Вольфганг заметил, что девушка повзрослела, но мысли его были целиком заняты Алоизией, он не видел ничего вокруг, не видел даже радости, светившейся в глазах Констанцы.
Такое безразличие огорчило девушку, и она позвала сестру.
Первой в дверях появилась Цецилия Вебер; лишь убедившись, что Вольфганг вполне здоров и ничем заразить их не может, мать разрешила Алоизии войти в комнату.
Вольфганг, наконец, остался наедине со своей любимой, но от растерянности не знал, что сказать. Сердце его бешено колотилось, он так надеялся на радостную встречу, а Алоизия стояла холодная и отчужденная. Не в силах этого выносить, он горячо воскликнул:
– Алоизия, я так тосковал без вас в Париже!
– Мне очень жаль.
– Я не мог дождаться дня, когда снова вас увижу.
– Неужели?
– И готов сделать все, чтобы вы были счастливы!
– Вы серьезно, господин Моцарт? – спросила она заинтересованно.
– Никогда в жизни я не был так серьезен. Алоизия, дорогая, выходите за меня замуж!
– Что вы сказали? – Лицо ее выражало удивление.
– Будьте моей женой. У меня хорошее место в Зальцбурге, и я смогу устроить место и вам, не хуже, чем здесь, в Мюнхене.
Этот смешной маленький человечек хочет на ней жениться! Алоизия улыбнулась про себя. Он наклонился обнять ее, чтобы убедиться в их взаимной любви, но она с неприязнью протянула вперед руки и отстранилась.
– Если вам не нравится Зальцбург, я постараюсь получить место здесь.
– В Мюнхене для вас место вряд ли найдется. В лицо вам будут говорить приятные вещи, но на службу не возьмут, как было повсюду. Несмотря на все ваши феерические мечты.
– Вы шутите. Наверное, хотите проверить мою искренность.
– Вот уж нет! Просто кому-нибудь нужно высказать вам всю правду, давно пора!
– А те арии, что я писал для вас? Вы же с таким удовольствием их исполняли?
– Вы опытный композитор и знаете толк в женских голосах.
– Но не в женских сердцах?
Алоизия в упор смотрела на Вольфганга. Я никогда но кокетничала с ним, думала она. Сам виноват, что потерял голову. Мать велела ей быть любезной с господином Моцартом, он с ранних лет обласкан женщинами и привык к вниманию, он еще может быть полезен, имея широкие связи среди сильных мира сего, но Вольфганг уже не был очаровательным ребенком, сенсацией, чудом природы; это был невысокий, малоприметный молодой человек хрупкого сложения, и к тому же явный неудачник. Даже одетый по парижской моде – в пунцовом камзоле с черными пуговицами, – он не стал ни привлекательным, ни романтичным, и не удивительно, что курфюрст не захотел взять его в свою капеллу.
Госпожа Вебер вошла в комнату и прервала их разговор.
– Моя дочь очень занята, господин Моцарт. Ее ждут в придворном театре, там состоится репетиция в присутствии курфюрста. За ней уже выслан экипаж, и нельзя заставлять его ждать.
До Вольфганга и раньше доходили сплетни, будто Алоизия получила место в придворном театре потому, что курфюрст намеревался сделать ее своей очередной любовницей, но не желал этому верить. Теперь он призадумался. У курфюрста так много любовниц: одной больше, одной меньше – не все ли ему равно? Но вслух сказал:
– Вашей дочери повезло, что она имеет таких высоких покровителей. Я не задержу ее.
– Прошу вас, сделайте одолжение. – Цецилия Вебер удалилась.
Вольфганг не мог так просто сдаться. Прекрасное лицо Алоизии внезапно окрасилось нежным румянцем – может, она все-таки благосклонна к нему, хоть и наговорила бог знает что? Вольфганг попытался приблизиться к ней и обнять, но она оттолкнула его. Он стоял совершенно потрясенный. Он никогда не позволит себе прикоснуться к женщине, раз он ей неприятен. Делать из себя посмешище – ни за что! Но нужно задать ей еще один вопрос.
– А как же наша переписка?
– Я никогда не поощряла вас в своих письмах.
Это правда, вдруг сообразил Вольфганг, просто его ослепила любовь.
– Вы истолковали некоторые вещи произвольно. Как вам того хотелось.
