Видно, нечасто перепадают ей подарки, особенно сейчас, когда у них деньги на исходе! Жофи подкралась к нему и прошептала: "Спасибо!" Старик сердито заворчал: только не хватало, чтоб его благодарили. Вдруг он вздрогнул. Еще что за нежности! Жофи припала лицом к его щетинистому подбородку. Она не поцеловала его, а стояла рядом, прижавшись щекой. Эдакий пустяк, а девчонка уже совсем… "Пай, пай, дедушка! – говорила Марчи маленькой Эржи, когда та уже начинала перебирать ножками. – Сделай дедушке паиньки!" И Эржи пускалась в путь на своих коротеньких ножках. Последние шаги она пробегала, падая вперед, навстречу протянутым рукам деда. Он ловил ее, брал к себе на колени, тогда она прижимала мордашку к его лицу и тоненьким голоском говорила: "Пай, пай…" Вот, самое время разреветься тут перед девчонкой! Пропади пропадом этот ягненок. Понграц отстранил Жофи и опять принялся щупать ногу. Ну что, говорила Жофи матери про стройку? Видела ли Андраша Киша?
Жофи опять вспомнила про все. Сегодня она варила бульон, за ним можно не присматривать, она вообще решила теперь почаще варить бульоны. Нет, мама не захотела работать строителем, мама только книги свои перечитывает. А Дора… Уже суббота, а Жофика так ничего и не смогла придумать. Если дядя Калман уедет с Вики, то тетя Като с Марианной тоже будут сиротами. Хоть Марианна и говорит, что дядя Калман ужасный, но лучше иметь ужасного папу, чем не иметь никакого. Плохо, если он умер или удрал за границу. Что будет, что будет?
– Чего это ты опять? – спросил дядя Пишта. – Или ягненок ходить не хочет?
– Нет, совсем нет, – сказала Жофика, глядя на ягненка.
– Ежели не хочет ходить, то пускай сидит. Силком на веревке тащить его не станем. Да скажи же ты наконец, что у тебя за заботы? А?
– Это тайна, – ответила Жофи.
– Ни черта не тайна. Тайной это будет, покуда не выскажешь мне, поняла. Что, деньги нужны? Да говори же ты, хватит робеть!
– Нет.
Деньги не нужны. Тогда что ее точит? Вот уже который день… Тут что-то непонятное. Ну, да хватит допытываться, пускай подает обед да и идет себе с богом. Еще совсем недавно так ловко языком работала, он лишь диву давался. Чего только не придумывала! До вечера ему хватало вспоминать про ее штучки. То, к примеру, толкует, из скольких косточек состоит у человека лодыжка, то говорит, что легкие непременно нужно проветривать. А теперь будто подменили. Ничего не говорит. Глядит в одну точку и вздыхает. Умолять ее он, во всяком случае, не станет. Не хочет говорить – не надо. Подумаешь – тайна! Какая такая тайна у этой козявки, что ее нельзя высказать?
Жофика помешала суп, потом достала лист бумаги, который купила еще по дороге к дяде Пиште, и перегнула его надвое. Сегодня Жофика захватила с собой и пенал. Опустившись перед табуреткой на колени, она стала линовать бумагу: пенал служил ей линейкой. Старый Пишта незаметно наблюдал за девочкой: она старательно выводила и раскрашивала какие-то буквы. Играет? Нет, уж больно серьезное лицо. Что ей опять взбрело в голову? Наконец он понял, что она пишет. Ну, это уж никто ее не просил делать. "Просьба не стучать". Любопытно, почему ее не устраивает прежняя надпись?
Сегодня они впервые обедали за столом вместе. На обед был бульон и мясо из бульона, которое они ели отдельно с хлебом. Дядя Пишта все допытывался, куда же девалась картошка, а Жофи только менялась в лице и лепетала что-то несвязное. Но и без картошки оба наелись досыта. На третье Жофика подала яблоки, она сама выбирала их, пришлось перещупать каждое в отдельности – ведь у дяди Пишты осталось очень мало зубов и надо было купить самые мягкие.
После обеда дядя Пишта прилег отдохнуть. Ему еще трудно подниматься, и все же на днях он попробует выбраться из комнаты, авось поможет кто-нибудь. Пора уже взглянуть на солнце. Там, наверху, и настроение сразу станет лучше. Старый Понграц уже заснул было, когда почувствовал, что рядом стоит Жофика. Он открыл глаза. Жофи, присев на его постель, теребила уголок подушки. Понграц насторожился.
