Ради этого дня он столько провел дней других, он столько передумал, столько принимал и отменял решений, и все ради того, чтобы когда-нибудь войти сюда со скрипкой.
Сейчас инструменты, портфели, папки были сложены, как в школе, на подоконниках и на стульях. Все ждали первых слов профессора, а он не спешил, стоял и молчал. Перед ним были вновь поступившие, и не только скрипачи, но и пианисты, и теоретики, и композиторы, и все они хотели сегодня встретиться именно с профессором Мигдалом.
- "Когда я должен был услышать его в первый раз, - вдруг совершенно неожиданно начал говорить Валентин Янович, - я думал, что он начнет небывало сильным звуком. Но он начал так слабо, так незначительно".
Студенты слушали, хотя и не понимали, о ком рассказывает профессор.
А он говорил:
- "Люди теснились друг к другу все ближе, он стягивал их все крепче, пока они постепенно не слились как бы в единого слушателя, противостоящего мастеру, как один человек воспринимает другого". Так записал Шуман свое впечатление от встречи с Никколо Паганини. - Профессор опять замолк, постоял, тяжелый, на тяжелых ногах. Потом продолжал: - И если Делакруа был живописцем девятнадцатого века, который осмелился писать красками, а не раскрашивать свои мысли, то Паганини был скрипачом, который стал играть, а не петь на скрипке. И я хочу, чтобы вы точно уловили разницу между словами "играть на скрипке" и "петь на скрипке". Технику мы будем совершенствовать, но я с вами попытаюсь еще усовершенствовать стиль. А усовершенствовать стиль, звук - значит усовершенствовать мысль. У нас должна быть рука, повинующаяся интеллекту: "La man che ubedisce all intelletto". Это сказал Микеланджело.
Профессор Мигдал прошелся по аудитории. Половицы скрипели, и он медленно и тяжело нес свою большую седую голову. Опять остановился, поднял глаза на слушателей.
- Слово "техника" происходит от греческого слова "технэ" "искусство". Это часто напоминал своим ученикам профессор Нейгауз. Любое усовершенствование техники есть прежде всего усовершенствование самого искусства, а значит, это помогает выявлению содержания исполняемого вами произведения, его поэтической сущности, того смысла, который вложил в него композитор. Беда в том, что некоторые уже вполне прославленные исполнители под словом "техника" подразумевают только беглость, быстроту, ровность, а не технику в целом, как ее понимали греки. Вот почему у очень одаренных музыкантов так трудно вам провести точную грань между работой над техникой и работой над музыкой. Нет и не может быть настоящей игры ради игры, а должна быть и есть только игра ради музыки. Это настоящая игра, а иначе вы будете петь на скрипке, исполнять, а не играть. И смычок для вас - это все равно что кисть для живописца. Поэтому вам будут сейчас понятны слова Рубинштейна, которые он сказал своему ученику, когда однажды прослушал его исполнение на фортепьяно одной и той же фразы: "В хорошую погоду можете играть ее так, как сыграли, но в дождь играйте иначе". Толстой говорил, что художник должен обладать тремя качествами: искренностью, искренностью и искренностью. А искренность - это простота, правдивость, торжество самого искусства. Некоторые мои ученики пытались играть интересно, в чем-то по-своему стильно, и мне стоило больших трудов заставить их потом играть просто и правдиво. Играть просто совсем непросто, потому что для этого надо мыслить. Прежде всего. Это вот именно и есть то самое, что записал Шуман о Паганини: "...я думал, что он начнет небывало сильным звуком. Но он начал так слабо, так незначительно..."
Андрей испытал странное чувство - он отчетливо видел, что у профессора нет в руках скрипки, но он слышал ту скрипку и того гениального скрипача, о котором рассказывал профессор, все время возвращаясь к нему.
Андрей знал его по портретам, гравюрам и литографиям. Худощавый, с нервным тонким лицом. Правая нога выставлена и чуть согнута, пряди длинных волос, острый профиль. Локти сложены на груди. Левое плечо резко приподнято, и он прижимает к нему подбородком скрипку. Он удерживает скрипку плечом и подбородком, и поэтому левая рука у него тоже свободна, и он легко и просто совершает ею скачки на большие интервалы. Но Андрей прежде это только видел, а сейчас он слышал, как это было все у Паганини, как это все должно быть у музыканта.