Он готов был расплакаться; и зачем у него такое чувствительное сердце, всегда он беззащитен перед лицом холодного расчета, но признаться в своем поражении – этого удовольствия он ей не доставит! С презрительным выражением Вольфганг сел за фортепьяно и спел: «Я без сожаления покидаю девушку, которая меня не хочет знать», – и тут же покинул дом Веберов.
Сердце его было разбито. Чтобы унять боль, он решил пригласить Безль приехать к нему в Мюнхен и оттуда вместе отправиться в Зальцбург. В письме к подруге Вольфганг изливал чувства, отвергнутые Алоизией, писал не всегда пристойно, порой развязно. Это немного развеяло тоску, но не заглушило горечь утраты. Чем больше вольностей он позволял себе с Безль, тем сильнее тосковал по Алоизии.
Эту напускную веселость как рукой сняло, когда несколькими неделями позже он очутился перед домом на Ганнибальплац. Стоило Леопольду увериться, что сын действительно возвращается домой, и тон его писем сразу стал мягче, но недовольство поведением Вольфганга по-прежнему чувствовалось. Вольфганг привез с собой Безль, желая умерить отцовский гнев, однако волнение и страх перед предстоящей встречей не оставляли его.
И вот он уже стучит в дверь родительского дома. Здесь, казалось, ничто не изменилось. Его не покидало ощущение, что, возвращаясь в Зальцбург, он совершает величайшую глупость, но он так скучал по своей семье. Никто не отозвался на стук. Вольфганг испугался, а что, если его не хотят впускать? И тут в окне показались Папа и Наннерль. Когда же они наконец выйдут к нему?
Вольфганг умен, думала Безль, но слишком уж принимает все близко к сердцу, хотя с ней наедине и прикидывается легкомысленным.
Вольфганг и Папа смотрели друг на друга. Наннерль, увидев женщину, вздрогнула, но тут же улыбнулась, слава богу, это была не фрейлейн Вебер.
Папа, не в силах владеть собой, вдруг всхлипнул от волнения, и Вольфганг с облегчением вздохнул: между ними все осталось по-прежнему. Они сжимали друг друга в объятиях, смех сменялся слезами, радость – печалью, но ни тот, ни другой не произносили ни слова, будто слова могли осквернить их примирение.
Часть седьмая. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА
52
Графиня Лютцов с удовольствием проводила время в обществе Вольфганга. Побывав в Париже, он, по ее мнению, бесспорно, стал лучшим танцором Зальцбурга, но теперь ему это вовсе не льстило. То, что графиня выбирала его себе в кавалеры даже на придворных балах, считалось большой честью, однако графиня казалась ему такой же старой, как госпожа д'Эпинэ, и при этом лишенной остроумия и светского обаяния последней.
Графиня Лодрон пожелала, чтобы ее дочери возобновили занятия музыкой с Моцартом, и он отнюдь не воспринял это как милость с ее стороны. Ему хотелось отказаться, но он не решался. Просьбы, идущие от графини Лодрон, как и от графини Лютцов, равнялись приказаниям. Кроме того, как утверждал Папа, деньги, полученные за уроки, будут способствовать уменьшению их долгов. Но обучение дочерей графини было для Вольфганга тяжкой обязанностью.
И хотя Вольфганг официально носил титул первого концертмейстера и придворного органиста, чувствовал он себя на положении камергера Колоредо. Архиепископ встретил его любезно и выразил соболезнование по поводу безвременной кончины госпожи Моцарт, но постепенно их отношения стали прежними. В обязанности Вольфганга входила игра на органе в соборе каждое воскресенье и всякий раз, когда того желал Колоредо. Ему надлежало также давать уроки игры на всех клавишных инструментах любому члену музыкальной капеллы архиепископа, изъявившему к тому желание. И еще ему вменялось в обязанность проводить репетиции и дирижировать капеллой, однако играть па скрипке, как прежде, он отказался.
Если он не лишился рассудка, то лишь потому, что все время сочинял музыку. Прожив в Зальцбурге полтора года, Вольфганг потерял счет своим произведениям, но волноваться не приходилось: отец вел подробнейший список всего, что сочинял сын.
Когда Папа зачитал список, Вольфганг пришел в изумление.
– Три симфонии, одна серенада, один дивертисмент, концерт для фортепьяно в четыре руки, концертная симфония для скрипки и альта, но ни одной сонаты для фортепьяно или для скрипки.
– Я написал по шесть таких сонат для каждого инструмента, пока был в отъезде.
– Те сонаты прекрасны. Но за это время тебе следовало написать еще.