– Ну, выкладывай, будет молчать-то, – подбадривал он девочку, – я помогу тебе, слышишь?
Видно, все же дело в деньгах, деньги ведь самое главное, их-то всегда и не хватает.
– Дядя Пишта, как сделать, чтобы человек, который хочет куда-то уйти, не ушел? – спросила Жофика.
У Понграца сон как рукой сняло. Вон куда дело идет!
– А этот самый – он что, взрослый или ребенок малый?
– Взрослый.
– А зачем мешать ему?
– Потому что иначе он попадет в нехорошее место.
– А кем тебе приходится тот, кому следует остаться?
– Это дядя Калман.
– А беда, что ль, будет, если он туда попадет?
– Еще какая беда!
Ну, теперь он кое-что начинает смекать. Мало ей горя с матерью, тут еще, нб тебе, и дядя Калман. А кто он, этот дядя Калман? Может, Жофин отчим? Вышла бедная женщина за негодяя – этот Калман не иначе, как пьяница. Напьется, наверное, придет домой и давай учить девчонку и мать. Тут, ясное дело, работай не работай – все пропьет. А сирота с малых лет ломай голову – как быть? Ну что она сделать может? Здесь в первую очередь мать должна соображать. Но она, видно, женщина слабая, может, часом, еще и потворствует подлецу: деньги на выпивку дает, лишь бы не остаться опять одной. Сама кашу заварила, а малютка убивается. Только если он, Понграц, узнает, что отчим отбирает у девчонки даже ее четыре форинта, уж он найдет способ разделаться с ним. Пусть он стар, пусть кость перебита, но руки покуда крепкие: что-что, а драться он всегда умел. Старый Понграц еще встанет на ноги!
Жофика немного успокоилась. Дядя Пишта, наверное, что-нибудь придумает. Ведь он очень умный. Пусть попробует кто-нибудь сказать о дяде Пиште плохое! Жофика нарочно принесла хорошую бумагу, чтобы сделать новую надпись на двери. Ничего не значит, что он пишет неправильно, это школа виновата, где он учился. Вот она прикрепит новую вывеску, и дядю Пишту все сразу же станут больше уважать. На уроке рисования она никогда так не старалась, как теперь, когда выводила цветным карандашом: "ПРОСЬБА НЕ СТУЧАТЬ!"
Понграц закурил. Если он был против, чтоб жена куда-нибудь уходила, стоило лишь прикрикнуть, и она оставалась. Марчи вообще слушалась с полуслова. Только Эржи не боялась деда, ее приходилось запирать в комнате, но озорнице и это было нипочем: однажды она преспокойно вылезла в окно и начала карабкаться через гору угля. Видите ли, ей во что бы то ни стало хотелось побывать на ярмарке, а он не мог пойти с ней – был занят. Значит, прогулка отменялась. Вот она и решила отправиться одна. К сожалению, выход из внутреннего двора оказался на железном засове, и крохе пришлось второй раз перебираться через гору угля. Когда Понграц вошел в комнату, Эржи, сконфуженная, по-прежнему сидела на подоконнике, свесив ножки, а ее коленки и юбочка были черны, как земля. Он тогда хотел надавать внучке горячих, но вдруг рассмеялся: уж больно она смахивала в ту минуту на чертенка. Отдежурив в школе, он все же пошел с ней на ярмарку, но сначала переодел ее во все чистое.
А Имре? Какой был славный парень! Уж его-то поучать не приходилось. Зато Яни любил выпить. Понграц помнит, как на правах старшего брата он всыпал ему пару раз, чтоб неповадно было в корчму ходить. И что ж? Впрок пошло парню. Правда, однажды он даже проломил этому Яни череп… Бедняга так и пропал на фронте в шестнадцатом, еще безусым мальчишкой…
Эх, кабы он, Понграц, не был калекой! Как ни крути, а самое лучшее лекарство – намять проказнику бока. Схватить бы этого отчима, как пойдет в кабак за воротник закладывать, да влепить ему, как положено! Андраш Киш, конечно, подсобил бы, да и старый Юхош тоже. Один следил бы за полицейским. Если нет никого поблизости, можно еще прибавить парочку горячих. Девочка-то тихая, не как другие; те только и знают, что пачкать да визжать. Ох, и не терпит же он их! А эта лишь смотрит на него своими глазищами да ждет, чтобы он ей помог. Ну ладно, поможет.
– А где работает-то твой дядя Калман?
– В нумизматическом музее.
