Растерялся.
– А у вас детей нет? – спросил с интересом папа.
– Именно что есть, – вздохнул артист Стурис. – Сын. Два года. Говорить как раз только начал…
И он тяжело задумался. Ася с папой, кажется, поняли, о чем он задумался. Маленькие дети ведь так легко повторяют всякие слова!
– И где же он сейчас? – опять спросил папа.
– Жена с ним к бабушке переехала… временно…
И артист Стурис Асе с папой все рассказал, чего не знают у них в театре и не нужно, чтобы узнали.
Леша Стурис еще мальчишкой мечтал иметь попугая. Не какого-нибудь волнистого, где один хвост, а настоящего – какаду или ара, большого, сильного, чтобы жил сто лет и все помнил. Но такой попугай стоит бешеных денег! А бешеных денег у Лешиных родителей не было. А когда он сам стал работать в театре, у него их тем более не было. Что папе объяснять! Папа сам знает, сколько получают актеры.
– Знаю, – кивнул папа. – В аккурат на морскую свинку.
Так что Леша Стурис в свое удовольствие играл в своем ТЮЗе шестого гнома, зайку, Ивана-царевича, братца Иванушку, дятла большеносого и как-то почти забыл о своей мечте. Тем более – он женился, задумал переходить во взрослый театр, сделал свою программу для Ленконцерта и даже снялся в кино в эпизодической роли. А главное – у него сын родился!
Все из-за сына и вышло. Леша Стурис гулял днем с коляской. Вдруг слышит – кто-то его ужасно ругает. Такими словами! Так нагло! А никого кругом нет. Ни прохожих, ни магазина.
Леша чисто случайно глянул вверх. Он увидел во втором этаже на подоконнике огромную клетку с красавцем попугаем. Это был Гарик. Лешу как в сердце что-то толкнуло! Он бросил на тротуаре сына, коляску, прямо взлетел по лестнице. Позвонил. Открыла старушка с твердым лицом и враждебными глазами. «У вас там на подоконнике…» – только начал Леша. «Господи! – вдруг испугалась старушка. – Окно забыла закрыть!» И унеслась опрометью. Сразу вернулась и стала благодарить Лешу. Он сперва не понял – за что. Ее, оказывается, уже дважды штрафовали по десять рублей за нарушение общественного порядка. «За Гарькин язык», – она объяснила.
Леша тогда набрался смелости: «Может, вы его продадите?» – «Ему сперва язык надо вырвать», – враждебно сказала старушка. Но Леша заверил, что его, например, это не смущает. Его может смутить только большая цена. Тут старушка упала Леше на грудь и разрыдалась. Рыдая, она говорила Леше, сколько она натерпелась от этого попугая. Как он над ней издевается. Как она три раза его дарила хорошим людям и как они его приносили обратно с проклятьями. И как все соседи пишут куда-то письма, что невозможно жить…
Леша едва-едва во всем разобрался.
Попугай был, оказывается, не старушкин. Она – человек тихий, обычный, работала всю жизнь в бухгалтерии. Но муж у нее был яркий! Его все соседи боготворили. Он плавал, был капитан, ходил на своем корабле в далекие рейсы по всему свету. И любил во всем свете, так она думает, только этого Гарика: без него не выходил в рейс. Гарик мол самый стойкий из всей команды, не поддается морской болезни и даже в двенадцатибалльный шторм вдохновляет капитана правильно вести судно.
– Представляю, как он его вдохновлял! – засмеялся папа.
Но вдруг, видимо, испугался, что Ася тоже представит, и сразу сделал очень серьезное лицо.
А недавно старушкин муж умер. И тогда ей на голову свалился этот Гарик. У него ум не птичий! Он попугай-инквизитор. Как он над ней издевается! С раннего утра до поздней ночи летает за ней по комнате и кричит на разные голоса: «Мамашка, где наш папашка?», «Мамуля, где наш папуля?», «Маманька, где наш папанька?» А в клетке он так ругается, что соседи стучат шваброй в стенку. Если бы она верила в Бога, то считала бы, что Гарик послан ей за грехи. Не ее, а всего человечества. Но она в Бога давно не верит. Бог не может такого попугая создать, у него не хватило бы воображения!…
Так Леша Стурис получил своего Гарика.
Гарик сперва был тихий, сидел и хохлился. Сиял своей красотой. Очень понравился Лешиной жене. И все на него приходили любоваться. Но теперь уже давно не приходят. А жена забрала сына к своей матери и сказала, чтобы Стурис выбирал: или она, или Гарик.