– Колоредо предпочитает духовную музыку.
– Уж тут-то ты не поленился. – Собственно говоря, он и в светской музыке не отстает, подумал Папа, но Вольфганга необходимо подгонять, иначе он начнет все со дня на день откладывать. – Духовной музыки написано много: псалмы, оффертории, церковные сонаты, две великолепные мессы, вечерни и, кроме того, торжественная месса.
– Но Колоредо пытается мне внушить, будто все это меркнет по сравнению с тем, что делает он, в особенности как он отправляет богослужение.
– Он не может относиться к тебе как к равному. Это противно его натуре.
– Некоторые произведения, написанные здесь, по-настоящему хороши.
– И тебе за них заплатили.
– Ну, а концерт ми-бемоль мажор, который я написал для себя и Наннерль? Графиня Лодрон повела себя так, словно он писался для нее. Первое публичное исполнение концерта настояла предоставить ее дочерям, а они не сумели сыграть его слаженно, как я надеялся. И загубили прекрасную вторую часть.
– Графиня Лодрон помогла тебе снова устроиться в Зальцбурге. Она имела право рассчитывать на какую-то благодарность.
– А аккомпанемент! Я написал его для оркестра с мангеймским звучанием, величественным и выразительным, а наши музыканты играли из рук вон плохо.
– Они будут играть лучше, когда за фортепьяно сядешь ты с Наннерль.
– Никогда они не сыграют лучше. Моя «Концертная симфония», в которой, как вы говорите, столько глубины и зрелости и которую вы так любите, была испоганена, а ведь ее исполняли лучшие солисты Зальцбурга – Брунетти и Гайдн. Я знаю, Брунетти стал с возрастом играть хуже, но Гайдн меня удивил. В прошлом, исполняя музыку, которая ему нравилась, он всегда бывал трезв. Неужели ему так опротивел Зальцбург, что он не способен уже играть на альте?
– Поедешь в Мюнхен, и твои друзья сыграют ее там как следует.
– Но Колоредо утверждает, что «Концертная симфония» – пожалуй, самая прекрасная вещь, какую я написал, – слишком тяжела и затянута. А вот дивертисмент ре мажор, доступный самым неискушенным слушателям, по его мнению, слишком уж изыскан.
– Его вкус для тебя не новость.
– Но я-то вынужден к нему приноравливаться! Коронационная месса – лучшая из всех моих месс – написана для такого голоса, как у Манцуоли, а они подсунули мне ревущего осла.
– Нужно устроить, чтобы ее исполнили в Вене.
– Через сто лет? Когда мне уже будет все равно?
– Тебе никогда не будет все равно! – торяжественно заявил Леопольд.
– Кто знает, какой вкус окажется у людей через сто лет. Из всех произведений, написанных мною за последние полтора года, я больше всего люблю «Vesperae Solemnes do confessore» «Торжественная вечерня» (лат.).
, хоть она и носит пышное название, а его светлость сообщил вашему покорному слуге, что она чересчур драматична, чересчур светская, словно, написав ее, я совершил смертный грех, за что мне уготована кара на том свете.
– Вольфганг, все это не совсем так. Ты преувеличиваешь!
– Граф Арко, который не должен вмешиваться в вопросы музыки – так, но крайней мере, мне было обещано, когда я давал согласие вернуться в Зальцбург, – с садистской радостью сообщил, что, по мнению его светлости, сочиняя соло для сопрано, я имел в виду оперную примадонну, а вовсе не солистку церковного хора.
А разве это не так? Разве ты не имел в виду Алоизию Вебер, хотел было возразить Папа, но счел более благоразумным промолчать.
– Я писал это соло в расчете на лучший из возможных человеческих голосов, – сказал Вольфганг почти с вызовом, – как и следует писать вокальные сочинения.
– И оно получилось восхитительным. Но, может, на взгляд Колоредо, ты вложил в него слишком много личного.
– Я сделал его чересчур красивым на вкус наших зальцбургских ослов. Из Мюнхена нет вестей относительно заказа на оперу?
– Я жду письма со дня на день.
– Честное слово, Папа, не знаю, долго ли я смогу терпеть Зальцбург.
– Я терплю его уже более сорока лет – и ничего, пока что в здравом уме.