Знает он этот музей, как не знать, это там, за желтой Церковью, на малой площади. Видно, не очень-то надрывается – там и двадцати комнат нет. Это тебе не школа. А пить при нашей работе никак нельзя. Заметят – беда будет, сразу потеряет работу. Кто знает, что станется тогда с этими двумя горемычными.
– Ну, а когда сторожить-то его дома?
– Да не дома. В нумизматическом музее. В понедельник днем, с половины пятого до полшестого.
По понедельникам, значит, кутит с собутыльниками. Разве такой может быть порядочным человеком? Где это видано, чтобы начинать неделю с попойки? Если бы еще в субботу! В воскресенье уже неудобно напиваться, а в субботу куда ни шло. По субботам он никогда не всыпал Яни из-за корчмы. Вот когда брат по будням бродяжничал – это другое дело.
– Только, стало быть, в один этот день?
– Да.
– А в другой раз?
– Нет-нет. Только в понедельник. От половины пятого до половины шестого.
Непонятное дело. Ну, раз речь идет об одном дне, тут легче уладить. Видно, на понедельник готовится проверка, и малявка боится, как бы его не выгнали. Вот где собака зарыта! В музей должен явиться контроль, а ему как раз дежурить выпадает. А тут, конечно, собутыльники. Надо все как следует обмозговать.
– Как фамилия твоего дяди?
– Халлер.
– Халлер. Чудная фамилия, как будто не наша. Ну, да не в этом дело. Итак, сегодня только суббота.
– А ежели я придумаю что, ты перестанешь киснуть?
Жофика снова прижалась к нему щекой. "Пай", – опять послышался откуда-то издалека голос Эржи. Чтоб ему пусто было, этому Калману, раз она так из-за него убивается. Ну, ничего, он, Понграц, что-нибудь сообразит. Кажется, уже сообразил.
– Не плачь, дуреха. Увидишь, никуда он не уйдет в полпятого. Ручаюсь, что останется на месте до полшестого. Можешь на меня положиться. Я поговорю еще с Андрашем Кишем. Так устроим, что он и выйти никуда не сумеет!
Ишь, даже чмокнула его. А распелась как! Кружится, качает ягненка. Видно, очень уж тяжкий камень свалился у нее с души. И "везет" же некоторым малышам! Отец помрет, мать спутается с кем-нибудь, а ребенок тут дрожи за них. Музей – такое порядочное место, нет, чтобы вести себя прилично. Ведь ему, негоднику, там, по правде говоря, и делать нечего. Уж он-то, Понграц, знает, что значит музей: горочки стоят застекленные, вещички в них не пылятся, всего раз в год и надо-то помыть стекла, а остальное время знай себе газетку почитывай. Только и дела, что следить за дверями, как бы какую не взломали. Там, наверное, и убирать не каждый день нужно. О работе бы думал, а не о водке. Если бы еще по субботам хлестал – так и быть. Но начать прямо с понедельника! Такого он давно не слыхал.
А девчушка прямо из рук не выпускает этого плюгавого ягненка… На прощание забыла даже его, старика, поцеловать. До чего дожили! Ну ладно, ладно, пускай бежит, да чтоб завтра вовремя явилась. Но прежде чем уйдет, пусть разыщет и пошлет к нему Андраша.
Куль-шапка обедал. Он жевал соленый огурец с хлебом, а поджаренное в сухарях мясо лежало рядом. Жофи тоже очень захотелось огурца. Куль-шапка, наверное, увидел это по глазам и протянул ей огурец. Какой он был вкусный! Жофи всегда больше любила соленое, чем сладкое, а теперь, в жару, съесть такой огурец было особенно приятно! Куль-шапка тут же схватил свой обед и бегом спустился по лестнице. Жофика посмотрела на противоположную сторону улицы, где жила Дора. Узнать бы, что придумают дядя Пишта с Куль-шапкой! Он сказал, что все уладит. Раз сказал уладит – значит, уладит. Теперь у нее на душе гораздо легче. Марианна, наверное, тоже обрадуется, что у них есть помощники. Вот если бы все устроить, как надо! Если бы мама могла остаться в институте! Если бы Дора никуда не уезжала!
Внизу, у Понграца, Куль-шапка налил воды в кружку, с огромным удовольствием напился и спросил:
– Все же как фамилия этого черта?
Понграц помнил только, что фамилия чудная, но какая – позабыл.
– Что-то такое рыбье.
– Халас?
– Нет, не Халас. Что-то в этом роде, только не Халас. Забыл.
