– Я пришёл вам помочь, – сказал он.
Она повернулась к нему с ложкой в руке.
– Я вот всё стою и думаю о твоей матери. Ей пришлось похоронить стольких же, скольких я вырастила, – сказала она.
Он безрадостно поддерживал огонь. Беспокойство овладевало им всё сильнее, но уйти он не мог. Ужин был такой же скудный, как у них дома. Матушка Форрестер совсем не думала о том, что делает, когда собирала на стол.
– Ну вот, забыла сварить кофе, – сказала она. – Они пьют кофе, когда им не хочется есть.
Она наполнила кофейник водой и поставила на угли. Братья один за другим подходили к заднему крыльцу, умывались, расчесывали волосы и бороды. Не было ни разговоров, ни шуток, ни поталкивания локтями, ни шумного топота ног. Они поодиночке проходили к столу, словно в сновидении. Из спальни вышел папаша Форрестер. Он удивленно огляделся вокруг.
– Ну, не чудно ли… – сказал он.
Джоди сел рядом с матушкой Форрестер. Она раскладывала мясо по тарелкам и вдруг заплакала.
– Я ведь и его присчитала, как всегда. О господи боже мой, я ведь и его присчитала!
– Ладно, ма, Джоди съест его долю и, может, вырастет с меня ростом. Как, мальчуган? – сказал Бык.
Семейство встряхнулось, взяло себя в руки. Несколько минут они жадно ели. Затем ощутили тошнотворную пресыщенность и отодвинули тарелки.
– Не до посуды мне сегодня, да и вам тоже. Свалите её в кучу, подождет до утра, – сказала матушка Форрестер.
Стало быть, избавление придёт завтра утром. Она посмотрела на тарелку Джоди.
– Ты ни хлеба не ел, ни молока не пил, – сказала она. – Что в них неладно, мальчуган?
– Это для оленёнка. Я всегда оставляю ему часть моего обеда.
– Ах ты бедненький, – сказала она и снова заплакала. – Мой мальчик так хотел увидеть твоего оленёнка. Уж сколько он о нём говорил, говорил. «У Джоди теперь есть брат», – сказал он.
Джоди почувствовал, как к горлу подкатывает противный комок, и судорожно сглотнул.
– Я потому и пришёл к вам. Чтобы Сенокрыл дал ему имя.
– Ну что ж, – сказала она, – он назвал его. Когда он говорил о нём в последний раз, он дал ему имя. Он сказал: «Оленёнок так задорно держит свой хвост. Хвост оленёнка всё равно как маленький белый флажок. Если бы у меня был оленёнок, я бы назвал его Флажком. Я бы называл его оленёнок Флажок».
– Флажок, – повторил за ней Джоди.
Казалось, ещё немного – и он не выдержит. Сенокрыл говорил о нём, дал оленёнку имя! Радость в нём смешалась с горем, и утешала, и была невыносима.
– Пожалуй, я пойду покормлю его. Пойду покормлю Флажка, – сказал он.
Он соскочил со стула и вышел во двор с чашкой молока и преснушками. Сенокрыл, казалось, был рядом, был живой.
– Ко мне, Флажок! – позвал он.
Оленёнок подбежал к нему, и Джоди показалось, что он знает своё имя, пожалуй, даже всегда знал его. Он размочил преснушки в молоке и стал кормить оленёнка. Мягкий, влажный нос тыкался в его ладонь. Он пошёл обратно в дом, и оленёнок последовал за ним.
– Оленёнку можно войти? – спросил он.
– Пусть входит и будет своим.
Джоди чинно уселся в углу на трёхногий табурет Сенокрыла.
– Ему будет приятно, ежели ты посидишь с ним сегодня ночью, – сказал папаша Форрестер.
Так вот, значит, чего от него ожидали.
– Да и негоже было бы хоронить его утром без тебя. У него не было друзей, один только ты.
Джоди отбросил свою тревогу за мать и отца, словно вконец изодранную рубаху. Перед лицом таких серьёзных обстоятельств это было неважно. Матушка Форрестер ушла в спальню сидеть у постели покойного. Оленёнок ходил по комнате, обнюхал мужчин одного за другим, потом подошёл и лёг рядом с Джоди. Дом осязаемо наполнила тьма, добавочной тяжестью ложась на сердце. Они сидели, окутанные густым облаком скорби, разогнать которое мог только ветер времени.
В девять часов Бык пошевелился и зажёг свечу. В десять часов во дворе раздался цокот копыт. Это был Пенни на старом Цезаре. Он бросил поводья на шею лошади и вошёл в дом. Папаша Форрестер поднялся и как глава дома приветствовал его.
Пенни обвёл взглядом мрачные лица вокруг. Старик указал на приоткрытую дверь спальной.
