В левой руке у него был зонтик, упрятанный, как меч, в свой чехол, и он держал его под таким углом к телу, что он становился похож – при том, что он был высок ростом и строен, – на некоего гарлемского владыку, стоящего на своем перекрестке.
Для того чтобы обозреть все это, у меня было совсем немного времени – пока он открыл дверь, вошел, посмотрел на Шерри, посмотрел на меня, увидел, что я в его халате, и велел мне одеваться и валить отсюда, – но я успел увидеть все, мое чувство времени было столь же растянутым, как первая затяжка марихуаной, когда легкие вбирают ее в себя с протяжным вздохом и время возвращается на то место, откуда тронулось в путь, да, я увидел все это и вспомнил, как Шаго пел, и как Дебора прочитала его записку, это и впрямь произошло в одно, чрезвычайно долгое мгновение, пока он смотрел на меня. От него пахнуло опасным ветерком, – настроение ядовитой змеи, – проникшим в мои легкие, как марихуана, и время замедлило свой бег.
Я понял, что Шаго способен убить меня, и почувствовал какую-то странную радость, как будто смерть сулила мне освобождение от той минуты, угаданной мною и Шерри, когда между нами все испортилось и пошло на слом. Поэтому я просто улыбнулся ему и легонько подтолкнул пачку сигарет в его сторону.
– Вали отсюда, – сказал он.
Наши взоры встретились и впились друг в друга. Его взгляд был суров и жесток и разъедал мне глаза, как соль. Но я ощущал невероятную отрешенность, словно мои чувства от меня отделились и были упакованы, как инструменты, в какой-то ящик. Поскольку я не шевельнулся, Шаго повернулся к Шерри и спросил:
– Он не удерет?
– Нет.
– Будь я проклят, – сказал Шаго, – ты завела себе мужика, который не бздит.
– Да.
– Не то что Тони?
– Не то что Тони.
– Ладно, в рот тебе, встань! – сказал мне Шаго.
Когда я встал, Мартин раскрыл руку. В ней был нож, и он рванулся лезвием из его руки, как жало змеи. Лязг лезвия произвел не больше шума, чем шелест травы, выдираемой из земли.
– Говорю тебе, одевайся, – сказал Шаго. – Будь я на твоем месте, мне не хотелось бы, чтобы меня зарезали в чужом халате.
– Уберите нож, – сказал я. Мой голос прозвучал тихо, но спокойно.
– Я уберу его, парень, когда вырежу на тебе свои инициалы, – сказал Шаго. Он повернулся к Шерри, его глаза горели золотом, странным на столь черном лице, и были, пожалуй, такими же яркими, как ее глаза. Шаго засмеялся. – О, Господи, – сказал он, – шутка, просто шутка. – Он убрал лезвие. Как фокусник. – Она мое сокровище, – сказал он, обращаясь ко мне,
– моя женушка.
– Была твоей женушкой, пока ты не стал таким дерьмом, – сказала Шерри.
– Ладно, – ответил он, – от дерьма и слышу.
– Я тоже от дерьма и слышу.
Они были похожи на двух канатоходцев, балансирующих высоко над землей.
– Проклятье! Черт побери! – заорал Шаго. – Послушай, Самбо, – обратился он ко мне, – ты для меня похуже, чем черножопый черномудый ниггер, потому что ты трахнул эту блондиночку, вдул моей женушке, понял, подлюга, падло! Проклятье! Почему белые девки такие суки? – В уголках его рта выступила пена, красные жилки в глазном белке. – На хрена ты с ним связалась? – спросил он у Шерри. – Он жирный.
– Ничуть не жирный, – закричала Шерри, – ничуть!
– Не звезди. Просто мешок с дерьмом.
– Ну-ка повторите, – сказал я.
– Вот ты как? – спросил он.
– Да, я так, – ответил я. Моя вторая фраза прозвучала уже не столь безукоризненно, как первая.
– Не выпендривайся, приятель, – сказал Шаго. Лезвие было опять открыто.
– Ты ублюдок, – сказала Шерри.
– Каждый ниггер ублюдок. Вот посмотри на этого Самбо. Он выблядок жирной белой расы. И какого хрена ты с ним связалась? Потому что он профессор, профессор хренов. Он выдал своей супружнице такого, что она окочурилась. Хи-хи. Ха-ха. А потом выкинул ее из окна.
– Закрой нож, – сказала Шерри.
– Дерьма пирога.
– У тебя на губе болячка.
– Мне не больно. – Он кинул зонтик себе за спину, по направлению к двери. Зонтик упал со сдавленным стоном, как женщина, которой раздвигают ноги. – Она вся в крови, – сказал он мне. – У нее был ребенок, и она побоялась его оставить. Побоялась оставить черножопого младенчика. А как насчет тебя, дядюшка, собираешься наградить ее беложопым младенчиком, с такой запористой белой вонючей жопой? Поцелуй-ка меня туда же.