– Халаши, наверное? – Куль-шапка уселся на табурет, – Мы с ним знакомы, на Народном стадионе познакомились, сидел рядом со мной, когда бельгийцы играли. На моих глазах вылакал столько пива, что и лошади было бы не под силу. Наверняка тот Халаши. Говорил, служит в каком-то музее. Ну, а какая награда меня ждет, если он и окажется Жофикиным дядькой?
14
В эти дни и Марте Сабо жилось неспокойно.
Добаи ежедневно звонил и справлялся, не изменила ли она своего решения. Хидаш каждый раз, как они оставались в учительской вдвоем (правда, теперь это случалось не так часто, как прежде, ибо летом он реже заглядывал в школу), продолжал настаивать на своем. Он говорил, что не одобряет ее упорства, напоминал, как она на конференциях всегда твердила, что теория обучения разрабатывается не педагогами-практиками и в этом корень всех зол. А сейчас, когда представляется возможность доказать на деле свою правоту, она отнекивается. Хидаш не учитывал, что Марта просто не в силах расстаться со школой. Да, она и сейчас не отказывается от своих слов: теорию должны разрабатывать преподаватели и учителя, за плечами которых долголетний опыт обучения. Но разве на ней свет клином сошелся? Она может себя хорошо чувствовать только в школьной суматохе.
Хидаш, правда, советовал ей не полностью переходить в институт, а на полставки. В этом случае она сохранила бы один из своих классов и в то же время определенные дни в неделю могла бы проводить в институте. Так, конечно, было бы неплохо. Хидаш умница, он всегда дает толковые советы. Но согласиться с ним – это значило бы идти на компромисс. Нет, она не желает вступать в какие бы то ни было переговоры с институтом, а тем более торговаться с ним. Не видать ее Умникам, как своих ушей!
Скоро начнется учебный год. Сколько интересного и нового принесет он с собой! Она с нетерпением ждет первого дня занятий. Жофи – уж Марта Сабо сумеет настоять на своем! – еще этим летом вступит в отряд. Если она самостоятельно справляется с обедами старика Понграца, то с осени ей спокойно можно будет доверить звено юных поварят. Пусть поучит остальных. Пончики, вероятно, у нее не получатся, зато с самыми необходимыми блюдами она справится. Вообще-то звено может вести только отличница, но неизвестно еще, на что способна Жофи, если она увлечется чем-нибудь по-настоящему. С Дорой, кажется, положение серьезнее, чем Марта предполагала: еще не было случая, чтобы девочка не сдержала своего слова. Она пропустила занятия поварят в пятницу, в субботу и, что совсем невероятно, не пришла за материалом о Петефи, хотя очень любила выступать. Марта Сабо послала Еву Такач узнать, что случилось у Вадасов. Возвратившись, Таки сообщила, что видела только тетю Вики, которая сказала, что Дора больна и заходить к ней нельзя. Хорошо, что Вики не пустила Такач к больной девочке – может быть, какая-нибудь инфекция. Впрочем, кто знает, что там у них? Все же чем ближе к старости, тем человек недоверчивей. Ей, видите ли, не нравится, что ученица, которая в четверг вечером была еще совершенно здорова, в пятницу вдруг неожиданно слегла. А ведь и так бывает. Уж она-то знает, что ребятишки иногда могут измениться в течение одного часа. Но Дора производила впечатление совершенно здоровой девочки, когда Марта видела ее в последний раз. Ощущение, что Дора прощалась с ней там, во дворе, по-прежнему не покидало ее; в ушах еще звучал тревожный стук каблучков девочки, догнавшей Марту в тот странный вечер.
Марта так беспокоилась о Доре, что в субботу, захватив пьесу о Петефи, сама пошла к Вадасам. Но в квартиру ей попасть не удалось. На звонок никто не вышел. Дворничиха сказала, что Вадас сразу же после обеда ушла из дому. Возможно, Дора действительно лежит и ей нельзя вставать с постели, вот она и не открывает дверь. В понедельник Надо будет снова послать к ней Такач и узнать о самочувствии девочки. По пути домой Марта встретила Фехервари из райсовета. Она попробовала заговорить о Доре, но, как и предполагала, Фехервари сказал, что нет никаких формальных оснований для юридического вмешательства. Если бы опекун допускал противозаконные действия, можно было бы отнять у него ребенка и официально назначить другого опекуна. Но у Марты ведь нет таких доказательств. Да, Марта сама все это понимала, и все же она надеялась, что существует какое-нибудь новое, подходящее для данного случая решение.
