Пришвин со всей ясностью видит и «другую сторону» и записывает немного позднее, 15 февраля: «Слова „родина“, „Великороссия“, мелочи быта вроде елочки и т.п., принимаемые обывателем „весело“, имеют не меньшее рабочее значение, чем на войне пушки и противогазы… Итак, по всей вероятности, жизнь будет делаться все веселей и веселей вплоть до войны…»560«Жить стало веселее», — слова Сталина из речи на Первом всесоюзном совещании стахановцев, произнесенной двумя месяцами ранее, 17 ноября 1935 года. Над этой «формулировкой» ныне принято издеваться. Но ведь Пришвин вовсе не обольщается: он говорит только о вероятном «выходе из тупика» — пусть даже впереди роковая война, и все делается не столько для людей, сколько для победы в этой войне… Главное для писателя — то, что, наконец, ставится цель созидания, а не разрушения России.И вот уже, возможно, подзабыв свою приведенную выше запись от 4 июля 1930 года о «полицейском приставе из грузин», Михаил Михайлович 26 июня 1936 года записывает:«На Кавказе я был ровно 40 лет назад… Помню каких-то грузинских детей, которые меня учили танцевать лезгинку. Странно теперь думать, что среди этих детей рос и мог учить меня лезгинке Сталин. Помню несколько молодых людей из грузин, вовлеченных в наш кружок из семинарии…» (с. 10, 11).Невольно вспоминается, что несколько раньше, 7 февраля 1936 года, другой значительнейший русский писатель этого времени, Михаил Булгаков, принял решение написать пьесу о юности Сталина (завершена в 1939-м)!Дело, конечно, не только в этой пьесе. Даже ярая «интернационалистка» Мариэтта Чудакова в своем обширном жизнеописании Булгакова вынуждена была признать (правда, сделав это в «примечаниях»), что «Сталин был для него в этот момент (в 1936 году. — В К.) воплощением российской государственности». Пишет она и о том, что именно слово, употребленное Сталиным в известном телефонном разговоре с Пастернаком о Мандельштаме («мастер»), оказало влияние «на выбор именования главного героя романа и последующий выбор заглавия» («Мастер и Маргарита»). Наконец, здесь же сказано (правда, уклончиво, не впрямую), что «прототипом» образа Воланда (в частности, в его отношениях с Мастером) был не кто иной, как Сталин561. Воланд в романе карает многообразное зло, но это отнюдь не значит, что сам он — воплощение добра. Ибо добро вообще не может карать — на то оно и добро! В Воланде — сатанинская стихия, но вспомним Тютчева: Сын Революции, ты с матерью ужасной Отважно в бой вступил… А Революция, конечно же, явление сатанинское, как говорится, по определению…Но пойдем далее. В январе-феврале 1937 года Осип Мандельштам создает свою сталинскую «оду», о которой в последнее время высказалось множество авторов, стремясь как-то «оправдать» поэта. Выше подробно говорилось о предшествующей судьбе Мандельштама, и теперь следует завершить этот разговор.Тот факт, что поэт, написавший в 1933 году антисталинский памфлет, в начале 1937 года сочинил прямо противоположное по духу и смыслу стихотворение, интерпретируется, в общем, трояко. «Ода» рассматривается в качестве: 1) попытки (как известно, тщетной) спастись от новых репрессий, 2) результата прискорбнейшего «самообольщения» поэта и 3) псевдопанегирика, в действительности якобы иронического.Но тщательно работающий филолог М.Л.Гаспаров в обстоятельном исследовании «О. Мандельштам. Гражданская лирика 1937 года» (1996) со всей основательностью доказал, что, прослеживая «движение» поэта «от „Стансов“ 1935 г. до „Стансов“ 1937 г. (где, как и в „оде“, воспет Сталин), нельзя не придти к выводу, что „ни приспособленчества, ни насилия над собой в этом движении нет“562. И далее говорится о теснейшей связи «оды» Сталину «со всеми без исключения стихами, написанными во второй половине января и феврале 1937 года (а через них — с предшествующими и последующими циклами, и так со всем творчеством Мандельштама)» (там же, c. 111-112).Словом, «приятие» Сталина органически выросло из творческого развития поэта. В апреле 1935 года он писал в «Стансах»: …как в колхоз идет единоличник, Я в мир вхожу… Не столь давно, в ноябре 1933 года, поэт говорил о коллективизации как о вселенской катастрофе, а тут очевидно определенное «примирение» с «колхозной» Россией…Необходимо учитывать, что Осип Мандельштам с июня 1934 года жил (в качестве ссыльного за памфлет 1933 года) в Воронеже, окруженном не раз возникающими в стихах поэта черноземными просторами, и, при его чуткости, конечно же, не мог не знать совершающихся на селе изменений.