– Младшенький? – спросил Пенни.
Папаша Форрестер кивнул.
– Уже… или только отходит?
– Уже.
– Этого я и боялся. Мне так и подумалось, что Джоди задерживается из-за этого.
Он положил руку на плечо старика:
– Я вам сочувствую.
Он обошёл мужчин одного за другим, здороваясь. Он прямо посмотрел в лицо Лему,
– Здравствуй, Лем.
Лем медлил.
– Здравствуй, Пенни.
Мельничное Колесо подал ему свой стул.
– Когда это случилось? – спросил Пенни.
– Сегодня на рассвете.
– Мать зашла к нему спросить, не позавтракает ли он немножко.
– Он дня два лежал, маялся, и мы хотели послать за доктором, да он вроде как пошёл на поправку.
Поток слов хлынул на Пенни со всех сторон. Облегчение, которое приносили слова, омыло и очистило разраставшуюся рану. Он слушал внимательно, время от времени кивая головой. Он был маленькой несокрушимой скалой, в которую могли ударять волны их горя. Когда они выговорились и замолчали, он рассказал о своих собственных утратах. Это звучало напоминанием о том, что жизнь никого не щадит. Что выносят все, может вынести каждый. Он разделял их скорбь, и они становились частью его самого, и сочувствие чуть-чуть рассеивало их горе, разрежало его.
– Джоди, быть может, захочет побыть с ним немного? – сказал Бык.
Джоди обуял панический страх, когда они привели его в спальню и повернулись уходить. Вот сейчас они прикроют дверь. Кто-то сидел в дальнем тёмном углу комнаты – тот самый, кто рыскал по зарослям в ту ночь, когда отца укусила змея.
– А что, если Флажок тоже придёт, это можно? – спросил он.
Они рассудили, что это вполне допустимо, и оленёнка привели к нему. Джоди сел на краешек стула. Стул ещё хранил тепло тела матушки Форрестер. Он скрестил руки на коленях. Затем взглянул мельком на лицо, лежавшее на подушке. На столе, в изголовье кровати, горела свеча. Когда пламя мигало, ему казалось, будто ресницы Сенокрыла трепещут. По комнате бродил лёгкий ветерок. Простыня колыхалась, и казалось, будто Сенокрыл дышит. Через некоторое время его страх улёгся, и он уселся на стуле поудобнее. Когда он совсем откинулся на спинку стула, Сенокрыл показался ему немножко знакомым. Но это не Сенокрыл лежал перед ним, с запавшими щеками, под светом свечи. Сенокрыл ковылял сейчас там, в кустарниках, и у его ноги шёл енот. Вот сейчас он войдёт в дом своей переваливающейся походкой, и Джоди услышит его голос. Он украдкой взглянул на скрещенные, кривые руки. Их неподвижность была неумолима. Он беззвучно заплакал про себя.
Колеблющийся язычок свечи нагонял дремоту. Его глаза слипались. Он встряхивался, но наступила минута, когда его глаза закрылись и не открылись. Смерть, тишина и сон слились воедино.
Он проснулся при дневном свете, с каким-то тяжёлым чувством. Откуда-то доносился стук молотка. Кто-то уложил его поперёк в ногах кровати. Сон мгновенно слетел с него. Сенокрыла не было. Он соскочил с кровати и выбежал в большую комнату. Она была пуста. Он вышел во двор. Пенни приколачивал крышку на свежем сосновом ящике. Форрестеры стояли вокруг. Матушка Форрестер плакала. Никто не заговорил с ним. Пенни загнал последний гвоздь.
– Готовы? – спросил он.
Они кивнули. Бык, Мельничное Колесо и Лем вышли вперёд.
– Я донесу его один, – сказал Бык.
Он вскинул ящик на плечо. Папаша Форрестер и Говорун отсутствовали. Бык тронулся в направлении южного хэммока. Матушка Форрестер последовала за ним. Мельничное Колесо взял её руку. Остальные потянулись за ними. Процессия медленно подвигалась к хэммоку. Джоди вспомнил, что у Сенокрыла были там качели на виноградных лозах, под живым дубом. Папаша Форрестер стоял возле дуба. В руках у него была лопата. Свежевырытая яма зияла пустотой. Насыпанная холмиком земля возле неё была черна от перегноя. На рассвете в хэммоке было светло: восход протягивал сверкающие пальцы параллельно земле и одевал её своим блеском. Бык снял с плеча гроб и осторожно опустил в яму. Затем отступил назад. Форрестеры медлили.
– Отец первый, – сказал Пенни.