Фехервари ушел. Марта Сабо подошла к ларьку на углу улицы и купила себе фруктов. Вечер был теплый, тихий. Захотелось отдохнуть, посидеть на скамейке перед школой. В учительской еще светилось окно. Вскоре свет погас и из дверей вышел Хидаш. Секей запер за ним дверь. Хидаш не заметил Марту. Он некоторое время задумчиво постоял у школы, закурил и медленно пошел в противоположную от своего дома сторону. Так Хидаш и не сказал ей того, что хотел сказать в прошлый раз. А ведь заходил в школу и вчера и сегодня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Жофи опять вспомнила про все. Сегодня она варила бульон, за ним можно не присматривать, она вообще решила теперь почаще варить бульоны. Нет, мама не захотела работать строителем, мама только книги свои перечитывает. А Дора… Уже суббота, а Жофика так ничего и не смогла придумать. Если дядя Калман уедет с Вики, то тетя Като с Марианной тоже будут сиротами. Хоть Марианна и говорит, что дядя Калман ужасный, но лучше иметь ужасного папу, чем не иметь никакого. Плохо, если он умер или удрал за границу. Что будет, что будет?
– Чего это ты опять? – спросил дядя Пишта. – Или ягненок ходить не хочет?
– Нет, совсем нет, – сказала Жофика, глядя на ягненка.
– Ежели не хочет ходить, то пускай сидит. Силком на веревке тащить его не станем. Да скажи же ты наконец, что у тебя за заботы? А?
– Это тайна, – ответила Жофи.
– Ни черта не тайна. Тайной это будет, покуда не выскажешь мне, поняла. Что, деньги нужны? Да говори же ты, хватит робеть!
– Нет.
Деньги не нужны. Тогда что ее точит? Вот уже который день… Тут что-то непонятное. Ну, да хватит допытываться, пускай подает обед да и идет себе с богом. Еще совсем недавно так ловко языком работала, он лишь диву давался. Чего только не придумывала! До вечера ему хватало вспоминать про ее штучки. То, к примеру, толкует, из скольких косточек состоит у человека лодыжка, то говорит, что легкие непременно нужно проветривать. А теперь будто подменили. Ничего не говорит. Глядит в одну точку и вздыхает. Умолять ее он, во всяком случае, не станет. Не хочет говорить – не надо. Подумаешь – тайна! Какая такая тайна у этой козявки, что ее нельзя высказать?
Жофика помешала суп, потом достала лист бумаги, который купила еще по дороге к дяде Пиште, и перегнула его надвое. Сегодня Жофика захватила с собой и пенал. Опустившись перед табуреткой на колени, она стала линовать бумагу: пенал служил ей линейкой. Старый Пишта незаметно наблюдал за девочкой: она старательно выводила и раскрашивала какие-то буквы. Играет? Нет, уж больно серьезное лицо. Что ей опять взбрело в голову? Наконец он понял, что она пишет. Ну, это уж никто ее не просил делать. "Просьба не стучать". Любопытно, почему ее не устраивает прежняя надпись?
Сегодня они впервые обедали за столом вместе. На обед был бульон и мясо из бульона, которое они ели отдельно с хлебом. Дядя Пишта все допытывался, куда же девалась картошка, а Жофи только менялась в лице и лепетала что-то несвязное. Но и без картошки оба наелись досыта. На третье Жофика подала яблоки, она сама выбирала их, пришлось перещупать каждое в отдельности – ведь у дяди Пишты осталось очень мало зубов и надо было купить самые мягкие.
После обеда дядя Пишта прилег отдохнуть. Ему еще трудно подниматься, и все же на днях он попробует выбраться из комнаты, авось поможет кто-нибудь. Пора уже взглянуть на солнце. Там, наверху, и настроение сразу станет лучше. Старый Понграц уже заснул было, когда почувствовал, что рядом стоит Жофика. Он открыл глаза. Жофи, присев на его постель, теребила уголок подушки. Понграц насторожился.
– Ну, выкладывай, будет молчать-то, – подбадривал он девочку, – я помогу тебе, слышишь?
Видно, все же дело в деньгах, деньги ведь самое главное, их-то всегда и не хватает.
– Дядя Пишта, как сделать, чтобы человек, который хочет куда-то уйти, не ушел? – спросила Жофика.
У Понграца сон как рукой сняло. Вон куда дело идет!
– А этот самый – он что, взрослый или ребенок малый?
– Взрослый.
– А зачем мешать ему?
– Потому что иначе он попадет в нехорошее место.