– Заткнись! – сказал я.
– А вот я тебя бритвочкой, говнюк!
Я шагнул навстречу ему. Не знаю, что я собирался делать, но шаг вперед был, безусловно, правильным шагом. Может, у меня мелькнула мысль ухватиться за бутылку виски и сделать из нее «розочку». Волна радости вновь нахлынула на меня, подобно тому, как мелодия какой-нибудь песни может напомнить человеку, находящемуся на грани безумия, что скоро он опять сойдет с ума и перед ним откроется мир куда более интересный, чем теперешний.
Шаго отступил, держа нож лезвием ко мне, и запястье у него подрагивало в такт настроению. Смотреть на это лезвие было равносильно пребыванию на краю высокой скалы: в животе у тебя посасывает, а глаза прослеживают путь твоего скорого падения. Я вдруг вспомнил немца со штыком, и ноги у меня онемели, чуть было не онемели, я услышал какой-то голос, приказывающий мне схватить со стола бутылку и разбить ее, разбить, пока он еще далеко и не может достать меня ножом, не достанет, пока я не сделаю шага, но голос этот был лживым голосом моих нервов, и я не послушался его и сделал еще один шаг, хотя ноги и отказывались идти, шагнул вперед, оставив бутылку сзади, словно знал, что против ножа она мне не поможет. Да и моя реакция не шла ни в какое сравнение с его рефлексами. Но все же я почувствовал в его настроении некую пустоту и шагнул в нее.
Шаго отступил назад и закрыл нож.
– Что ж, подружка, – сказал он спокойным голосом, – этого кота против шерстки не погладишь. – Затем спрятал нож и одарил нас обоих сладчайшей улыбкой. – Душечка, – сказал он Шерри, – почему ты не смеешься? Так здорово я еще никогда не играл!
– О Господи, Шаго, какой ты паршивец, – сказала она, качая головой. И все же в ее голосе сквозило восхищение.
– Просто я очень милый и талантливый, дорогуша. – Он улыбнулся мне.
– Пожмем друг другу руки, Роджек, ты парень что надо. – И он протянул мне руку.
Но его рука на ощупь оказалась неприятной. Было что-то вялое и скользкое в ее пожатии.
– Как тебе это понравилось? – спросил он у меня.
– Высший класс.
– Замечательно, – согласился он, – просто великолепно. Полный блеск.
Меня чуть не затошнило от всего этого.
– На такие вот гадости Шаго мастак, – сказала Шерри.
– Конечно, я бес, больной бес, – сказал он с большим шармом. И с голосом его начали происходить какие-то метаморфозы. Ударения порхали среди его слов, как бабочки и летучие мыши.
– Побереги жопу, черный человек на марше, – вдруг сказал он, обращаясь ко мне, – и он не остановится, пока его элементарные требования не будут удовлетворены. Ральф Банч*. Верно? «Убери руку у меня с ширинки»,
– сказала епископу герцогиня, потому что была переодетым герцогом. Ха-ха-ха! – Он поглядел на меня неожиданно безумными глазами, как будто беспокойство обратило их в бегство, как вспышка света – тараканов.
* Ральф Банч (1904) – американский дипломат, лауреат Нобелевской премии 1950 г.
– Шаго, что ты затеял? – спросила Шерри.
– Вот-вот.
– Не надо!
– Нравится не нравится, терпи, моя красавица. Или поплачь со мною.
– Не может быть! Ты больше не будешь!
– Да что ты, детка, с чего ты взяла? Ведь я ворвался сюда уличным хулиганом. Прямо как в Центральном парке! Самбо! Ты ведь знаешь, сладкая моя, что я не таков. Прекрасно знаешь. Слишком уж я красив, чтобы ввязываться в драку, вот так-то. Роджек, – сказал он в мою сторону, – ты мне нравишься, ты такая скотина. Положи-ка что-нибудь на хлебушек. – И он заклохтал, захохотал. – Что ж, голубушка, мои поздравления. Если уж отдавать тебя, то, конечно, джентльмену с душой, а не с яйцами. Такая жопа, зато из Высшей Лиги. Гарвард, наверное? Доктор Роджек.
– Ты не на конюшне, – сказала Шерри.
– Пошла-ка ты, детка.
– Но ты не на конюшне.
– Я бы сейчас с удовольствием ширнулся. Мои ноги сами принесли меня сюда. – Он быстро постучал себя по ногам. – Вот я и пришел повидаться с тобой. И ты можешь удержать меня.
Она покачала головой. Но не произнесла ни слова.
