На ковре образовалась лужа из спиртного и воды из вазы, в которой плавали маленькие орешки, кубики льда и осколки посуды.– Что же это такое! – рычал он. Лицо Кима было белым от гнева. – Я, самый знаменитый писатель современности, не могу сделать свой любимый коктейль в собственном доме!Гости застыли и молчали. Молчала и Илона.– Ну ответьте мне! – орал Ким. – Скажите хоть что-нибудь! – Он стоял посреди комнаты, его трясло от возмущения. Раскачиваясь с пяток на носки, он, казалось, искал глазами, что бы еще сокрушить в гостиной.– Нет рома! У нас! Хотел бы я знать, куда он девался?– Я заказывала ром в начале недели, – наконец, вымолвила Илона. Она точно помнила, как ей пришлось ждать, пока принесут спиртное из магазина, она даже опоздала к парикмахеру в этот день. Перед ее глазами всплыла картинка: вот парнишка сгружает две коробки – одну с джином, другую с ромом – и несет их в кладовую. Она тогда еще дала ему на чай пятьдесят центов, и парнишка счастливо заулыбался, получив такие щедрые чаевые. – Ром должен быть в кладовой.Она сама туда пошла. Ким был прав. Рома не было. В обеих коробках был джин.– Мне очень жаль, – сказала Илона, возвращаясь в комнату, – в винном магазине перепутали и прислали только джин. Может, выпьем джина с тоником?– Я не хочу джина с тоником! – тихо, но злобно прошипел Ким. – Я пил ром и хочу дальше пить ром.– Тогда пойдемте куда-нибудь, выпьем рома, – предложила Илона.– Правда, можно сходить в бар «Грэмерси-парк-отеля», – поддержал ее один из гостей.– Выпивка там отвратительная, – выдавил Ким.– Тогда в «21». Ты же любишь бывать там.– Джек Криндлер – жалкий бутлегер, а не бармен, – снова возразил Ким.– Ты же еще на прошлой неделе говорил, как тебе нравится у него в баре, – тихо напомнила ему Илона.– Знаю, что говорил, – сказал Ким. На лице у него появилась застенчивая улыбка. «Вспышка гнева прошла», – с облегчением подумала Илона.Все сели в такси и отправились в «21». Там Ким заказал сайдкарс, коктейли, которыми славился бар. Казалось, он забыл, что совсем недавно настаивал на роме, никто ему и не напоминал об этом. К пяти все стали расходиться, Ким и Илона тоже отправились домой.– Я себя отвратительно чувствую, – сказал Ким, когда они пришли, и тут же лег в постель.На следующее утро «Нью-Йорк таймс» опубликовала статью о «Времени шампанского». «Ким Хендрикс, снискавший славу своими изумительными ранними романами и вращением в высшем обществе, судя по новой книге, решил жить в собственном мирке, в котором нет места чувствам большинства людей, переживающим горькие события Депрессии… подъем фашизма… аншлюс, чехословацкий кризис, политику попустительства агрессии, Мюнхен… нарастающую опасность мировой войны…»Илона попыталась было уберечь его хотя бы на время от рецензий, но Ким настаивал на своем праве читать все, посвященное «Времени шампанского». Хотя откровенно разгромных рецензий не было, во всех них так или иначе отражалась мысль литературного обозревателя «Нью-Йорк таймс» и содержались пожелания, чтобы такой признанный писатель, как Ким Хендрикс, повернулся лицом к проблемам, волнующим все слои общества. Приводились в пример имена Эрнеста Хемингуэя, освещавшего гражданскую войну в Испании, и Ринга Лэрднера, военного корреспондента «Трибюн». Один из критиков задавал вопрос, способен ли вообще Ким Хендрикс хоть раз подняться до социальных обобщений.Ким провалялся в постели четыре дня подряд, накачиваясь сухим белым вином и односложно отвечая на все вопросы жены.– Ты себя нормально чувствуешь? – спрашивала Илона.– Да.– Ты не болен?– Нет.– Может быть, вызвать врача?– Все они шарлатаны.– Почему ты не встаешь?– Не хочу.– Ты на меня сердишься?– Нет.– Я что-нибудь не так делаю?– Нет.– Тогда в чем же дело?– Ни в чем.Но Ким знал точно, в чем дело. Критики были абсолютно правы. Он действительно жил в своем, придуманном мире, отстраняясь от проблем и забот мира внешнего. Его оберегали, за ним ухаживали, ему угождали, Он получил то, к чему когда-то стремился, а теперь его тошнило от этого, и винить, кроме как себя, было некого. Ведь это он взял с Илоны слово, что в их совместной жизни все будет так, как хочет он. Он делал все по-своему, а теперь презирал себя за это. Теперь ему было стыдно, как он обращался с женой, ему не нравилось, что он много пьет, собственное творчество казалось ему скучным. Он устал быть знаменитым, устал от путешествий, женщин, интервью, показного блеска и лести. Выдуманная им самим собственная жизнь вызывала в нем одно-единственное чувство – отвращение.