Айда опоздала. Она чуть помедлила за дверью, боясь, что в часовне окажется много друзей Фреда; ей показалось, что кто-то включил радио и передают лондонскую программу. Ей был знаком этот поставленный, невыразительный, лишенный тепла, голос; но когда она открыла дверь, оказалось, что это не репродуктор, а человек в черной рясе стоит на возвышении и как раз произносит слова «загробная жизнь». В часовне никого не было, кроме женщины, похожей на хозяйку меблированных комнат, служанки, оставившей на улице детскую коляску, и двух нетерпеливо шептавшихся мужчин.
— Наша вера в загробную жизнь, — продолжал священник, — вовсе не опровергается нашим неверием в старый средневековый ад. Мы верим, — он бросил беглый взгляд на гладкие полированные рельсы, ведущие к дверям в стиле модерн, через которые гроб должен был отправиться в пламя, — мы верим, что этот брат наш уже соединился с единым. — Он фасовал слова, словно кусочки масла в упаковку со своей торговой маркой. — Брат наш слился с ним воедино. Нам неведомо, кто такой этот единственный, с которым (или с чем) составляет он теперь одно целое. Мы не придерживаемся старой средневековой веры в зеркальные моря и золотые короны. Правда, есть красота, и для нас, поколения, любящего правду, более прекрасна уверенность в том, что наш брат в настоящий момент вновь поглощен всемирным духом, из которого он вышел.
Он нажал кнопку, двери в стиле модерн распахнулись, пламя взвилось, и гроб мягко покатился в огненное море. Двери затворились, нянька встала и направилась к выходу, священник мило улыбнулся из-за рельсов, как фокусник, который только что, не моргнув глазом, вытащил из своего мешка девятьсот сорокового кролика.
Все было кончено. Айда с трудом выдавши последнюю слезу в платок, надушенный «Калифорнийским маком». Она любила похороны, хотя они всегда внушали ей ужас, — так иные любят рассказы о привидениях. Смерть казалась ей неуместной, ведь важнее всего жизнь. Она не была религиозной и не верила ни в рай, ни в ад, а только в духов, в спиритические столики, в таинственные постукивания и в слабые голоса, жалобно говорящие о цветах. Пусть католики легко относятся к смерти: жизнь для них, может быть, не так важна, как то, что наступает потом; но для нее смерть была концом всему. Слияние с единым для нее не значило ничего по сравнению со стаканом пива в солнечный день… Она верила в духов, но ведь нельзя же было назвать их хрупкое, призрачное существование вечной жизнью; скрип спиритического столика, кусок мозговой оболочки в банке за стеклянной витриной Института психологических исследований, голос, который она слышала однажды во время сеанса, произнесший; «Все очень красиво в высших сферах. Повсюду цветы».
Цветы. Ведь не это жизнь, с презрением подумала Айда. Жизнь — это солнечный свет на медных столбиках кровати, рубиновый портвейн, замирание сердца, когда лошадь, на которую ты поставила, почти не надеясь выиграть, приходит к финишу, и вымпел толчками поднимается вверх. Жизнь — это губы бедного Фреда, прижавшиеся в такси к ее губам и вздрагивавшие вместе с машиной, когда они неслись вдоль набережной. Какой смысл умирать, если это приводит вас только к лепету о цветах. Фред не хотел цветов, он хотел… И приятная тоска, которую она чувствовала в баре Хенеки, вновь охватила ее. Она смотрела на жизнь с глубокой серьезностью: она готова была причинить кому угодно любые неприятности для защиты того единственного, во что верила. Если кого-нибудь из ее подруг бросал любовник, она утешала ее: разбитые сердца всегда склеиваются; если она слышала, что кто-то искалечен или ослеп, она говорила: счастье еще, что он остался жив. В ее оптимизме было нечто опасное и безжалостное, смеялась ли она в баре Хенеки, плакала ли на похоронах или на свадьбе.
Она вышла из крематория и здесь увидела, как у нее над головой над башнями-близнецами поднимаются последние останки Фреда: тонкая струйка серого дыма из печи. Люди, проходившие по обрамленной цветами пригородной дороге, смотрели вверх и замечали дымок; то был горячий день для крематория. Фред опустился неразличимым серым пеплом на розовые цветы; он стал частью дымового бедствия над Лондоном, и Айда заплакала.