– Детка, – сказал он, – ты все еще по мне мокнешь.
– Нет, Шаго. И уходи отсюда, уходи, – сказала она, отвернувшись от нас обоих.
– Этому не будет конца, – сказал Шаго. – Я ж объяснял тебе, детка, мы можем расстаться на десять лет, а чуть увидимся, начнем все сначала. Понял? – спросил он у меня. – У нас с ней все в полном порядке. Тебе остаются опивки до объедки. Эдакие обоссанные объедки.
– Это уж не тебе судить, – сказал я. Но внезапно подумал, что его слова могут оказаться правдой.
– Слушай, мужик, давай-ка успокоимся и потолкуем. Я прекрасно могу обойтись без Шерри. У меня были кинозвезды. Полная записная книжка кинозвезд. Так что спокуха. Давай без шума. Спроси-ка у нее, часто ли я терял контроль над собой.
– Что ты затеял? – повторила она.
– Пеку пирожки с говном. Послушай, детка, дай-ка нам от тебя отдохнуть. Со мной спокуха, полная спокуха.
– Ты тут только что ножом размахивал.
– Ну, я вернулся в царство живущих. Клянусь. Я просто поразвлекался. Я ведь читал пьесу. Ты и я, муж с женой, разве что не расписаны – но мы познали друг друга, просто не потянули. Плакать хочется. И все же я приношу вам мои наилучшие пожелания. Вам, Роджек, и вам, мисс.
– Дай ему уйти, – сказала Шерри, – пожалуйста, дай уйти.
– Нет уж, – сказал Шаго.
Нож опять оказался у него в руке. Он держал его перед собой и смотрел на него, наклонив голову, как священник со свечой.
– Объедки в ведро, – произнес он, – объедки в ведро.
Шерри встала с кресла, в котором она все это время сидела, закутавшись в пшеничного цвета халат, и, придерживая его полы обеими руками, подошла к Шаго.
– Убери эту игрушку.
– Нет. Расскажи-ка ему о Всаднике Свободы. – Но, словно не в силах выносить ее страх перед ножом, он закрыл его, положил в карман и отступил на шаг от нас обоих. Бешеный монолог спазмами рвался у него из горла.
– Представь-ка себе, – сказал он, обращаясь ко мне, – я пел песню Всадника Свободы. Как будто собирался стать президентом всех черножопых США. Это песня Дика Грегори, а не моя, но все равно я ее пел. А ведь мне нечем было похвалиться – только изяществом да луженой глоткой. А эта луженая глотка мне дарована свыше, я тут ни при чем. Я лилово-белый бес с черной жопой. Но у меня есть будущее, я могу полюбить сам себя, вот вам и будущее. У меня двадцать лиц, я говорю на разных языках, я бес, а что делать бесу со Всадником Свободы? Послушайте, – сказал он, и голос его набирал силу по мере рассказа, – я отрезан от собственных корней, я пытаюсь выразить свою душу – и все идет прахом. Вот что такое Всадник Свободы. Да что там – продолжал он, не замечая, что меняет направление беседы, – ты слышал, как я пою, я вас запомнил, ты приволок с собой свою жену, эту бригантину с жемчугами на шее, ты думал, я забыл, но у меня есть изящество, старина, а изящество это память. Я имею в виду, что я изящен, когда пою.
– Это так.
– И я харкнул твоей жене в лицо.
– Фигурально говоря.
– Фигурально. Да, харкнул. И сказал себе: парень, ты харкнул в морду самому дьяволу.
– Вот уж не думал, что вы станете ломать над этим голову.
– Поцелуй меня в жопу. Не думал, что стану ломать над этим голову. Я ведь знал, что за сука твоя жена. Сука из высшего света. Я ведь понимал, что она мне сулила: всю эту херню из Белого Дома – пощипли мою травку, черненький, ты такой хорошенький, – думаете, мне такое по вкусу? И вот появляется твоя жена и хочет, чтобы спел на благотворительном балу за просто так, за ее улыбочку. И я сказал себе: что ж, леди, ты ведь и полдоллара не дашь той черной бабе, что подотрет за тобой в уборной, четвертак – и ни гроша больше, верно?
– Не знаю.
– Давай, дружок, целься хорошенечко, в самые белки их глаз.
Я расхохотался. Несмотря ни на что. Не выдержав, расхохотался и Шаго.