– А кем тебе приходится тот, кому следует остаться?
– Это дядя Калман.
– А беда, что ль, будет, если он туда попадет?
– Еще какая беда!
Ну, теперь он кое-что начинает смекать. Мало ей горя с матерью, тут еще, нб тебе, и дядя Калман. А кто он, этот дядя Калман? Может, Жофин отчим? Вышла бедная женщина за негодяя – этот Калман не иначе, как пьяница. Напьется, наверное, придет домой и давай учить девчонку и мать. Тут, ясное дело, работай не работай – все пропьет. А сирота с малых лет ломай голову – как быть? Ну что она сделать может? Здесь в первую очередь мать должна соображать. Но она, видно, женщина слабая, может, часом, еще и потворствует подлецу: деньги на выпивку дает, лишь бы не остаться опять одной. Сама кашу заварила, а малютка убивается. Только если он, Понграц, узнает, что отчим отбирает у девчонки даже ее четыре форинта, уж он найдет способ разделаться с ним. Пусть он стар, пусть кость перебита, но руки покуда крепкие: что-что, а драться он всегда умел. Старый Понграц еще встанет на ноги!
Жофика немного успокоилась. Дядя Пишта, наверное, что-нибудь придумает. Ведь он очень умный. Пусть попробует кто-нибудь сказать о дяде Пиште плохое! Жофика нарочно принесла хорошую бумагу, чтобы сделать новую надпись на двери. Ничего не значит, что он пишет неправильно, это школа виновата, где он учился. Вот она прикрепит новую вывеску, и дядю Пишту все сразу же станут больше уважать. На уроке рисования она никогда так не старалась, как теперь, когда выводила цветным карандашом: "ПРОСЬБА НЕ СТУЧАТЬ!"
Понграц закурил. Если он был против, чтоб жена куда-нибудь уходила, стоило лишь прикрикнуть, и она оставалась. Марчи вообще слушалась с полуслова. Только Эржи не боялась деда, ее приходилось запирать в комнате, но озорнице и это было нипочем: однажды она преспокойно вылезла в окно и начала карабкаться через гору угля. Видите ли, ей во что бы то ни стало хотелось побывать на ярмарке, а он не мог пойти с ней – был занят. Значит, прогулка отменялась. Вот она и решила отправиться одна. К сожалению, выход из внутреннего двора оказался на железном засове, и крохе пришлось второй раз перебираться через гору угля. Когда Понграц вошел в комнату, Эржи, сконфуженная, по-прежнему сидела на подоконнике, свесив ножки, а ее коленки и юбочка были черны, как земля. Он тогда хотел надавать внучке горячих, но вдруг рассмеялся: уж больно она смахивала в ту минуту на чертенка. Отдежурив в школе, он все же пошел с ней на ярмарку, но сначала переодел ее во все чистое.
А Имре? Какой был славный парень! Уж его-то поучать не приходилось. Зато Яни любил выпить. Понграц помнит, как на правах старшего брата он всыпал ему пару раз, чтоб неповадно было в корчму ходить. И что ж? Впрок пошло парню. Правда, однажды он даже проломил этому Яни череп… Бедняга так и пропал на фронте в шестнадцатом, еще безусым мальчишкой…
Эх, кабы он, Понграц, не был калекой! Как ни крути, а самое лучшее лекарство – намять проказнику бока. Схватить бы этого отчима, как пойдет в кабак за воротник закладывать, да влепить ему, как положено! Андраш Киш, конечно, подсобил бы, да и старый Юхош тоже. Один следил бы за полицейским. Если нет никого поблизости, можно еще прибавить парочку горячих. Девочка-то тихая, не как другие; те только и знают, что пачкать да визжать. Ох, и не терпит же он их! А эта лишь смотрит на него своими глазищами да ждет, чтобы он ей помог. Ну ладно, поможет.
– А где работает-то твой дядя Калман?
– В нумизматическом музее.
Знает он этот музей, как не знать, это там, за желтой Церковью, на малой площади. Видно, не очень-то надрывается – там и двадцати комнат нет. Это тебе не школа. А пить при нашей работе никак нельзя. Заметят – беда будет, сразу потеряет работу. Кто знает, что станется тогда с этими двумя горемычными.
– Ну, а когда сторожить-то его дома?
– Да не дома. В нумизматическом музее. В понедельник днем, с половины пятого до полшестого.