На следующее утро – это было воскресенье, 3 сентября, – пришло известие, что Франция и Англия объявили войну Германии. Дрожа с похмелья, Ким набрал номер домашнего телефона Эс. Ай. Они договорились пообедать вместе в понедельник.– Ты еще не оставил мысли сделать из меня репортера? – спросил Ким собеседника при встрече.– Что за вопрос! – ответил Эс. Ай. – Эд Марроу, шеф нашего европейского бюро, из штанов бы выпрыгнул от радости, если бы ты согласился поработать.– Я хочу быть в центре событий, – сказал Ким. – Видеть все своими глазами, а не сидеть за столом и резать газеты.– Отлично. Мне нужен корреспондент, который передавал бы материалы прямо с линии фронта. Я хочу, чтобы наши слушатели слышали твои репортажи с линии огня, чтобы из динамиков шел твой голос и звучали разрывы снарядов. Радиорепортаж с линии фронта – это новое слово в журналистике, Ким. Это как раз для тебя.– И еще одно.– Что именно?– Я бы хотел сначала остановиться в Париже.– Принимается, – ответил Эс. Ай. – Только скажи честно, ты действительно хочешь на нас поработать? Это не блажь?– Я действительно этого хочу, Эс. Ай. – В голосе Кима послышались нотки, знакомые Эс. Ай. еще с первой мировой, когда Хендрикс был юношей и стремился заполучить любое журналистское задание. – Мне нужно испытать себя. Я слишком изнежился.– Тогда слушай, Ким. Мы бы хотели, чтобы ты отправился на место как можно раньше. Все развивается стремительно. «Таймс» сообщила, что утром немецкая торпеда потопила английский лайнер «Атения», на борту которого находились граждане США и Канады. Гитлер находится со своей армией на Восточном фронте. Польша обвинила Германию в том, что она применила газ против мирного населения польских городов. Короче, когда ты сможешь выехать?– Через две недели.– Две недели?! Отлично, парень! Ты мне напомнил старика Кима Хендрикса, жизнерадостного бородача, готового ринуться в самую гущу событий. – Эс. Ай. жестом подозвал официанта. – Шампанского! – приказал он. – Это событие следует хорошенько отметить. Десять лет я мечтал вновь заполучить тебя, и вот…– Я не буду шампанское, – произнес Ким.– Правда? – Эс. Ай. посмотрел на Кима с подозрением: отказ от выпивки удивил его.– Правда.Эс. Ай. пожал плечами и начал разговор о работе.Ким осознавал, что алкоголь изрядно поработал над его внешностью – мешки под глазами, морщинки, сухость кожи, намечающееся брюшко. Появиться в таком виде перед Николь? Никогда. Надо привести себя в порядок. Вот только захочет ли Николь встретиться с ним.За все время, оставшееся перед отъездом, Ким не позволил даже капли спиртного. Такого с ним не случалось. 7 В мире Николь, в Европе конца тридцатых, блеску и очарованию беззаботной жизни уже приходилось пробиваться сквозь собирающиеся грозовые тучи. Курс франка падал. Банк Франции был национализирован, богатые скупали золото, в то время как безработных все прибавлялось, а работающие в основном бастовали. Забастовочные страсти охватили автомобилистов «Испано-Суизы» и железнодорожников, почтовых служащих и пекарей, фабричных рабочих и продавцов в Принтем и Галлери-Ла-Файетт. Они требовали новых трудовых соглашений, сорокачасовой рабочей недели, оплачиваемых отпусков. Всего того, что Николь уже предоставила своим служащим. Предоставила не потому, что была такой гуманной, хотя это тоже имело место, просто в любом деле надо действовать с опережением, если хочешь добиться успеха, – так учил ее Майкл, и он был прав. Николь, скорее всего, избежала бы забастовочной волны, но все же она боялась возможных волнений, особенно после того, как работники «Шанели» устроили забастовку и буквально оплевали Коко, когда та пыталась пройти в собственный офис. К тому же Николь беспокоило то, что забастовочное движение, охватившее Англию и Францию, задержит производство в «Доме Редон», ведь оно не было автономным и нуждалось в поставках других предприятий. А тут еще анархисты, камнями перебившие все витринные стекла знаменитого магазина по продаже изделий из кожи «Фабур Сен-Оноре». Николь, как и все, у кого в Париже были магазины, не могла не переживать: а вдруг та же участь постигнет и ее торговый дом.