нет, твой час еще не наступил, тебе еще придется подождать, а как долго – неизвестно, но ты должен ждать, ждать и опять же ждать!
В новогоднюю ночь, казалось, пришел наш последний час. Часа за два до полуночи на всем фронте города протяженностью 30 километров русские начали ураганный артобстрел из тысячи стволов. Пушки, гаубицы, реактивные установки и минометы открыли такой огонь, что мы совершенно ошалели и думали, что уже началось давно ожидаемое генеральное наступление. Но на сей раз это было еще не оно. Это, видно, просто был новогодний привет от противника. Русские громкоговорящие установки на различных участках фронта заранее оповестили о предстоящем «фейерверке»; солдаты должны уйти в убежище. А «фейерверк»? Нет уж, спасибо, а что, если русские действительно пойдут в наступление?
Этот новогодний ужас пронизал нас до самых костей. «Фейерверк» показал нам, что противник превосходит нас не только своими людскими резервами, но и техникой. В те дни мне вспомнилась одна книга, прочитанная еще до войны. Ее написал некий генерал фон Денневиц, теоретик блицкрига. В ней доказывалось, что Германия может выигрывать только молниеносные войны. Французов можно было победить в 1914 году, в 1915-м, даже еще в 1916-м. Но на третий или четвертый год войны, когда у англичан и американцев все еще имелись неисчерпаемые резервы, было уже слишком поздно. Насколько мне помнится, автор заканчивал книгу такими словами: «Если дело дойдет до стратегии истощения, Германия потерпит крах раньше своих противников».
Эти слова, кажется, сохранили свое значение и для нынешней войны. Первая осечка произошла в войне против Англии, а здесь, на Востоке, стратегия блицкрига обанкротилась окончательно. Мы вступили, таким образом, в стадию истощения. А при меньшем военном потенциале Германии дело быстро идет к закату ее военного счастья. Мы это видим на собственном опыте здесь, у стен Сталинграда. Если тысячи стволов непрерывно бьют по нас день и ночь, если у русских столько боеприпасов, что через Волгу гремит новогодняя канонада, если для одной-единственной атаки на Мариновку они выставляют 123 реактивные установки, то это такое материальное превосходство, перед лицом которого мы более или менее бессильны.
После всего пережитого нами здесь несомненно одно: наши методы создания опорных пунктов, прорыва, «клещей» и беспрерывного продвижения вперед здесь непригодны – у стен этого города им поставлен железный заслон.
Теперь у нас все больше поговаривают – особенно «прилетные» – о всяких невероятно скорострельных видах оружия, о таинственном «чудо-оружии», о сверхтяжелых танках, которые будто бы решат исход войны. Новый пулемет – единственное, что мы до сих пор из этого видели, пехоте выдано некоторое количество этого оружия. Но им исход войны не решить, это даже и доказывать нечего. А что еще нового мы имеем в военно-техническом отношении? В двадцатые годы, между двумя войнами, у нас много и весьма таинственно говорилось о каких-то эпохальных изобретениях и открытиях в области военной техники – о каких-то смертоносных лучах и токах высокого напряжения. На деле же никаких коренных новшеств, кроме создания авиадесантных войск, не произошло. Вооружение нынешней войны – это только дальнейшее развитие, улучшение и создание более современных разновидностей уже имеющихся боевых средств. А за те несколько дней, которые еще остаются нам, ничего не изменить.
Своей пропагандистской машиной Геббельс уже явно не может добиться желаемого успеха. Это видно по всему. Жуткие россказни преподносили нам о русских. В них воскрешались мрачное средневековье, аксессуары инквизиции, обстановка Тридцатилетней войны, на все лады расписывались жестокость, кровожадность и свирепый гнет. Благодаря этому многие немцы представляли себе Россию как страну, наводящую на всех парализующий страх, а самих русских как исчадие ада. Нам внушали, что в своей неуемной ненависти они не берут пленных, а предают смерти посредством чудовищных пыток.
