечно...
Валерия закатила голубые глаза к пологу джунглей с видом женщины, у которой не хватает ни слов, ни терпения. Затем она, вздохнув, произнесла:
— Конечно, это совсем не подходило для путешествия сквозь джунгли. — В ее словах определенно была доля правды, ибо одежда состояла из полоски шелка вокруг бедер, и ни лоскутка больше. — А в гардеробах Ксухотла одежда была не многим лучше, — добавила она. — Что еще мы могли сделать?
— Ничего, согласен. Но на это ушло время, которое мы могли бы употребить на то, чтобы подальше отойти от города. Нам еще предстоит это сделать, и чем раньше, тем лучше.
— Это намек на то, что снова надо идти?
— Тебе, Валерия, я смею только намекать. Лишь Крому известно, что бы ты сделала, прикажи я тебе!
Валерия снова закатила глаза и на этот раз еще и высунула язык, но все-таки поднялась на ноги и надела сапоги. Ей не удалось полностью подавить возглас боли, но Конан выразил свой комплимент Валерии тем, что позволил проделать эту операцию до конца самой.
Киммериец прибавил к проклятиям, уже вылитым им на головы жителей Ксухотла, еще одно за их убогую обувь. Лишь сандалии — пригодные для их полированных полов — использовались в течение стольких лет, сколько Конан еще и не прожил. Морские сапоги, которые были на нем и на Валерии, когда они отправились в Ксухотл, оказались самым лучшим, что можно было снова взять оттуда.
Но нельзя отрицать того, что сапоги эти не предназначены для быстрых и далеких передвижений. Еще день или два, и киммерийцу придется думать, где взять более подходящую обувь, где найти укрытие, чтобы переждать преследование, либо тропу, по которой Валерии могла бы идти босиком.
Подошвы ног киммерийца были как из дубленой кожи и уже испытали на себе горячие пески пустыни Иранистана, но Валерия из Красного братства чувствовала себя увереннее на палубе. Еще несколько дней пути по этим тропам в такой обуви, и ее действительно придется нести.
Но не только это беспокоило киммерийца. Они не взяли из Ксухотла пищу, опасаясь яда или колдовства. Скоро им придется отыскивать себе пропитание. Трехдневный пост не следует допускать даже киммерийцу, когда впереди тяжелый путь, возможно, битвы.
По крайней мере, он может доверять женщине рядом с ним. Свою храбрость и искусство владения оружием она вполне продемонстрировала, и не только в Ксухотле. То, что она вообще смогла остаться в живых, будучи в течение стольких лет в Красном братстве, доказывает, что она незаурядный воин. У нее может недоставать опыта поведения в лесу, как, скажем, у киммерийца, но этому можно научиться, и опять же то, что Валерия вообще жива, доказывает — когда надо, она учится быстро.
Достаточно ли быстро она научится? Лишь боги знают, но Конан уже давно оставил всякую надежду получать от них своевременные ответы. Острый меч — надежный спутник — и крепкие сапоги стоили всех молитв священников, какие только слышал Конан.
Впереди сквозь полог леса пробился луч солнца, окрасив пятно мертвой листвы цветом старого золота. Конан приставил ладонь ко лбу и взглянул вверх. Насколько он мог судить, полдень миновал недавно.
— О привале позаботимся задолго до сумерек, — сказал он не оборачиваясь. — И еще раньше, если найдем хорошее укрытие с чистой водой. Я поставлю силки, и мы сможем поискать фрукты и ягоды, пока дичь не попадется в ловушку. Ты, я думаю, умеешь вязать узлы?
— Столько времени в море — и не уметь вязать узлы? Конан, у тебя помет чаек там, где у других людей мозги!
Однако он слышал, что за возмущением скрывается облегчение и благодарность: Валерия скорее погибнет, чем признается в том или другом, конечно, так что лучше и не заставлять ее.
А что касается киммерийца, то он скорее погибнет, чем оставит Валерию. Он выхватил Валерию из кошмарных залов Ксухотла, спас ее, не дав престарелой ведьме Таскеле принести Валерию в жертву. Он не отступит, пока они не просто достигнут берега, но пока не увидят хайборийского судна. Но сейчас между ними и тем счастливым мгновением лежат лишь Кром знает какие опасности.
Лишь Кром знает, а из всех богов, о каких когда-либо слышал Конан, холодный, суровый повелитель киммерийцев менее всех настроен отвечать на вопросы хнычущих людишек.