В уже упомянутой работе М.М.Горинова об истории 1930-х годов показано, что принятый в начале 1935 года новый «Колхозный устав» решительно изменил положение в деревне, — в частности, «колхозники получили известную юридическую гарантию от государства… на ведение личного подсобного хозяйства… почти 2/3 колхозных семей страны имели в личном подсобном хозяйстве коров» и т.д. (цит. изд., с. 328, 329).В связи с этим следует сказать об одном не вполне точном суждении М.Л.Гаспарова, определяющем «причину» сдвига в сознании поэта. Он пишет, что в приведенных выше строках из «Стансов» 1935 года воплотилась «попытка „войти в мир“, „как в колхоз идет единоличник…“ А если „мир“, „люди“… едины в преклонении перед Сталиным, — то слиться с ними и в этом» (цит. изд., c. 88).Суждение исследователя можно, увы, понять в том смысле, что поэт изменил свое отношение к Сталину не благодаря тем изменениям в бытии страны, которые он видел и осознавал, а, так сказать, бездумно присоединяясь к бездумному всеобщему культу. Но ведь Осип Мандельштам в 1933-м безоговорочно выразил свое отношение к трагедии коллективизации и, соответственно, вождю. А с середины 1934 года он на Воронежской земле наблюдает существенные перемены в жизни деревни. В начале июля 1935-го поэт сообщает в письме к отцу: «…вместе с группой делегатов и редактором областной газеты я ездил за 12 часов в совхоз на открытие деревенского театра. Предстоит еще поездка в большой колхоз»563. Об этой второй — десятидневной — поездке рассказывал в письме от 31 июля 1935 года близкий тогда поэту С.Б.Рудаков:«Осип весел. Там было так… Осип пленил партийное руководство и имел лошадей и автомобиль и разъезжал по округе верст за 60-100… знакомиться с делом… А фактически это может быть материал для новых „Черноземов“ (имеется в виду стихотворение с этим названием, написанное в апреле 1935-го. — В. К. ). Говорит: «Это комбинация колхозов и совхоза, единый район (Воробьевский) — целый Техас… Люди слабые, а дело делают большое — настоящее искусство, как мое со стихами, там все так работают». О яслях рассказывает, о колхозниках… Факт тот, что он… видел колхоз и его воспринял… Как ребенок мечтает поехать еще туда»564.Кто-либо, по всей вероятности, скажет, что Осип Мандельштам крайне «идеализировал» увиденную им жизнь. Однако в сравнении с началом 1930-х годов жизнь деревни, без сомнения, изменилась в «лучшую сторону»: созидание шло в ней на смену разрушению. И, конечно же, поворот в отношении поэта к Сталину (пусть опять-таки «неадекватный», с крайней «идеализацией») был порожден не самодовлеющим стремлением «слиться» (по слову М.Л.Гаспарова) с его многочисленными воспевателями (ведь их было немало и в 1933 году, — в том числе близко знакомые поэту Пастернак, Тынянов, Чуковский, Эренбург и т.д., — но Мандельштам тогда противостоял им), а поворотом в самом бытии страны, — поворотом, который Осип Эмильевич, как ясно из только что приведенной информации, лично и горячо воспринимал.Впрочем, М.Л.Гаспаров в другом месте своей книги дает совершенно верное определение исходного смысла мандельштамовской «оды» Сталину — в сопоставлении со смыслом памфлета 1933 года:«В середине „Оды“… соприкасаются… прошлое и будущее — в словах «Он (Сталин. — В. К. ) свесился с трибуны, как с горы. В ряды голов. Должник сильнее иска». Площадь, форум с трибуной… это не только площадь демонстраций, но и площадь суда. Иск Сталину предъявляет прошлое за все то злое, что было в революции и после нее (разумеется, включая коллективизацию. — В. К. ); Сталин пересиливает это светлым настоящим и будущим… Решение на этом суде выносит народ… В памятной эпиграмме против Сталина поэт выступал обвинителем от прошлого — по народному приговору он неправ…» (цит. соч., с. 94), — надо думать, «неправ» именно теперь, в 1937-м, когда безмерно трагическое время коллективизации — это уже «прошлое».
* * *