Теперь мне стала ясна причина такой пропаганды: чтобы никому даже в голову не пришла мысль перебежать к русским. Да, этого в значительной мере добиться удалось. Но то, что целесообразно для блицкрига, теперь превратилось в свою противоположность. Теперь, когда русские наступают и немецкий солдат видит, что противник превосходит нас силами, получается, что фронта уже нет: все поглядывают назад и поспешно отходят, чтобы ни в коем случае не попасть в плен. Это заходит настолько далеко, что солдаты, обороняющиеся в необозримых развалинах стен, преждевременно сдают те позиции, которые им же самим потом приходится отбивать ценой новых кровавых жертв. Несмотря на нехватку обученных солдат, мы вынуждены никогда не оставлять на огневой точке по одному человеку. Немецкому солдату необходима теперь «локтевая связь», он боится одиночества на позиции. Такое внушение страха перед русскими оказалось ошибкой, потому что командование вермахта никогда не считалось с возможностью, что русские будут брать немецких солдат в плен или даже осуществлять контрнаступление.
Да и сам генералитет, попав в такой котел, распадается на различные слои.
Вот, к примеру, Паулюс с его тезисом: первейший долг солдата – повиновение. Тот, кто слушал сводки верховного командования вермахта, может легко представить себе, что творится в голове этого генерала. Справа и слева от его армии прорван фронт. Не только нам одним приходится отражать русское наступление. Уже далеко отсюда, на Украине, бушует зимняя битва. Советские танковые авангарды ежедневно пробиваются все дальше на запад и на юг, теперь под угрозой все наши войска на Кавказе. В этой ситуации Паулюс, вероятно, полагал, что, удерживая позиции на Волге, он сможет сковать большое количество русских дивизий и тем самым ослабить давление, оказываемое противником на Дону и Донце. Вероятно, это и было побудительным мотивом его действий. Но там, где на карту поставлена наша жизнь, «мы не можем считаться с правильностью искусственно притянутых стратегических выводов, даже если абстрактно они и верны. Паулюс прежде всего командующий 6-й армией и отвечает именно за этот, а не за какой-нибудь другой участок фронта.
Вот генерал Зейдлиц-Курцбах, командир 51-го корпуса. Он еще 24 ноября высказался за немедленный прорыв армии из кольца окружения и даже направил командованию армейской группы памятную записку. Он требовал этого и позднее, он даже сейчас требует от командующего армией принятия решения о прорыве на юго-запад. Вопреки приказу Гитлера, только из чувства ответственности перед немецким народом. В какой степени это решение должно послужить сигналом ко всеобщему неповиновению Гитлеру – тайна самого генерала, ее не откроет даже будущее. А Зейдлиц не одинок. Целый ряд генералов разделяет его мысли.
Вот остальные генералы – те, что предоставляют думать за себя другим. Для них приказ – это приказ Фюрер приказывает, мы повинуемся. Гитлер для них явление необычайное: примитивными средствами насилия по праву сильного он рушит один мир и воздвигает на его развалинах другой. Этот мир будет германским, а мы все, как верные паладины фюрера, будем купаться в лучах славы, считают они. В конце концов это мы выигрывали битвы, мы подымались все выше и выше по ступенькам чинов и наград, стали генералами, германскими генералами! А чем бы мы были в мирное время? В лучшем случае дослужились бы до начальника призывного округа. Так что будем же благодарны фюреру. А он тоже не оставит нас своими милостями. Одно только мы должны делать-воевать дальше – так приказывает он, а он все знает, знает что и зачем. Господа, посудите сами: если кто-нибудь из нас в самом деле откажется выполнить приказ, что с таким генералом станется? Он исчезнет навсегда, уж для него-то наверняка найдется местечко в самолете. А потом? Потом военный трибунал, заключение в крепость, а может, и… Вы-то знаете, какая там крепкая рука! Если мы не хотим сами погубить себя, остается только одно – повиноваться, повиноваться и еще раз повиноваться!
Генеральские руки дисциплинированно прикладываются к козырьку фуражки с золотой кокардой, хор голосов дружно произносит: «Яволь! " – и целая шеренга германских генералов – кругом через левое плечо – марш! – отправляется выполнять приказ.
* * *
7 января, чуть забрезжил рассвет, меня вызывают к телефону. Говорит 1а дивизии.
– Прошу немедленно явиться ко мне, остальные командиры уже в пути.
