Но видно и гораздо дальше: воздух сегодня удивительно прозрачен. На горизонте появляются колонны за колоннами, моторизованные и конные, в том числе и танковые, и мне кажется, что все они идут в одном направлении, словно все они рвутся сюда, чтобы сравнять нас с землей.
Передние танки все еще удалены от нас километра на полтора. На них пехота, ее отчетливо можно различить, несмотря на белые маскхалаты. Правее наступает спешенная кавалерия; кони стоят на околице деревни.
Маркграф пока наблюдает спокойно, дает приказания и распределяет первые цели. Солдаты у противотанковых и зенитных пушек залегли в своих покрытых снегом ячейках, которые они наспех отрыли, чтобы скрыться от железного града. А он что надо! Непрерывно рвутся снаряды, образуя в белом ковре черные дыры. Как трубы огромной шарманки, параллельно друг другу прочертились в небе следы залпа «катюш». Снова грохот разрывов. Еще залп. Но ущерб пока невелик. Орудия наши целы. Насколько можно оглядеть позицию, ни один из солдат Маркграфа еще не убит. Сам он лежит рядом с нами.
Теперь открывают огонь танки с красными звездами. Бьют все их орудия короткими, сухими выстрелами, которые с таким же сухим звуком рвутся вблизи нас. Маркграф быстро объясняет мне, что некоторые танки атаковать не могут хотя они и стояли в деревне позади нас, но еще утром расстреляли весь свой боекомплект. Он смотрит в бинокль. Потом произносит только одно слово: «Так».
Вдруг в небо взвивается сигнальная ракета. И вот уже заговорили наши орудия. Залп за залпом. Наводчики и заряжающие работают с полным напряжением. Бронзой отливают их лица на холодном зимнем ветру. Продвижение русских замедляется. Пехота спрыгнула с танков и залегла в глубоком снегу. Танки застывают на месте. Горит первый. За ним другой Столб дыма поднимается в высоту и тянется в сторону. Наши артиллеристы заряжают и стреляют, заряжают и стреляют, не успевают подносить снаряды.
Первый успех не заставляет себя ждать. Наступательный фронт разорван, первое замешательство внесено. Русские приостановили атаку. Кажется, они обдумывают, как действовать дальше. Первые танки повернули назад.
Атака отбита, позиция удержана. Спешенная конница снова отходит в деревню справа, преследуемая разрывными снарядами.
Но никто не думает о том, что этот частный успех останется только эпизодом, что противник хочет избежать лишних потерь и просто обойдет Суханово.
* * *
Через полчаса мы едем в направлении донских высот. Мои ручные часы показывают четыре. Ветер немного улегся, мы вспоминаем боевое настроение дивизиона Маркграфа, и нам становится немного легче, чем утром, когда мы повстречались с отступающими войсками. Всем, кроме Тони. Он ругается что есть мочи. При таком освещении езда по совершенно незнакомой снежной дороге – удовольствие маленькое.
Но ничего не поделаешь, мы обязаны возвращаться. Темнота нас испугать не может: теперь в любой ситуации не по себе, когда едешь на одиночной машине. Снег блестит под луной холодным глянцем, отбрасывая голубовато-серый отсвет.
Далеко позади себя мы слышим звуки сильного артиллерийского огня. Там еще гремит бой. После всего виденного сегодня исход его мне совершенно ясен. Слабые отсечные позиции прорваны или обойдены русскими. Часть их сил уже здесь. Калач тоже падет – этого не избежать. Но что тогда? Нашему командованию придется разгрызть твердый орешек.
Сильный толчок.
– Что случилось. Тони?
– Бревно переехали, господин капитан! Через несколько сот метров опять толчок. Снова бревно. Откуда здесь, в безлесной степи, столько валяющихся на дороге бревен? Останавливаю машину, возвращаюсь на несколько шагов назад. Вот оно, «бревно»! Не бревно, а человека переехали мы. Совершенно одеревенелый труп без шинели, без шапки, без сапог валяется поперек дороги. Это румынский солдат. Наверно, свалился от истощения сил. Для него не нашлось места ни в одной машине, его не положили ни на одну лошадь, просто бросили. Другие думают только о себе. Бога ради, не останавливаться. Дальше, дальше!.. Кому еще суждено принести себя в жертву? Пусть каждый сам помогает себе как умеет. Кто позаботится обо мне? Пусть валяется. Сапоги на нем хорошие, ему они больше ни к чему, да и шинель тоже не понадобится. А теперь в путь, дальше, дальше, только не останавливаться: сзади наступают русские!