Но я ведь совсем другой, подумал Вольфганг. Папа любит преподавать, а я не люблю. Папа прирожденный педагог, а у меня на это не хватает терпения. Папа бросил сочинять музыку, а я чувствую, что только начинаю. Мне так много надо сказать; чем глубже я познаю музыку, тем больше во мне рождается мелодий. Будь у меня впереди всего лишь десять лет спокойной, обеспеченной жизни, сколько бы я создал! В особенности для театра. Папа прав, соло для сопрано в вечерне рассчитано на оперную примадонну, но, если я соглашусь с этим, Папа начнет бранить меня за своевольное обращение с музыкой, написанной по заказу его светлости. Поэтому я и назвал ее «Laudate Dominum» «Хвалите господа» (лат.).
но не стал меньше любить эту арию – это именно ария, хотя и стилизованная. Если я не получу заказ на оперу в скором времени, то сойду с ума. Именно теперь, когда я учусь писать настоящую вокальную музыку, мне приходится довольствоваться отвратительными голосовыми связками зальцбургских певцов. Все это время я старался уменьшить наши долги, и как обидно, что мы до сих пор не можем из них вылезти. Но это еще полбеды, гораздо труднее жить без прекрасной музыки. А настоящая музыка в Зальцбурге обречена на смерть.
Как-то в одно воскресенье после службы в соборе Вольфганг, не в силах смотреть на Колоредо, принимающего поздравления, – ведь очаровала-то всех его, Вольфганга, музыка, – с трудом протиснулся сквозь толпу, окружавшую архиепископа, и побрел к церкви св. Петра, где мечтала быть похороненной Мама. Это была одна из древнейших церквей Зальцбурга, а церковное кладбище раскинулось у самого подножия Монхсберга. Но уединение и здесь оказалось найти невозможно: возле многих могил сидели люди, и Вольфганг вошел в извилистый, пробитый в камне проход, который вел в катакомбы, расположенные в скалах Монхсберга. Здесь нашли свою могилу первые христиане Зальцбурга, многие из них умерли мученической смертью, и место это почиталось святым.
Стоял солнечный сентябрьский день 1780 года, и, хотя прошло уже более двух лет с Маминой смерти, Вольфганг вдруг остро ощутил горечь своей утраты. Ему захотелось помолиться здесь о спасении ее души – Мама была бы довольна, – но обстановка действовала угнетающе. От каменных стен прохода, куда никогда не заглядывали солнечные лучи, веяло ледяным холодом, ноги подворачивались на сбитых ступенях из необтесанного камня, среди мертвенной тишины мрачным эхом отдавались его шаги. Чтобы лезть дальше, приходилось цепляться за щели в каменной стене. Идти было трудно, утомительно и страшно. Добравшись до открытого со всех сторон балкончика, Вольфганг вздохнул с облегчением. Как хорошо снова оказаться на свежем воздухе, наслаждаться светом и солнцем!
Он обвел взглядом горы, кольцом опоясывающие Зальцбург, и острее, чем когда-либо, почувствовал себя узником. Стоя здесь, па одном из утесов Монхсберга, он находился приблизительно на той же высоте, что и парные шпили собора, но горы, каменной стеной окружающие город, омрачали ему настроение. Эти горы всегда были здесь, они словно сжимали город в тисках, готовые, казалось, в любой момент обрушиться Вольфгангу на голову; у подножия утесов теснились дома, они стояли там уже сотни лет. А прямо перед ним возвышалась крепость Гогензальцбург, испокон веков господствующая над городом.
Вольфганг начал спускаться к кладбищу и вдруг услышал шаги. «Кто там?» – крикнул но ответа не последовало. Он насторожился – кто-то тяжело ступал позади него.
Интересно, такова ли поступь дьявола, преследующего человека? И существует ли вообще дьявол? Если существует, более подходящего места для встречи с ним и не представишь. Вольфганг уже почти спустился с горы, когда звук шагов утих, но нервная дрожь, охватившая Вольфганга, лишь усилила его отвращение к кладбищам и укрепила намерение бежать из Зальцбурга.
Несколькими минутами позже, шагая по тротуару обычно пустынного переулка, ведущего к черному ходу собора, – он забыл свою партитуру на хорах органа и хотел забрать ее, пока не затерялась, – Вольфганг увидел вдруг идущего навстречу Карла Арко. Переулок был узкий, двоим не разминуться. Вытянув руки, можно было коснуться стен противоположных домов. В голове у Вольфганга вертелась мысль: кому из них придется уступить дорогу?