– Н-да, – глубокомысленно сказал папа. – Может, с ветеринарами посоветоваться? У меня там есть свои люди…
– Я уже со всеми советовался, – вздохнул артист Стурис. – И с ветеринарами, и с невропатологом. Ветеринары смеются. А невропатолог сказал, что со стороны нервов у Гарьки полный порядок. Нервы как канаты. И надо действовать только лаской. Чтобы он слышал вокруг себя только ласковые слова. Тогда попозже, лет через пятьдесят, он, может быть, все плохие забудет и будет всем подряд говорить: «Дорогие друзья!» А сразу тут даже психиатр ничего не сделает.
– И большой у него запас? – осторожно поинтересовался папа.
– Больше сотни, это уж точно, – сознался артист Стурис. Теперь уж чего скрывать! – Это таких, которые нельзя слушать.
– А новые он запоминает? – спросила Ася.
Гарик сидел с равнодушным видом, будто и не о нем говорили и будто сам он сроду ничего никогда не говорил.
– Запоминает, – кивнул артист Стурис. – Только он старых, к сожалению, не забывает. У них долгая память, говорят, у попугаев…
– Я только одного не понимаю, – задумчиво сказал папа. – Как можно вашего Гарика сажать в театре на сцену? Я даже и на галерку бы не рискнул.
– О, это как раз совершенно безопасно, – впервые улыбнулся артист Стурис. – Он только дома говорит, в этих стенах.
Был, правда, один случай, когда Гарик заговорил на улице. Но это был исключительный случай! Он, вообще-то, произошел недавно с женой артиста Стуриса. Когда жена потребовала, чтобы Стурис убрал куда хочет своего попугая, Гарик сразу понял, что она – ему враг. Он все-таки недюжинного ума! И жену буквально возненавидел. А сам Леша как-то на целый день задержался в театре. Жена пожалела своим женским сердцем, что Гарик сидит такой грустный. И пошла с ним гулять. Они ушли от дома довольно далеко. Гарик смирно сидел у жены на плече. А когда они вошли в садик, где никого поблизости не было, он вдруг долбанул ее в ухо. В самую мочку! Кровь так и брызнула. Это самое кровавое место – мочка. Жена закричала на Гарика. Вот тогда-то и он на нее закричал.
Так они и бежали по людной улице. Жена артиста Стуриса, вся в крови. И у нее на плече – орущий попугай. Жена забежала в «Скорую помощь». А ей никакой помощи оказывать не хотят. Стали ее стыдить, что такая молодая женщина! И такие слова! Как не стыдно!…
После этого случая жена окончательно сказала: или я, или он.
– Но раз такой случай все-таки был… – стоял на своем папа. – Я бы на вашем месте, Алексей Николаевич, все же поостерегся. Ляпнет что-нибудь в публику. Или режиссеру.
– Режиссер дурак, – вдруг отчетливо сказал Гарик.
– Вот видите? Он все знает.
– Ага, слышит в театре, – признал артист Стурис. – Уши ему не заткнешь. А дома потом выдает.
У артиста Стуриса вдруг сделалось на мгновенье такое озорное, лобастое, откровенно мальчишеское лицо, что папа вдруг всем своим уже тяжелеющим телом ощутил, как он еще блистательно молод, этот Алексей Николаевич Стурис. Как ему невозможно расстаться с детской своей мечтой, которая сама опустилась ему на ладонь. Как он верит, что все само собой образуется в его жизни. И на всех заборах засияют огромные афиши с его именем. А жена и сын будут счастливо смеяться и обнимать его за хрупкую шею…
Но Ася только увидела, как у папы вдруг стало грустное и мягкое лицо, какое бывает у него, когда он провожает маму на вокзале, если мама не видит, что папа на нее смотрит.
– А какой же концертный номер вы, Леша, с ним приготовили? – спросил папа мягко…
Тут артист Стурис вдруг покраснел.
Он никакого номера с Гариком даже и не готовил. Ему просто ужасно хочется иметь хорошую фотографию своего Гарика. Тем более, что ему почему-то кажется, что он не в силах будет расстаться с женой и сыном. Поэтому он, можно сказать, обманом заманил папу к себе домой. И хотел ему тут открыться наедине. Он никак не ожидал, что папа может приехать с дочерью…
Ася слегка даже обиделась, что ему все время мешает дочь.
Но папа, наоборот, расцвел.
– Вот и прекрасно! – весело сказал папа. – Мы с Асей вас сейчас великолепно отснимем. Аська, давай ставить свет!
И пока они устанавливали аппаратуру, нужную для работы, артист Стурис задумчиво сидел в кресле, а над ним, молчаливый и гордый, будто сидя парил красавец попугай. Красный, зеленый, синий.
Потом Стурис вздохнул и сказал:
– Может, его Мурманскому траловому флоту подарить, как вам кажется, Юрий Георгиевич?
Папа от неожиданности чуть не уронил аппарат.