– Да, любезнейший, это смешно. Но я был на распутье. Пойми. Они были готовы ухватиться за меня, были готовы превратить меня в певца для высшего света, а в Вилледже мне все обрыдло, обрыдла мафия, ее порядочки: «как вам идет ваш костюм, мистер Гануччи», – нет уж, высший свет и то лучше, – но стоило мне взглянуть на твою жену, и я послал все это подальше. Я разыграл это вежливо, «нет, – говорил мой импресарио, – мистер Мартин не поет на вечерах», я строил из себя целку, а они жрали дерьмо, я был загадочным черным Буддой, но твоя жена – это уж чересчур – она заигрывала со мной: «Мистер Мартин, я уверена, что могу заставить вас переменить решение», и что верно, то верно, она могла, я хорошенько рассмотрел ее, когда она сидела там с тобой прямо передо мной и поедала меня глазами, буквально поедала, людоедка, я чувствовал, как трещат мои кости. И вот я посоветовал ей, как поступать. Класть я на вас хотел, государыня императрица, Шаго Мартину жаль своих титек, доить себя он не даст. Клал я на вашу благотворительность. – Он покачал головой. – И на этом игры с высшим светом закончились, ну и черт с ними, но я был бы великолепен там, я был готов, я был чашкой чаю, который они могли заварить. И они знали это. Потому что я пел на всех языках, все это космополитическое дерьмо, французские песенки, техасские, немного оксфордского джаза, уверяю тебя, – подчеркнул он, переходя на безупречное английское произношение, – мы все получили бы массу удовольствия и кучу продовольствия. – Он начал считать, загибая пальцы: – Я могу петь по-немецки, по-китайски, по-русски, я могу петь на любой лад, как образованный негр, как житель Ямайки, японец, яванец, косоглазый – стоит мне просто напрячь мои аденоиды, мои жирные губы и связки, бах! – и я пою все, что угодно, но это все дерьмо, приятель, все, кроме способа, которым я это использую, потому что на каждый акцент у меня приходится своя нота, когда я пою, на каждый язык своя особая нота, это целый конгресс языков, вот что чарует в моем пении, вот почему им так хочется меня заграбастать задорого или за так, но я не их, я чужой, я елизаветинец, я целый хор, понял?
– Ты просто старый динамист, с луны свалившийся, – сказала Шерри. Нежность к нему вновь зазвучала у нее в голосе. А меня разъедала кислота.
– Начав говорить, я завожусь. Я ведь бес. Я обычно смотрел твою программу. Белая жопа, а туда же. Мы с ней сидели вот здесь на диване и слушали, как ты распинаешься. «Белая жопа, а туда же», – говорили, и мы смеялись.
– Теперь по телевизору показывают тебя, – сказал я.
– Да, и как раз в тот час, когда шла твоя программа. По сорок первому каналу. Они так бедны, что им нечем платить оператору. Давай-ка подкурим. – Он достал сигарету, набитую туго, как тюбик зубной пасты, зажег ее и предложил мне. Я отказался. Нечто непривычное давило мне на затылок, нечто появившееся в последние полчаса, неизвестно что, но оно предупреждало меня, чтобы я отказался. Я глотнул виски.
– А ты, подружка? – Он протянул ей сигарету.
– Нет, – она покачала головой. – Не хочу.
– Опять залетела? – спросил он. И, увидев выражение ее лица, присвистнул, засмеялся, состроил гримасу. – Херня, – закричал он, – ты не можешь этого знать, так скоро не можешь знать. Сколько уже народу на этом попалось. Так скоро не узнаешь.
Но крючок засел в нем. Что-то странное появлялось в его глазах по мере того, как его забирала марихуана, к этому он готов не был. Он походил на большую рыбу, которую только что загарпунили: в уголках глаз сквозил ужас, нечто в прошлом навсегда осталось позади. Ему причиняла боль не мысль о том, что она, быть может, беременна, а сознание, что она занималась со мной такими вещами, которые заставили ее так подумать, это он здорово понимал.
– Послушай, подружка, тебе не удастся меня оставить. Я вырежу твое сердечко. В тебя воткнут, но только не то, на что ты надеешься, а перо, а я останусь в этом южном дерьме. Я теперь сижу в белом дерьме, – сказал он, поглядев на меня, и глаза его были бесцветны, как тюремная стена, – я купаюсь в этой плоти, – продолжал он, – жопа ты жопа, я приберегал ее для себя, все это белое дерьмецо, но она не белая, вовсе не белая, моя девка уже не белая, в ней теперь моя черная штука. Да, сэр, благодарю покорно, вы так щедры. Послушай, приятель, я заставил ее сделать аборт, потому что малыш был бы черный – черный, как я, и поэтому я теперь белый.
– Ты черножопый эгоист, – сказала Шерри. – Ты не белый, ты просто перестал быть черным. Вот почему ты по-прежнему черномазый, а мне вставил белый. Потому что я никогда не оглядываюсь. Когда дело сделано, оно сделано. Кончено.