Пришвин, Булгаков, Мандельштам… Это настолько высокие и весомые личности (и вместе с тем глубоко своеобразные), что их сознание и поведение в 1930-х годах уместно рассматривать как часть, как компонент самой истории страны. И изменение их восприятия Сталина или, вернее, экономико-политического курса, осуществлявшегося под знаком этого имени, являло собой отнюдь не какое-либо «приспособленчество», а изменение основы, стержня общественного сознания России, которое не могло не «одобрять» переход — или хотя бы установку на переход — от разрушения к созиданию.Естественно, встает вопрос о том, как понимать тогда жестокий конец Осипа Мандельштама, который был 2 мая 1938 года вновь арестован (срок его ссылки за стихи о Сталине окончился за год до того, 16 мая 1937 года), приговорен к пяти годам лагеря и вскоре умер там (27 декабря 1938)…Как уже говорилось, Мандельштама нельзя причислить к тому слою и типу людей, против которых был целенаправлен террор 1937 года, о чем, между прочим, писала и его вдова. Весьма показательно, что отдавший приказ об аресте поэта в 1934 году Агранов был арестован 20 июля 1937 года (то есть намного раньше вторичного ареста Осипа Эмильевича) и расстрелян 1 августа 1938 года (за месяц до того, как поэта отправили в лагерь). А допрашивавший Мандельштама в 1934 году Шиваров был арестован на полгода раньше него, в декабре 1937-го, отправлен в лагерь и там, в июне 1938-го (опять-таки раньше гибели поэта) покончил с собой565.Эти факты сами по себе побуждают задуматься о сути происходившего. Главнейшим словом в терроре 1937-го было слово «троцкизм»; даже судебный процесс над Бухариным и присовокупленными к нему лицами назывался процессом над «Антисоветским правотроцкистским блоком», — что несло в себе привкус абсурда, ибо Бухарин, находясь у власти, выступал как антипод Троцкого…И в «Обвинительном заключении» по «делу» О.Э.Мандельштама от 20 июля 1938 года утверждалось, что он-де «разделял троцкистские взгляды».566 А в постановлении «Особого совещания» («ОСО») НКВД от 2 августа сказано, что О.Э.Мандельштам осужден «за к.-р. деятельность». Уже шла речь о том, что «контрреволюционный» по своей внутренней сути переворот преподносился как борьба с «к.-р.»; стоит сообщить, что подписавший постановление «ответственный секретарь ОСО тов. И.Шапиро» был арестован всего через три с небольшим месяца, 13 ноября 1938 года (когда поэт еще был жив) и позднее расстрелян567.Разумеется, Осип Эмильевич не имел отношения ни к троцкизму — вдова поэта вспоминала, как он, находясь в столовой и узнав, что туда идет Троцкий, убежал, бросив столь ценимый тогда обед568, — ни к тому, что, согласно верному определению Георгия Федотова, подразумевалось под «троцкизмом». Большинство репрессированных в 1937-м, разумеется, отнюдь не принадлежало к троцкистам как таковым, но так или иначе было причастно тому, что Федотов определил словами «революционный», «классовый», «интернациональный».Однако едва ли есть основания связывать с этим слоем людей Осипа Мандельштама и, тем более, о. Павла Флоренского, который был 25 ноября 1937 года приговорен «тройкой» Ленинградского УНКВД во главе с комиссаром ГБ 1 ранга Заковским (Штубисом) к расстрелу «за к.-р. троцкистскую деятельность» и расстрелян 8 декабря 1937-го569 (самого Заковского арестовали через четыре месяца, 29 апреля 1938 года, и расстреляли 29 августа).В высшей степени показательна в этом отношении и история гибели Николая Клюева. Томское УНКВД также собиралось обвинить его в троцкизме (абсурдном — «правом»), но 25 марта 1937 года на совещании руководящих сотрудников ГБ Западно-Сибирского края выступал прибывший из Москвы начальник контрразведывательного отдела ГУГБ НКВД, комиссар ГБ 2-го ранга Миронов, который дал следующее указание: «Клюева надо тащить по линии монархическо-фашистского типа, а не на правых троцкистов»570.Правда, и предложенное обвинение было неуместным, ибо Николай Алексеевич в свое время подвергался тюремному заключению как раз за борьбу против монархии , но обвинение в троцкизме являлось просто нелепым.Томские чекисты последовали указанию Миронова, и Клюев был расстрелян как «монархист» в конце октября 1937 года; к тому времени Миронов уже давно (14 июня) был арестован, — расстрелян он был позже, в 1938-м.