– Почему – именно Мурманскому траловому?
– Ну, не знаю. На какой-нибудь сейнер. Море. Стихия. Они ко всему привыкли.
– Может, вы и правы, – засмеялся папа.
Тут у Аси в руках ярко вспыхнула лампа, и папа сделал первый снимок.
Ответ истинного джентльмена
Ася убиралась у себя в комнате.
На диване Богданов что-то строил из кубиков. Впал сегодня в детство. Лариса (ну, по паспорту она – Нюра) спала на подушке, свернувшись клубком. Хвост у Ларисы вздрагивал, значит, что-то ей снилось. Этот хвост особенно всем не нравится, что он голый. Но он никакой не голый, а наоборот – бархатистый, надо только вглядеться. Никто не желает вглядываться, сразу: «Фу, какой хвост!»
Ася влажной тряпкой протерла подоконник. Ткнула этой тряпкой Фингалу в нос, чтобы он чувствовал. Это чьи, интересно, лапы на подоконнике? Их теперь оттирай! Фингал ничего не понял. Решил, что Ася играет. Выхватил тряпку и носится с ней по комнате.
Глупый еще! Ася пока занялась столом.
Чтобы был порядок. Ни одной ненужной бумажки нигде не валялось. Ненужных у Аси вообще нет, но это долго объяснять. Ася просто сгребла их в ящик и сверху аккуратно прикрыла тетрадками. Теперь порядок! Мама иногда заглядывает. Но, конечно, не роется. Рыться в чужом столе – это неделикатно, все равно как прочесть чужое письмо. Мало ли что у человека в столе? Может, личная тайна, каждый имеет право на свои тайны. У Аси особенно интересного ничего нет, чтоб такая уж тайна. А вдруг? Например, в самом нижнем ящике лежат записки, которые прошлой весной ей ребята писали в больницу. Богданова, например, записка: «Дарагая Ася! Как чустуишь? Я учусь плохо. Жилаю счастя. Богданов». Но эти записки мама читала, Ася сама давала…
Теперь фломастеры надо собрать в коробку. Вдруг уже не пишут? Ася взяла и попробовала на зеркале. Ух, здорово как на зеркале! Увлеклась и во все зеркало нарисовала красную лошадь, которая танцует на задних ногах и еще в синей шляпе.
– Посмотри! – сказала Богданову.
Богданов поднял голову от своих кубиков:
– Ну, лошадь…
– А чего она делает?
– Служит, – сказал Богданов и снова уткнулся в кубики.
– Она собака, что ли? – засмеялась Ася. – Ты что строишь? Построй ей конюшню!
– Ладно, – вяло кивнул Богданов. – Сейчас построю.
Надо пол еще подмести. Ася взялась за веник. Фингал тоже сразу взялся. Стали этот веник трясти. Тут вошла мама:
– Ну, Лапин, заканчиваешь?
Кроме Чингисхана, мама зовет Асю «Лапин» и еще много как зовет, всего сразу не вспомнишь. Ей одни и те же слова быстро надоедают, вот она новые и придумывает. Придумает и Асю зовет.
– Почти, – Ася вырвала у Фингала веник, вернее – что от него осталось. – Догадайся, кто у нас в комнате?
– Сейчас догадаюсь, – сказала мама. – Ты, я, Вадик Богданов, Фингал, чечетки в клетке, Лариса, она же – Нюра, и танцующая кобылица Суспензия, вроде – все?…
– Все, – засмеялась Ася. – А куда она идет?
– Ну, во-первых, на улице очень жарко. Дома даже белые, такое солнце. Даже тени от домов белые, они выгорели. А у нее шляпа с большими полями, и ей прохладно, будто наелась мороженого. Идет она, безусловно, к своей дальней родственнице, ослице по фамилии Валаамова, которая торгует на углу Конюшенной площади мятными пряниками и пять раз на дню чистит зубы жесткой щеткой…
– А почему – пять раз?
– Чтобы не так было мятно во рту.
– А почему – жесткой?
– Чтоб зубы блестели, – объяснила мама. – Даю тебе еще десять минут, чтоб навела шик-блеск. Хватит?
– Хватит, – сказала Ася. – А можно, я ее не буду стирать?
– Зачем же стирать? – удивилась мама. – Мы ее папе подарим на день рождения следующей осенью девятнадцатого сентября.
– До следующей осени она сама слезет, – сказал с дивана Богданов.
– При живости ее нрава – пожалуй, – легко согласилась мама. – Но мы посмотрим, чтобы она далеко не ушла.
Улыбнулась Богданову, и уже ее в комнате нет.
– Неправда все, – мрачно сказал с дивана Богданов.