Приходится убрать с дороги еще пять полуобнаженных трупов, чтобы продолжать путь. Но вот мы уже приближаемся к реке Россошке. Нас встречает и сопровождает дальше дикий шум. Румыны осыпают нас проклятиями и руганью на своем языке, когда мы подъезжаем к ним. В низине у реки сплошной клубок людей, лошадей и повозок. Склоны покрыты льдом; спускаться легко, но на противоположный берег взобраться трудно. Приходится толкать лошадей и машины. Между ними падают раненые, колеса едут прямо по ним. Никого это не волнует, никто не прислушивается к предсмертным крикам и стонам. По упавшим несутся кони, шагают живые. Все стремятся вперед. Кто упал, тому ничем не помочь. Мы его поддерживать не можем. Раз два – взяли! Еще взяли! Откуда идем? Оттуда. Русских не сдержать. Хотели пробиться к Калачу, да они преградили нам путь, пришлось отступать. Болтать некогда, спешим. А ну приналяг! Скоро выберемся на тот берег. Вот только полевая кухня внизу. А лошадей, от которых одни кости остались, да растоптанных людей здесь бросим. Завтра все замерзнет, и их занесет снегом. Нас бы здесь давно и дух простыл, да половина наших сразу отделилась, а о нас и не подумали. Вот эти ушли уже далеко! Но и мы сейчас двинемся. Мы не горюем: полевая кухня с нами! А до других нам дела нет. Своя рубашка ближе к телу.
Теперь я начинаю торопиться. Только бы вырваться отсюда! Только не видеть больше этих людей! Меня охватывает ярость. Но и сострадание тоже. Вот как оно выглядит, бегство! Сегодня бегут румыны. А завтра? Разве есть у нас гарантия, что то же самое не произойдет и с нами? Прорвавшиеся русские дивизии катятся на нас. Они ударят в тыл армии, там, где штабы и обозы, где есть пекаря и почтальоны, но где нет резервов. Что тогда?
Путь впереди расчистился. Тони с ожесточенной яростью разгоняет машину. Восьми цилиндровый форд с колесами, обвязанными цепью, тянет хорошо, мы преодолеваем подъем без остановки и проносимся мимо отступающих румын.
Через несколько километров проезжаем полевой аэродром. Нас встречает зловещий пожар. Пламя полыхает до самого неба – желтое, красное, голубое. Горит бензин. Горят самолеты. Да, самолеты! Транспортные, разведчики, пикирующие бомбардировщики – те немногие, что до сегодняшнего утра еще обслуживали нас. Сознательно уничтожают технику. Ведь русские идут, ничто не должно попасть им в руки! Моторы не заводятся. Пробовали – не получается. Ничего иного не остается. Как ни тяжело, жги машины! Поджигай бензин! Что еще? Взорвать склады с запасными частями. Скорее, спешите, надо все уничтожить! Русские наступают, русские!
Панический страх охватил всех здесь, в армейском тылу, пока там, впереди, идет бой. За дело взялись безумцы – те, кто до сих пор сидели в глубоком тылу, попивали шнапс в казино, щелкали каблуками и только и знали что отвечать на приветствия подчиненных. А теперь только заслышали артиллерийскую канонаду, сразу нервы потеряли. Подумаешь, что такое двадцать самолетов! Я обязан выполнять свой долг! Что? Говорите, можно было бы подождать? А что вы в этом смыслите, лучше позаботьтесь-ка о своих собственных делах! Хотите знать мою фамилию? И не подумаю назвать!
Этот огонь уничтожает не только несколько самолетов. Он окончательно отрезвляет нас. Если столько немецких офицеров потеряло голову и поддалось панике, не приходится удивляться поведению румынских солдат.
И здесь тоже горит. И там, дальше, тоже! Чем дальше мы едем назад, тем все чаще пожары. Прямо посреди деревенской улицы, перед крестьянскими избами, на высотах, в открытом поле жгут документы, приказы, секретные бумаги, характеристики и представления к орденам, уставы и карты. Писаря раздувают огонь. Офицеры по листкам бросают бумаги в костер с торжественной серьезностью и ставят в списке галочку против порядкового номера. Они тоже выполняют свой долг! Еще бы, ведь их дело – составлять и рассылать приказы, так почему бы разочек и не сжечь? Только вот до сих пор мы об этом не думали. Ведь раньше ни один секретный приказ не имел права исчезнуть, иначе арест, военный суд, разжалование. А сегодня? Бросай его в огонь! Русские идут! Приказы не помогли нам раньше. Не помогут и теперь. В огонь их! И этот тоже! Да смотрите, ничего не забыть сжечь! Такова служба. Я отвечаю за это головой.