Она плакала, но в ней крепла решимость, крепла все время, пока она шла к трамваю, который должен был увезти ее в родные места; к барам, световым рекламам и к театрам-варьете. Человек создается обстановкой тех мест, где он живет, и ум Айды работал с простотой и точностью световой рекламы: стакан, из которого беспрестанно льется напиток, беспрестанно вращающееся колесо, пошлый вопрос, то вспыхивающий, то гаснущий: «Пользуетесь ли вы эликсиром Форана для укрепления десен?» «Я сделала бы то же самое для Тома, думала она, для Кларенса, этого старого обманщика. Призрака из Хенеки-бара, для Гарри». Это самое малое, что можно сделать для кого-нибудь, — задавать вопросы, вопросы на дознаниях, вопросы на спиритических сеансах. Кто-то причинил Фреду зло, и кому-то надо за это тоже причинить зло. Око за око. Если верить в Бога, можно предоставить заботу о мести ему, но нельзя же доверять этому единому, этому всемирному духу. Месть выпала на долю Айды, точно так же, как ей досталась награда: мягкие, влажные губы, прижавшиеся к ее губам в такси, теплое рукопожатие в кино, — это была единственная награда. Месть и награда — и то, и другое ее влекло.
Трамвай зазвонил и, рассыпая искры, двинулся по набережной. Если несчастным сделала Фреда женщина, Айда скажет, что она о ней думает. Если Фред покончил с собой, она докажет это, об этом напечатают в газетах, кто-то от этого пострадает. Айда собиралась начать с самого начала и трудиться упорно. Она была непреклонна.
Первым этапом (в течение всей панихиды она не выпускала из рук газету) была Молли Пинк, о которой упоминалось как о «личном секретаре», директоров фирмы «Картер и Гэллоуэй».
Айда шла от станции метро Черинг-Кросс; ее обдувал горячий ветер; солнечный свет, заливая Стрэнд, бликами дрожал на радиаторах автомобилей; в одном из верхних этажей пансиона Стэнли Гиббонса у окна сидел человек с длинными седыми усами по моде времен короля Эдуарда и рассматривал в лупу почтовую марку; прогрохотала большая подвода, груженая бочками, а на Трафальгарской площади били фонтаны, словно прохладные прозрачные цветы распускались и падали в тусклые, закопченные бассейны. «Это будет стоите денег, — повторяла себе Айда, — если хочешь узнать правду, это всегда стоит денег». И она медленно пошла по переулку св.Мартина, подсчитывая возможные расходы, но сквозь грусть и решимость к ней беспрестанно возвращалась мысль: это увлекает, это жизнь, — и сердце ее билось сильнее. На улице Севен Дайлз около дверей «Королевского дуба» бродили негры в плотно облегающих опрятных костюмах и старых форменных галстуках школы, где они когда-то учились. Айда узнала одного из них и остановилась с ним поболтать.
— Как дела, Джо? — Над яркой полосатой рубашкой, словно ряд огней в темноте, засверкали крупные белые зубы.
— Прекрасно, Айда, прекрасно.
— А что ваша сенная лихорадка?
— Все мучит, Айда, все мучит.
— Ну, всего хорошего, Джо.
— Всего хорошего, Айда.
До конторы господ «Картера и Гэллоуэя» было четверть часа ходьбы, она помещалась на самой верхотуре высокого здания недалеко от Грейс-Инн. Теперь ей нужно было экономить: она не хотела тратиться даже на автобус; когда она добралась до пыльного старинного здания, там не оказалось лифта. Крутые марши каменной лестницы утомили Айду. Весь этот долгий день во рту у нее ничего не было, кроме булочки, съеденной на станции. Она села на подоконник и сняла туфли. Ступни у нее горели; она принялась растирать пальцы на ногах. Вниз по лестнице шел какой-то старый джентльмен с длинными усами. Он искоса, каким-то порочным взглядом посмотрел на Айду, на нем были клетчатый пиджак, желтый жилет и серый котелок. Он снял котелок.
— Попали в беду, мадам? — спросил он, глядя на Айду маленькими тусклыми глазками. — Может быть, я могу помочь?
— Я никому не позволяю чесать мне ноги, — ответила Айда.
— Ха-ха, — засмеялся старик, — вам очко. Вот это мне по сердцу. Вы наверх или вниз?
— Наверх. Под самую крышу.
— «Картер и Гэллоуэй». Солидная фирма. Скажите им, что это я вас послал.
— А как вас зовут?
— Мойн. Чарли Мойн. Я вас здесь уже видел раньше.
— Не может этого быть.
— Значит, где-нибудь в другом месте. Никогда не забываю женщину с хорошей фигурой. Скажите им, что вы от Мойна. Сделают в срочном порядке.