Он был сегодня мрачный. Все собирался домой, но не уходил. Ужинать тоже не стал. Папа предлагал его проводить, потому что уже темно. Но Богданов сказал, что он не боится, просто ему еще рано.
Пол теперь блестел, как зубы ослицы по фамилии Валаамова.
Осталось только у чечеток убрать. Ася открыла клетку. Мадам сразу выпорхнула, прямиком полетела на люстру, села и стала качаться. Толстый Паскаль глупо метался в открытой клетке. Как всегда, не мог найти выход. Мадам нежно позвала его с люстры. Паскаль, как последний идиот, верещал и бился об прутья. Мадам терпеливо звала. Привыкла, что муж у нее такой идиот. Все же не выдержала. Быстро порхнула обратно в клетку и выскочила назад. Показала, как надо! Пуговица от старого пальто, кажется, поняла бы! Но Паскаль не понял. Забился опять в истерике.
Ася наклонила клетку и вытолкнула его.
Думаете, он полетел на люстру, где тепло, светло и призывно поет Мадам? Нет, он спикировал прямо Фингалу на голову. Уселся между ушей и начал орать. Лариса сразу проснулась, как пружина. Раздула усы и побежала к Фингалу. Ася махнула веником. Паскаль бездарно взлетел, покрутился в воздухе и с размаху бухнулся куда-то на книжную полку. Никаких ниток там сроду не было. Но Паскаль нашел! Запутался в нитках ногами и задергался, как дергунчик.
Пришлось опять его сунуть в клетку.
В клетке он жадно набросился на еду, точно его всю жизнь морили голодом, а тут он набрел на скатерть-самобранку, которая вот-вот исчезнет. Налопался. Заорал. И опять забился об стенки.
Нет, чем дольше Ася смотрела на этого идиота Паскаля, тем больше она соглашалась с папой – чечеток срочно надо дарить хорошему человеку, у которого, кроме них, никого в квартире не будет. Сначала-то она была против. За Мадам все были спокойны. С ее умом! Но беднягой Паскалем сильно интересовалась Лариса. А Мария-Антуанетта глядела на него, не мигая, и нехорошо облизывалась. Как известно, воробьями она иногда закусывает на крыше. Паскаль же, как нарочно, норовил гулять по полу, исследовал своим глупым носом паркет…
«Птицы не приживаются почему-то…» – вздохнула про себя Ася. И с удовольствием подумала про Бориса Аркадьича Бельмондо, который умел за себя постоять и вполне бы прижился, если бы они все – мама, папа и Ася – могли поставлять ему к каждому обеду ведро свежих дождевых червей, успевали бы соскребать после него с паркета и могли предоставить Борису Аркадьичу потребное для его полноценного физического развития количество хрустальных ваз, которые бы он, развиваясь, скидывал крыльями на пол. Но в доме была только одна ваза – папе с мамой подарили на свадьбу, – и с этой вазой Борис Аркадьич легко разделался в первый же вечер.
Вообще он оставил по себе хорошую долгую, как у попугаев, память, хоть пробыл в доме только одиннадцать дней. За эти дни Борис Аркадьич окреп, научился летать и улетел на кинотеатр «Спартак», прямо на букву «С». Папа хотел снять его с этой буквы. Полез, как акробат. Но Борис Аркадьич сразу перескочил на «Р». Тут к нему налетели его ровесники, юные вороны. Обсели все буквы и подняли такой галдеж! Папе пришлось прыгать обратно на тротуар, а то бы эти ровесники его задолбали.
Обрадовались, что Борис Аркадьич Бельмондо к ним вернулся!
А потом, уже вместе с ними, Борис Аркадьич улетел на крышу кинотеатра «Спартак». И еще дальше – в большую жизнь, уже не видно – куда. Ася с папой долго искали его в бинокль, но разве найдешь! Всюду летели молодые вороны, и со всех сторон над городом, с неба и отовсюду, раздавался их ликующий крик; «Крра! Крра!» Асе даже грустно стало.
Вот тогда папа и толкнул ее локтем: «Гляди веселее – он улетел в большую жизнь».
Борис Аркадьич был самый настоящий Бельмондо. У него на глаза иногда падало третье веко, такая бельмастая пленка. А потом убиралась сама собой. Борис Аркадьич таращил глаза, громко топал по полу, широко растопыривал черные крылья, во всю ширь разевал свой клюв и орал. Требовал червей! Этих бедных червей ему нужно было забрасывать в пасть, как поленья в топку. Он сам знал, когда хватит. Вдруг захлопнет клюв и сразу сделает кучу. Постоит над ней молча. Опять разверзнет клюв и орет: «Кррр!» Значит – снова ему давай. Все ходили в гости только с дождевыми червями, в коробках их носили – как торты, чтоб не стыдно нести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
– А у вас детей нет? – спросил с интересом папа.