Должно быть, какая-то доза марихуаны, носившаяся в воздухе, тронула и ее ноздри, потому что она говорила сильным злобным голосом, мужским голосом владельца мельницы или политикана из маленького южного городка – голосом своего брата, понял я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Для того чтобы обозреть все это, у меня было совсем немного времени – пока он открыл дверь, вошел, посмотрел на Шерри, посмотрел на меня, увидел, что я в его халате, и велел мне одеваться и валить отсюда, – но я успел увидеть все, мое чувство времени было столь же растянутым, как первая затяжка марихуаной, когда легкие вбирают ее в себя с протяжным вздохом и время возвращается на то место, откуда тронулось в путь, да, я увидел все это и вспомнил, как Шаго пел, и как Дебора прочитала его записку, это и впрямь произошло в одно, чрезвычайно долгое мгновение, пока он смотрел на меня. От него пахнуло опасным ветерком, – настроение ядовитой змеи, – проникшим в мои легкие, как марихуана, и время замедлило свой бег.
Я понял, что Шаго способен убить меня, и почувствовал какую-то странную радость, как будто смерть сулила мне освобождение от той минуты, угаданной мною и Шерри, когда между нами все испортилось и пошло на слом. Поэтому я просто улыбнулся ему и легонько подтолкнул пачку сигарет в его сторону.
– Вали отсюда, – сказал он.
Наши взоры встретились и впились друг в друга. Его взгляд был суров и жесток и разъедал мне глаза, как соль. Но я ощущал невероятную отрешенность, словно мои чувства от меня отделились и были упакованы, как инструменты, в какой-то ящик. Поскольку я не шевельнулся, Шаго повернулся к Шерри и спросил:
– Он не удерет?
– Нет.
– Будь я проклят, – сказал Шаго, – ты завела себе мужика, который не бздит.
– Да.
– Не то что Тони?
– Не то что Тони.
– Ладно, в рот тебе, встань! – сказал мне Шаго.
Когда я встал, Мартин раскрыл руку. В ней был нож, и он рванулся лезвием из его руки, как жало змеи. Лязг лезвия произвел не больше шума, чем шелест травы, выдираемой из земли.
– Говорю тебе, одевайся, – сказал Шаго. – Будь я на твоем месте, мне не хотелось бы, чтобы меня зарезали в чужом халате.
– Уберите нож, – сказал я. Мой голос прозвучал тихо, но спокойно.
– Я уберу его, парень, когда вырежу на тебе свои инициалы, – сказал Шаго. Он повернулся к Шерри, его глаза горели золотом, странным на столь черном лице, и были, пожалуй, такими же яркими, как ее глаза. Шаго засмеялся. – О, Господи, – сказал он, – шутка, просто шутка. – Он убрал лезвие. Как фокусник. – Она мое сокровище, – сказал он, обращаясь ко мне,
– моя женушка.
– Была твоей женушкой, пока ты не стал таким дерьмом, – сказала Шерри.
– Ладно, – ответил он, – от дерьма и слышу.
– Я тоже от дерьма и слышу.
Они были похожи на двух канатоходцев, балансирующих высоко над землей.
– Проклятье! Черт побери! – заорал Шаго. – Послушай, Самбо, – обратился он ко мне, – ты для меня похуже, чем черножопый черномудый ниггер, потому что ты трахнул эту блондиночку, вдул моей женушке, понял, подлюга, падло! Проклятье! Почему белые девки такие суки? – В уголках его рта выступила пена, красные жилки в глазном белке. – На хрена ты с ним связалась? – спросил он у Шерри. – Он жирный.
– Ничуть не жирный, – закричала Шерри, – ничуть!
– Не звезди. Просто мешок с дерьмом.
– Ну-ка повторите, – сказал я.
– Вот ты как? – спросил он.
– Да, я так, – ответил я. Моя вторая фраза прозвучала уже не столь безукоризненно, как первая.
– Не выпендривайся, приятель, – сказал Шаго. Лезвие было опять открыто.
– Ты ублюдок, – сказала Шерри.
– Каждый ниггер ублюдок. Вот посмотри на этого Самбо. Он выблядок жирной белой расы. И какого хрена ты с ним связалась? Потому что он профессор, профессор хренов. Он выдал своей супружнице такого, что она окочурилась. Хи-хи. Ха-ха. А потом выкинул ее из окна.
– Закрой нож, – сказала Шерри.
– Дерьма пирога.
– У тебя на губе болячка.
– Мне не больно. – Он кинул зонтик себе за спину, по направлению к двери. Зонтик упал со сдавленным стоном, как женщина, которой раздвигают ноги. – Она вся в крови, – сказал он мне. – У нее был ребенок, и она побоялась его оставить. Побоялась оставить черножопого младенчика. А как насчет тебя, дядюшка, собираешься наградить ее беложопым младенчиком, с такой запористой белой вонючей жопой? Поцелуй-ка меня туда же.