По понедельникам, значит, кутит с собутыльниками. Разве такой может быть порядочным человеком? Где это видано, чтобы начинать неделю с попойки? Если бы еще в субботу! В воскресенье уже неудобно напиваться, а в субботу куда ни шло. По субботам он никогда не всыпал Яни из-за корчмы. Вот когда брат по будням бродяжничал – это другое дело.
– Только, стало быть, в один этот день?
– Да.
– А в другой раз?
– Нет-нет. Только в понедельник. От половины пятого до половины шестого.
Непонятное дело. Ну, раз речь идет об одном дне, тут легче уладить. Видно, на понедельник готовится проверка, и малявка боится, как бы его не выгнали. Вот где собака зарыта! В музей должен явиться контроль, а ему как раз дежурить выпадает. А тут, конечно, собутыльники. Надо все как следует обмозговать.
– Как фамилия твоего дяди?
– Халлер.
– Халлер. Чудная фамилия, как будто не наша. Ну, да не в этом дело. Итак, сегодня только суббота.
– А ежели я придумаю что, ты перестанешь киснуть?
Жофика снова прижалась к нему щекой. "Пай", – опять послышался откуда-то издалека голос Эржи. Чтоб ему пусто было, этому Калману, раз она так из-за него убивается. Ну, ничего, он, Понграц, что-нибудь сообразит. Кажется, уже сообразил.
– Не плачь, дуреха. Увидишь, никуда он не уйдет в полпятого. Ручаюсь, что останется на месте до полшестого. Можешь на меня положиться. Я поговорю еще с Андрашем Кишем. Так устроим, что он и выйти никуда не сумеет!
Ишь, даже чмокнула его. А распелась как! Кружится, качает ягненка. Видно, очень уж тяжкий камень свалился у нее с души. И "везет" же некоторым малышам! Отец помрет, мать спутается с кем-нибудь, а ребенок тут дрожи за них. Музей – такое порядочное место, нет, чтобы вести себя прилично. Ведь ему, негоднику, там, по правде говоря, и делать нечего. Уж он-то, Понграц, знает, что значит музей: горочки стоят застекленные, вещички в них не пылятся, всего раз в год и надо-то помыть стекла, а остальное время знай себе газетку почитывай. Только и дела, что следить за дверями, как бы какую не взломали. Там, наверное, и убирать не каждый день нужно. О работе бы думал, а не о водке. Если бы еще по субботам хлестал – так и быть. Но начать прямо с понедельника! Такого он давно не слыхал.
А девчушка прямо из рук не выпускает этого плюгавого ягненка… На прощание забыла даже его, старика, поцеловать. До чего дожили! Ну ладно, ладно, пускай бежит, да чтоб завтра вовремя явилась. Но прежде чем уйдет, пусть разыщет и пошлет к нему Андраша.
Куль-шапка обедал. Он жевал соленый огурец с хлебом, а поджаренное в сухарях мясо лежало рядом. Жофи тоже очень захотелось огурца. Куль-шапка, наверное, увидел это по глазам и протянул ей огурец. Какой он был вкусный! Жофи всегда больше любила соленое, чем сладкое, а теперь, в жару, съесть такой огурец было особенно приятно! Куль-шапка тут же схватил свой обед и бегом спустился по лестнице. Жофика посмотрела на противоположную сторону улицы, где жила Дора. Узнать бы, что придумают дядя Пишта с Куль-шапкой! Он сказал, что все уладит. Раз сказал уладит – значит, уладит. Теперь у нее на душе гораздо легче. Марианна, наверное, тоже обрадуется, что у них есть помощники. Вот если бы все устроить, как надо! Если бы мама могла остаться в институте! Если бы Дора никуда не уезжала!
Внизу, у Понграца, Куль-шапка налил воды в кружку, с огромным удовольствием напился и спросил:
– Все же как фамилия этого черта?
Понграц помнил только, что фамилия чудная, но какая – позабыл.
– Что-то такое рыбье.
– Халас?
– Нет, не Халас. Что-то в этом роде, только не Халас. Забыл.
– Халаши, наверное? – Куль-шапка уселся на табурет, – Мы с ним знакомы, на Народном стадионе познакомились, сидел рядом со мной, когда бельгийцы играли. На моих глазах вылакал столько пива, что и лошади было бы не под силу. Наверняка тот Халаши. Говорил, служит в каком-то музее. Ну, а какая награда меня ждет, если он и окажется Жофикиным дядькой?
14
В эти дни и Марте Сабо жилось неспокойно.