Уступил он. Вольфганг вошел в первую дверную нишу, сделав вид, будто разглядывает номер дома. Обер-камергер продолжал следовать своим путем, а Вольфганг, втиснувшийся в нишу, страдал от оскорбленного достоинства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Такое безразличие огорчило девушку, и она позвала сестру.
Первой в дверях появилась Цецилия Вебер; лишь убедившись, что Вольфганг вполне здоров и ничем заразить их не может, мать разрешила Алоизии войти в комнату.
Вольфганг, наконец, остался наедине со своей любимой, но от растерянности не знал, что сказать. Сердце его бешено колотилось, он так надеялся на радостную встречу, а Алоизия стояла холодная и отчужденная. Не в силах этого выносить, он горячо воскликнул:
– Алоизия, я так тосковал без вас в Париже!
– Мне очень жаль.
– Я не мог дождаться дня, когда снова вас увижу.
– Неужели?
– И готов сделать все, чтобы вы были счастливы!
– Вы серьезно, господин Моцарт? – спросила она заинтересованно.
– Никогда в жизни я не был так серьезен. Алоизия, дорогая, выходите за меня замуж!
– Что вы сказали? – Лицо ее выражало удивление.
– Будьте моей женой. У меня хорошее место в Зальцбурге, и я смогу устроить место и вам, не хуже, чем здесь, в Мюнхене.
Этот смешной маленький человечек хочет на ней жениться! Алоизия улыбнулась про себя. Он наклонился обнять ее, чтобы убедиться в их взаимной любви, но она с неприязнью протянула вперед руки и отстранилась.
– Если вам не нравится Зальцбург, я постараюсь получить место здесь.
– В Мюнхене для вас место вряд ли найдется. В лицо вам будут говорить приятные вещи, но на службу не возьмут, как было повсюду. Несмотря на все ваши феерические мечты.
– Вы шутите. Наверное, хотите проверить мою искренность.
– Вот уж нет! Просто кому-нибудь нужно высказать вам всю правду, давно пора!
– А те арии, что я писал для вас? Вы же с таким удовольствием их исполняли?
– Вы опытный композитор и знаете толк в женских голосах.
– Но не в женских сердцах?
Алоизия в упор смотрела на Вольфганга. Я никогда но кокетничала с ним, думала она. Сам виноват, что потерял голову. Мать велела ей быть любезной с господином Моцартом, он с ранних лет обласкан женщинами и привык к вниманию, он еще может быть полезен, имея широкие связи среди сильных мира сего, но Вольфганг уже не был очаровательным ребенком, сенсацией, чудом природы; это был невысокий, малоприметный молодой человек хрупкого сложения, и к тому же явный неудачник. Даже одетый по парижской моде – в пунцовом камзоле с черными пуговицами, – он не стал ни привлекательным, ни романтичным, и не удивительно, что курфюрст не захотел взять его в свою капеллу.
Госпожа Вебер вошла в комнату и прервала их разговор.
– Моя дочь очень занята, господин Моцарт. Ее ждут в придворном театре, там состоится репетиция в присутствии курфюрста. За ней уже выслан экипаж, и нельзя заставлять его ждать.
До Вольфганга и раньше доходили сплетни, будто Алоизия получила место в придворном театре потому, что курфюрст намеревался сделать ее своей очередной любовницей, но не желал этому верить. Теперь он призадумался. У курфюрста так много любовниц: одной больше, одной меньше – не все ли ему равно? Но вслух сказал:
– Вашей дочери повезло, что она имеет таких высоких покровителей. Я не задержу ее.
– Прошу вас, сделайте одолжение. – Цецилия Вебер удалилась.
Вольфганг не мог так просто сдаться. Прекрасное лицо Алоизии внезапно окрасилось нежным румянцем – может, она все-таки благосклонна к нему, хоть и наговорила бог знает что? Вольфганг попытался приблизиться к ней и обнять, но она оттолкнула его. Он стоял совершенно потрясенный. Он никогда не позволит себе прикоснуться к женщине, раз он ей неприятен. Делать из себя посмешище – ни за что! Но нужно задать ей еще один вопрос.
– А как же наша переписка?
– Я никогда не поощряла вас в своих письмах.
Это правда, вдруг сообразил Вольфганг, просто его ослепила любовь.
– Вы истолковали некоторые вещи произвольно. Как вам того хотелось.
Он готов был расплакаться; и зачем у него такое чувствительное сердце, всегда он беззащитен перед лицом холодного расчета, но признаться в своем поражении – этого удовольствия он ей не доставит! С презрительным выражением Вольфганг сел за фортепьяно и спел: «Я без сожаления покидаю девушку, которая меня не хочет знать», – и тут же покинул дом Веберов.