Прибываю в Разгуляевку. Вокруг подавленные лица. Здесь же полковник Айхлер, майор Шуххард, командиры разведбатальона, противотанкового дивизиона и батальона связи. Я седьмой. Одного полка больше нет, он расформирован, а подполковник Вольф по болезни эвакуирован на самолете. После меня являются начальник отдела личного состава и начальник тыла дивизии. Теперь все в сборе, 1-й офицер штаба отправляется доложить генералу.
Фон Шверин выглядит очень серьезным и больным. Кивком головы здоровается с нами и без долгих предисловий занимает место во главе стола.
– Господа, причина сегодняшнего совещания командиров и начальников печальна. Наша пехотная дивизия расформировывается. Причем немедленно. Прежде чем мы расстанемся, надо выяснись все до последней мелочи, так как я еще на сегодня вызван к командующему армией и завтра должен вылететь по высочайшему приказу. Мне нечего говорить вам, насколько это тяжело для меня.
Вот так здорово! Словно бомба разорвалась. Итак, расформировывается наша дивизия, разлетается в разные стороны, дивизия, в которой мы воевали по всей Европе, ликвидируется, вдали от своего тылового гарнизона. Одним словом, одним росчерком пера разрывается то, что до сих пор связывало нас всех. В каждом подразделении еще сохранилось по нескольку человек, которые воюют в этой дивизии с первых дней войны, их осталось так немного, но это еще крепче связывает их. И теперь расстаться с ними! Два с половиной года я командовал ротой в своем батальоне, а вот уже три четверти года я его командир. Я не только знаю фамилии солдат, я знаю их самих. Я шестой командир батальона и последний. Горько это. Но вдвойне горько, когда думаю о том, что именно под моим командованием батальон понес наибольшие потери – на Дону и здесь, у Сталинграда. От 730 человек осталась двузначная цифра. Эта сила распалась на кусочки в моих руках, я не смог удержать ее. А теперь все кончено. Называюсь командиром, только что стал майором, а на самом деле ничтожная пылинка. Тут никакие чины не помогут. Нет, нас ликвидирует не этот росчерк пера под приказом. Нас ликвидировало то, что происходило здесь, у стен Сталинграда, в течение целых месяцев, дивизии больше нет и без этого приказа.
Генерал говорит. Остается только один полк, он передается 305-й дивизии. В него будут сведены остатки наших подразделений: пехотинцы, саперы, разведчики и связисты. Артиллерийский полк и тылы целиком передаются соседней дивизии. Хуже всего противотанковому дивизиону: он расформировывается полностью. Офицеры и рядовые штаба дивизии вылетают вместе с генералом. С ними вместе и командир батальона связи. За исключением подразделений, которые передаются полностью, все командиры переходят в полк Айхлера и используются там в соответствии с необходимостью независимо от их специальности.
– А для вас, – обращается генерал ко мне, – у меня есть особенный сюрприз. Паулюс назначил вас командиром саперного батальона 16-й танковой дивизии… Ваш предшественник убит. Спокойно сдавайте свои дела, а потом явитесь лично к командующему. Недели через две, так я думаю.
Итак, я остаюсь в котле! Прекрасно, ничего другого я, собственно, и не ждал! В руки мне суют совершенно чужую часть. Насколько она сильна, никто сказать не может. При нынешних обстоятельствах переводят в совершенно незнакомую часть, в полностью моторизованный батальон, в котором днем с огнем не сыскать ни грамма горючего, а моих старых камрадов, которые мне так пригодились бы на новом месте, невзирая на лица распределяют по пехотным подразделениям. Только этого мне действительно не хватало!
– Сегодня, позднее, – заканчивает свою речь генерал, – прошу всех ко мне на небольшой прощальный вечер.
Переговорив с Айхлером и вернувшись на «Цветочный горшок», решаю так: Фидлер будет командовать пехотной ротой, а Франц возьмет на себя командование полковым саперным взводом – остатком моего батальона. Рембольд, Туш и Хюртген, Адерьян и фон дер Хейдт пойдут командирами взводов к Айхлеру, а доктор примет так называемую роту снабжения, которая состоит из 200 легкораненых. Бергер останется при мне. Его, Глока, Ленца, Тони, а также Байсмана впоследствии заберу с собой в батальон. У всех вытянутые лица. Иначе и быть не могло. С мыслью, что нашего батальона больше не существует, особенно трудно примириться Паулю Фидлеру – свежеиспеченному капитану, а также Францу и Рембольду, которые только что стали один обер-лейтенантом, другой лейтенантом. Даже Хюртген, быстро акклиматизировавшийся в батальоне, не может скрыть своего разочарования:
– Поистине жаль, – говорит он. – Ну ничего, увидимся в Кобленце, на небе или в Сибири!
