– …Руссель, 40 лет, – убит прикладом «гард мобиль» в Тулузе; Жюсток, 36 лет, – убит прикладом в Лионе; Габриэль Бесс, 35 лет, – убит в Лионе штрейкбрехерами и полицией…»
– Вста-авай… – раздается вдруг у стены чей-то звонкий, певучий голос. Тишина давит на барабанные перепонки.
– Проклятьем заклейменный… – не то вскрикивают, не то запевают несколько разрозненных голосов.
И вдруг весь зал разражается «Интернационалом». Ливень голосов. Сухие полураскрытые губы с облегчением ловят слова, крупные и тяжелые, как капли. Зал гудит. Сотрясаемые раскатами песни, звенят стекла. Каждому кажется, что это звенит у него в ушах.
Когда наконец наступает молчание, слово берет Франшон.
Он говорит об исторической схватке 9 февраля, когда парижский пролетариат в течение пяти часов оставался хозяином улицы. О мужественном ответе парижского народа, вздыбившего в этот день на пути наступающего фашизма непреодолимую преграду из баррикад. О единении всех прогрессивных сил страны против меченосцев реакции, вдохновляемых безнаказанными бесчинствами своих германских братьев в фашизме. О героических попытках венских шуцбундовцев загородить своими трупами дорогу фашизму в Австрии. О зверских расправах во всех тех странах, где пролетариат в союзе с мелкобуржуазными слоями города и деревни не сумел вовремя отразить нашествие врага. О драконовском приговоре венгерского фашистского правосудия Матиасу Ракоши. Он говорит о едином, Народном фронте всех трудящихся и мыслящих французов, о который, как о бетонную плотину, разобьются неистовые волны реакции.
Его провожают оглушительным взрывом рукоплесканий. Наконец водворяется тишина. Но вот с улицы в зал входят Торез и Леон Блюм, и аплодисменты вспыхивают вновь.
Социалистический депутат Лонге сообщает с трибуны о том, что комиссия иностранных дел Палаты депутатов послала венгерскому правительству протест против приговора Ракоши.
Бородатый человек в очках – представитель Лиги защиты прав человека и гражданина – пространно говорит о культуре, об угрожающем ей новом Средневековье и о простом человеке с молотом, призванном стать отныне на страже тысячелетних завоеваний человеческого ума.
Слово предоставляется Леону Блюму. Он поднимается на трибуну, поправляет пенсне, близорукими глазами обводит зал.
– Граждане!…
– Товарищи! – хором поправляют его из зала.
– Граждане!…
– Товарищи!… – гремит, как непослушное эхо, зал. – Говори: товарищи!
Шум нарастает, заглушая слова оратора.
Блюм пробует переждать. Затем оборачивается к Торезу и жестом просит его успокоить собрание. Торез поднимает руку. В зале залегает тишина.
Блюм произносит блестяще построенную защитительную речь в пользу слова «гражданин», рожденного Великой французской революцией и получившего вторичное право гражданства из рук Парижской коммуны. Закругленные риторические периоды, преисполненные изящества и благородного пафоса, плавно падают в зал. Маргрет забывает на минуту, что она на митинге в здании, оцепленном полицией. Трибуна превратилась в кафедру Сорбонны, с которой тонкий лингвист очаровывает слушателей экскурсами в прошлое, полными остроумия и эрудиции.
В нескольких рядах раздаются аплодисменты.
Новый ораторский оборот – и речь в защиту слова «гражданин» превращается в защитительную речь в пользу идеи Народного фронта. Теперь уже аплодирует почти половина зала. Блюм говорит о необходимости единения всех рабочих, без различия партий, во имя защиты свободы и демократии.
Ему кричат из зала: «Почему реформисткие профсоюзы саботируют соглашение с унитариями?»
Он нервно поправляет пенсне. Чувствуется, он привык, чтобы его слушали, не перебивая, и эти реплики аудитории, дезорганизующие правильно построенную речь, мешают ему развернуть начатую мысль по всем правилам риторического искусства. Однако он отвечает: к сожалению, он не в курсе всего хода переговоров между СЖТ и СЖТЮ Реформистское и левое объединения профсоюзов.

. Но он полагает, если партия социалистов и коммунистов сумели перед лицом врага найти общий язык и создать орган, взаимно увязывающий их действия, осуществление профсоюзного единства тем более желательно и необходимо. Он лично не только уверен в благополучном исходе переговоров, но и всей душой жаждет их скорейшего успешного завершения.