— Почему здесь нет лифта?
— Старомодные люди. Я и сам старомодный. Я видел вас в Эпсоме.
— Возможно.
— Я всегда замечаю интересных женщин. Пригласил бы вас выпить за углом бутылочку шипучего, если бы эти попрошайки не выманили у меня последнюю пятерку, с которой я вышел из дома. Хотел пойти поставить парочку на одну лошадь. Но сначала должен зайти домой. А пока я хожу, выплата снизится. Вот увидите. Вы, наверно, не сможете меня выручить? Два фунта, меня зовут Чарли Мойн.
Воспаленные глаза смотрели на нее без надежды, даже равнодушно и небрежно; пуговицы желтого жилета приподнимались в такт стуку его старого сердца.
— Вот могу дать вам фунт, — сказала Айда, — бегите быстрее.
— Ужасно мило с вашей стороны. Дайте мне вашу карточку. Сегодня же вечером пришлю вам чек.
— У меня нет карточки, — ответила Айда.
— Я тоже не взял с собой. Ну, ничего. Меня зовут Чарли Мойн. Связаться можно через Картера и Гэллоуэя. Меня здесь все знают.
— Ну, так все в порядке, — сказала Айда. — Мы еще увидимся. Мне надо идти наверх.
— Обопритесь на меня. — Он помог ей подняться. — Скажите им, что вы от Мойна. Сделают срочно.
Она посмотрела назад, на поворот лестницы. Он засовывал фунтовую бумажку в карман жилета, поглаживая усы, кончики которых еще золотились, как пальцы курильщиков сигарет. Бедный старикашка, он никак не надеялся получить столько, подумала Айда, глядя, как он спускается по лестнице, беззаботный, несмотря на вечную нужду.
На верхней площадке было всего две двери. Она открыла ту, на которой была надпись «Стол справок». Здесь, без сомнения, и обитала Молли Пинк. В маленькой комнатке, едва ли больше чулана и швабр, она сидела возле газовой горелки и сосала конфетку. Когда Айда вошла, на нее зашипел чайник. Одутловатое прыщавое лицо безмолвно повернулось к ней.
— Извините, — сказала Айда.
— Хозяев нет.
— Мне надо поговорить с вами.
Рот слегка приоткрылся, кусок конфеты повернулся на языке, чайник засвистел.
— Со мной?
— Да, — ответила Айда. — Смотрите-ка. Чайник убежит. Вы и есть Молли Пинк?
— Хотите чашку чая?
Стены каморки от пола до потолка были уставлены папками. Сквозь не мытое много лет, маленькое, запыленное окошко, как отражение в зеркале, виднелись другие здания с тем же расположением окон. В разорванной паутине висела мертвая муха.
— Не люблю чай, — ответила Айда.
— Тем лучше. У меня всего одна чашка, — заметила Молли, заваривая чай в толстом коричневом чайнике с отбитым носиком.
— Один мой приятель по имени Мойн… — начала Айда.
— Ах, он! — протянула Молли. — Мы как раз выставили его.
К ее машинке был прислонен открытый журнал «Женщина и красота», и глаза ее постоянно возвращались к нему.
— Выставили?
— Выставили. Он приходил к хозяевам. Пытался к ним подлизаться.
— Видел он их?
— Они ушли. Хотите конфетку?
— Вредно для фигуры, — ответила Айда.
— А я зато не завтракаю.
Над головой Молли Айда видела наклейки на папках: «Рента 1-6 Мад-лейн», «Рента Уэйнидж Истейт, Бэлэм», «Рента…». От них веяло высокомерным богатством, собственностью…
— Я пришла к вам, — сказала Айда, — потому что вы встречались с одним моим приятелем.
— Садитесь, — предложила Молли, — это стул для клиентов. На нем удобнее. Мистер Мойн… какой он приятель!
— Не Мойн. Некто по имени Хейл.
— Не хочу я больше связываться с этим делом. Вы бы видели хозяев. Они просто взбесились. Им пришлось отпустить меня на целый день из-за этого дознания. На следующий день они заставили меня работать допоздна.
— Так что же произошло?
— Что произошло? Хозяева просто ужас как обозлились.
— Меня интересует Фред… Хейл.
— Я с ним, собственно говоря, и не знакома.
— А этот мужчина, про которого вы сказали на дознании, что он подошел…
— Это был не мужчина. Парнишка. Он знал мистера Хейла.