Папаша Форрестер поднял лопату и присыпал ящик землей. Потом передал лопату Быку. Бык бросил несколько комков. Лопата переходила от брата к брату. Наконец осталась какая-нибудь горстка земли. Лопата оказалась в руках Джоди. В каком-то оцепенении он подхватил землю и бросил её на могильный холмик. Форрестеры переглянулись.
Папаша Форрестер сказал:
– Пенни, тебя воспитывали по-христиански. Мы будем рады, если ты скажешь что-нибудь.
Пенни вышел к могиле, закрыл глаза и поднял к солнцу лицо. Форрестеры опустили головы.
– О господи, всемогущий господи. Не нам, несведущим смертным, судить, что правильно, что неправильно. Будь это в нашей воле, мы не родили бы бедного мальчика на свет повреждённым в уме калекой. Мы родили бы его прямым и высоким, как его братья, пригодным жить и работать. Но в некотором отношении, о господи, ты вознаградил его. Ты наделил его даром общения с дикими тварями. Ты дал ему некую мудрость, сделал его ласковым и понимающим. Птицы прилетали к нему, и мелкие зверюшки без страха ходили вокруг него, и, должно быть, он мог бы взять даже дикую кошку в свои бедные кривые руки.
Теперь ты счел нужным взять его туда, где изъяны ума и тела не имеют значения. Но, господи, мы хотим думать, что теперь ты выпрямил эти ноги и руки, эту бедную сгорбленную спину. Мы хотим думать, что теперь он двигается легко и свободно, как каждый из нас. И ещё, господи, дай ему несколько кардиналов и, может, белку, енота и опоссума, чтобы у него была там компания, какую он имел на земле. Каждый из нас по-своему одинок, и мы знаем, что он не будет одинок, когда вокруг него будут эти маленькие дикие зверюшки, если это не слишком – просить поместить несколько живых тварей в рай. Да будет на всё твоя воля. Аминь.
Форрестеры пробормотали: «Аминь». На их лицах выступила испарина. Один за другим они подходили к Пенни и жали ему руку. Прибежал енот и стал ползать по свеженасыпанному холмику. Он жалобно кричал, и Бык взял его к себе на плечо. Форрестеры повернулись и гуськом пошли к дому.
Они оседлали Цезаря. Пенни сел на него и посадил Джоди сзади. Джоди позвал оленёнка, и тот выбежал к нему из кустов. Из-за дома вышел Бык. В руках у него была маленькая проволочная клетка. Он протянул её Джоди. В ней сидел Причетник, хромоногий кардинал.
– Я знаю, мать не позволит тебе взять никого из зверей, – сказал Бык. – Ну, а эта пташка проживёт на одних крошках. Пусть это будет тебе память о нём.
– Спасибо, Бык. Всего доброго.
– Всего доброго.
Цезарь затрусил мелкой рысцой по дороге к дому. Они не разговаривали. Цезарь перешёл на шаг, и Пенни не препятствовал ему. Солнце было уже высоко. Джоди держал клетку на весу, руку ломило. Но вот показалась росчисть. Матушка Бэкстер, должно быть, услышала стук копыт и вышла к калитке.
– Мало того, что пропал один, так ещё другой уехал и не вернулся, а тут места себе не находишь! – крикнула она.
Пенни слез с лошади, Джоди соскочил за ним следом.
– Тихо, мать, – сказал Пенни. – Это был наш долг. Бедный Сенокрыл умер, и мы помогали его хоронить.
– Ах! – сказала она. – Жаль, что не этот здоровущий буян Лем.
Пенни пустил Цезаря пастись и вошёл в дом. Завтрак был приготовлен, но уже остыл.
– Ничего, – сказал он. – Подогрей только кофе.
Он ел, думая о чём-то своём.
– Никогда не видал, чтобы люди так тяжело переживали утрату, – сказал он.
– Ну уж не говори, будто эти здоровенные обормоты так уж горюют, – сказала она.
– Ора, – сказал он, – быть может, придёт день, и ты узнаешь, что человеческое сердце одинаково повсюду. Горе повсюду разит одинаково. Но в разных местах оно оставляет разные следы. Мне кажется временами, что тебе оно не сделало ничего, только заострило твой язык.
Она вдруг села.
– Похоже, мне надо быть суровой, только так я и смогу выносить жизнь, – сказала она.
Он встал из-за стола, подошёл к ней и погладил её по волосам.
– Я понимаю. Только будь чуточку подобрее к другим.