Приведенные факты важны для понимания ситуации того времени, но прежде чем подводить итоги, вернемся к Осипу Мандельштаму, о судьбе которого, кстати сказать, так беспокоился в своей сибирской ссылке Николай Клюев (см. выше).Считается, что главным или даже единственным виновником второго ареста Осипа Эмильевича (2 мая 1938 года) был бывший секретарь РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей), а с 1936 года «ответственный секретарь» Союза писателей СССР В.Ставский (В.П.Кирпичников, 1900-1943; погиб на фронте). 16 марта 1938 года он направил на имя наркомвнудела Ежова письмо с «просьбой»: «помочь решить… вопрос об О.Мандельштаме»571.Но, если разобраться, Ставский сочинил это послание не потому, что чуть ли не жаждал ареста поэта, но из элементарной осторожности или, если выразиться резче, трусости. К тому времени многие его бывшие сподвижники по РАПП были арестованы; они вообще составляли самую большую количественно группу среди репрессированных тогда литераторов, поскольку принадлежали к наиболее «революционным» из них (Л.Авербах, И.Беспалов, И.Вардин, А.Веселый, А.Горелов, В.Кириллов, В.Киршон, Б.Корнилов, Г.Лелевич, М.Майзель, Д.Мазнин, И.Макарьев, А.Селивановский, А.Тарасов-Родионов и еще многие). Не так давно были опубликованы «доносы» на Ставского самому Сталину(!), принадлежащие зав.отделом печати и издательств ЦК Никитину и секретарю ЦК и члену Политбюро Андрееву и написанные как раз в феврале-марте 1938 года…572И поскольку «ответственность» за положение в литературе лежала на Ставском как на ответсеке ССП, он, не без оснований опасаясь, что его обвинят по меньшей мере в отсутствии «бдительности», решил отправить указанное письмо. Характерно, что в письме главный упор был сделан не на самом Осипе Мандельштаме, а на сложившийся вокруг него «ситуации».Разумеется, Ставский написал о поэте как об «авторе похабных, клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа» (то есть стихов о Сталине 1933 года). Но он приложил к своему посланию отзыв широко тогда известного и влиятельного писателя Петра Павленко о новых стихах поэта, в котором было недвусмысленно сказано: «Есть хорошие строки в „Стихах о Сталине“ (1937 года. — В. К. ), стихотворении, проникнутом большим чувством…» О новых стихотворениях в целом Павленко написал:«Советские ли это стихи? Да, конечно…» Правда, рецензент сделал оговорку, что «только в стихах о Сталине это чувствуется без обиняков, в остальных же стихах — о советском догадываемся» (Нерлер, цит. соч., с. 14, 15), — но тем не менее констатировал, что Осип Мандельштаме 1933 года идеологически «исправился».И Ставский в своем послании, основываясь, конечно, и на павленковской «экспертизе» теперешней идеологической «линии» Осипа Эмильевича («Советские ли это стихи? Да, конечно»), писал: «Вопрос не только и не столько в нем (поэте. — В. К. )… Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей», которые, как сказано в письме выше, «его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него „страдальца“…» и т.д. То есть речь шла в сущности не о «прегрешениях» самого поэта, а о «непорядках» в определенной «части писательской среды» (по выражению Ставского).Могут возразить, что зловещий смысл имела следующая формулировка Ставского, основанная на отзывах Павленко и других «товарищей»: «…особой ценности они (новые стихотворения поэта. — В. К. ) не представляют», — формулировка, которая как бы лишала Осипа Эмильевича «охранной грамоты». Но, во-первых, подобная грамота тогда не являлась спасением: «особая ценность» прозы Исаака Бабеля или стихов Павла Васильева имела почти всеобщее признание, но это не помешало их уничтожению. А во-вторых, ценность поэзии Мандельштама осознавалась — за исключением весьма узкого круга «ценителей» — медленно; даже Борис Пастернак в 1930-х годах говорил Ахматовой, что «терпеть не может» его стихи573 и впоследствии, в 1950-х годах, честно «покаялся», что долго «недооценивал» поэта…Ставский сочинил свое письмо, как уже сказано, 16 марта 1938 года; спустя почти полтора месяца, 27 апреля, была составлена «Справка» по этому делу в НКВД.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73