– Заткнись! – сказал я.
– А вот я тебя бритвочкой, говнюк!
Я шагнул навстречу ему. Не знаю, что я собирался делать, но шаг вперед был, безусловно, правильным шагом. Может, у меня мелькнула мысль ухватиться за бутылку виски и сделать из нее «розочку». Волна радости вновь нахлынула на меня, подобно тому, как мелодия какой-нибудь песни может напомнить человеку, находящемуся на грани безумия, что скоро он опять сойдет с ума и перед ним откроется мир куда более интересный, чем теперешний.
Шаго отступил, держа нож лезвием ко мне, и запястье у него подрагивало в такт настроению. Смотреть на это лезвие было равносильно пребыванию на краю высокой скалы: в животе у тебя посасывает, а глаза прослеживают путь твоего скорого падения. Я вдруг вспомнил немца со штыком, и ноги у меня онемели, чуть было не онемели, я услышал какой-то голос, приказывающий мне схватить со стола бутылку и разбить ее, разбить, пока он еще далеко и не может достать меня ножом, не достанет, пока я не сделаю шага, но голос этот был лживым голосом моих нервов, и я не послушался его и сделал еще один шаг, хотя ноги и отказывались идти, шагнул вперед, оставив бутылку сзади, словно знал, что против ножа она мне не поможет. Да и моя реакция не шла ни в какое сравнение с его рефлексами. Но все же я почувствовал в его настроении некую пустоту и шагнул в нее.
Шаго отступил назад и закрыл нож.
– Что ж, подружка, – сказал он спокойным голосом, – этого кота против шерстки не погладишь. – Затем спрятал нож и одарил нас обоих сладчайшей улыбкой. – Душечка, – сказал он Шерри, – почему ты не смеешься? Так здорово я еще никогда не играл!
– О Господи, Шаго, какой ты паршивец, – сказала она, качая головой. И все же в ее голосе сквозило восхищение.
– Просто я очень милый и талантливый, дорогуша. – Он улыбнулся мне.
– Пожмем друг другу руки, Роджек, ты парень что надо. – И он протянул мне руку.
Но его рука на ощупь оказалась неприятной. Было что-то вялое и скользкое в ее пожатии.
– Как тебе это понравилось? – спросил он у меня.
– Высший класс.
– Замечательно, – согласился он, – просто великолепно. Полный блеск.
Меня чуть не затошнило от всего этого.
– На такие вот гадости Шаго мастак, – сказала Шерри.
– Конечно, я бес, больной бес, – сказал он с большим шармом. И с голосом его начали происходить какие-то метаморфозы. Ударения порхали среди его слов, как бабочки и летучие мыши.
– Побереги жопу, черный человек на марше, – вдруг сказал он, обращаясь ко мне, – и он не остановится, пока его элементарные требования не будут удовлетворены. Ральф Банч*. Верно? «Убери руку у меня с ширинки»,
– сказала епископу герцогиня, потому что была переодетым герцогом. Ха-ха-ха! – Он поглядел на меня неожиданно безумными глазами, как будто беспокойство обратило их в бегство, как вспышка света – тараканов.
* Ральф Банч (1904) – американский дипломат, лауреат Нобелевской премии 1950 г.
– Шаго, что ты затеял? – спросила Шерри.
– Вот-вот.
– Не надо!
– Нравится не нравится, терпи, моя красавица. Или поплачь со мною.
– Не может быть! Ты больше не будешь!
– Да что ты, детка, с чего ты взяла? Ведь я ворвался сюда уличным хулиганом. Прямо как в Центральном парке! Самбо! Ты ведь знаешь, сладкая моя, что я не таков. Прекрасно знаешь. Слишком уж я красив, чтобы ввязываться в драку, вот так-то. Роджек, – сказал он в мою сторону, – ты мне нравишься, ты такая скотина. Положи-ка что-нибудь на хлебушек. – И он заклохтал, захохотал. – Что ж, голубушка, мои поздравления. Если уж отдавать тебя, то, конечно, джентльмену с душой, а не с яйцами. Такая жопа, зато из Высшей Лиги. Гарвард, наверное? Доктор Роджек.
– Ты не на конюшне, – сказала Шерри.
– Пошла-ка ты, детка.
– Но ты не на конюшне.
– Я бы сейчас с удовольствием ширнулся. Мои ноги сами принесли меня сюда. – Он быстро постучал себя по ногам. – Вот я и пришел повидаться с тобой. И ты можешь удержать меня.
Она покачала головой. Но не произнесла ни слова.
– Детка, – сказал он, – ты все еще по мне мокнешь.
– Нет, Шаго. И уходи отсюда, уходи, – сказала она, отвернувшись от нас обоих.