Шокирующие слухи об антисемитизме нацистов полностью подтвердились: беженцы-евреи средней руки достатка уже заполнили Бельгию, евреи победнее удирали из Германии на своих двоих, не имея даже въездных виз, а богатое еврейство, отъезжавшее на собственных лимузинах, обосновалось в лучших отелях Парижа и Цюриха.Николь, которая никогда не интересовалась политикой, стала ярой антифашисткой. Николь, испытавшая на себе все «прелести» предубеждения, потому что родилась именно такой, а не другой, солидаризировалась с европейскими евреями, к которым относились с предубеждением только из-за их происхождения.Политика, никого не интересовавшая в двадцатые годы, в тридцатые овладела умами всех. Противоречия, Которые пытались замолчать в Версальском договоре, лезли наружу. Разговоры, где бы они ни велись – в гостиных на авеню Фош, в монпарнасских кафе, в районах «красных фонарей» – сводились к грядущей войне.В конце тридцатых Николь возобновила свои отношения с Майклом, правда, на иной, платонической основе. Постоянные разговоры о войне, аннексии, Гитлере, Муссолини и Франко, жестокая реальность глубоко вторгались в нежную сферу чувств.Большую часть времени Майкл проводил вне Парижа, разъезжая по своим делам. Теперь, когда в обстановке войны нефть стала стратегическим сырьем, ему приходилось особенно много ездить. Из Англии он возвращался с разговорами о воздушных тревогах, из Италии привозил последние новости о коричнево-чернорубашечниках, после поездки в Японию мог часами рассказывать о милитаризации японской экономики и ее военных приготовлениях, после очередного вояжа в Берлин Майкл делился впечатлениями о ночных клубах, где женщины красят ногти зеленым лаком, и о евреях, которые теперь живут компактно, в особых концлагерях.Катастрофа разразилась. Казалось, вернуться к нормальной жизни уже никогда не удастся. Николь, одинокая и измученная, временами задавалась вопросом, сколько она еще выдержит.В тот день в середине сентября она находилась в конторе, разбиралась с образцами красок. Зазвонил телефон. Это был Ким, он звонил из Парижа! Он только что прилетел из Нью-Йорка на военном самолете, у него в запасе был целый час до вылета в Варшаву.– Я в «Рице». – Его голос был знаком Николь так же хорошо, как и ее собственный. – Из моего окна видна крыша «Дома Редон». Ты можешь, ты могла бы уделить мне несколько минут?Николь бросила телефонную трубку и выскочила из офиса, а Ким бежал ей навстречу из «Рица». Они бросились в объятия друг друга посреди Вандомской площади, «на глазах» у Наполеона, понимавшего, кстати, такие вещи. Они обнимали друг друга так, как будто не было никого на белом свете, и казалось, что эти двое даже на мгновение никогда не расстанутся. Париж неожиданно стал центром процветания, веселья и гостеприимства… Он использовал угрозу войны, чтобы заставить французов расслабиться, и теперь переживал лучшее время своего развития. Джанет Флэннер Глава шестнадцатая 1 Они шли через Вандомскую площадь к «Рицу» рука об руку. Их сердца учащенно бились от волнения, а дыхание было прерывистым. Швейцар улыбнулся и слегка кивнул. Он знал этих людей уже много лет и считал, что господин Хендрикс и мадемуазель Редон самая симпатичная пара в Париже. И ничто за все годы не заставило его изменить свое мнение. Мадемуазель Редон стала еще красивее, элегантнее; господин Хендрикс – солиднее и представительней. «Риц» существовал именно для таких людей.– Я не был уверен, какой получу прием, – сказал Ким, когда они заказывали выпить. – Если…Николь улыбнулась. Они сидели за столиком, который на протяжении многих лет считался «их столиком». На Николь был стилизованный под морской голубой костюм с белой блузкой и ожерелье из жемчуга, смешанного с какими-то цветными камнями. Свои блестящие золотые волосы, совсем не тронутые сединой, она аккуратно завязала простой черной лентой. В элегантной, уверенной в себе женщине Ким видел девушку, которая подметала тротуар перед маленьким магазинчиком на улице Монтань. Он держал ее руку в своих руках и не хотел отпускать.