— Но в газете написано…
— О, это мистер Хейл сказал, что он его не знает. Я это и повторила. Они меня ни о чем и не спрашивали. Только поинтересовались, не было ли чего странного в его поведении. Ну, в нем не было ничего, что могло бы показаться странным. Он просто был напуган, вот и все. К нам сюда много таких приходит.
— Но вы им об этом не сказали?
— Здесь, нет ничего особенного. Я сразу догадалась, в чем тут дело. Он был должен деньги этому парнишке. У нас здесь таких много бывает. Вроде Чарли Мойна.
— Он был напуган, правда? Бедняга Фред.
— Он сказал: «Я не Фред», да еще как резко. Но, по-моему, он был совершенно нормальный. И моя подруга говорит то же.
— А какой был этот парнишка из себя?
— Ну, обыкновенный парнишка.
— Высокий?
— Не особенно.
— Блондин?
— Не сказала бы.
— Каких лет?
— Приблизительно моих, кажется.
— А сколько вам?
— Восемнадцать, — ответила Молли, вызывающе глядя поверх пишущей машинки и кипящего чайника и продолжая сосать конфету.
— Просил денег?
— У него не было времени просить денег.
— А больше вы ничего не заметили?
— Мистер Хейл очень хотел, чтобы я пошла с ним. Но я не смогла, ведь со мной была подруга.
— Спасибо, — сказала Айда, — все-таки я кое-что узнала.
— Вы сыщик?
— О нет. Я просто его приятельница.
Здесь действительно было что-то не так, теперь она в этом убедилась. Она опять вспомнила, как он нервничал в такси, и, шагая в лучах вечернего солнца по Холборну к своему жилью за Рассел-сквер, она снова подумала о том, как он протянул ей десять шиллингов, прежде чем отпустил ее в туалет. Он был настоящий джентльмен; возможно, это были его последние несколько шиллингов, а эти люди — этот парень — требовали с него деньги. Может быть, он тоже был разорившийся бедняк, вроде Чарли Мойна, и теперь, когда лицо его уже начало расплываться у нее в памяти, она невольно наделяла его некоторыми чертами Чарли Мойна, во всяком случае, его воспаленными глазами. Галантные джентльмены, щедрые джентльмены, настоящие джентльмены. В холле «Империала» со стен свисали напыщенные рекламы, солнце бросало отлогие лучи сквозь ветви платанов, и колокольчик звонил и звонил, призывая к чаю, в каком-то пансионе на Корэм-стрит.
«Попробую-ка я столик, — подумала Айда, — и тогда уж буду знать».
Когда она добралась до дома, в передней лежало письмо — открытка с изображением Брайтонского мола. Если бы я была суеверной, подумала она, если бы я была суеверной… Она перевернула открытку. Это писал всего лишь Фил Коркери, который просил ее приехать. Каждый год она получала такую же открытку из Истборна, из Гастингса, а однажды получила из Абернстуита. Но она ни разу не поехала. Он был не из тех, кому ей хотелось бы подавать надежды. Слишком уж тихий. Таких она не считала мужчинами.
Она вышла на лестницу, ведущую в подвал, и позвала старика Кроу. Ей нужны были еще две руки для спиритического сеанса, и она знала, что старику это доставит удовольствие.
— Дедушка Кроу, — позвала она, глядя вниз на каменную лестницу. — Дедушка Кроу.
— Что вам, Айда?
— Я собираюсь повертеть столик.
Она не стала ждать его, а поднялась к себе, чтобы все приготовить. Комната выходила на восток, и солнца в ней уже не было. Стало прохладно и сумрачно. Айда включила газовый камин и задернула старые портьеры из пурпурного плюша, чтобы закрыться от серых небес и дымовых труб. Затем она поправила диван-кровать и подвинула к столу два стула. Из-за стекла буфета на нее взглянула ее жизнь, уютная жизнь: фарфоровые безделушки, купленные на побережье, фотография Тома, книги Эдгара Уоллеса и Нетты Сиретт, приобретенные у букиниста, ноты, журнал «Добрые друзья», портрет ее матери, опять фарфоровые безделушки, несколько стоявших вместе зверушек из дерева и резины, мелочи, подаренные приятелями; спиритическая доска.
Она осторожно вынула доску и заперла буфет. Плоская овальная доска из полированного дерева на маленьких колесиках была похожа на какое-то насекомое, выползшее из ящика в подвале на кухне. Но на самом деле ее сделал старик Кроу; он тихонько постучался в дверь и вошел бочком: седые волосы, бледное лицо, близорукие, подслеповатые глазки, щурящиеся на голый светлый шар настольной лампы. Айда бросила на лампу розовый вязаный шарф, чтобы смягчить свет и поберечь его глаза.