* * *
Теперь носилки с охотником несли все четверо воинов. Они уже высоко поднялись по склону Горы Грома, однако по тропе, не знакомой охотнику. Это мало что доказывало, так как он поднимался так высоко лишь четыре раза за всю жизнь — для ордалий и церемоний, которые требовали присутствия Посвященных богу.
Он предпочел бы все же идти, даже с помощью палки или с листом тыквы, чтобы облегчить боль в щиколотке. Ему было мало дела до пота и ноющих мышц воинов из клана Обезьяны, но он очень не хотел быть беспомощным. Он уже собирался попросить палку и снимающих боль листьев, но один взгляд на суровое лицо предводителя Обезьян остановил его. Этот воин вполне мог бы был йаквеле, если бы только не струившийся по нему пот.
Охотник также знал, что не сможет много пройти, не рискуя повредить свою щиколотку так, что и Посвященные богу не будут иметь сил помочь. Племени Кваньн не много будет пользы в охотнике, который не сможет больше охотиться. Он станет как ребенок, который еще ни на что не имеет права — даже на пищу, если ее мало. Самое худшее, что могут с ним сделать Посвященные богу либо вождь Обезьян — даже сам Чабано, — было бы и быстрее, и менее болезненно, и более почетно, чем такая судьба.
Охотник откинулся на спину и закрыл глаза. Вскоре он почувствовал щекой нежное холодное прикосновение тумана и услышал крик парящего в мрачном небе горного орла, который обитает выше той черты, где уже не растут деревья.
* * *
Конан раскрутил пращу. В высшей точке окружности камень отделился и, перелетев через ручей, попал в дерево, полное обезьян, — галдеж сменился криками ярости и страха. Они бросились врассыпную, роняя за собой листья, ветки и птичьи гнезда.
Одна обезьяна не кричала и не убегала. Получив смертельный удар камнем, она свалилась с ветви, отскочила от другой и плотно застряла в развилке третьей. От земли обезьяну отделяло такое расстояние, что не достали бы и шесть человек выше Конана, если бы встали на плечи друг другу.
Киммериец проклял весь обезьяний род, а также и изобретателя пращи. Но тут он заметил, что Валерия скидывает сапоги.
— Подстрахуй меня, Конан. Сейчас я достану наш обед.
Помня о пиявках, Валерия перескочила через ручей, хотя Конан видел, что она поморщилась от боли. Затем она уже лезла по дереву с обезьяньей ловкостью, карабкаясь способом, какой видел Конан на Черном Берегу, — ноги и корпус под прямым углом по отношению друг к другy, руки охватывают ствол, как любовника, полные ягодицы в воздухе.
Двигалась она уверенно, отыскивая пальцами рук и ног мельчайшие неровности коры. Наклон ствола был как раз достаточен, чтобы ей карабкаться таким образом, и вскоре она добралась до обезьяны. Удар по ветке не дал результатов: ветка была слишком толстой. Валерия поднялась еще, проползла по ветке и столкнула обезьяну.
Обезьяна свалилась в высокую траву. Конан перешел через ручей, пошарил мечом в траве, насадил на него обезьяну и достал ее.
— Чего ты боишься? — крикнула Валерия.
— В этих джунглях могут прятаться змеи. Укус аспида действует не так быстро, как яблоки Дэркето, но результат будет тот же.
— Ты, киммериец, успокоил, будто жрец бога Сета, готовящий меня к жертвоприношению.
— Не убивай гонца, принесшего дурную весть. Это не я домогался тебя так, что тебе пришлось бежать из Сухмета, а также не я решил, чтобы ты бежала в джунгли.
Там, где Валерия сидела, ей было не вынуть кинжал. Вместо этого она состроила страшную гримасу и стала искать, чем бы кинуть. Ничего не найдя, она пожелала киммерийцу, чтобы тот испытал предосудительную страсть к овцам, затем начала спускаться.
Спускалась она осторожнее и согнулась ниже — слишком низко, как она поняла, для ее штанов. Послышался треск, и вот уже ничто не укрывает ее округлый зад от воздуха джунглей.
Она закончила спуск с таким чувством собственного достоинства, на какое только была способна, и спешно прижалась спиной к стволу. Она глядела на Конана так, что было ясно — она не позволит ему даже улыбнуться. Киммериец с трудом сдержал желание расхохотаться.