– Именно что есть, – вздохнул артист Стурис. – Сын. Два года. Говорить как раз только начал…
И он тяжело задумался. Ася с папой, кажется, поняли, о чем он задумался. Маленькие дети ведь так легко повторяют всякие слова!
– И где же он сейчас? – опять спросил папа.
– Жена с ним к бабушке переехала… временно…
И артист Стурис Асе с папой все рассказал, чего не знают у них в театре и не нужно, чтобы узнали.
Леша Стурис еще мальчишкой мечтал иметь попугая. Не какого-нибудь волнистого, где один хвост, а настоящего – какаду или ара, большого, сильного, чтобы жил сто лет и все помнил. Но такой попугай стоит бешеных денег! А бешеных денег у Лешиных родителей не было. А когда он сам стал работать в театре, у него их тем более не было. Что папе объяснять! Папа сам знает, сколько получают актеры.
– Знаю, – кивнул папа. – В аккурат на морскую свинку.
Так что Леша Стурис в свое удовольствие играл в своем ТЮЗе шестого гнома, зайку, Ивана-царевича, братца Иванушку, дятла большеносого и как-то почти забыл о своей мечте. Тем более – он женился, задумал переходить во взрослый театр, сделал свою программу для Ленконцерта и даже снялся в кино в эпизодической роли. А главное – у него сын родился!
Все из-за сына и вышло. Леша Стурис гулял днем с коляской. Вдруг слышит – кто-то его ужасно ругает. Такими словами! Так нагло! А никого кругом нет. Ни прохожих, ни магазина.
Леша чисто случайно глянул вверх. Он увидел во втором этаже на подоконнике огромную клетку с красавцем попугаем. Это был Гарик. Лешу как в сердце что-то толкнуло! Он бросил на тротуаре сына, коляску, прямо взлетел по лестнице. Позвонил. Открыла старушка с твердым лицом и враждебными глазами. «У вас там на подоконнике…» – только начал Леша. «Господи! – вдруг испугалась старушка. – Окно забыла закрыть!» И унеслась опрометью. Сразу вернулась и стала благодарить Лешу. Он сперва не понял – за что. Ее, оказывается, уже дважды штрафовали по десять рублей за нарушение общественного порядка. «За Гарькин язык», – она объяснила.
Леша тогда набрался смелости: «Может, вы его продадите?» – «Ему сперва язык надо вырвать», – враждебно сказала старушка. Но Леша заверил, что его, например, это не смущает. Его может смутить только большая цена. Тут старушка упала Леше на грудь и разрыдалась. Рыдая, она говорила Леше, сколько она натерпелась от этого попугая. Как он над ней издевается. Как она три раза его дарила хорошим людям и как они его приносили обратно с проклятьями. И как все соседи пишут куда-то письма, что невозможно жить…
Леша едва-едва во всем разобрался.
Попугай был, оказывается, не старушкин. Она – человек тихий, обычный, работала всю жизнь в бухгалтерии. Но муж у нее был яркий! Его все соседи боготворили. Он плавал, был капитан, ходил на своем корабле в далекие рейсы по всему свету. И любил во всем свете, так она думает, только этого Гарика: без него не выходил в рейс. Гарик мол самый стойкий из всей команды, не поддается морской болезни и даже в двенадцатибалльный шторм вдохновляет капитана правильно вести судно.
– Представляю, как он его вдохновлял! – засмеялся папа.
Но вдруг, видимо, испугался, что Ася тоже представит, и сразу сделал очень серьезное лицо.
А недавно старушкин муж умер. И тогда ей на голову свалился этот Гарик. У него ум не птичий! Он попугай-инквизитор. Как он над ней издевается! С раннего утра до поздней ночи летает за ней по комнате и кричит на разные голоса: «Мамашка, где наш папашка?», «Мамуля, где наш папуля?», «Маманька, где наш папанька?» А в клетке он так ругается, что соседи стучат шваброй в стенку. Если бы она верила в Бога, то считала бы, что Гарик послан ей за грехи. Не ее, а всего человечества. Но она в Бога давно не верит. Бог не может такого попугая создать, у него не хватило бы воображения!…
Так Леша Стурис получил своего Гарика.
Гарик сперва был тихий, сидел и хохлился. Сиял своей красотой. Очень понравился Лешиной жене. И все на него приходили любоваться. Но теперь уже давно не приходят. А жена забрала сына к своей матери и сказала, чтобы Стурис выбирал: или она, или Гарик.