Сердце его было разбито. Чтобы унять боль, он решил пригласить Безль приехать к нему в Мюнхен и оттуда вместе отправиться в Зальцбург. В письме к подруге Вольфганг изливал чувства, отвергнутые Алоизией, писал не всегда пристойно, порой развязно. Это немного развеяло тоску, но не заглушило горечь утраты. Чем больше вольностей он позволял себе с Безль, тем сильнее тосковал по Алоизии.
Эту напускную веселость как рукой сняло, когда несколькими неделями позже он очутился перед домом на Ганнибальплац. Стоило Леопольду увериться, что сын действительно возвращается домой, и тон его писем сразу стал мягче, но недовольство поведением Вольфганга по-прежнему чувствовалось. Вольфганг привез с собой Безль, желая умерить отцовский гнев, однако волнение и страх перед предстоящей встречей не оставляли его.
И вот он уже стучит в дверь родительского дома. Здесь, казалось, ничто не изменилось. Его не покидало ощущение, что, возвращаясь в Зальцбург, он совершает величайшую глупость, но он так скучал по своей семье. Никто не отозвался на стук. Вольфганг испугался, а что, если его не хотят впускать? И тут в окне показались Папа и Наннерль. Когда же они наконец выйдут к нему?
Вольфганг умен, думала Безль, но слишком уж принимает все близко к сердцу, хотя с ней наедине и прикидывается легкомысленным.
Вольфганг и Папа смотрели друг на друга. Наннерль, увидев женщину, вздрогнула, но тут же улыбнулась, слава богу, это была не фрейлейн Вебер.
Папа, не в силах владеть собой, вдруг всхлипнул от волнения, и Вольфганг с облегчением вздохнул: между ними все осталось по-прежнему. Они сжимали друг друга в объятиях, смех сменялся слезами, радость – печалью, но ни тот, ни другой не произносили ни слова, будто слова могли осквернить их примирение.
Часть седьмая. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА
52
Графиня Лютцов с удовольствием проводила время в обществе Вольфганга. Побывав в Париже, он, по ее мнению, бесспорно, стал лучшим танцором Зальцбурга, но теперь ему это вовсе не льстило. То, что графиня выбирала его себе в кавалеры даже на придворных балах, считалось большой честью, однако графиня казалась ему такой же старой, как госпожа д'Эпинэ, и при этом лишенной остроумия и светского обаяния последней.
Графиня Лодрон пожелала, чтобы ее дочери возобновили занятия музыкой с Моцартом, и он отнюдь не воспринял это как милость с ее стороны. Ему хотелось отказаться, но он не решался. Просьбы, идущие от графини Лодрон, как и от графини Лютцов, равнялись приказаниям. Кроме того, как утверждал Папа, деньги, полученные за уроки, будут способствовать уменьшению их долгов. Но обучение дочерей графини было для Вольфганга тяжкой обязанностью.
И хотя Вольфганг официально носил титул первого концертмейстера и придворного органиста, чувствовал он себя на положении камергера Колоредо. Архиепископ встретил его любезно и выразил соболезнование по поводу безвременной кончины госпожи Моцарт, но постепенно их отношения стали прежними. В обязанности Вольфганга входила игра на органе в соборе каждое воскресенье и всякий раз, когда того желал Колоредо. Ему надлежало также давать уроки игры на всех клавишных инструментах любому члену музыкальной капеллы архиепископа, изъявившему к тому желание. И еще ему вменялось в обязанность проводить репетиции и дирижировать капеллой, однако играть па скрипке, как прежде, он отказался.
Если он не лишился рассудка, то лишь потому, что все время сочинял музыку. Прожив в Зальцбурге полтора года, Вольфганг потерял счет своим произведениям, но волноваться не приходилось: отец вел подробнейший список всего, что сочинял сын.
Когда Папа зачитал список, Вольфганг пришел в изумление.
– Три симфонии, одна серенада, один дивертисмент, концерт для фортепьяно в четыре руки, концертная симфония для скрипки и альта, но ни одной сонаты для фортепьяно или для скрипки.
– Я написал по шесть таких сонат для каждого инструмента, пока был в отъезде.
– Те сонаты прекрасны. Но за это время тебе следовало написать еще.
– Колоредо предпочитает духовную музыку.