— Вам нужно спросить у него что-нибудь, Айда? — поинтересовался старик Кроу. Он слегка дрожал от нетерпения, испуганный и заинтригованный. Айда очинила карандаш и вставила его в отверстие на узком конце доски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
— Наша вера в загробную жизнь, — продолжал священник, — вовсе не опровергается нашим неверием в старый средневековый ад. Мы верим, — он бросил беглый взгляд на гладкие полированные рельсы, ведущие к дверям в стиле модерн, через которые гроб должен был отправиться в пламя, — мы верим, что этот брат наш уже соединился с единым. — Он фасовал слова, словно кусочки масла в упаковку со своей торговой маркой. — Брат наш слился с ним воедино. Нам неведомо, кто такой этот единственный, с которым (или с чем) составляет он теперь одно целое. Мы не придерживаемся старой средневековой веры в зеркальные моря и золотые короны. Правда, есть красота, и для нас, поколения, любящего правду, более прекрасна уверенность в том, что наш брат в настоящий момент вновь поглощен всемирным духом, из которого он вышел.
Он нажал кнопку, двери в стиле модерн распахнулись, пламя взвилось, и гроб мягко покатился в огненное море. Двери затворились, нянька встала и направилась к выходу, священник мило улыбнулся из-за рельсов, как фокусник, который только что, не моргнув глазом, вытащил из своего мешка девятьсот сорокового кролика.
Все было кончено. Айда с трудом выдавши последнюю слезу в платок, надушенный «Калифорнийским маком». Она любила похороны, хотя они всегда внушали ей ужас, — так иные любят рассказы о привидениях. Смерть казалась ей неуместной, ведь важнее всего жизнь. Она не была религиозной и не верила ни в рай, ни в ад, а только в духов, в спиритические столики, в таинственные постукивания и в слабые голоса, жалобно говорящие о цветах. Пусть католики легко относятся к смерти: жизнь для них, может быть, не так важна, как то, что наступает потом; но для нее смерть была концом всему. Слияние с единым для нее не значило ничего по сравнению со стаканом пива в солнечный день… Она верила в духов, но ведь нельзя же было назвать их хрупкое, призрачное существование вечной жизнью; скрип спиритического столика, кусок мозговой оболочки в банке за стеклянной витриной Института психологических исследований, голос, который она слышала однажды во время сеанса, произнесший; «Все очень красиво в высших сферах. Повсюду цветы».
Цветы. Ведь не это жизнь, с презрением подумала Айда. Жизнь — это солнечный свет на медных столбиках кровати, рубиновый портвейн, замирание сердца, когда лошадь, на которую ты поставила, почти не надеясь выиграть, приходит к финишу, и вымпел толчками поднимается вверх. Жизнь — это губы бедного Фреда, прижавшиеся в такси к ее губам и вздрагивавшие вместе с машиной, когда они неслись вдоль набережной. Какой смысл умирать, если это приводит вас только к лепету о цветах. Фред не хотел цветов, он хотел… И приятная тоска, которую она чувствовала в баре Хенеки, вновь охватила ее. Она смотрела на жизнь с глубокой серьезностью: она готова была причинить кому угодно любые неприятности для защиты того единственного, во что верила. Если кого-нибудь из ее подруг бросал любовник, она утешала ее: разбитые сердца всегда склеиваются; если она слышала, что кто-то искалечен или ослеп, она говорила: счастье еще, что он остался жив. В ее оптимизме было нечто опасное и безжалостное, смеялась ли она в баре Хенеки, плакала ли на похоронах или на свадьбе.
Она вышла из крематория и здесь увидела, как у нее над головой над башнями-близнецами поднимаются последние останки Фреда: тонкая струйка серого дыма из печи. Люди, проходившие по обрамленной цветами пригородной дороге, смотрели вверх и замечали дымок; то был горячий день для крематория. Фред опустился неразличимым серым пеплом на розовые цветы; он стал частью дымового бедствия над Лондоном, и Айда заплакала.