– Н-да, – глубокомысленно сказал папа. – Может, с ветеринарами посоветоваться? У меня там есть свои люди…
– Я уже со всеми советовался, – вздохнул артист Стурис. – И с ветеринарами, и с невропатологом. Ветеринары смеются. А невропатолог сказал, что со стороны нервов у Гарьки полный порядок. Нервы как канаты. И надо действовать только лаской. Чтобы он слышал вокруг себя только ласковые слова. Тогда попозже, лет через пятьдесят, он, может быть, все плохие забудет и будет всем подряд говорить: «Дорогие друзья!» А сразу тут даже психиатр ничего не сделает.
– И большой у него запас? – осторожно поинтересовался папа.
– Больше сотни, это уж точно, – сознался артист Стурис. Теперь уж чего скрывать! – Это таких, которые нельзя слушать.
– А новые он запоминает? – спросила Ася.
Гарик сидел с равнодушным видом, будто и не о нем говорили и будто сам он сроду ничего никогда не говорил.
– Запоминает, – кивнул артист Стурис. – Только он старых, к сожалению, не забывает. У них долгая память, говорят, у попугаев…
– Я только одного не понимаю, – задумчиво сказал папа. – Как можно вашего Гарика сажать в театре на сцену? Я даже и на галерку бы не рискнул.
– О, это как раз совершенно безопасно, – впервые улыбнулся артист Стурис. – Он только дома говорит, в этих стенах.
Был, правда, один случай, когда Гарик заговорил на улице. Но это был исключительный случай! Он, вообще-то, произошел недавно с женой артиста Стуриса. Когда жена потребовала, чтобы Стурис убрал куда хочет своего попугая, Гарик сразу понял, что она – ему враг. Он все-таки недюжинного ума! И жену буквально возненавидел. А сам Леша как-то на целый день задержался в театре. Жена пожалела своим женским сердцем, что Гарик сидит такой грустный. И пошла с ним гулять. Они ушли от дома довольно далеко. Гарик смирно сидел у жены на плече. А когда они вошли в садик, где никого поблизости не было, он вдруг долбанул ее в ухо. В самую мочку! Кровь так и брызнула. Это самое кровавое место – мочка. Жена закричала на Гарика. Вот тогда-то и он на нее закричал.
Так они и бежали по людной улице. Жена артиста Стуриса, вся в крови. И у нее на плече – орущий попугай. Жена забежала в «Скорую помощь». А ей никакой помощи оказывать не хотят. Стали ее стыдить, что такая молодая женщина! И такие слова! Как не стыдно!…
После этого случая жена окончательно сказала: или я, или он.
– Но раз такой случай все-таки был… – стоял на своем папа. – Я бы на вашем месте, Алексей Николаевич, все же поостерегся. Ляпнет что-нибудь в публику. Или режиссеру.
– Режиссер дурак, – вдруг отчетливо сказал Гарик.
– Вот видите? Он все знает.
– Ага, слышит в театре, – признал артист Стурис. – Уши ему не заткнешь. А дома потом выдает.
У артиста Стуриса вдруг сделалось на мгновенье такое озорное, лобастое, откровенно мальчишеское лицо, что папа вдруг всем своим уже тяжелеющим телом ощутил, как он еще блистательно молод, этот Алексей Николаевич Стурис. Как ему невозможно расстаться с детской своей мечтой, которая сама опустилась ему на ладонь. Как он верит, что все само собой образуется в его жизни. И на всех заборах засияют огромные афиши с его именем. А жена и сын будут счастливо смеяться и обнимать его за хрупкую шею…
Но Ася только увидела, как у папы вдруг стало грустное и мягкое лицо, какое бывает у него, когда он провожает маму на вокзале, если мама не видит, что папа на нее смотрит.
– А какой же концертный номер вы, Леша, с ним приготовили? – спросил папа мягко…
Тут артист Стурис вдруг покраснел.
Он никакого номера с Гариком даже и не готовил. Ему просто ужасно хочется иметь хорошую фотографию своего Гарика. Тем более, что ему почему-то кажется, что он не в силах будет расстаться с женой и сыном. Поэтому он, можно сказать, обманом заманил папу к себе домой. И хотел ему тут открыться наедине. Он никак не ожидал, что папа может приехать с дочерью…
Ася слегка даже обиделась, что ему все время мешает дочь.
Но папа, наоборот, расцвел.
– Вот и прекрасно! – весело сказал папа. – Мы с Асей вас сейчас великолепно отснимем. Аська, давай ставить свет!
И пока они устанавливали аппаратуру, нужную для работы, артист Стурис задумчиво сидел в кресле, а над ним, молчаливый и гордый, будто сидя парил красавец попугай. Красный, зеленый, синий.
Потом Стурис вздохнул и сказал:
– Может, его Мурманскому траловому флоту подарить, как вам кажется, Юрий Георгиевич?
Папа от неожиданности чуть не уронил аппарат.