— Спасибо, Валерия, — сказал он, когда уже снова мог доверять своему голосу.
— Не за что, я полагаю, — ответила она. — Дерево мало чем отличается от мачты, а по ним я начала лазить, когда еще когда не стала женщиной. — Она сверкнула глаза ми: — Или ты думаешь, что я дура, которая может лишь приносить дичь, чтобы этим заработать себе долю?
— Я ничего не сказал.
— Ты, Конан, можешь больше сказать промолчав, чем многие, болтая с утра до ночи. — Она посмотрела на обезьяну. Встретив ответный взгляд мертвых глаз, Валерия отвернулась. — Ты разводи огонь, а я ее разделаю. Не думаю, что она очень отличается от рыбы.
— Отличается, но огня не будет.
— Огня... не будет? — Валерия произнесла эти слова так, будто они были страшным проклятием.
Конан помотал головой:
— Мне нечем выбить искру, нечем зажечь, а если и выбью искру, то еще неизвестно, кто может увидеть огонь или почувствовать дым.
— Есть обезьяну сырой?
— Довольно обычно в этих краях. Обезьяны и питаются почти тем же, чем и мы, так что мясо их, обыкновенно, здорово.
— Но... сырой?
— Сырой.
Валерия поперхнулась, но в желудке было пусто, и рвота отпустила. Она прислонилась к дереву и обхватила его рукой.
— Если бы я знала это, Конан, я бы оставила эту проклятую обезьяну коршунам и муравьям!
— Неразумно, Валерия. Поголодай слишком долго, коршуны и муравьи будут есть тебя.
На этот раз ее все-таки согнуло и стало рвать до тех пор, пока лицо не побледнело. После этого она осталась стоять на коленях, длинные пропитанные потом волосы скрывали лицо. Конан осторожно поднял ее на ноги.
— Давай, Валерия. Присядь где-нибудь, а обезьяной займусь я. Я знаю, какие части в невареном виде вкуснее, и шкуру я сдеру лучше.
— Шкуру? А, чтобы носить.
К облегчению Конана, рассудок ее, кажется, начал проясняться.
— Именно так, если, конечно, не предпочитаешь ходить по джунглям с голой задницей...
Она бросила в него палку.
* * *
Охотник знал, что голоса, которые он слышит, принадлежат Посвященным богу. В дальнем уголке сознания, который еще оставался незамутненным, была мысль, что ему следует бояться.
Охотник не боялся, хотя помнил, что испытывал страх, когда воины подносили его к Дому Посвященных богу. Дверь Дома была из бревен железного дерева, обшитых пластинами красного дерева, а на пластинах была изображена пунцовым и сапфировым спираль Посвященных богу.
Страх тут же исчез, когда дверь открылась и вышли лишь обычные люди, в набедренных повязках и головных украшениях, на которых тоже была изображена спираль Посвященных богу. Они подняли носилки и внесли охотника в Дом Посвященных богу, оставив воинов Обезьяны стоять под вечерним дождем.
Затем охотник не только перестал бояться — он готов был расхохотаться... увидев разочарование на лицах воинов. Без сомнения, они мечтали, что их будут приветствовать как героев.
Лишь когда он увидел первого из Посвященных богу, он почувствовал снова страх, но ненадолго. Глаза Посвященного богу были совершенно белые, как у тех, кого поразила глазная гниль и кто обречен быть выгнанным в лес на съедение зверям, если никто не пожелает ему кров и пищу.
Однако Посвященный богу двигался так уверенно, будто мог сосчитать все лапки у муравья в самом темном углу зала, в котором лежал охотник. На Посвященном богу была лишь набедренная повязка, вполне возможно из змеиной кожи, с рисунком из оттенков розового и киновари.
В одной руке он держал посох длиннее его роста и увенчанный золотой спиралью, а в другой руке — сосуд из тыквы. От тыквы исходил едкий запах, кислый, сладкий и острый одновременно.
Не выпуская из рук посоха, Посвященный богу стал на колени рядом с охотником и жестом приказ ему сесть. Охотник повиновался, и тут же к губам его была приставлена тыква. Вкус напитка был столь мерзок, что поначалу он хотел выплюнуть его; когда обнаружил, что проглотил, его стало тошнить; когда питье достигло желудка, охотника чуть не вывернуло наизнанку.