Она плакала, но в ней крепла решимость, крепла все время, пока она шла к трамваю, который должен был увезти ее в родные места; к барам, световым рекламам и к театрам-варьете. Человек создается обстановкой тех мест, где он живет, и ум Айды работал с простотой и точностью световой рекламы: стакан, из которого беспрестанно льется напиток, беспрестанно вращающееся колесо, пошлый вопрос, то вспыхивающий, то гаснущий: «Пользуетесь ли вы эликсиром Форана для укрепления десен?» «Я сделала бы то же самое для Тома, думала она, для Кларенса, этого старого обманщика. Призрака из Хенеки-бара, для Гарри». Это самое малое, что можно сделать для кого-нибудь, — задавать вопросы, вопросы на дознаниях, вопросы на спиритических сеансах. Кто-то причинил Фреду зло, и кому-то надо за это тоже причинить зло. Око за око. Если верить в Бога, можно предоставить заботу о мести ему, но нельзя же доверять этому единому, этому всемирному духу. Месть выпала на долю Айды, точно так же, как ей досталась награда: мягкие, влажные губы, прижавшиеся к ее губам в такси, теплое рукопожатие в кино, — это была единственная награда. Месть и награда — и то, и другое ее влекло.
Трамвай зазвонил и, рассыпая искры, двинулся по набережной. Если несчастным сделала Фреда женщина, Айда скажет, что она о ней думает. Если Фред покончил с собой, она докажет это, об этом напечатают в газетах, кто-то от этого пострадает. Айда собиралась начать с самого начала и трудиться упорно. Она была непреклонна.
Первым этапом (в течение всей панихиды она не выпускала из рук газету) была Молли Пинк, о которой упоминалось как о «личном секретаре», директоров фирмы «Картер и Гэллоуэй».
Айда шла от станции метро Черинг-Кросс; ее обдувал горячий ветер; солнечный свет, заливая Стрэнд, бликами дрожал на радиаторах автомобилей; в одном из верхних этажей пансиона Стэнли Гиббонса у окна сидел человек с длинными седыми усами по моде времен короля Эдуарда и рассматривал в лупу почтовую марку; прогрохотала большая подвода, груженая бочками, а на Трафальгарской площади били фонтаны, словно прохладные прозрачные цветы распускались и падали в тусклые, закопченные бассейны. «Это будет стоите денег, — повторяла себе Айда, — если хочешь узнать правду, это всегда стоит денег». И она медленно пошла по переулку св.Мартина, подсчитывая возможные расходы, но сквозь грусть и решимость к ней беспрестанно возвращалась мысль: это увлекает, это жизнь, — и сердце ее билось сильнее. На улице Севен Дайлз около дверей «Королевского дуба» бродили негры в плотно облегающих опрятных костюмах и старых форменных галстуках школы, где они когда-то учились. Айда узнала одного из них и остановилась с ним поболтать.
— Как дела, Джо? — Над яркой полосатой рубашкой, словно ряд огней в темноте, засверкали крупные белые зубы.
— Прекрасно, Айда, прекрасно.
— А что ваша сенная лихорадка?
— Все мучит, Айда, все мучит.
— Ну, всего хорошего, Джо.
— Всего хорошего, Айда.
До конторы господ «Картера и Гэллоуэя» было четверть часа ходьбы, она помещалась на самой верхотуре высокого здания недалеко от Грейс-Инн. Теперь ей нужно было экономить: она не хотела тратиться даже на автобус; когда она добралась до пыльного старинного здания, там не оказалось лифта. Крутые марши каменной лестницы утомили Айду. Весь этот долгий день во рту у нее ничего не было, кроме булочки, съеденной на станции. Она села на подоконник и сняла туфли. Ступни у нее горели; она принялась растирать пальцы на ногах. Вниз по лестнице шел какой-то старый джентльмен с длинными усами. Он искоса, каким-то порочным взглядом посмотрел на Айду, на нем были клетчатый пиджак, желтый жилет и серый котелок. Он снял котелок.
— Попали в беду, мадам? — спросил он, глядя на Айду маленькими тусклыми глазками. — Может быть, я могу помочь?
— Я никому не позволяю чесать мне ноги, — ответила Айда.
— Ха-ха, — засмеялся старик, — вам очко. Вот это мне по сердцу. Вы наверх или вниз?
— Наверх. Под самую крышу.
— «Картер и Гэллоуэй». Солидная фирма. Скажите им, что это я вас послал.
— А как вас зовут?
— Мойн. Чарли Мойн. Я вас здесь уже видел раньше.
— Не может этого быть.
— Значит, где-нибудь в другом месте. Никогда не забываю женщину с хорошей фигурой. Скажите им, что вы от Мойна. Сделают в срочном порядке.
— Почему здесь нет лифта?
— Старомодные люди. Я и сам старомодный. Я видел вас в Эпсоме.
— Возможно.