– Я не стал бы обвинять тебя, если бы ты отказалась разговаривать со мной.– А я сказала себе, что если когда-нибудь еще увижу тебя, то… не пророню ни слова, – отозвалась Николь.Ким, который был в твидовом пиджаке, рубашке под цвет собственных глаз и тщательно отглаженных брюках – плащ висел на спинке свободного кресла, – олицетворял собой элегантность, энергичность, которые покорили ее однажды на улице Монтань… Сколько лет назад? Он был все тем же мужчиной, а она была все той же женщиной, и ее чувства оставались такими же, как тогда. Николь был околдована, загипнотизирована, очарована и не могла отвести от него глаз.– Представляю, как я выглядела, когда смотрела подчеркнуто сквозь тебя, шагая мимо и задрав нос. Я утешала себя, чувствуя удовлетворение оттого, что не обращаю на тебя внимания и тем самым задеваю тебя. Но, понимаешь, эти утешения не имели ничего общего с моими настоящими чувствами. Ничего! Очень занятно.– Люди – это тайна, – заметил Ким. Он чувствовал энергию и силу ее рук, он поглаживал хорошо ухоженную кожу. Это были руки именно Николь: сильные внутри и мягкие снаружи. Глубина собственных чувств к ней поражала Кима, лишала его бдительности. Говоря неопределенные вещи, он ощущал себя в безопасности, поскольку выражать свои эмоции было очень рискованно.– Знаешь, это туз в рукаве романиста – тайна личности. Каждый может что-то делать, думать или чувствовать.– Ты говоришь, как анархист, – сказала Николь. Ее рука была насколько теплой, настолько и защищенной. А он был мужчиной, разрушившим ее дом и жизнь страшными вспышками ревности.– Когда я видела тебя последний раз, ты вел себя как настоящий анархист, – продолжала Николь. – Ты не только разрушил мою теплицу, но еще и разбил мою жизнь. Я никак не могу собрать осколки.Эти признания заставили сердце Кима биться учащеннее. Чувство вины и стыда нахлынули на него при воспоминании о его безобразных словах и неконтролируемых действиях. Он хотел что-то сказать, но не смог.– Ты был сам не свой, Ким, – произнесла Николь с горечью в голосе. – Ты был другим человеком. Чужим…«Чужим…» – подумал Ким.Чужим? Он вспомнил мысль, пришедшую ему в голову на улице Монтань. «Как сказать «Я люблю вас» чужому человеку?» Но Николь не была чужой. Она никогда не была чужой. Она являлась частью его самого, без которой он был бы неполным. Ким был Кимом благодаря ей. Он писал так, как писал, благодаря ей, его героини – идеализированные – были ее прообразами. Чувства Кима к Николь отражали для него понятие любви. А способ, при помощи которого он определял любовь, влиял на восприятие любви миллионами других людей. Однажды он сказал Николь о своей любви, покидая Париж последний раз. Как Ким мог говорить об этом, тая в сердце злобу? Это было невероятно. Это было просто нечестно… Для него тогда наступило время сказать Николь то, что он намеревался сказать ей с самого начала: «Я люблю тебя». Ким был писателем, и слова значили для него гораздо больше, чем для остальных людей.«Я люблю тебя» – эти слова имели силу сплести первый момент встречи и последний удар сердца в вечный круг. «Я люблю тебя» существовало с самого начала и должно было существовать всегда. Ким сказал бы ей теперь… Сегодня…– Ты был монстром, Ким, – сказала Николь. – Демоном, охваченным собственной ревностью.– Даже хуже, чем ты думаешь, – отозвался он. Николь заметила, что Ким заказал «Эвили» и сейчас сделал небольшой глоток из своего бокала. Она заслужила правду. Без правды не во что было верить.– Хуже?– Я встретил Илону. Мы с ней уже имели связь, когда я обвинил тебя.– Как ты мог? – спросила Николь и вдруг поняла, что каким-то образом догадывалась об ответе. – Как ты мог так ревновать? Мы были порознь… Ты нашел кого-то, я тоже. Это нормально, по-человечески…– Я тогда немного свихнулся, – ответил Ким. Николь, как всегда, оставалась здравомыслящей, а он – эмоциональным.– Я потерял все. Мой отец покончил с собой. Я растратил деньги, развелся, даже боялся потерять своих детей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41