Но затем ему стало казаться, что он пьет не что-то мерзкое и нечистое, а искуснейшим образом приготовленное пиво, сделанное из отборного зерна. Оно тут же ударило в голову, и охотник больше не чувствовал боли, даже в щиколотке.
Это не совсем его успокоило: щиколотка отекла, вокруг образовалась опухоль, а из нее сочилась отвратительная жидкость. Щиколотке следовало болеть, будто ее жгут раскаленным железом.
И все же она не болела, и вскоре он уже ходил целый и невредимый, по полным кошмаров залам Ксухотла. Он не боялся, ибо с ним был Посвященный богу, и колдовство, заключенное в посохе, защитит от любого зла, живого или мертвого. Находясь там, он рассказывал Посвященному богу обо всем, что видел или подумал и казалось, Посвященный богу слышит каждое слово и берет его и помещает в свою память, будто зерно в гряду. Через некоторое время они вышли из Ксухотла тем же путем, что и вошли, и углубились в джунгли. Стены злого города растворились в зеленой дымке, и когда дымка рассеялась, охотник понял, что все так же лежит в Доме Посвященных богу.
Но щиколотка не болела по-прежнему.
Она не заболела, даже когда Посвященный богу стал производить над телом охотника сложные манипуляции. Это горячечный бред или же золотая спираль на посохе действительно вращается, будто омут в потоке?
Неважно. Когда Посвященный богу закончил, охотник обнаружил, что может встать и ходить. Он так и сделал и последовал за Посвященным богу туда, куда приказали, — вон из зала и вдоль по длинному коридору, который, казалось, пробит в монолитной скале. Стены были плотно увешаны головами тотемических животных всех кланов Кваньи. Охотник заметил, что там, где стена проступала, она окрашена оттенками, которым ему не хотелось подбирать названия, не говоря уже о том, чтобы произнести их вслух.
Затем они прошли мимо стены, сложенной из глыб, которую скрепляло, казалось, скорее колдовство, чем глина. Дальше находился зал, столь обширный, что охотник едва разглядел потолок, а дальней стены не увидел вообще.
А то, что лежало внизу... Лишь взглянув, охотник тут же отвернулся. Это не был страх перед клубящимся дымом или перед тем, что он может скрывать. Просто он сердцем чувствовал, что для него табу смотреть на этот дым и тем более видеть то, что этот дым скрывает. Посвященный богу указал на сиденье, вырезанное в скале на самом краю уступа рядом с тем местом, где стоял охотник. Охотник сел, свесив ноги над бездной. Сверху он слышал голоса, и вот охотник остался один, а голос Посвященного богу, приведшего его сюда, присоединился к голосам других Посвященных.
Они пели на незнакомом охотнику языке и били в барабан, не похожий звуком ни на один барабан, слышанный им прежде. Или это не барабан, а звук их жезлов, стучащих об пол? Если те жезлы обиты железом, они могут звучать так, когда ими бьют по монолитной скале...
Стена дыма взметнулась перед ним и зависла, как кобра, готовая ужалить. Действительно, вершина так походила на голову кобры, что охотник чуть не вскрикнул: «Я не член клана Кобры. Я Леопард. Пришлите за моим духом леопарда».
Он понял, что не произнес этих слов и что это не поможет, даже если он будет взывать ко всем богам своего народа. Это место, где простые смертные бессильны перед лицом более древних сил, управляемых Посвященными богу.
И охотник не испугался. Не испугался он и тогда, когда дым окутал его и раздался вой могучего ветра, рвущего верхушки деревьев. Охотник почувствовав, что его поднимают и несут нежно, как ребенка, привязанного к груди матери.
Затем дым отступил. Перед охотником было пунцово-сапфировое сияние, клубящееся как дым. Он видел, как сияние поднимается вокруг, лишая его зрения, а также и всех других чувств. Охотник так и не понял, в какое мгновение жизнь была высосана из его тела, так что на каменном сиденье осталась лишь пустая оболочка.
* * *
— Что это было? — пробормотал Конан. Он думал, что говорит лишь с собой, но Валерия спала не так крепко.
— Я ничего не слышала, — ответила она. Она перекатилась на другой бок и в десятый раз попыталась найти место, где бы корень куста, под которым они укрылись, не впивался ей в тело.
— Эх, — сказала она. — Корабельные нары — просто пуховая перина по сравнению с этими джунглями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25