Глава восемнадцатая


Август был безжалостно жаркий, но он же был милостиво щедр на досуг. Работы было мало, да и та не особенно спешная. Выпадали дожди, кукуруза достигла спелости. Она подсыхала на корню, – её скоро можно будет убирать. Пенни прикинул, что урожай будет хороший, быть может, по десяти бушелей с акра. Плети сладкого картофеля наливались сочной зеленью. Созревало кафрское сорго, предназначенное на корм курам; его длинные метёлки были почти как у обыкновенного. Вдоль изгороди возносили свои большие, в тарелку, головы подсолнечники, тоже шедшие на корм курам. Коровьего гороху было очень много. Он-то в основном и подавался на стол чуть ли не каждый день с добавлением какой-нибудь дичины. Сена коровьего гороха должно было хватить на всю зиму. С земляным орехом дело обстояло не так хорошо, но, поскольку Топтыга задрал Бетси, их племенную матку, они остались без поросят, и откармливать орехом, собственно, было некого.
Их свиньи необъяснимым образом вернулись домой, и вместе с ними пришла молодая племенная матка. На ней было клеймо Форрестеров, переправленное на клеймо Бэкстеров. Пенни принял её как предложение мира, в качестве какового она была ему послана.
Сахарный тростник в этом году тоже удался на славу. Бэкстеры предвкушали наступление осени и заморозков, когда сладкий картофель будет выкопан, свиньи заколоты, зерно перемолото, сахарный тростник размолот и из его сока сварен сироп, – словом, когда скудость уступит место достатку. Еды им хватало даже сейчас, в самую тощую пору года, недоставало лишь разнообразия, изобильности, покойного ощущения достаточного запаса. Они жили со дня на день в постоянной нехватке муки и мяса, всецело полагаясь на охотничью удачу Пенни – оленей, индюшек и белок, которых он время от времени приносил. Однажды ночью в поставленный на дворе калкан попался жирный опоссум, и Пенни накопал немного молодого картофеля, чтобы поджарить его к мясу как особое лакомство. Это было излишество: картофель был мелкий и незрелый.
Солнце словно гнетом давило на заросли и росчисть. Матушку Бэкстер, при её полноте, жара изнуряла. На Пенни и Джоди, тощих и подбористых, жара сказывалась лишь возрастающим нежеланием двигаться часто и быстро. Они вместе занимались утром делами по хозяйству – доили корову, задавали корм лошади, кололи дрова для кухни, приносили воду с провала – и после этого были свободны до вечера. Матушка Бэкстер готовила в полдень горячую пищу, затем нагребала на угли золы; ужин подавался холодным и состоял из остатков обеда.
Джоди всё время ощущал отсутствие Сенокрыла. При жизни Сенокрыл всегда был с ним где-то в глубине его сознания, и он всегда мог обратиться к другу мысленно, если не в реальности. Зато Флажок вырастал на диво, буквально на глазах, и это было немалое утешение. Джоди казалось, что его пятна начали блекнуть, – признак зрелости, – хотя Пенни не находил в нём особенных перемен. Но уж, во всяком случае, сообразительности у него прибавлялось. Пенни утверждал, что из всех животных зарослей самый большой мозг у медведя, а после него – у оленя.
– Этот-то твой хитрющий, как сам сатана, – сказала матушка Бэкстер.
– Как тебе не стыдно, мать, говорить такие ругательские слова! – сказал Пенни и подмигнул Джоди.
Флажок научился поднимать за шнурок защёлку на двери и входить в дом в любой час дня и ночи, если только его не запирали в сарае. Как-то раз он сбросил головой подушку с кровати Джоди и поддавал её по всему дому до тех пор, пока она не лопнула, так что перья несколько дней набивались во все трещины и углы и неизвестно каким образом оказывались в блюде с пудингом. Он начал заигрывать с собаками. Старая Джулия, дорожа собственным достоинством, лишь медленно помахивала хвостом, когда он бил перед нею копытом, зато Рвун рычал, ходил кругами и делал вид, будто хочет броситься на него. Флажок взбрыкивал, вскидывал голову, задорно тряс хвостиком и в конце концов с дерзким видом перемахивал через забор и один уносился вскачь по дороге. Но больше всего он любил играть с Джоди. Они возились, яростно состязались, кто кого перебодает, и бегали бок о бок наперегонки, вызывая возмущение матушки Бэкстер, которая заявила, что Джоди становится тощий, словно полоз-удав.
Как-то под вечер, в конце августа, Джоди отправился с оленёнком к провалу за водой для ужина. Дорога пестрела цветами. Цвёл сумах, и алетрис высоко возносил свои стебли с белыми и оранжевыми, похожими на орхидеи цветами. Начала созревать на тонких стеблях калликарпа. Её бледно-лиловые ягоды были собраны в плотные гроздья, словно яйца улитки на стеблях лилий. На первых пурпурных бутонах душистой трилизы сидели бабочки, то раскрывая, то складывая крылья, словно в ожидании, когда бутоны распустятся и можно будет достать нектар. С горохового поля вновь слышался стайный крик перепелов, ясный, мелодичный, многоголосый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41