Добаи ежедневно звонил и справлялся, не изменила ли она своего решения. Хидаш каждый раз, как они оставались в учительской вдвоем (правда, теперь это случалось не так часто, как прежде, ибо летом он реже заглядывал в школу), продолжал настаивать на своем. Он говорил, что не одобряет ее упорства, напоминал, как она на конференциях всегда твердила, что теория обучения разрабатывается не педагогами-практиками и в этом корень всех зол. А сейчас, когда представляется возможность доказать на деле свою правоту, она отнекивается. Хидаш не учитывал, что Марта просто не в силах расстаться со школой. Да, она и сейчас не отказывается от своих слов: теорию должны разрабатывать преподаватели и учителя, за плечами которых долголетний опыт обучения. Но разве на ней свет клином сошелся? Она может себя хорошо чувствовать только в школьной суматохе.
Хидаш, правда, советовал ей не полностью переходить в институт, а на полставки. В этом случае она сохранила бы один из своих классов и в то же время определенные дни в неделю могла бы проводить в институте. Так, конечно, было бы неплохо. Хидаш умница, он всегда дает толковые советы. Но согласиться с ним – это значило бы идти на компромисс. Нет, она не желает вступать в какие бы то ни было переговоры с институтом, а тем более торговаться с ним. Не видать ее Умникам, как своих ушей!
Скоро начнется учебный год. Сколько интересного и нового принесет он с собой! Она с нетерпением ждет первого дня занятий. Жофи – уж Марта Сабо сумеет настоять на своем! – еще этим летом вступит в отряд. Если она самостоятельно справляется с обедами старика Понграца, то с осени ей спокойно можно будет доверить звено юных поварят. Пусть поучит остальных. Пончики, вероятно, у нее не получатся, зато с самыми необходимыми блюдами она справится. Вообще-то звено может вести только отличница, но неизвестно еще, на что способна Жофи, если она увлечется чем-нибудь по-настоящему. С Дорой, кажется, положение серьезнее, чем Марта предполагала: еще не было случая, чтобы девочка не сдержала своего слова. Она пропустила занятия поварят в пятницу, в субботу и, что совсем невероятно, не пришла за материалом о Петефи, хотя очень любила выступать. Марта Сабо послала Еву Такач узнать, что случилось у Вадасов. Возвратившись, Таки сообщила, что видела только тетю Вики, которая сказала, что Дора больна и заходить к ней нельзя. Хорошо, что Вики не пустила Такач к больной девочке – может быть, какая-нибудь инфекция. Впрочем, кто знает, что там у них? Все же чем ближе к старости, тем человек недоверчивей. Ей, видите ли, не нравится, что ученица, которая в четверг вечером была еще совершенно здорова, в пятницу вдруг неожиданно слегла. А ведь и так бывает. Уж она-то знает, что ребятишки иногда могут измениться в течение одного часа. Но Дора производила впечатление совершенно здоровой девочки, когда Марта видела ее в последний раз. Ощущение, что Дора прощалась с ней там, во дворе, по-прежнему не покидало ее; в ушах еще звучал тревожный стук каблучков девочки, догнавшей Марту в тот странный вечер.
Марта так беспокоилась о Доре, что в субботу, захватив пьесу о Петефи, сама пошла к Вадасам. Но в квартиру ей попасть не удалось. На звонок никто не вышел. Дворничиха сказала, что Вадас сразу же после обеда ушла из дому. Возможно, Дора действительно лежит и ей нельзя вставать с постели, вот она и не открывает дверь. В понедельник Надо будет снова послать к ней Такач и узнать о самочувствии девочки. По пути домой Марта встретила Фехервари из райсовета. Она попробовала заговорить о Доре, но, как и предполагала, Фехервари сказал, что нет никаких формальных оснований для юридического вмешательства. Если бы опекун допускал противозаконные действия, можно было бы отнять у него ребенка и официально назначить другого опекуна. Но у Марты ведь нет таких доказательств. Да, Марта сама все это понимала, и все же она надеялась, что существует какое-нибудь новое, подходящее для данного случая решение.
Фехервари ушел. Марта Сабо подошла к ларьку на углу улицы и купила себе фруктов. Вечер был теплый, тихий. Захотелось отдохнуть, посидеть на скамейке перед школой. В учительской еще светилось окно. Вскоре свет погас и из дверей вышел Хидаш. Секей запер за ним дверь. Хидаш не заметил Марту. Он некоторое время задумчиво постоял у школы, закурил и медленно пошел в противоположную от своего дома сторону. Так Хидаш и не сказал ей того, что хотел сказать в прошлый раз. А ведь заходил в школу и вчера и сегодня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32