– Ей нравятся некоторые ваши идеи.
– Что?
– Ну, за вычетом секса, разумеется. – Он хихикнул, мы с ним опять беседовали. – Она, знаете ли, верит, что последняя пища, которую человек съел перед смертью, определяет направление, в котором удаляется его душа.
– То есть вы хотите сказать, что если вы умерли, перепившись виски, ваша душа попадет на пшеничное поле?
– На ее взгляд, все это гораздо сложнее. Как-то перепутано с благодатью, жребием, знамениями и тем, потребил ли ты мясную душу или рыбью душу, и, разумеется, все это зависит от фаз луны и от гороскопа.
– Деметра и Персефона. Ах вы, бедняга.
– Моя жена изумительная женщина, и по сравнению с ее достоинствами это не самый тяжелый крест. Но, признаюсь вам, она не даст мне спуску, если я у вас не спрошу. Потому что она с самыми добрыми намерениями хочет вступить в контакт с Деборой. Дебора произвела на нее неизгладимое впечатление – и для этого ей необходимо узнать…
– Что съела Дебора?
– О, Господи, Стив, да. Этого требует Геката. – Теперь в его голосе был налет непристойной веселости, как будто он был лихим мальцом, который, замирая от предвкушения, просит взрослого парня пересказать ему до конца пахабную шутку. – Да, Стив, что у нее было в желудке?
И я не смог сдержаться.
– Ладно, Фред, я скажу вам.
– Пожалуйста.
– Ром. Бутылка рома, почти полностью опорожненная. – И я повесил трубку.
Через десять секунд телефон зазвонил опять. Это был Тарчман.
– Вам не стоило бросать трубку, Стивен, потому что есть еще один вопрос, – сердито сказал он.
– Какой же?
В его голосе появилась интонация типа: «Нечего, дружок, со мной дурака валять». Он даже облизнулся.
– Мне кажется, вам следует знать, что меня сегодня по вашему поводу официально допрашивали.
– Полиция?
– Нет. Кое-кто поважней. В какие дела вы с Деборой ввязались, а? – И теперь уже он бросил трубку.
И буквально в ту же секунду телефон зазвонил вновь. Пот ручьями струился по моему телу.
– Алло, это Стив? – спросили меня едва слышным голосом.
– Он самый.
– Стивен, мне приходится говорить шепотом.
– А кто это?
– Маленькая курочка.
– Кто?
– Курочка. Овечка. Гиго!
– Гиго, как вы себя чувствуете?
– Я спятила, совершенно спятила.
– Ну и подите на…
Грех, конечно, говорить так, но я был крайне возбужден. Странное это было возбуждение – вроде того, как если бы мы все были гражданами страны, только что вступившей в войну.
– Ну и подите на… – сказал я еще раз.
– Нет уж, – ответила Гиго. – И на самом деле я вовсе не спятила. Но мне приходится говорить шепотом. Блейк в соседней комнате, и он не хочет разговаривать с вами. А мне просто необходимо.
– Что ж, говорите.
Гиго была одной из десяти самых близких подруг Деборы. Что означало, что она была ее ближайшей подругой один месяц в году. К тому же она была огромной, под метр восемьдесят, и весила килограммов девяносто. У нее были роскошные белокурые волосы, ниспадавшие до пояса или уложенные в двадцатисантиметровую башню на голове, а голос как у худенькой белокурой пятилетней малышки.
– Блейк думает, что меня пора опять сажать в дурдом. Я сказала ему, что если он так со мной поступит, то я попрошу Мино пристрелить его, а он ответил: «Твой братец Мино и ширинку-то расстегнуть не умеет». Блейк жуткий похабник. Мне кажется, он сошел с ума. Такого он себе раньше не позволял. И вдобавок, он знает, что Мино весьма сексапилен. Я сама ему об этом говорила.
– Крайне утешительно это слышать.
– Блейк думает, что я рехнулась из-за Деборы. А это не так. Я ей сказала в прошлом году, чтобы она выбросилась из окна. Я сказала: «Душечка, подойди к окну и выбросись, а то ты толстеешь». И Дебора в ответ только засмеялась, знаете, на свой манер, как свинка, хрю-хрю-хрю, и ответила: «Беттина, твое предложение великолепно, но если ты немедленно не заткнешься, я позову Блейка и скажу ему, что тебя опять пора упрятать в дурдом». И она так бы и поступила. Однажды она выполнила свою угрозу. Я сказала ей, что знаю, что она спала со своим папочкой, и она вызвала моих родных, и через шесть часов меня туда упрятали; в Париже, знаете ли, мы с ней жили вдвоем.