После нескольких часов, проведенных в генеральском блиндаже, где предавались воспоминаниям, желали генералу всего наилучшего, а сам он уверял нас. что куда с большей' радостью остался бы с нами в котле (никто ему, разумеется, не поверил), после трогательного прощания, при котором фон Шверин даже немного прослезился, и после бессонной ночи, когда я прощался с тем кусочком родины, каким был для меня потерянный теперь батальон, я наутро отправился в Питомник, чтобы лично отдать новые приказы подразделениям обоза. Кроме того, я хотел на месте посмотреть, как обстоит дело с нашим имуществом.
В тот самый момент, когда я пересекаю железную дорогу у Гумрака, вижу, как мимо последних домов деревни в направлении Питомника проезжает длинная автоколонна. На машинах я вижу лотарингский крест – это отличительный знак нашей дивизии. На передней машине – черно-бело-красный флажок – наш дивизионный штандарт. Все ясно: штаб дивизии следует в дальний путь. Решаю посмотреть, кто и что отправляется по воздуху на родину.
На аэродроме царит лихорадочная спешка. Колонна въезжает, все быстро вылезают из машин, самолеты уже готовы к вылету. Посторонних на поле не допускает охрана. В то время как над нами разыгрывается воздушный бой и один «мессершмитт» ловко пытается подняться выше двух русских истребителей, двери серо-белых самолетов раскрываются, и вот уже первые офицеры сидят внутри. Денщики едва поспевают за ними. С ящиками, чемоданами и бельевыми мешками они рысцой бегут вслед. В самолеты грузят два мотоцикла. Пока их втаскивают наверх – а это нелегко, ибо вес у них солидный, – я успеваю переговорить со штабным писарем, в глазах которого светится радость нежданного спасения. Он настолько опьянен этой радостью, что готов дать самые подробные ответы на все вопросы. Генерал хочет сразу же после приземления – предположительно в Новочеркасске – как можно скорее двинуться дальше на запад, согласно приказу разумеется. Автомашину, к сожалению, в такой небольшой самолет не втащишь, вот и везем два мотоцикла, оба заправлены до самого верха.
Правильно. Раз нас уже списали, зачем оставлять нам бензин? Важно, чтобы у этого господина со старинной солдатской фамилией было на чем побыстрее смотаться подальше в тыл, пусть даже транспорт такой неказистый. К тому же это производит такое преотличное впечатление: генерал на мотоцикле – совсем по полевому уставу, сразу видно, откуда он прибыл, что немало понюхал пороха! Тут сразу пахнет «героем Сталинграда».
В самолет сажают и двух русских военнопленных. Это необходимо, хотя в первый момент кажется непонятным. Но ведь для двух мотоциклов нужны два слесаря по моторам. Никто отрицать не станет? А отъезд так внезапен, где тут найти время отыскать двух солдат в саперном батальоне и взять их с собой?
Только двух человек из штаба я не вижу здесь: обоих дивизионных священников{34}. Одному из них я хотел передать письмо домой. Всего несколько строк, написанных в страшной спешке. «Патер, патер? – писарь напрягает память. – Ахда, обоих священников оставляют здесь! Ведь каждому из них уже за семьдесят, а места в самолете не хватает даже для самого необходимого багажа. Ах, господин генерал особенно сожалеет об этом, ведь он так уважает церковь. Но приходится выбирать: патер, мотоциклы или слесари – что важнее? Здесь все решает война, то, что нужно для нее. А без священника как-нибудь обойтись можно, как ни тяжело, Это может понять каждый, даже набожный человек»
А в этих ящиках что? Гм, продукты. Надо же о себе позаботиться. Правда, полет длится всего два часа, можно было бы и без еды обойтись, да кто знает, как там будет внизу, после приземления?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
В новогоднюю ночь, казалось, пришел наш последний час. Часа за два до полуночи на всем фронте города протяженностью 30 километров русские начали ураганный артобстрел из тысячи стволов. Пушки, гаубицы, реактивные установки и минометы открыли такой огонь, что мы совершенно ошалели и думали, что уже началось давно ожидаемое генеральное наступление. Но на сей раз это было еще не оно. Это, видно, просто был новогодний привет от противника. Русские громкоговорящие установки на различных участках фронта заранее оповестили о предстоящем «фейерверке»; солдаты должны уйти в убежище. А «фейерверк»? Нет уж, спасибо, а что, если русские действительно пойдут в наступление?