- Паганини сказал: "Надо сильно чувствовать, чтобы другие чувствовали", - продолжал говорить профессор. И он уже не был для Андрея тяжелым и неподвижным, не казался таким. Он говорил стремительно, сильно.
Андрей теперь часто бывал в Малом зале консерватории. Он видел его и ранним утром, когда в зале было еще темно и только горел свет около органа и кто-нибудь из студентов сидел за органом и занимался. Он бывал днем, когда тоже кто-нибудь занимался, например, фортепьянный ансамбль. Зал был среди классов консерватории и сам был одним из классов. Андрей навсегда запомнил этот зал в тот самый момент, когда ансамбль замолчал и орган тоже. Тишина. И когда Андрей поворачивается и уходит при полнейшей тишине. Он навсегда запомнит эту тишину. Он не может вычеркнуть из памяти и забыть того, что случилось потом во дворе одного из домов. Двора он боится еще больше. Во дворе он остановился тогда, разжал пальцы, повернулся и пошел. И все. Так ему казалось, что все, что он свободен. От всего, что на него было возложено им самим, его матерью, музыкальной школой. Свободен и принадлежит себе так, как никогда не принадлежал, потому что всегда была сверхзадача. А теперь сверхзадачи нет и не будет. Никакой борьбы, никакого желания успеха... Ты - и просто жизнь вокруг тебя. Но теперь Андрей знает, что так вообще не может быть, потому что для него нет жизни без успеха, а успех - это борьба. А если сверхзадача не будет в тебе, то не будет ее и в струнах твоей скрипки, никакой "звучащей атаки", как говорит профессор Мигдал. А вот Ладька, он не думает раскрывать жизнь, но он это все время делает. Легко и естественно. Все-таки жаль, что его нет здесь сейчас, вдруг подумал Андрей. И не удивился, что подумал так. Лично ему Ладька так же необходим, как Ладьке необходим, очевидно, и Андрей. В определенные минуты жизни они необходимы друг другу. А может быть, и всегда? Он думает сейчас о Ладьке, потому что думает о себе?
Андрею нравились темноватые коридоры консерватории, двери с бронзовыми ручками. Теперь все эти двери принадлежали ему. Он мог войти в любую из них. Нравилась ему консерваторская библиотека - поблескивающие тяжелыми корешками старинные книги. Раскрываешь такую книгу, а она слегка потрескивает в корешке и пергаментными прокладками перед иллюстрациями. Дежурная на абонементе, с седой прической и вколотой в нее большой роговой шпилькой, дает книги и принимает их как-то не спеша, в обе руки, аккуратно.
Нравился Андрею на третьем этаже огромный и тоже старинный, покрытый черным лаком стол. Вокруг стола усаживалось сразу человек тридцать. Раскладывали тетради, учебники, ноты и занимались. Со стороны казалось, что заседает какая-то авторитетная комиссия. Стол в шутку назывался "котел культуры".
Между первым и вторым этажами висели расписания лекций и семинаров на всех курсах. Горели лампы, тоже в старинных абажурах, матовых и похожих на тюльпаны. Расписание первого курса висело под первой лампой. Последняя, шестая, лампа была аспирантской. Чаще других подходили к расписанию студенты первого курса, и поэтому их лампа горела чаще других.
Старые консерваторские деревья. Их всего несколько штук во дворе, но они видели студентов и профессоров многих поколений. Все, что было когда-то. Может быть, еще во времена этих поблескивающих тяжелыми корешками книг.
В особенности Андрею понравилось бывать в консерватории поздними вечерами, когда уже было пусто и тихо и можно было стоять у окна с низким подоконником и не спеша думать, отгадывать свое будущее. Очень это всегда заманчиво. Не отсюда ли гороскопы, пасьянсы, линия жизни на ладонях?.. Это удел слабых и сомневающихся. Никакого собственного движения, развития. Надо не отгадывать себя и свое будущее, а знать его! И с тех самых семи или восьми лет! Вот идеал для музыканта, чтобы не было потеряно ни одного дня, ни одного часа. Чтобы все успеть раньше. Это честная, открытая борьба. И надо побеждать, обязательно. Не оступаться, не падать, не пропускать никого вперед. Тоже честно. Вот как все должно быть, если не совершать ошибок. С самого начала. Ни одной ошибки, даже самой незначительной. Если бы людям позволялось возвращаться к детству, чтобы многое проделать заново, Андрей бы вернулся и начал все сначала, чтобы в самом начале и победить!.. И как можно доказательнее, чтобы не очень потом заниматься отгадыванием своего будущего. Никогда не чувствовать удела слабых. Даже тени! Даже намека! Слова! Взгляда! Ни в ком до конца не погиб Моцарт. Ни в ком! Да, да! Ни в ком...