Его провожают дружные аплодисменты всего зала.
Встает Франшон и сообщает, что слово имеет представитель Германской коммунистической партии, только что прибывший из фашистской Германии.
Как будто по залу прошел электрический ток. Все лица поворачиваются к президиуму. Где? Который?
И вдруг на трибуне, неизвестно откуда, вырастает человек. Черные непроницаемые очки, просторный гасконский берет, скрывающий волосы. В сочетании с черными очками и синим беретом лицо кажется бледным и изнуренным. Товарищ из Германии! Хотя до границы всего несколько часов езды, это звучит почти как призрак с того света!
Весь зал встает в одном стихийном порыве. Грохот аплодисментов, внезапный, как обвал. Воздух звенит «Интернационалом».
Маргрет не может петь. Горло ее душит спазма. Тело дрожит как в лихорадке. Хочется прислониться лбом к стене и заплакать. Она стоит, выпрямившись, и беззвучными губами повторяет слова песни.
Новый электрический разряд аплодисментов.
Тем временем вокруг трибуны уже незаметно очутились несколько дюжих парней в беретах, с красными звездочками в петлице. Это импровизированная охрана для немецкого товарища на случай вторжения полиции. Маргрет улыбается сквозь слезы. О, эти не подпустят к нему никого на расстояние трех шагов!
Немецкий товарищ начинает говорить. Он говорит по-французски, с легким акцентом, мягко закругляя слова.
Он говорит о стране, превращенной в застенок, о диких, кровавых расправах, которыми гитлеровская клика пытается сломить сопротивление лучших людей Германии. О словах, которые пахнут человечиной: Дахау, Ораниенбаум… И все понимают: траурный список жертв фашизма здесь, на французской земле, оглашенный сегодня Франшоном, – это лишь одна страница, вырванная из тома страшного обвинительного заключения.
Он говорит о нищете германского народа, вызванной гонкой вооружений, о разнузданной пропаганде новой, скорейшей войны, о десятках тысяч баллонов удушливых газов, производимых каждые сутки красильной, фармацевтической и парфюмерной промышленностью современной Германии. В зале напряженная тишина. Приглушенно ворчат вентиляторы. И всем кажется вдруг, что это пролетают уже над сонным Парижем эскадрильи германских бомбардировщиков.
Он говорит о торжестве глупости и тупоумия, о плановом истреблении всех, кто способен мыслить и творить, о детях, черепа которых с колыбели сдавлены стальным шлемом, как некогда ступни китаянок, заключенные в старозаветные колодки. Он говорит о щупальцах фашистской инквизиции, запущенных в окрестные страны, чтобы подкупом, террором и изменой заглушить сопротивление демократических масс и подготовить почву для вооруженного вторжения, о многочисленных агентах Гитлера, шныряющих по Европе. Он зачитывает короткий, неполный список агентов гестапо, орудующих под ложными фамилиями здесь, в Париже, и Маргрет вздрагивает, услышав фамилию англичанина Калми, под которой скрывается германский шпион Ганс Мейер.
Он говорит о бесчинствах коммивояжеров господина Гесса, совершаемых ими безнаказанно на территории демократических стран…
– Я хочу вам рассказать, для примера, историю молодого антифашисткого ученого-эмигранта доктора Роберта Эберхардта, похищенного в Швейцарии агентами гестапо и замученного в лагере Дахау…
Старый рабочий Пьер Боринак в восемнадцатом ряду нагибается и поднимает с пола кепку. Что с этой мадмуазель, которая сидит с ним рядом? Ни с того ни с сего она вскочила с места и уронила его кепку. Теперь сидит красная. Теперь опять бледнеет. Засунула пальцы в рот, будто боится закричать. Вот-вот опять вскочит.
– Мадмуазель, сидите спокойно, не мешайте слушать.
Но Маргрет не слышит. Эрнст! Да это же Эрнст! Она сдерживает себя силой, чтобы не закричать. Как она могла не узнать его сразу по голосу? Это потому, что он говорит по-французски. И потом она не слыхала его никогда выступающим на митинге.
Ей кажется, что сквозь черные очки она ясно различает серые, чуть насмешливые глаза и сквозь берет – светлые волосы, зачесанные назад. Знакомое, дорогое лицо!