Этот новогодний ужас пронизал нас до самых костей. «Фейерверк» показал нам, что противник превосходит нас не только своими людскими резервами, но и техникой. В те дни мне вспомнилась одна книга, прочитанная еще до войны. Ее написал некий генерал фон Денневиц, теоретик блицкрига. В ней доказывалось, что Германия может выигрывать только молниеносные войны. Французов можно было победить в 1914 году, в 1915-м, даже еще в 1916-м. Но на третий или четвертый год войны, когда у англичан и американцев все еще имелись неисчерпаемые резервы, было уже слишком поздно. Насколько мне помнится, автор заканчивал книгу такими словами: «Если дело дойдет до стратегии истощения, Германия потерпит крах раньше своих противников».
Эти слова, кажется, сохранили свое значение и для нынешней войны. Первая осечка произошла в войне против Англии, а здесь, на Востоке, стратегия блицкрига обанкротилась окончательно. Мы вступили, таким образом, в стадию истощения. А при меньшем военном потенциале Германии дело быстро идет к закату ее военного счастья. Мы это видим на собственном опыте здесь, у стен Сталинграда. Если тысячи стволов непрерывно бьют по нас день и ночь, если у русских столько боеприпасов, что через Волгу гремит новогодняя канонада, если для одной-единственной атаки на Мариновку они выставляют 123 реактивные установки, то это такое материальное превосходство, перед лицом которого мы более или менее бессильны.
После всего пережитого нами здесь несомненно одно: наши методы создания опорных пунктов, прорыва, «клещей» и беспрерывного продвижения вперед здесь непригодны – у стен этого города им поставлен железный заслон.
Теперь у нас все больше поговаривают – особенно «прилетные» – о всяких невероятно скорострельных видах оружия, о таинственном «чудо-оружии», о сверхтяжелых танках, которые будто бы решат исход войны. Новый пулемет – единственное, что мы до сих пор из этого видели, пехоте выдано некоторое количество этого оружия. Но им исход войны не решить, это даже и доказывать нечего. А что еще нового мы имеем в военно-техническом отношении? В двадцатые годы, между двумя войнами, у нас много и весьма таинственно говорилось о каких-то эпохальных изобретениях и открытиях в области военной техники – о каких-то смертоносных лучах и токах высокого напряжения. На деле же никаких коренных новшеств, кроме создания авиадесантных войск, не произошло. Вооружение нынешней войны – это только дальнейшее развитие, улучшение и создание более современных разновидностей уже имеющихся боевых средств. А за те несколько дней, которые еще остаются нам, ничего не изменить.
Своей пропагандистской машиной Геббельс уже явно не может добиться желаемого успеха. Это видно по всему. Жуткие россказни преподносили нам о русских. В них воскрешались мрачное средневековье, аксессуары инквизиции, обстановка Тридцатилетней войны, на все лады расписывались жестокость, кровожадность и свирепый гнет. Благодаря этому многие немцы представляли себе Россию как страну, наводящую на всех парализующий страх, а самих русских как исчадие ада. Нам внушали, что в своей неуемной ненависти они не берут пленных, а предают смерти посредством чудовищных пыток.