* * *
23 ноября 1942 года. Разгуляевка.
Полдень. Все командиры выстроились в блиндаже генерала, 1-й офицер штаба Дивизии произносит:
– Господа, свершилось. Калач пал. Мы окружены.
Прорываться или нeт?
Итак, мы попали впросак. И притом основательно. Полностью отрезаны, предоставлены своей собственной судьбе, лишены всякого подвоза боеприпасов, снаряжения, продовольствия, не имеем возможности вывозить раненых. Будущее наше мрачно.
Такое положение называют котлом. Первый в истории котел сумел устроить Ганнибал при Каннах. Он зажал там в клещи 80 тысяч римских воинов под командованием консула Эмилия Пауллюса. 50 тысяч из них остались лежать на поле битвы, 20 тысяч были пленены, остальным 10 тысячам удалось вырваться из окружения. С тех пор идея битвы на уничтожение по возможности такого же масштаба не дает покоя генералам и всем, кто хочет ими стать. Во времена Пунических войн все свершалось в один день – от наступления до горького конца побежденного. И в тот же вечер победители делили между собой лавры и торжествовали победу. Но в нашу эпоху – эпоху колоссальных масштабов, развития техники, действия массовых армий – дело выглядит иначе.
Мне вспоминается окружение во Франции в 1940 году. В котле остались десятки и десятки тысяч французских солдат, они не могли помочь себе. То здесь, то там попытки прорыва, но французское командование было не в состоянии создать новые фронты, организовать оборону и остановить наступающего противника. Все уже сжималось кольцо. Сбрасываемое с самолетов продовольствие попадало в наши руки. А окруженные голодали, метались между стенами котла, не подчиняясь уже никакому приказу. После ряда дней все более усиливавшегося нажима им пришлось капитулировать. Изможденные, голодные и оборванные пленные тянулись по дорогам, опустив глаза и потеряв надежду.
А теперь нас самих постигла та же участь! Несколько сот тысяч человек оказались в железном кольце. Их надо кормить. Хорошо, у нас еще имеются склады продовольствия. Но надолго ли хватит запасов? Автомашины выходят из строя, требуются запасные части. Откуда будет поступать техника? Откуда будет поступать горючее? Чересчур усердствующие люди сожгли его, как только произошел прорыв на Дону. Сажать бы таких за решетку, чтобы больше не у могли приносить вред. Безголовость сейчас самое худшее. Отдаются приказы. Через несколько минут отменяются. Потом приходит новое указание, но оно невыполнимо. Другие хранят глубокомысленное молчание, хотя они отнюдь не Мольтке, который мог себе позволить это. Нужны недвусмысленные, ясные и четкие приказы. Но для этого требуются дальновидные командиры. Их мало. Не хватает буквально всего и всюду.
Где войска для нашего нового, обращенного на запад фронта, который сейчас необходимо создать? Вот уже много недель 6-я армия взывает о подкреплениях, потому что мы недостаточно сильны даже для нашего волжского фронта. Где там, позади, позиции для полков, которые должны прикрывать нас с тыла? Где-нибудь посреди бескрайнего снежного поля, где завывает ледяной северный ветер? Не так все это просто. Новую линию обороны наверняка провели на зеленом сукне письменного стола. Некоторым из нас памятна прошлая зима. Достаточно много страдали мы от таких методов. Почему же сейчас все вдруг должно оказаться иначе?
Дальше: чтобы биться, надо иметь оружие. Хорошее, надежное оружие. Оно выходит из строя каждый день в результате износа стволов, отказа техники или потерь от огня противника. А откуда получать замену? По воздуху? Я еще не видел, чтобы на самолете доставили хоть одну 88-миллиметровую пушку или штурмовое орудие. Вопрос о доставке боеприпасов по воздуху прост, пока речь идет о пехотном оружии: при необходимости можно. Но вот со 150-миллиметровыми снарядами и минами дело посложнее. Их ведь не засунешь в «юнкере» целыми вагонами.