— Я всегда замечаю интересных женщин. Пригласил бы вас выпить за углом бутылочку шипучего, если бы эти попрошайки не выманили у меня последнюю пятерку, с которой я вышел из дома. Хотел пойти поставить парочку на одну лошадь. Но сначала должен зайти домой. А пока я хожу, выплата снизится. Вот увидите. Вы, наверно, не сможете меня выручить? Два фунта, меня зовут Чарли Мойн.
Воспаленные глаза смотрели на нее без надежды, даже равнодушно и небрежно; пуговицы желтого жилета приподнимались в такт стуку его старого сердца.
— Вот могу дать вам фунт, — сказала Айда, — бегите быстрее.
— Ужасно мило с вашей стороны. Дайте мне вашу карточку. Сегодня же вечером пришлю вам чек.
— У меня нет карточки, — ответила Айда.
— Я тоже не взял с собой. Ну, ничего. Меня зовут Чарли Мойн. Связаться можно через Картера и Гэллоуэя. Меня здесь все знают.
— Ну, так все в порядке, — сказала Айда. — Мы еще увидимся. Мне надо идти наверх.
— Обопритесь на меня. — Он помог ей подняться. — Скажите им, что вы от Мойна. Сделают срочно.
Она посмотрела назад, на поворот лестницы. Он засовывал фунтовую бумажку в карман жилета, поглаживая усы, кончики которых еще золотились, как пальцы курильщиков сигарет. Бедный старикашка, он никак не надеялся получить столько, подумала Айда, глядя, как он спускается по лестнице, беззаботный, несмотря на вечную нужду.
На верхней площадке было всего две двери. Она открыла ту, на которой была надпись «Стол справок». Здесь, без сомнения, и обитала Молли Пинк. В маленькой комнатке, едва ли больше чулана и швабр, она сидела возле газовой горелки и сосала конфетку. Когда Айда вошла, на нее зашипел чайник. Одутловатое прыщавое лицо безмолвно повернулось к ней.
— Извините, — сказала Айда.
— Хозяев нет.
— Мне надо поговорить с вами.
Рот слегка приоткрылся, кусок конфеты повернулся на языке, чайник засвистел.
— Со мной?
— Да, — ответила Айда. — Смотрите-ка. Чайник убежит. Вы и есть Молли Пинк?
— Хотите чашку чая?
Стены каморки от пола до потолка были уставлены папками. Сквозь не мытое много лет, маленькое, запыленное окошко, как отражение в зеркале, виднелись другие здания с тем же расположением окон. В разорванной паутине висела мертвая муха.
— Не люблю чай, — ответила Айда.
— Тем лучше. У меня всего одна чашка, — заметила Молли, заваривая чай в толстом коричневом чайнике с отбитым носиком.
— Один мой приятель по имени Мойн… — начала Айда.
— Ах, он! — протянула Молли. — Мы как раз выставили его.
К ее машинке был прислонен открытый журнал «Женщина и красота», и глаза ее постоянно возвращались к нему.
— Выставили?
— Выставили. Он приходил к хозяевам. Пытался к ним подлизаться.
— Видел он их?
— Они ушли. Хотите конфетку?
— Вредно для фигуры, — ответила Айда.
— А я зато не завтракаю.
Над головой Молли Айда видела наклейки на папках: «Рента 1-6 Мад-лейн», «Рента Уэйнидж Истейт, Бэлэм», «Рента…». От них веяло высокомерным богатством, собственностью…
— Я пришла к вам, — сказала Айда, — потому что вы встречались с одним моим приятелем.
— Садитесь, — предложила Молли, — это стул для клиентов. На нем удобнее. Мистер Мойн… какой он приятель!
— Не Мойн. Некто по имени Хейл.
— Не хочу я больше связываться с этим делом. Вы бы видели хозяев. Они просто взбесились. Им пришлось отпустить меня на целый день из-за этого дознания. На следующий день они заставили меня работать допоздна.
— Так что же произошло?
— Что произошло? Хозяева просто ужас как обозлились.
— Меня интересует Фред… Хейл.
— Я с ним, собственно говоря, и не знакома.
— А этот мужчина, про которого вы сказали на дознании, что он подошел…
— Это был не мужчина. Парнишка. Он знал мистера Хейла.
— Но в газете написано…
— О, это мистер Хейл сказал, что он его не знает. Я это и повторила. Они меня ни о чем и не спрашивали. Только поинтересовались, не было ли чего странного в его поведении. Ну, в нем не было ничего, что могло бы показаться странным. Он просто был напуган, вот и все. К нам сюда много таких приходит.
— Но вы им об этом не сказали?