Была середина зимы. Шел густой снег. Сквозь него едва пробивался свет уличных фонарей. Пешеходы с трудом отыскивали тротуары, а иногда и не отыскивали, а прокладывали тропинки, где и как им это было удобнее. Снег закрыл ступени, вывески магазинов, дощечки автобусных и троллейбусных остановок, огни светофоров, завалил бульвары и спуски в подземные переходы, и появился незнакомый город - летучий, бесшумный и загадочный.
Рита пригласила Андрея к себе в институт на концерт, встретила его в вестибюле, помогла отряхнуться от снега. На плечах у нее, как всегда, был теплый шарф. Концы его она завязала в огромный пышный узел.
Рита и Андрей не виделись уже больше недели: Рита была занята в институте, Андрей - в консерватории. Переговаривались только по телефону. Андрей обрадовался приглашению прийти и послушать выступление оркестра старинной музыки и встретиться с Ритой. Оркестр был недавно создан, исполнял музыку средних веков и эпохи Возрождения, в нем были собраны старинные инструменты. Об этом оркестре уже говорили специалисты.
В зал долго не впускали. Там устанавливали клавесин, высокие металлические подсвечники и еще какую-то мебель.
Студенты шутили:
- Ампир дяди Вани.
- Ренессанс с Помпадур.
- Столярка, - сказал кто-то басом.
Андрей все еще никак не мог привыкнуть, что Рита своя в этом институте, где на дверях написано: "Счетно-вычислительный центр", "Электромеханическая лаборатория", "Турбогенераторная". Хотя Рита была из семьи, как говорят, потомственных инженеров: ее отец работает инженером на заводе "Калибр", ее дед и, кажется, прадед тоже работали на каких-то московских заводах, но все равно Андрей был уверен, что Рита не должна учиться в техническом институте, что на ней техническая династия должна поменять свое направление на гуманитарное. Правда, Рите очень шел рабочий халат, и, когда Андрей впервые увидел ее в рабочем халате, он не удивился, что она такая изящная в нем. Она была такой всегда. Просто халат все это усилил, как это усиливал зонт в ее руках, или авиационная сумка, с которой она ходила в институт, или золотистая цепочка вместо пояса, которую она тоже часто надевала. Он бы многое мог назвать, потому что все это замечал и не забывал.
Рита ему очень нравилась, даже еще больше, чем прежде. Ритой восхищались и его новые консерваторские знакомые. Кто-то назвал ее "штучной девчонкой" - высшее признание красоты.
Пока готовили зал, Рита повела его в лабораторию, в которой она начала свою работу. В авиационной сумке Рита носила теперь такие книги, как "Справочник молодого токаря", журнал "Приборы и техника эксперимента". Однажды Андрей открыл "Справочник молодого токаря" в том месте, где была вложена закладка, и прочитал: "Предельные отклонения вала в системе отверстия второго класса точности..." Все-таки что общего между Ритой и молодым токарем, кроме условной семейной традиции? Рита говорила ему, что есть радиозвезды, радионебо, радиооблака. Андрей не представлял Риту с паяльником в руках или вот с лабораторной горелкой, которую она ему сейчас показывала. Дутик. Пусть ее отец, ее дед, прадед, но не она - штучная девчонка.
Рита зажгла дутик, и он вспыхнул длинным игольчатым пламенем.
- Запаивает стекло, - сказала Рита.
Она погасила дутик.
- Не интересно?
- Интересно, - сказал Андрей.
- Нет, неинтересно. Ты можешь дома поменять вкладыш в водопроводном кране?
- Представь, могу. Знаю, как устроен электрический утюг, газовая плита и мусоропровод.
Они опять едва не поссорились. Так, из-за пустяка, как это у них часто случалось. Но Рита первая сказала: "Пойдем в зал", и они пошли на концерт.
В зале на сцене стояли черные высокие подсвечники, и в них горело по шесть и по четыре белых свечи. Стоял клавесин с поднятой крышкой, стулья с кожаными подушками и высокими спинками и пюпитры. Были разложены старинные инструменты: виола да гамба по виду напоминала небольшой контрабас, только с шестью струнами, фагот дульциан, продольная флейта и флейта-пикколо. Свечи отбрасывали тени от инструментов, тени шевелились.