– Почему – именно Мурманскому траловому?
– Ну, не знаю. На какой-нибудь сейнер. Море. Стихия. Они ко всему привыкли.
– Может, вы и правы, – засмеялся папа.
Тут у Аси в руках ярко вспыхнула лампа, и папа сделал первый снимок.
Ответ истинного джентльмена
Ася убиралась у себя в комнате.
На диване Богданов что-то строил из кубиков. Впал сегодня в детство. Лариса (ну, по паспорту она – Нюра) спала на подушке, свернувшись клубком. Хвост у Ларисы вздрагивал, значит, что-то ей снилось. Этот хвост особенно всем не нравится, что он голый. Но он никакой не голый, а наоборот – бархатистый, надо только вглядеться. Никто не желает вглядываться, сразу: «Фу, какой хвост!»
Ася влажной тряпкой протерла подоконник. Ткнула этой тряпкой Фингалу в нос, чтобы он чувствовал. Это чьи, интересно, лапы на подоконнике? Их теперь оттирай! Фингал ничего не понял. Решил, что Ася играет. Выхватил тряпку и носится с ней по комнате.
Глупый еще! Ася пока занялась столом.
Чтобы был порядок. Ни одной ненужной бумажки нигде не валялось. Ненужных у Аси вообще нет, но это долго объяснять. Ася просто сгребла их в ящик и сверху аккуратно прикрыла тетрадками. Теперь порядок! Мама иногда заглядывает. Но, конечно, не роется. Рыться в чужом столе – это неделикатно, все равно как прочесть чужое письмо. Мало ли что у человека в столе? Может, личная тайна, каждый имеет право на свои тайны. У Аси особенно интересного ничего нет, чтоб такая уж тайна. А вдруг? Например, в самом нижнем ящике лежат записки, которые прошлой весной ей ребята писали в больницу. Богданова, например, записка: «Дарагая Ася! Как чустуишь? Я учусь плохо. Жилаю счастя. Богданов». Но эти записки мама читала, Ася сама давала…
Теперь фломастеры надо собрать в коробку. Вдруг уже не пишут? Ася взяла и попробовала на зеркале. Ух, здорово как на зеркале! Увлеклась и во все зеркало нарисовала красную лошадь, которая танцует на задних ногах и еще в синей шляпе.
– Посмотри! – сказала Богданову.
Богданов поднял голову от своих кубиков:
– Ну, лошадь…
– А чего она делает?
– Служит, – сказал Богданов и снова уткнулся в кубики.
– Она собака, что ли? – засмеялась Ася. – Ты что строишь? Построй ей конюшню!
– Ладно, – вяло кивнул Богданов. – Сейчас построю.
Надо пол еще подмести. Ася взялась за веник. Фингал тоже сразу взялся. Стали этот веник трясти. Тут вошла мама:
– Ну, Лапин, заканчиваешь?
Кроме Чингисхана, мама зовет Асю «Лапин» и еще много как зовет, всего сразу не вспомнишь. Ей одни и те же слова быстро надоедают, вот она новые и придумывает. Придумает и Асю зовет.
– Почти, – Ася вырвала у Фингала веник, вернее – что от него осталось. – Догадайся, кто у нас в комнате?
– Сейчас догадаюсь, – сказала мама. – Ты, я, Вадик Богданов, Фингал, чечетки в клетке, Лариса, она же – Нюра, и танцующая кобылица Суспензия, вроде – все?…
– Все, – засмеялась Ася. – А куда она идет?
– Ну, во-первых, на улице очень жарко. Дома даже белые, такое солнце. Даже тени от домов белые, они выгорели. А у нее шляпа с большими полями, и ей прохладно, будто наелась мороженого. Идет она, безусловно, к своей дальней родственнице, ослице по фамилии Валаамова, которая торгует на углу Конюшенной площади мятными пряниками и пять раз на дню чистит зубы жесткой щеткой…
– А почему – пять раз?
– Чтобы не так было мятно во рту.
– А почему – жесткой?
– Чтоб зубы блестели, – объяснила мама. – Даю тебе еще десять минут, чтоб навела шик-блеск. Хватит?
– Хватит, – сказала Ася. – А можно, я ее не буду стирать?
– Зачем же стирать? – удивилась мама. – Мы ее папе подарим на день рождения следующей осенью девятнадцатого сентября.
– До следующей осени она сама слезет, – сказал с дивана Богданов.
– При живости ее нрава – пожалуй, – легко согласилась мама. – Но мы посмотрим, чтобы она далеко не ушла.
Улыбнулась Богданову, и уже ее в комнате нет.
– Неправда все, – мрачно сказал с дивана Богданов.