Теперь мне стала ясна причина такой пропаганды: чтобы никому даже в голову не пришла мысль перебежать к русским. Да, этого в значительной мере добиться удалось. Но то, что целесообразно для блицкрига, теперь превратилось в свою противоположность. Теперь, когда русские наступают и немецкий солдат видит, что противник превосходит нас силами, получается, что фронта уже нет: все поглядывают назад и поспешно отходят, чтобы ни в коем случае не попасть в плен. Это заходит настолько далеко, что солдаты, обороняющиеся в необозримых развалинах стен, преждевременно сдают те позиции, которые им же самим потом приходится отбивать ценой новых кровавых жертв. Несмотря на нехватку обученных солдат, мы вынуждены никогда не оставлять на огневой точке по одному человеку. Немецкому солдату необходима теперь «локтевая связь», он боится одиночества на позиции. Такое внушение страха перед русскими оказалось ошибкой, потому что командование вермахта никогда не считалось с возможностью, что русские будут брать немецких солдат в плен или даже осуществлять контрнаступление.
Да и сам генералитет, попав в такой котел, распадается на различные слои.
Вот, к примеру, Паулюс с его тезисом: первейший долг солдата – повиновение. Тот, кто слушал сводки верховного командования вермахта, может легко представить себе, что творится в голове этого генерала. Справа и слева от его армии прорван фронт. Не только нам одним приходится отражать русское наступление. Уже далеко отсюда, на Украине, бушует зимняя битва. Советские танковые авангарды ежедневно пробиваются все дальше на запад и на юг, теперь под угрозой все наши войска на Кавказе. В этой ситуации Паулюс, вероятно, полагал, что, удерживая позиции на Волге, он сможет сковать большое количество русских дивизий и тем самым ослабить давление, оказываемое противником на Дону и Донце. Вероятно, это и было побудительным мотивом его действий. Но там, где на карту поставлена наша жизнь, «мы не можем считаться с правильностью искусственно притянутых стратегических выводов, даже если абстрактно они и верны. Паулюс прежде всего командующий 6-й армией и отвечает именно за этот, а не за какой-нибудь другой участок фронта.
Вот генерал Зейдлиц-Курцбах, командир 51-го корпуса. Он еще 24 ноября высказался за немедленный прорыв армии из кольца окружения и даже направил командованию армейской группы памятную записку. Он требовал этого и позднее, он даже сейчас требует от командующего армией принятия решения о прорыве на юго-запад. Вопреки приказу Гитлера, только из чувства ответственности перед немецким народом. В какой степени это решение должно послужить сигналом ко всеобщему неповиновению Гитлеру – тайна самого генерала, ее не откроет даже будущее. А Зейдлиц не одинок. Целый ряд генералов разделяет его мысли.
Вот остальные генералы – те, что предоставляют думать за себя другим. Для них приказ – это приказ Фюрер приказывает, мы повинуемся. Гитлер для них явление необычайное: примитивными средствами насилия по праву сильного он рушит один мир и воздвигает на его развалинах другой. Этот мир будет германским, а мы все, как верные паладины фюрера, будем купаться в лучах славы, считают они. В конце концов это мы выигрывали битвы, мы подымались все выше и выше по ступенькам чинов и наград, стали генералами, германскими генералами! А чем бы мы были в мирное время? В лучшем случае дослужились бы до начальника призывного округа. Так что будем же благодарны фюреру. А он тоже не оставит нас своими милостями. Одно только мы должны делать-воевать дальше – так приказывает он, а он все знает, знает что и зачем. Господа, посудите сами: если кто-нибудь из нас в самом деле откажется выполнить приказ, что с таким генералом станется? Он исчезнет навсегда, уж для него-то наверняка найдется местечко в самолете. А потом? Потом военный трибунал, заключение в крепость, а может, и… Вы-то знаете, какая там крепкая рука! Если мы не хотим сами погубить себя, остается только одно – повиноваться, повиноваться и еще раз повиноваться!
Генеральские руки дисциплинированно прикладываются к козырьку фуражки с золотой кокардой, хор голосов дружно произносит: «Яволь! " – и целая шеренга германских генералов – кругом через левое плечо – марш! – отправляется выполнять приказ.
* * *
7 января, чуть забрезжил рассвет, меня вызывают к телефону. Говорит 1а дивизии.
– Прошу немедленно явиться ко мне, остальные командиры уже в пути.