Он все еще говорит о Роберте. О его книге, никогда не увидевшей свет. О нашествии питекантропов. О заговоре равнодушных.
Маргрет напряженно слушает. Она не замечает, что присутствующие в зале немецкие эмигранты, еще вчера относившиеся к ней со скрытой брезгливостью и нескрываемым недоверием, теперь смотрят в ее сторону с теплой виноватой улыбкой. Она не видит ничего, кроме лица Эрнста, для нее одной четко проступающего сквозь черные очки.
Он говорит о бедственном положении трудового народа в Германии, о положении рабочих, о положении крестьян, мелких служащих, мелких торговцев, интеллигенции. Слова его давят. Невыносимым грузом ложатся на плечи. И когда слушатели, низко понурив головы, кажутся подавленными его страшным повествованием, он бросает им, как спасательный круг, короткое мужественное «но»…
Но рабочий класс Германии не сломить никакими репрессиями! Он борется, он организуется, он становится все сплоченнее, объединяя вокруг себя все здоровые, творческие силы страны.
Но движение за единый фронт – подлинный могильщик фашизма – растет и крепнет во всех уцелевших демократических странах!
Фашистская язва исчезнет с лица земли в тот день, когда будет разбит заговор равнодушных, когда тысячи людей перестанут оказывать поддержку палачам одним фактом своего нейтралитета. Ни одного мыслящего трудового человека вне антифашистского фронта!…
В зале стоит уже не грохот, а неистовый рев аплодисментов. Немецкий товарищ исчез с трибуны так же стремительно, как на ней появился. Парни в беретах исчезли куда-то тоже.
Маргрет хочет броситься вон из зала, нагнать Эрнста у запасного выхода, обменяться с ним хоть парой слов. Но она понимает: сделать этого нельзя.
На трибуну поднимается Торез.
Маргрет пришла на сегодняшний митинг специально, чтобы его послушать, но сейчас она не в состоянии слышать что-либо, кроме гула в висках. Она смотрит на сосредоточенные лица соседей. Для них всех выступавший только что человек – «немецкий товарищ». Она одна здесь знает его подлинное имя. Она выпрямляется, гордая сознанием того, что ей впервые доверена большая партийная тайна. Никто из присутствующих не догадывается, что «немецкий товарищ» сказал ей сегодня утром, у нее на квартире: «Роберта в ближайшее время мы реабилитируем…»
«Немецкий товарищ» выполнил свое обещание. А она? А что, разве она не выполнила своего? Разве она не отправила письма Фришофу? Да, отправила, но с какими колебаниями. Сейчас ей стыдно за весь сегодняшний день, исполненный малодушных метаний и чувства собственной обреченности. Сейчас она ощущает себя здесь уже не эмигранткой, работницей антифашистской лиги, а представительницей партии, от имени которой говорил только что Эрнст.
Да, она счастливее многих сидящих в этом зале. Она едет в логово врага не как заложница, нет, – как боец, выполняющий почетное задание славной Коммунистической партии Германии. Если когда-нибудь ей придется сюда вернуться, ее будут звать уже не мадемуазель Маргарита, ее будут звать «немецкий товарищ».
И когда зал в третий раз разражается «Интернационалом», она поднимается и поет вместе со всеми, но поет уже по-немецки.

5

Утро на улице Бельвиль начинается криком газетчика, ворвавшегося в еще сонные переулки со свежим номером «Юманите», шумом открываемых ажурных ставен, грохотом ручных тележек, которые чинно выстраиваются вдоль тротуара.
На громыхающих тележках въезжают в Бельвиль огороды, опростанные от земли, пахучие гряды сельдерея, петрушки, свеклы, простоволосых, кудрявых и гофрированных салатов. В это время года, правда, они довольно дороги. Но зато приправьте их слегка уксусом и горчицей, поставьте к ним пол-литра красного, и самый худой кусок самого дрянного мяса покажется вам вкуснее отборного жеребячьего бифштекса.
На громыхающих тележках въезжает в Бельвиль скот. Никакого намека на то, что еще вчера все это блеяло, хрюкало, прыгало, размахивало хвостом, называлось «Нанет» или «Коко» и поворачивало голову на звук собственного имени. Теперь это называется: огузок, вырезка, сшибок, край, завиток, голье… Когда человек работает, как вол, ему не до вегетарианства. Ему нужен добрый кусок воловьего мяса.