– Когда это было, Гиго?
– О, давным-давно, не помню, страшно давно. Я так и не смогла простить ей этого. Французские психлечебницы просто чудовищны. Я чуть не осталась там навсегда. Мне пришлось пригрозить своему семейству, что я выйду замуж за заведующего клиникой, маленького смешного старичка из французских евреев, от которого несло как от Британской энциклопедии, клянусь, именно так и несло, и только тогда они меня извлекли оттуда. Им вовсе не хотелось, чтобы в их компанию затесался маленький грязный французский жидок, стал бы хлебать с ними из одной кастрюли и поучать их, как надо охотиться на дикого кабана, вы ведь знаете французов, они всегда поучают, не важно, разбираются в чем-то или нет. Господи, как я ненавижу французов!
– Душечка, интересно бы знать, что вы хотите мне сообщить.
– О, многое. Но сейчас не могу. У меня лоб зачесался, а это значит, что Блейк сейчас войдет в комнату.
– Ну, пока он не вошел.
– Да я не могу вспомнить. Хотя нет, вспомнила. Слушайте, когда я сказала Деборе, чтобы она выбросилась из окна, она эдак стервозно мне улыбнулась и налила стаканчик шерри, хотя нет, это была мадера, зато стопятидесятилетней выдержки, и сказала: «Давай-ка прикончим эту мадеру, это мадера Стива, и он всегда бесится, когда она кончается». А потом сказала: «Дорогуша, я не собираюсь выпрыгивать из окна, меня и без этого убьют».
– Что?
– Да. Именно это она и сказала. Она сказала, что такой у нее гороскоп. Сказала, что смерть ее будет чудовищной, потому что Венера вместе с Сатурном и Ураном находится в знаке Водолея. И хуже того. Расположение всех планет для ее знака Скорпиона очень дурное.
– Вы хотите сказать, что сегодня ночью ее убили?
– Я в этом убеждена.
– Она покончила жизнь самоубийством. Не забывайте, Гиго!
Она громко вздохнула.
– Стив, это ведь не вы ее убили? Скажите, не вы?
– Я ее не убивал.
– Стив, я так рада, что позвонила вам. А то я думала, что мне нужно позвонить в полицию. Но Блейк сказал, что расквасит мне нос, если я туда позвоню, и мои фотографии появятся во всех газетах. А раз сказал, то непременно расквасит. Он ненавидит мой поразительный нюх – однажды я учуяла на нем легчайший налет духов, хотя он после свиданья отправился в сауну и вернулся домой, благоухая, как березовая ветка. Но я учуяла запах духов и даже запах рук той негритянки, которая делала ему массаж. Как это находите?
– Феноменально.
– Стив, вы ведь меня не обманываете? Я знаю, что вы хорошо ко мне относитесь.
– Ладно, Гиго, ну, а если б я сделал это, я бы сказал вам правду, как вы считаете?
– Но вы же этого не сделали!
– А может и сделал. Вам ведь нравится так думать.
– О, я вполне допускаю, что она могла покончить с собой. Ее так тревожила Деирдре, да вы знаете. Она не понимала, как объяснить той насчет ее отца.
– Насчет Памфли?
– Откуда вам известно, что это Памфли? Мы этого не знаем и не узнаем.
– У меня никогда не было ни малейших оснований сомневаться в этом.
– Ну, знаете, посреди всего, в чем уверен или может быть уверен мужчина, зияет здоровенная пустота. Да, дорогой Стив, я знаю, что это не могло быть самоубийством. Дебора знала, что ее убьют. Она никогда не ошибалась в таких вещах. Стив, может быть, кто-то отравил ее, и этот яд дал сигнал ее мозгу броситься из окна. Знаете, какой-нибудь новый галлюциноген или в таком роде. Все доктора нынче с ума посходили. Круглые сутки варят всякие варева вроде этого. А подумайте, не могла ли ее служанка подмешать ей в ром такое снадобье?
– Листья клена падают с ясеня.
– Нет, служанка наверняка была соучастницей.
– Ангел Беттина…
– Я знаю кое-что, о чем вы и не догадываетесь. Дебора вам никогда ничего не рассказывала. Как вы думаете, почему я была ее лучшей подругой? Потому что начни я пересказывать, что она говорила, мне все равно никто бы не поверил. И кроме того, мне об этой служанке кое-что известно.
– Что же?
– Обещаете мне поверить?
– Обещаю.
– Она любовница Барнея Келли. Ну знаете, любовница того сорта, какие бывают у мужчин в этом возрасте. Любовница с эдакими тонкими губами, которые гуляют где угодно.