Прибываю в Разгуляевку. Вокруг подавленные лица. Здесь же полковник Айхлер, майор Шуххард, командиры разведбатальона, противотанкового дивизиона и батальона связи. Я седьмой. Одного полка больше нет, он расформирован, а подполковник Вольф по болезни эвакуирован на самолете. После меня являются начальник отдела личного состава и начальник тыла дивизии. Теперь все в сборе, 1-й офицер штаба отправляется доложить генералу.
Фон Шверин выглядит очень серьезным и больным. Кивком головы здоровается с нами и без долгих предисловий занимает место во главе стола.
– Господа, причина сегодняшнего совещания командиров и начальников печальна. Наша пехотная дивизия расформировывается. Причем немедленно. Прежде чем мы расстанемся, надо выяснись все до последней мелочи, так как я еще на сегодня вызван к командующему армией и завтра должен вылететь по высочайшему приказу. Мне нечего говорить вам, насколько это тяжело для меня.
Вот так здорово! Словно бомба разорвалась. Итак, расформировывается наша дивизия, разлетается в разные стороны, дивизия, в которой мы воевали по всей Европе, ликвидируется, вдали от своего тылового гарнизона. Одним словом, одним росчерком пера разрывается то, что до сих пор связывало нас всех. В каждом подразделении еще сохранилось по нескольку человек, которые воюют в этой дивизии с первых дней войны, их осталось так немного, но это еще крепче связывает их. И теперь расстаться с ними! Два с половиной года я командовал ротой в своем батальоне, а вот уже три четверти года я его командир. Я не только знаю фамилии солдат, я знаю их самих. Я шестой командир батальона и последний. Горько это. Но вдвойне горько, когда думаю о том, что именно под моим командованием батальон понес наибольшие потери – на Дону и здесь, у Сталинграда. От 730 человек осталась двузначная цифра. Эта сила распалась на кусочки в моих руках, я не смог удержать ее. А теперь все кончено. Называюсь командиром, только что стал майором, а на самом деле ничтожная пылинка. Тут никакие чины не помогут. Нет, нас ликвидирует не этот росчерк пера под приказом. Нас ликвидировало то, что происходило здесь, у стен Сталинграда, в течение целых месяцев, дивизии больше нет и без этого приказа.
Генерал говорит. Остается только один полк, он передается 305-й дивизии. В него будут сведены остатки наших подразделений: пехотинцы, саперы, разведчики и связисты. Артиллерийский полк и тылы целиком передаются соседней дивизии. Хуже всего противотанковому дивизиону: он расформировывается полностью. Офицеры и рядовые штаба дивизии вылетают вместе с генералом. С ними вместе и командир батальона связи. За исключением подразделений, которые передаются полностью, все командиры переходят в полк Айхлера и используются там в соответствии с необходимостью независимо от их специальности.
– А для вас, – обращается генерал ко мне, – у меня есть особенный сюрприз. Паулюс назначил вас командиром саперного батальона 16-й танковой дивизии… Ваш предшественник убит. Спокойно сдавайте свои дела, а потом явитесь лично к командующему. Недели через две, так я думаю.
Итак, я остаюсь в котле! Прекрасно, ничего другого я, собственно, и не ждал! В руки мне суют совершенно чужую часть. Насколько она сильна, никто сказать не может. При нынешних обстоятельствах переводят в совершенно незнакомую часть, в полностью моторизованный батальон, в котором днем с огнем не сыскать ни грамма горючего, а моих старых камрадов, которые мне так пригодились бы на новом месте, невзирая на лица распределяют по пехотным подразделениям. Только этого мне действительно не хватало!
– Сегодня, позднее, – заканчивает свою речь генерал, – прошу всех ко мне на небольшой прощальный вечер.
Переговорив с Айхлером и вернувшись на «Цветочный горшок», решаю так: Фидлер будет командовать пехотной ротой, а Франц возьмет на себя командование полковым саперным взводом – остатком моего батальона. Рембольд, Туш и Хюртген, Адерьян и фон дер Хейдт пойдут командирами взводов к Айхлеру, а доктор примет так называемую роту снабжения, которая состоит из 200 легкораненых. Бергер останется при мне. Его, Глока, Ленца, Тони, а также Байсмана впоследствии заберу с собой в батальон. У всех вытянутые лица. Иначе и быть не могло. С мыслью, что нашего батальона больше не существует, особенно трудно примириться Паулю Фидлеру – свежеиспеченному капитану, а также Францу и Рембольду, которые только что стали один обер-лейтенантом, другой лейтенантом. Даже Хюртген, быстро акклиматизировавшийся в батальоне, не может скрыть своего разочарования:
– Поистине жаль, – говорит он. – Ну ничего, увидимся в Кобленце, на небе или в Сибири!