На громыхающих тележках въезжает в Бёльвиль море. Оно не так-то уж далеко, но мало кто из бельвильцев, за исключением разве бывших матросов, видел его иначе, как в кино. Зато каждый день они могут любоваться его изнанкой. Правда, лангусты забредают сюда редко, но всякая рыбешка прет поутру целыми косяками. Это дешевле мяса, и экономный господь бог не зря приказал верующим питаться рыбкой не реже раз в неделю. Жителям Бельвиля, чтобы связать концы с концами, приходится многократно перевыполнять этот божий завет. Если вам надоел мерлан и опротивела камбала, вы можете утешить себя супом из морских моллюсков и закусить его отварными морскими звездами.
Утром, уходя на работу, мужчины вдыхают смешанный запах огородов, бойни и моря. Они торопятся и, самое большее, позволяют себе вьшить у прилавка со случайно встретившимся товарищем по четвертинке красного и заглянуть на ходу в свежий номер «Юма». – Так сокращенно и ласкательно зовут они свою газету.
– Читал, Гаскон? Эти свиньи англичане выслали нашего Кашена.
– Можешь быть покоен, Этьен, Кэ-д'Орсэй не пошлет им по этому поводу ноты протеста.
На улице, в метро, у обитого цинком прилавка кафе только и разговоров, что о профсоюзном единстве. Переговоры явно затягиваются. Будет ли достигнуто наконец полное соглашение между обоими объединениями профсоюзов? Собственно говоря, тут, в Бельвиле, в низах, или, как принято здесь говорить, «в базе», оно достигнуто уже давно, год тому назад, 9 февраля. Но вожаки медлят, и многие конфедераты склонны уже без раздражения выслушивать колкости унитаров на предмет раскольнической работы реформистских бонз. И все же после последней воскресной демонстрации на площади Республики всем ясно: единый фронт пролетариата уже существует. Сколько бы ни затянулись переговоры профсоюзных вождей, расторгнуть стихийно воссоздавшееся единство они не в состоянии. Но тем живее и взволнованнее законное нетерпение бельвильцев.
Последние фразы политических споров замирают в раскрытой глотке метро.
Продавцы, оставляя на минуту свои тележки, заходят промочить горло в ближайшее бистро. Последняя статья Тореза об интересах мелких лавочников разбирается по косточкам с наибольшим азартом именно здесь.
– Верьте моему слову, мосье Альбер! Каждый человек хочет ежедневно кушать свой бифштекс. Если я не заработаю его сам, никакое правительство – будь оно самое левое из левых – не поднесет мне его на сковороде. С кем я торгую? Кто у меня покупает моих улиток? Может быть, богачи с Елисейских полей? Может быть, я состою компаньоном у Прюнье? Может быть, эти господа приезжают к вам и распивают у вас шампанское? Нет, я стою здесь каждый день перед вашим бистро, и я их что-то у вас не видел. Мы с вами, мосье Альбер, кормим рабочих, и они кормят нас. Тот, кто урезывает заработок наших клиентов, вынимает его из нашего с вами кошелька. Правильно говорю?
Эрнст идет по улице Бёльвиль по направлению к бульвару. Мимо открытых настежь зеленных, мимо мясных лавок с золотой лошадиной мордой, гордо вздыбленной над тротуаром, мимо тележек с овощами и морской снедью, окруженных уже в этот час толпой хозяюшек с клеенчатыми сумками. Как отточенные ножи в руках базарного фокусника, мелькают в воздухе серебряные рыбы, падая плашмя на медную чашу весов. Как зеленые волосы русалки, торчат из сумок, среди морских ежей и креветок, длинные космы сельдерея…
На углу бульвара большое скопище людей. Под хриплые вздохи гармоники низкий приятный мужской голос полуговорит, полупоет, подстегиваемый жеманными взвизгами гитары:
«Мосье де-ля-Рок получил урок, бедный, весь истек злостью, когда зол и лют, на парижский люд замахнулся шут тростью. Но на мостовой встретил нас с тобой, а нас много сот тысяч. Мы без лишних слов можем высечь вновь его цепных „крестовиков“. Если попробуют начать, споемте хором им опять…»
И вдруг, послушное приглашению певца, все сборище хором подхватывает, скандируя, неожиданный, почти маршевый припев.
Эрнст присматривается с интересом ко всевозрастающей кучке женщин и мужчин, усердно, по нотам, разучивающих песенку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29