Вышел один из солистов и сказал, что будет исполнена французская музыка пятнадцатого века. Назвал исполнителей - певцов и музыкантов.
Андрей и Рита сидели в шестом ряду. Было все видно и слышно. Андрею казалось, что и их тени с Ритой тоже шевелятся на стене. Ему сделалось от этого как-то странно беспокойно.
Девушки на сцене были в длинных, до пола, платьях из темно-серебряной парчи; волосы подобраны высоко, украшены искусственными камнями. Ребята в черных костюмах. Двое - с короткими, клинышком, бородами. Ренессанс, Помпадур. Незаметно вышла к клавесину девушка, тоже в длинном темно-серебряном платье. Андрею показалось в ней что-то знакомое, в тех движениях, с которыми она усаживалась на стул, готовилась взять первые ноты. Но пока Андрей окончательно поверил, что это Оля, Рита уже узнала ее, и Андрей понял, что Рита узнала Олю, по тому, как у нее дрогнули ресницы.
- Она теперь не на органе играет?
- Она играет и на клавесине.
Струны клавесина зазвенели, как будто это была лютня. Мотив нежно подхватили продольная флейта и флейта-пикколо. Солисты раскрыли книжечки в черных переплетах и запели. Старинное мелодическое пение - на латыни. Это было удивительно - при свечах, при этих тенях, которые шевелились на стенах, будто складки гобелена. Со свечей иногда струйками сбегал воск и громко ударял по деревянному полу. Какое-то естественное дополнение музыки, эпохи, и все это в сегодняшнем летучем, бесшумном и загадочном городе.
"Воплощение поэмы", - подумал Андрей. И Чибис, какая-то повзрослевшая, новая, затянута в длинное платье.
Когда она аккомпанировала на клавесине одной рукой, другая рука с кружевами у запястья свободно висела вдоль тела, и от этого пальцы казались особенно тонкими и чувствующими, как на полотнах старых мастеров. В этом выражалась сама Чибис и музыка, которую она исполняла. Подсвечники стояли и на клавесине, и Олины руки были хорошо видны. Плечи и лицо.
Потом оркестр исполнил испанскую музыку двенадцатого века. Играли Чибис и ударник. Ударник встал рядом с Олей, на шнурке висел маленький круглый барабан, в руках были палочки, как для игры на литаврах. Музыка была совсем необычной для клавесина, ритмичной, и ритм усиливал барабан.
- Красиво, - сказала Рита.
- Что? - спросил Андрей. Он спросил, чтобы Рита не подумала, что он очень увлечен исполнением этой музыки.
- Клавесин, и вся она кажется красивой.
Объявили перерыв, зажгли электрический свет. Исполнители ушли за сцену.
- Мне нужно подойти к старосте курса, - сказала Рита. - Дима! окликнула она паренька. Он уже выходил из зала.
Рита ушла вместе с ним. Она это сделала нарочно, и Андрей был ей благодарен за это. Ему хотелось пройти за сцену, узнать, как живет Оля, поговорить с ней, но тут неожиданно на сцену вышла сама Оля и начала менять на клавесине свечи. Андрей подошел.
- Здравствуй.
- Здравствуй, - сказала Оля.
Андрей удивился, что она не удивилась встрече.
- Я тебя видела, - сказала Оля.
- Сейчас в зале?
- Да.
- Я не знал, что ты в этом оркестре.
- Мне надо было работать. Как ты живешь? - Она взглянула на него, и это была прежняя Чибис, но и повзрослевшая, в этом необычном платье, с необычной прической - Ты учишься у профессора Мигдала?
- Да.
- Я так и думала.
Ей хотелось еще и еще говорить с Андреем. Она и менять свечи вышла, чтобы так вдруг, во время перерыва, оказаться около него, хотя и понимала, что не имеет на это никакого права. И никогда не будет иметь!
Новые свечи были уже вставлены в подсвечники. Андрей поглядел в зал. Рита не появлялась.
- Мне нужно подобрать ноты ко второму отделению, - сказала Чибис. Она уловила взгляд Андрея в зал.
- Конечно, - сказал Андрей и отошел от сцены.
Рита появилась в зале, когда уже погасили свет. Быстро скользнула вдоль ряда и села на свое место рядом с Андреем.
Потом Андрей провожал Риту домой, и они шли сквозь снег и ветер без всяких тропинок, через сугробы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32