После нескольких часов, проведенных в генеральском блиндаже, где предавались воспоминаниям, желали генералу всего наилучшего, а сам он уверял нас. что куда с большей' радостью остался бы с нами в котле (никто ему, разумеется, не поверил), после трогательного прощания, при котором фон Шверин даже немного прослезился, и после бессонной ночи, когда я прощался с тем кусочком родины, каким был для меня потерянный теперь батальон, я наутро отправился в Питомник, чтобы лично отдать новые приказы подразделениям обоза. Кроме того, я хотел на месте посмотреть, как обстоит дело с нашим имуществом.
В тот самый момент, когда я пересекаю железную дорогу у Гумрака, вижу, как мимо последних домов деревни в направлении Питомника проезжает длинная автоколонна. На машинах я вижу лотарингский крест – это отличительный знак нашей дивизии. На передней машине – черно-бело-красный флажок – наш дивизионный штандарт. Все ясно: штаб дивизии следует в дальний путь. Решаю посмотреть, кто и что отправляется по воздуху на родину.
На аэродроме царит лихорадочная спешка. Колонна въезжает, все быстро вылезают из машин, самолеты уже готовы к вылету. Посторонних на поле не допускает охрана. В то время как над нами разыгрывается воздушный бой и один «мессершмитт» ловко пытается подняться выше двух русских истребителей, двери серо-белых самолетов раскрываются, и вот уже первые офицеры сидят внутри. Денщики едва поспевают за ними. С ящиками, чемоданами и бельевыми мешками они рысцой бегут вслед. В самолеты грузят два мотоцикла. Пока их втаскивают наверх – а это нелегко, ибо вес у них солидный, – я успеваю переговорить со штабным писарем, в глазах которого светится радость нежданного спасения. Он настолько опьянен этой радостью, что готов дать самые подробные ответы на все вопросы. Генерал хочет сразу же после приземления – предположительно в Новочеркасске – как можно скорее двинуться дальше на запад, согласно приказу разумеется. Автомашину, к сожалению, в такой небольшой самолет не втащишь, вот и везем два мотоцикла, оба заправлены до самого верха.
Правильно. Раз нас уже списали, зачем оставлять нам бензин? Важно, чтобы у этого господина со старинной солдатской фамилией было на чем побыстрее смотаться подальше в тыл, пусть даже транспорт такой неказистый. К тому же это производит такое преотличное впечатление: генерал на мотоцикле – совсем по полевому уставу, сразу видно, откуда он прибыл, что немало понюхал пороха! Тут сразу пахнет «героем Сталинграда».
В самолет сажают и двух русских военнопленных. Это необходимо, хотя в первый момент кажется непонятным. Но ведь для двух мотоциклов нужны два слесаря по моторам. Никто отрицать не станет? А отъезд так внезапен, где тут найти время отыскать двух солдат в саперном батальоне и взять их с собой?
Только двух человек из штаба я не вижу здесь: обоих дивизионных священников{34}. Одному из них я хотел передать письмо домой. Всего несколько строк, написанных в страшной спешке. «Патер, патер? – писарь напрягает память. – Ахда, обоих священников оставляют здесь! Ведь каждому из них уже за семьдесят, а места в самолете не хватает даже для самого необходимого багажа. Ах, господин генерал особенно сожалеет об этом, ведь он так уважает церковь. Но приходится выбирать: патер, мотоциклы или слесари – что важнее? Здесь все решает война, то, что нужно для нее. А без священника как-нибудь обойтись можно, как ни тяжело, Это может понять каждый, даже набожный человек»
А в этих ящиках что? Гм, продукты. Надо же о себе позаботиться. Правда, полет длится всего два часа, можно было бы и без еды обойтись, да кто знает, как там будет внизу, после приземления?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41