Он был сегодня мрачный. Все собирался домой, но не уходил. Ужинать тоже не стал. Папа предлагал его проводить, потому что уже темно. Но Богданов сказал, что он не боится, просто ему еще рано.
Пол теперь блестел, как зубы ослицы по фамилии Валаамова.
Осталось только у чечеток убрать. Ася открыла клетку. Мадам сразу выпорхнула, прямиком полетела на люстру, села и стала качаться. Толстый Паскаль глупо метался в открытой клетке. Как всегда, не мог найти выход. Мадам нежно позвала его с люстры. Паскаль, как последний идиот, верещал и бился об прутья. Мадам терпеливо звала. Привыкла, что муж у нее такой идиот. Все же не выдержала. Быстро порхнула обратно в клетку и выскочила назад. Показала, как надо! Пуговица от старого пальто, кажется, поняла бы! Но Паскаль не понял. Забился опять в истерике.
Ася наклонила клетку и вытолкнула его.
Думаете, он полетел на люстру, где тепло, светло и призывно поет Мадам? Нет, он спикировал прямо Фингалу на голову. Уселся между ушей и начал орать. Лариса сразу проснулась, как пружина. Раздула усы и побежала к Фингалу. Ася махнула веником. Паскаль бездарно взлетел, покрутился в воздухе и с размаху бухнулся куда-то на книжную полку. Никаких ниток там сроду не было. Но Паскаль нашел! Запутался в нитках ногами и задергался, как дергунчик.
Пришлось опять его сунуть в клетку.
В клетке он жадно набросился на еду, точно его всю жизнь морили голодом, а тут он набрел на скатерть-самобранку, которая вот-вот исчезнет. Налопался. Заорал. И опять забился об стенки.
Нет, чем дольше Ася смотрела на этого идиота Паскаля, тем больше она соглашалась с папой – чечеток срочно надо дарить хорошему человеку, у которого, кроме них, никого в квартире не будет. Сначала-то она была против. За Мадам все были спокойны. С ее умом! Но беднягой Паскалем сильно интересовалась Лариса. А Мария-Антуанетта глядела на него, не мигая, и нехорошо облизывалась. Как известно, воробьями она иногда закусывает на крыше. Паскаль же, как нарочно, норовил гулять по полу, исследовал своим глупым носом паркет…
«Птицы не приживаются почему-то…» – вздохнула про себя Ася. И с удовольствием подумала про Бориса Аркадьича Бельмондо, который умел за себя постоять и вполне бы прижился, если бы они все – мама, папа и Ася – могли поставлять ему к каждому обеду ведро свежих дождевых червей, успевали бы соскребать после него с паркета и могли предоставить Борису Аркадьичу потребное для его полноценного физического развития количество хрустальных ваз, которые бы он, развиваясь, скидывал крыльями на пол. Но в доме была только одна ваза – папе с мамой подарили на свадьбу, – и с этой вазой Борис Аркадьич легко разделался в первый же вечер.
Вообще он оставил по себе хорошую долгую, как у попугаев, память, хоть пробыл в доме только одиннадцать дней. За эти дни Борис Аркадьич окреп, научился летать и улетел на кинотеатр «Спартак», прямо на букву «С». Папа хотел снять его с этой буквы. Полез, как акробат. Но Борис Аркадьич сразу перескочил на «Р». Тут к нему налетели его ровесники, юные вороны. Обсели все буквы и подняли такой галдеж! Папе пришлось прыгать обратно на тротуар, а то бы эти ровесники его задолбали.
Обрадовались, что Борис Аркадьич Бельмондо к ним вернулся!
А потом, уже вместе с ними, Борис Аркадьич улетел на крышу кинотеатра «Спартак». И еще дальше – в большую жизнь, уже не видно – куда. Ася с папой долго искали его в бинокль, но разве найдешь! Всюду летели молодые вороны, и со всех сторон над городом, с неба и отовсюду, раздавался их ликующий крик; «Крра! Крра!» Асе даже грустно стало.
Вот тогда папа и толкнул ее локтем: «Гляди веселее – он улетел в большую жизнь».
Борис Аркадьич был самый настоящий Бельмондо. У него на глаза иногда падало третье веко, такая бельмастая пленка. А потом убиралась сама собой. Борис Аркадьич таращил глаза, громко топал по полу, широко растопыривал черные крылья, во всю ширь разевал свой клюв и орал. Требовал червей! Этих бедных червей ему нужно было забрасывать в пасть, как поленья в топку. Он сам знал, когда хватит. Вдруг захлопнет клюв и сразу сделает кучу. Постоит над ней молча. Опять разверзнет клюв и орет: «Кррр!» Значит – снова ему давай. Все ходили в гости только с дождевыми червями, в коробках их носили – как торты, чтоб не стыдно нести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16