– Этому не будет конца, – сказал Шаго. – Я ж объяснял тебе, детка, мы можем расстаться на десять лет, а чуть увидимся, начнем все сначала. Понял? – спросил он у меня. – У нас с ней все в полном порядке. Тебе остаются опивки до объедки. Эдакие обоссанные объедки.
– Это уж не тебе судить, – сказал я. Но внезапно подумал, что его слова могут оказаться правдой.
– Слушай, мужик, давай-ка успокоимся и потолкуем. Я прекрасно могу обойтись без Шерри. У меня были кинозвезды. Полная записная книжка кинозвезд. Так что спокуха. Давай без шума. Спроси-ка у нее, часто ли я терял контроль над собой.
– Что ты затеял? – повторила она.
– Пеку пирожки с говном. Послушай, детка, дай-ка нам от тебя отдохнуть. Со мной спокуха, полная спокуха.
– Ты тут только что ножом размахивал.
– Ну, я вернулся в царство живущих. Клянусь. Я просто поразвлекался. Я ведь читал пьесу. Ты и я, муж с женой, разве что не расписаны – но мы познали друг друга, просто не потянули. Плакать хочется. И все же я приношу вам мои наилучшие пожелания. Вам, Роджек, и вам, мисс.
– Дай ему уйти, – сказала Шерри, – пожалуйста, дай уйти.
– Нет уж, – сказал Шаго.
Нож опять оказался у него в руке. Он держал его перед собой и смотрел на него, наклонив голову, как священник со свечой.
– Объедки в ведро, – произнес он, – объедки в ведро.
Шерри встала с кресла, в котором она все это время сидела, закутавшись в пшеничного цвета халат, и, придерживая его полы обеими руками, подошла к Шаго.
– Убери эту игрушку.
– Нет. Расскажи-ка ему о Всаднике Свободы. – Но, словно не в силах выносить ее страх перед ножом, он закрыл его, положил в карман и отступил на шаг от нас обоих. Бешеный монолог спазмами рвался у него из горла.
– Представь-ка себе, – сказал он, обращаясь ко мне, – я пел песню Всадника Свободы. Как будто собирался стать президентом всех черножопых США. Это песня Дика Грегори, а не моя, но все равно я ее пел. А ведь мне нечем было похвалиться – только изяществом да луженой глоткой. А эта луженая глотка мне дарована свыше, я тут ни при чем. Я лилово-белый бес с черной жопой. Но у меня есть будущее, я могу полюбить сам себя, вот вам и будущее. У меня двадцать лиц, я говорю на разных языках, я бес, а что делать бесу со Всадником Свободы? Послушайте, – сказал он, и голос его набирал силу по мере рассказа, – я отрезан от собственных корней, я пытаюсь выразить свою душу – и все идет прахом. Вот что такое Всадник Свободы. Да что там – продолжал он, не замечая, что меняет направление беседы, – ты слышал, как я пою, я вас запомнил, ты приволок с собой свою жену, эту бригантину с жемчугами на шее, ты думал, я забыл, но у меня есть изящество, старина, а изящество это память. Я имею в виду, что я изящен, когда пою.
– Это так.
– И я харкнул твоей жене в лицо.
– Фигурально говоря.
– Фигурально. Да, харкнул. И сказал себе: парень, ты харкнул в морду самому дьяволу.
– Вот уж не думал, что вы станете ломать над этим голову.
– Поцелуй меня в жопу. Не думал, что стану ломать над этим голову. Я ведь знал, что за сука твоя жена. Сука из высшего света. Я ведь понимал, что она мне сулила: всю эту херню из Белого Дома – пощипли мою травку, черненький, ты такой хорошенький, – думаете, мне такое по вкусу? И вот появляется твоя жена и хочет, чтобы спел на благотворительном балу за просто так, за ее улыбочку. И я сказал себе: что ж, леди, ты ведь и полдоллара не дашь той черной бабе, что подотрет за тобой в уборной, четвертак – и ни гроша больше, верно?
– Не знаю.
– Давай, дружок, целься хорошенечко, в самые белки их глаз.
Я расхохотался. Несмотря ни на что. Не выдержав, расхохотался и Шаго.