– Уж тут-то ты не поленился. – Собственно говоря, он и в светской музыке не отстает, подумал Папа, но Вольфганга необходимо подгонять, иначе он начнет все со дня на день откладывать. – Духовной музыки написано много: псалмы, оффертории, церковные сонаты, две великолепные мессы, вечерни и, кроме того, торжественная месса.
– Но Колоредо пытается мне внушить, будто все это меркнет по сравнению с тем, что делает он, в особенности как он отправляет богослужение.
– Он не может относиться к тебе как к равному. Это противно его натуре.
– Некоторые произведения, написанные здесь, по-настоящему хороши.
– И тебе за них заплатили.
– Ну, а концерт ми-бемоль мажор, который я написал для себя и Наннерль? Графиня Лодрон повела себя так, словно он писался для нее. Первое публичное исполнение концерта настояла предоставить ее дочерям, а они не сумели сыграть его слаженно, как я надеялся. И загубили прекрасную вторую часть.
– Графиня Лодрон помогла тебе снова устроиться в Зальцбурге. Она имела право рассчитывать на какую-то благодарность.
– А аккомпанемент! Я написал его для оркестра с мангеймским звучанием, величественным и выразительным, а наши музыканты играли из рук вон плохо.
– Они будут играть лучше, когда за фортепьяно сядешь ты с Наннерль.
– Никогда они не сыграют лучше. Моя «Концертная симфония», в которой, как вы говорите, столько глубины и зрелости и которую вы так любите, была испоганена, а ведь ее исполняли лучшие солисты Зальцбурга – Брунетти и Гайдн. Я знаю, Брунетти стал с возрастом играть хуже, но Гайдн меня удивил. В прошлом, исполняя музыку, которая ему нравилась, он всегда бывал трезв. Неужели ему так опротивел Зальцбург, что он не способен уже играть на альте?
– Поедешь в Мюнхен, и твои друзья сыграют ее там как следует.
– Но Колоредо утверждает, что «Концертная симфония» – пожалуй, самая прекрасная вещь, какую я написал, – слишком тяжела и затянута. А вот дивертисмент ре мажор, доступный самым неискушенным слушателям, по его мнению, слишком уж изыскан.
– Его вкус для тебя не новость.
– Но я-то вынужден к нему приноравливаться! Коронационная месса – лучшая из всех моих месс – написана для такого голоса, как у Манцуоли, а они подсунули мне ревущего осла.
– Нужно устроить, чтобы ее исполнили в Вене.
– Через сто лет? Когда мне уже будет все равно?
– Тебе никогда не будет все равно! – торяжественно заявил Леопольд.
– Кто знает, какой вкус окажется у людей через сто лет. Из всех произведений, написанных мною за последние полтора года, я больше всего люблю «Vesperae Solemnes do confessore» «Торжественная вечерня» (лат.).
, хоть она и носит пышное название, а его светлость сообщил вашему покорному слуге, что она чересчур драматична, чересчур светская, словно, написав ее, я совершил смертный грех, за что мне уготована кара на том свете.
– Вольфганг, все это не совсем так. Ты преувеличиваешь!
– Граф Арко, который не должен вмешиваться в вопросы музыки – так, но крайней мере, мне было обещано, когда я давал согласие вернуться в Зальцбург, – с садистской радостью сообщил, что, по мнению его светлости, сочиняя соло для сопрано, я имел в виду оперную примадонну, а вовсе не солистку церковного хора.
А разве это не так? Разве ты не имел в виду Алоизию Вебер, хотел было возразить Папа, но счел более благоразумным промолчать.
– Я писал это соло в расчете на лучший из возможных человеческих голосов, – сказал Вольфганг почти с вызовом, – как и следует писать вокальные сочинения.
– И оно получилось восхитительным. Но, может, на взгляд Колоредо, ты вложил в него слишком много личного.
– Я сделал его чересчур красивым на вкус наших зальцбургских ослов. Из Мюнхена нет вестей относительно заказа на оперу?
– Я жду письма со дня на день.
– Честное слово, Папа, не знаю, долго ли я смогу терпеть Зальцбург.
– Я терплю его уже более сорока лет – и ничего, пока что в здравом уме.