– Ну, а почему же Барней Келли был так заинтересован в делах Деборы, что отказался от любовницы?
– Единственное, что мне известно, – присутствие служанки было частью сделки, по которой Дебора получала от него содержание.
– Она не брала у него ни гроша.
– Келли выдавал ей пятьсот долларов в неделю. Или вы полагаете, что могли обеспечить ее сами?
– Не знаю, что и думать.
– Кто-то убил ее.
– Гиго, я действительно сомневаюсь в этом.
– Ее укокошили.
– Не думаю.
– А я не думаю, я знаю.
– Тогда вам нужно обратиться в полицию.
– Мне страшно.
– Почему же?'
– Потому что я думаю, дело на этом не кончится, – Беттина перешла на такой шепот, по сравнению с которым прежний казался криком. – Дебора была шпионкой.
– Беттина, вы сошли с ума.
– Лучше, дружок, поверьте мне.
– Ради всего святого, с какой стати Деборе быть шпионкой?
– Стив, она так скучала. Она всегда так скучала. Она была готова на все что угодно, лишь бы не скучать.
– И в чью же пользу она шпионила?
– Этого я не знаю. Но она была способна буквально на все. Однажды я обвинила ее в том, что она работает на ЦРУ, и она расхохоталась. «Они же идиоты, – сказала она. – Они все университетские профессора или гориллы в десантной форме». Но все-таки мне известно, что она работала на британскую разведку.
– Когда же?
– Когда мы воспитывались в монастыре в Лондоне. Благодаря этому ей удалось оттуда вырваться. Во всяком случае, у нее был любовник из британской разведки.
– Гиго, вы действительно маленькая глупышка.
– А вы болван. Блейк болван, и вы тоже болван.
– Курочка, я обожаю вас.
– Вот это лучше.
– Мне всегда казалось, что Дебора коммунистка, – сказал я.
– Агнец небесный, а я вам о чем толкую. Я могу побиться об заклад, что она была чем-то вроде двойного агента, ну, знаете, шпиона, который шпионит среди шпионов. У меня есть что порассказать вам об этом.
Я застонал. Существовала чудовищная возможность того, что во всем этом вздоре затесался тончайший волосок истины. Я чувствовал, как тайны оборачиваются все новыми и новыми тайнами, подобно едва только формирующимся галактикам, и с грустью и обидой сознавал, что никогда не узнаю и десятой доли того, что имело место на самом деле, никогда.
– А вот и полиция, – прошептала Беттина. – Ну что, Блейк, – продолжала она громким голосом, – ну что, жеребчик ты мой ненасытный, и с кем это, как ты думаешь, я беседую? Да это же Маргарет Эймс. Она позвонила мне из автомата. Давай-ка, Маргарет, Блейк хочет с тобой поговорить. Ах, дорогая, живо брось еще монетку или сразу же перезвони… Ну вот, разъединилось.
Я повесил трубку как раз в тот момент, когда он уже брался за свою. Моя сорочка промокла от пота. Я был похож на человека в горящем доме, у которого остается три минуты для того, чтобы собрать и вынести все самое ценное. И те же три минуты были нужны мне, чтобы прийти в себя, а не то желание выпить прорвет все плотины. Я содрал мокрую сорочку, которую только что выбрал с такой тщательностью, вытер спину и плечи сухим полотенцем, надел первую попавшуюся под руку рубаху и вышел из квартиры. Я не сознавал, что задыхаюсь, пока не очутился на улице. Мое беспокойство было почти осязаемым, я чувствовал в воздухе какую-то мрачную тишину – ту мучительную тишину, которая бывает перед ураганом. На улице уже почти стемнело. Я опоздаю, но в участок пойду пешком, потому что я был убежден, что стоит мне залезть в такси, и оно попадет в аварию. Я резко повернулся, почувствовав, как меняется мое настроение. Где-то поблизости кто-то тупо, но интенсивно следил за мной. Наконец, я понял, что меня ведут. Обернувшись, я увидел в полквартале от себя на другой стороне улицы лениво следившего за мной человека. Без сомнения, это был сыщик. И это было почти приятно. Или они пустили за мной хвост с того самого момента, как я покинул участок прошлой ночью?
Для сегодняшней беседы в Робертсом было выбрано помещение на первом этаже, крошечная каморка десять футов на двенадцать, со столом, парой деревянных кресел, двумя шкафами с картотекой и настенным календарем. Здесь же висела и крупномасштабная карта участка с воткнутыми в нее красными булавками. Полицейский провел меня мимо дежурного офицера, и мы спустились на один пролет по чугунным ступеням, прошли длинным коридором, единственное окно которого открывало вид на камеры предварительного заключения, ряд стальных дверей и стен безлично желтого цвета. Когда мы вошли, я услышал чей-то стон, чей-то пьяный всхлип.