Куда ни посмотри, везде одни только трудности! Войска в таком котле заведомо обречены на гибель, если им не окажут помощи извне! Именно так оно и есть. Нам необходима помощь, и как можно скорее. Нельзя медлить ни минуты. Все, что есть под рукой, надо срочно мобилизовать, сунуть в эшелоны, погрузить в самолеты и перебросить сюда. Пусть даже придется направить всю армию резерва! Если нас хотят сохранить, они обязаны прорвать окружение извне. Но железные дороги! Ведь еще осенью все время были затруднения и пробки, а сейчас зима. Все это одни химеры.
Неужели у меня мысли начинают разбегаться? Страх? А я-то считал себя свободным от этого чувства. Но все необычное пугает. В конце концов не каждый день приходится оказываться в мышеловке.
Для доставки необходимых войск по железной дороге потребуется слишком много времени. Так долго мы ждать не можем. От нас не много останется, погибнем от голода или помрем от эпидемий. Болезней на наш век хватит: сыпняк, дизентерия, брюшной тиф. На замену нас силами извне рассчитывать не приходится. Да ее и нет в природе, иначе нас давно бы уже сменили. Мы должны держаться сами, это ясно. Мне во всяком случае. Франц, этот неисправимый оптимист, все еще надеется на чудо, которое неожиданно придет с запада. Но я не принимаю его всерьез. Парень неплохой, но глуп как пробка. Гораздо больше по душе мне Фидлер: он думает так же, как и я. Извне нам ждать нечего, мы должны действовать сами. Повернуть фронт и вылезти из этой дыры, вылезти окончательно, прорываться на запад! Лучше всего в направлении Ростова. Но это надо делать завтра или в крайнем случае послезавтра, пока у нас еще есть горючее и не начался голод. Иначе будет слишком поздно.
Самое лучшее – съездить самому в штаб армии. Там я узнаю точно, что планируется.
На дорогах необычайно сильное движение. На предельной скорости проносятся автомашины. Один связной-мотоциклист за другим. Не сбавляют газ даже на поворотах, пусть каждый знает: дело не терпит!
Далеко окрест видно пламя. Пожары, большие и малые, полыхают в непосредственной близи, и сзади, и вдали, там, где Питомник, горит и в районе Городища. Облака дыма далеко видны в безгранично простирающейся степи. Множество этих огней напоминает костры на осенних полях после уборки картофеля или же заставляет думать, что военные действия закончились. Еще вчера все остерегались неосторожным дымком выдать расположение своего блиндажа, боясь, что пять минут спустя будет произведен огневой налет.
У Татарского вала натыкаюсь на первый очаг пожара. Интендант, скрестив руки на груди, совершенно спокойно стоит перед горящим дизельным грузовиком На машине мундиры, брюки, шинели, также полушубки и всевозможное зимнее обмундирование. Именно то, чего мы ждем уже многие недели. Здесь это предается огню, а сам интендант стоит и смотрит, словно Наполеон на пожар Москвы. На свои естественно возбужденный вопрос, что здесь происходит, получаю поучающий ответ:
– Приказ командира дивизии, господин капитан. Мы пробиваемся. Все лишнее приказано сжечь.
Интересно. Здесь уже готовятся к выступлению, а мы даже ничего не знаем об этом плане. «Все лишнее» – так ведь он сказал. Но при всем желании считать зимнее обмундирование и автомашины лишним я не могу. Впрочем, все это меня не касается, я не имею права вмешиваться, а тем более запретить. Если и там, где бушует огонь, поступают так же, значит, наносят ущерб, исчисляемый многими миллионами марок. Но и это еще не самое худшее. Откуда мы при царящей у нас нехватке горючего восполним этот ущерб? А как мало горючего в Германии, я увидел только во время последнего отпуска.
Итак, передо мной огонь пожирает гору обмундирования. А совсем рядом куча солдат в поте лица своего сталкивает в овраг грузовики. Вот покатился первый, вот он перевернулся, грохот, летят обломки. Так, слава богу, еще одной автомашиной меньше! За ним следуют остальные пять. У инженера, стоящего рядом, лицо, как у человека, который хоронит свою жену. По высочайшему приказу он делает себя безработным. Но приказ – это приказ! Его не обсуждают, а выполняют. Недаром в вермахте существует поговорка: «Размер моего жалованья не позволяет мне иметь собственное мнение». Это говорится в шутку. Но это больше чем шутка.
Увиденное неподалеку от Гумрака глубоко ранит меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41