Но я ведь совсем другой, подумал Вольфганг. Папа любит преподавать, а я не люблю. Папа прирожденный педагог, а у меня на это не хватает терпения. Папа бросил сочинять музыку, а я чувствую, что только начинаю. Мне так много надо сказать; чем глубже я познаю музыку, тем больше во мне рождается мелодий. Будь у меня впереди всего лишь десять лет спокойной, обеспеченной жизни, сколько бы я создал! В особенности для театра. Папа прав, соло для сопрано в вечерне рассчитано на оперную примадонну, но, если я соглашусь с этим, Папа начнет бранить меня за своевольное обращение с музыкой, написанной по заказу его светлости. Поэтому я и назвал ее «Laudate Dominum» «Хвалите господа» (лат.).
но не стал меньше любить эту арию – это именно ария, хотя и стилизованная. Если я не получу заказ на оперу в скором времени, то сойду с ума. Именно теперь, когда я учусь писать настоящую вокальную музыку, мне приходится довольствоваться отвратительными голосовыми связками зальцбургских певцов. Все это время я старался уменьшить наши долги, и как обидно, что мы до сих пор не можем из них вылезти. Но это еще полбеды, гораздо труднее жить без прекрасной музыки. А настоящая музыка в Зальцбурге обречена на смерть.
Как-то в одно воскресенье после службы в соборе Вольфганг, не в силах смотреть на Колоредо, принимающего поздравления, – ведь очаровала-то всех его, Вольфганга, музыка, – с трудом протиснулся сквозь толпу, окружавшую архиепископа, и побрел к церкви св. Петра, где мечтала быть похороненной Мама. Это была одна из древнейших церквей Зальцбурга, а церковное кладбище раскинулось у самого подножия Монхсберга. Но уединение и здесь оказалось найти невозможно: возле многих могил сидели люди, и Вольфганг вошел в извилистый, пробитый в камне проход, который вел в катакомбы, расположенные в скалах Монхсберга. Здесь нашли свою могилу первые христиане Зальцбурга, многие из них умерли мученической смертью, и место это почиталось святым.
Стоял солнечный сентябрьский день 1780 года, и, хотя прошло уже более двух лет с Маминой смерти, Вольфганг вдруг остро ощутил горечь своей утраты. Ему захотелось помолиться здесь о спасении ее души – Мама была бы довольна, – но обстановка действовала угнетающе. От каменных стен прохода, куда никогда не заглядывали солнечные лучи, веяло ледяным холодом, ноги подворачивались на сбитых ступенях из необтесанного камня, среди мертвенной тишины мрачным эхом отдавались его шаги. Чтобы лезть дальше, приходилось цепляться за щели в каменной стене. Идти было трудно, утомительно и страшно. Добравшись до открытого со всех сторон балкончика, Вольфганг вздохнул с облегчением. Как хорошо снова оказаться на свежем воздухе, наслаждаться светом и солнцем!
Он обвел взглядом горы, кольцом опоясывающие Зальцбург, и острее, чем когда-либо, почувствовал себя узником. Стоя здесь, па одном из утесов Монхсберга, он находился приблизительно на той же высоте, что и парные шпили собора, но горы, каменной стеной окружающие город, омрачали ему настроение. Эти горы всегда были здесь, они словно сжимали город в тисках, готовые, казалось, в любой момент обрушиться Вольфгангу на голову; у подножия утесов теснились дома, они стояли там уже сотни лет. А прямо перед ним возвышалась крепость Гогензальцбург, испокон веков господствующая над городом.
Вольфганг начал спускаться к кладбищу и вдруг услышал шаги. «Кто там?» – крикнул но ответа не последовало. Он насторожился – кто-то тяжело ступал позади него.
Интересно, такова ли поступь дьявола, преследующего человека? И существует ли вообще дьявол? Если существует, более подходящего места для встречи с ним и не представишь. Вольфганг уже почти спустился с горы, когда звук шагов утих, но нервная дрожь, охватившая Вольфганга, лишь усилила его отвращение к кладбищам и укрепила намерение бежать из Зальцбурга.
Несколькими минутами позже, шагая по тротуару обычно пустынного переулка, ведущего к черному ходу собора, – он забыл свою партитуру на хорах органа и хотел забрать ее, пока не затерялась, – Вольфганг увидел вдруг идущего навстречу Карла Арко. Переулок был узкий, двоим не разминуться. Вытянув руки, можно было коснуться стен противоположных домов. В голове у Вольфганга вертелась мысль: кому из них придется уступить дорогу?
Уступил он. Вольфганг вошел в первую дверную нишу, сделав вид, будто разглядывает номер дома. Обер-камергер продолжал следовать своим путем, а Вольфганг, втиснувшийся в нишу, страдал от оскорбленного достоинства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89