Робертс не встал поприветствовать меня и не подал руки.
– Вы опоздали, – сказал он.
– Мне надо было пройтись.
– И малость протрезветь?
– Да и вы, видать, с похмелья.
Он кивнул:
– Не привык к этой отраве.
Его синие глаза, прошлой ночью чуткие и четкие, как микрометр, теперь казались большими, красноватыми и немного больными, синева их подвыцвела. Когда он наклонился ко мне, от него хлынула волна запаха, кисловатого и чуть приторного, как будто он одолжил этот запашок у О'Брайена. Затем он раскрыл досье.
– Теперь у нас есть протокол вскрытия. И все в нем сказано. – И медленно побарабанил по страницам. – Для вас это выглядит не слишком благоприятно.
– Нельзя ли поточнее?
– Здесь достаточно для того, чтобы упечь вас за решетку.
– Почему же вы этого не делаете?
– Может быть, и сделаю.
– Может быть, мне пора обзавестись адвокатом. – Я произнес это без всякого выражения. Я все еще не мог разобрать, есть ли у него что-нибудь серьезное или он настроен серьезно поблефовать.
– Лучше бы нам сначала потолковать.
– Почему?
– Вы умный человек. Мне кажется, вы заслуживаете того, чтобы узнать, в какой скверной ситуации находитесь. Я хочу получить от вас признание, сегодня вечером, прямо сейчас.
Желание выпить прошло. Казалось, последние несколько часов я только тем и занимался, что готовился к поединку с ним.
– Разумеется, вам известно, – сказал Роберте, – что через шесть часов после смерти наступает rigor mortis трупное окоченение (лат.).

.
– Да, известно.
– Ну вот, и на теле вашей жены, когда мы нашли ее на улице, не было признаков rigor mortis.
– Да и откуда им там было взяться?
– Их не было. Но так или иначе у нас есть и другой способ установить время смерти. Не знаю, насколько вам об этом известно.
Нечто в его манере заставило меня удержаться от ответа.
– Вам когда-нибудь доводилось слышать о трупной синюшности?
– Поясните, пожалуйста.
– Ну что ж, мистер Роджек. Когда наступает смерть, кровь начинает сворачиваться как раз в тех местах, которыми тело прикасается к полу или к стене. Это и есть синюшность. Через полтора часа вы можете невооруженным глазом увидеть посиневшие и почерневшие участки тела. И вот к тому моменту, когда начали производить вскрытие вашей жены, ее тело было покрыто признаками синюшности и спереди, и сзади.
Она лежала уткнувшись лицом в ковер, а затем я перевернул ее.
– На улице ваша жена лежала лицом вверх. Этим можно объяснить синюшность у нее на спине, но никак не на щеках, груди, животе, бедрах, коленях и кончиках пальцев ног. Хотите прокомментировать это?
– Пока нет.
– Одной этой улики достаточно, чтобы отправить вас на электрический стул. – Его глаза смотрели на меня мрачно и безучастно, как будто перед ним был просто камень. – Но это всего лишь первая из трех совершенно недвусмысленных улик, которыми мы располагаем.
– Я не виноват. Наверное, у вас что-то не в порядке с вашими уликами.
– Пункт второй: у вашей жены сломан шейный позвонок. Это прямое указание на удушение, особенно если, как в нашем случае показало вскрытие, оно сопровождается обильным кровоизлиянием.
– Должно найтись какое-то другое объяснение.
– А вы, Роджек, можете его представить?
– Вы убеждены в моей вине. Так какой смысл продолжать?
– Позвольте охарактеризовать вам возможные варианты: а) вы заговариваете мне зубы и уходите отсюда в не худшей ситуации, чем вошли; б) вы делаете признание; в) вы отказываетесь давать показания, и я немедленно отправляю вас в камеру. А к завтрашнему дню у нас уже все будет готово.
Весь этот день я продержался лишь благодаря надежде, что вечером смогу вернуться к Шерри. Если бы прямо сейчас Робертс предложил мне двадцать четыре часа свободы в обмен на признание, я, наверное, подписал бы его, потому что мне необходимо было увидеть ее, просто увидеть. Некая туманная осторожность начала нашептывать мне, что не следует говорить больше ни слова в отсутствие адвоката, но я не мог на этом остановиться.
– Робертс, – сказал я, – согласитесь, что, если бы я был виноват, я бы сейчас прямо отсюда позвонил лучшему адвокату по уголовным делам во всем Нью-Йорке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30