— Здесь, нет ничего особенного. Я сразу догадалась, в чем тут дело. Он был должен деньги этому парнишке. У нас здесь таких много бывает. Вроде Чарли Мойна.
— Он был напуган, правда? Бедняга Фред.
— Он сказал: «Я не Фред», да еще как резко. Но, по-моему, он был совершенно нормальный. И моя подруга говорит то же.
— А какой был этот парнишка из себя?
— Ну, обыкновенный парнишка.
— Высокий?
— Не особенно.
— Блондин?
— Не сказала бы.
— Каких лет?
— Приблизительно моих, кажется.
— А сколько вам?
— Восемнадцать, — ответила Молли, вызывающе глядя поверх пишущей машинки и кипящего чайника и продолжая сосать конфету.
— Просил денег?
— У него не было времени просить денег.
— А больше вы ничего не заметили?
— Мистер Хейл очень хотел, чтобы я пошла с ним. Но я не смогла, ведь со мной была подруга.
— Спасибо, — сказала Айда, — все-таки я кое-что узнала.
— Вы сыщик?
— О нет. Я просто его приятельница.
Здесь действительно было что-то не так, теперь она в этом убедилась. Она опять вспомнила, как он нервничал в такси, и, шагая в лучах вечернего солнца по Холборну к своему жилью за Рассел-сквер, она снова подумала о том, как он протянул ей десять шиллингов, прежде чем отпустил ее в туалет. Он был настоящий джентльмен; возможно, это были его последние несколько шиллингов, а эти люди — этот парень — требовали с него деньги. Может быть, он тоже был разорившийся бедняк, вроде Чарли Мойна, и теперь, когда лицо его уже начало расплываться у нее в памяти, она невольно наделяла его некоторыми чертами Чарли Мойна, во всяком случае, его воспаленными глазами. Галантные джентльмены, щедрые джентльмены, настоящие джентльмены. В холле «Империала» со стен свисали напыщенные рекламы, солнце бросало отлогие лучи сквозь ветви платанов, и колокольчик звонил и звонил, призывая к чаю, в каком-то пансионе на Корэм-стрит.
«Попробую-ка я столик, — подумала Айда, — и тогда уж буду знать».
Когда она добралась до дома, в передней лежало письмо — открытка с изображением Брайтонского мола. Если бы я была суеверной, подумала она, если бы я была суеверной… Она перевернула открытку. Это писал всего лишь Фил Коркери, который просил ее приехать. Каждый год она получала такую же открытку из Истборна, из Гастингса, а однажды получила из Абернстуита. Но она ни разу не поехала. Он был не из тех, кому ей хотелось бы подавать надежды. Слишком уж тихий. Таких она не считала мужчинами.
Она вышла на лестницу, ведущую в подвал, и позвала старика Кроу. Ей нужны были еще две руки для спиритического сеанса, и она знала, что старику это доставит удовольствие.
— Дедушка Кроу, — позвала она, глядя вниз на каменную лестницу. — Дедушка Кроу.
— Что вам, Айда?
— Я собираюсь повертеть столик.
Она не стала ждать его, а поднялась к себе, чтобы все приготовить. Комната выходила на восток, и солнца в ней уже не было. Стало прохладно и сумрачно. Айда включила газовый камин и задернула старые портьеры из пурпурного плюша, чтобы закрыться от серых небес и дымовых труб. Затем она поправила диван-кровать и подвинула к столу два стула. Из-за стекла буфета на нее взглянула ее жизнь, уютная жизнь: фарфоровые безделушки, купленные на побережье, фотография Тома, книги Эдгара Уоллеса и Нетты Сиретт, приобретенные у букиниста, ноты, журнал «Добрые друзья», портрет ее матери, опять фарфоровые безделушки, несколько стоявших вместе зверушек из дерева и резины, мелочи, подаренные приятелями; спиритическая доска.
Она осторожно вынула доску и заперла буфет. Плоская овальная доска из полированного дерева на маленьких колесиках была похожа на какое-то насекомое, выползшее из ящика в подвале на кухне. Но на самом деле ее сделал старик Кроу; он тихонько постучался в дверь и вошел бочком: седые волосы, бледное лицо, близорукие, подслеповатые глазки, щурящиеся на голый светлый шар настольной лампы. Айда бросила на лампу розовый вязаный шарф, чтобы смягчить свет и поберечь его глаза.
— Вам нужно спросить у него что-нибудь, Айда? — поинтересовался старик Кроу. Он слегка дрожал от нетерпения, испуганный и заинтригованный. Айда очинила карандаш и вставила его в отверстие на узком конце доски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32