– Да, любезнейший, это смешно. Но я был на распутье. Пойми. Они были готовы ухватиться за меня, были готовы превратить меня в певца для высшего света, а в Вилледже мне все обрыдло, обрыдла мафия, ее порядочки: «как вам идет ваш костюм, мистер Гануччи», – нет уж, высший свет и то лучше, – но стоило мне взглянуть на твою жену, и я послал все это подальше. Я разыграл это вежливо, «нет, – говорил мой импресарио, – мистер Мартин не поет на вечерах», я строил из себя целку, а они жрали дерьмо, я был загадочным черным Буддой, но твоя жена – это уж чересчур – она заигрывала со мной: «Мистер Мартин, я уверена, что могу заставить вас переменить решение», и что верно, то верно, она могла, я хорошенько рассмотрел ее, когда она сидела там с тобой прямо передо мной и поедала меня глазами, буквально поедала, людоедка, я чувствовал, как трещат мои кости. И вот я посоветовал ей, как поступать. Класть я на вас хотел, государыня императрица, Шаго Мартину жаль своих титек, доить себя он не даст. Клал я на вашу благотворительность. – Он покачал головой. – И на этом игры с высшим светом закончились, ну и черт с ними, но я был бы великолепен там, я был готов, я был чашкой чаю, который они могли заварить. И они знали это. Потому что я пел на всех языках, все это космополитическое дерьмо, французские песенки, техасские, немного оксфордского джаза, уверяю тебя, – подчеркнул он, переходя на безупречное английское произношение, – мы все получили бы массу удовольствия и кучу продовольствия. – Он начал считать, загибая пальцы: – Я могу петь по-немецки, по-китайски, по-русски, я могу петь на любой лад, как образованный негр, как житель Ямайки, японец, яванец, косоглазый – стоит мне просто напрячь мои аденоиды, мои жирные губы и связки, бах! – и я пою все, что угодно, но это все дерьмо, приятель, все, кроме способа, которым я это использую, потому что на каждый акцент у меня приходится своя нота, когда я пою, на каждый язык своя особая нота, это целый конгресс языков, вот что чарует в моем пении, вот почему им так хочется меня заграбастать задорого или за так, но я не их, я чужой, я елизаветинец, я целый хор, понял?
– Ты просто старый динамист, с луны свалившийся, – сказала Шерри. Нежность к нему вновь зазвучала у нее в голосе. А меня разъедала кислота.
– Начав говорить, я завожусь. Я ведь бес. Я обычно смотрел твою программу. Белая жопа, а туда же. Мы с ней сидели вот здесь на диване и слушали, как ты распинаешься. «Белая жопа, а туда же», – говорили, и мы смеялись.
– Теперь по телевизору показывают тебя, – сказал я.
– Да, и как раз в тот час, когда шла твоя программа. По сорок первому каналу. Они так бедны, что им нечем платить оператору. Давай-ка подкурим. – Он достал сигарету, набитую туго, как тюбик зубной пасты, зажег ее и предложил мне. Я отказался. Нечто непривычное давило мне на затылок, нечто появившееся в последние полчаса, неизвестно что, но оно предупреждало меня, чтобы я отказался. Я глотнул виски.
– А ты, подружка? – Он протянул ей сигарету.
– Нет, – она покачала головой. – Не хочу.
– Опять залетела? – спросил он. И, увидев выражение ее лица, присвистнул, засмеялся, состроил гримасу. – Херня, – закричал он, – ты не можешь этого знать, так скоро не можешь знать. Сколько уже народу на этом попалось. Так скоро не узнаешь.
Но крючок засел в нем. Что-то странное появлялось в его глазах по мере того, как его забирала марихуана, к этому он готов не был. Он походил на большую рыбу, которую только что загарпунили: в уголках глаз сквозил ужас, нечто в прошлом навсегда осталось позади. Ему причиняла боль не мысль о том, что она, быть может, беременна, а сознание, что она занималась со мной такими вещами, которые заставили ее так подумать, это он здорово понимал.
– Послушай, подружка, тебе не удастся меня оставить. Я вырежу твое сердечко. В тебя воткнут, но только не то, на что ты надеешься, а перо, а я останусь в этом южном дерьме. Я теперь сижу в белом дерьме, – сказал он, поглядев на меня, и глаза его были бесцветны, как тюремная стена, – я купаюсь в этой плоти, – продолжал он, – жопа ты жопа, я приберегал ее для себя, все это белое дерьмецо, но она не белая, вовсе не белая, моя девка уже не белая, в ней теперь моя черная штука. Да, сэр, благодарю покорно, вы так щедры. Послушай, приятель, я заставил ее сделать аборт, потому что малыш был бы черный – черный, как я, и поэтому я теперь белый.
– Ты черножопый эгоист, – сказала Шерри. – Ты не белый, ты просто перестал быть черным. Вот почему ты по-прежнему черномазый, а мне вставил белый. Потому что я никогда не оглядываюсь. Когда дело сделано, оно сделано. Кончено.
Должно быть, какая-то доза марихуаны, носившаяся в воздухе, тронула и ее ноздри, потому что она говорила сильным злобным голосом, мужским голосом владельца мельницы или политикана из маленького южного городка – голосом своего брата, понял я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30