он знал, чего она от него ожидает, и с легким отвращением посмотрел на ее полуоткрытый рот. Суббота, одиннадцать часов вечера, извечные забавы… Он прижал свои твердые пуританские губы к ее губам и опять ощутил сладковатый запах человеческой кожи. Он предпочел бы вкус пудры Коти, или несмывающейся губной помады, или другой косметики. Он закрыл глаза, а когда снова открыл их, увидел, что она, как слепая девушка, ждет новой милостыни. Его поразило, что она не способна заметить его отвращение.
— Ты знаешь, что это значит? — спросила она.
— Что?
— Это значит, что я никогда не предам тебя, никогда, никогда, никогда.
Она принадлежала ему, как комната или стул; Малыш заставил себя улыбнуться ее растерянному, как у слепой, личику; он улыбнулся смущенно, с неясным чувством стыда.
5
Все обошлось как нельзя лучше — материалы дознания даже не попали на газетные стенды, никого не допрашивали. Малыш возвращался пешком вместе с Дэллоу, он мог бы чувствовать себя победителем.
— Хорошо, что Кьюбит не знает, как все было, он не очень-то надежный, — заметил Малыш.
— А Кьюбит ничего и не узнает. Друитт пикнуть побоится, а я, как тебе известно, не из болтливых, Пинки.
— Мне все кажется, Дэллоу, что за нами следят.
Дэллоу осмотрелся.
— Никого. Я знаю в Брайтоне каждого шпика.
— Женщины не видно?
— Нет. На кого это ты думаешь?
— Сам не знаю.
Вдоль края тротуара двигались слепые музыканты. В ярком свете дня они шаркали подошвами, нащупывая дорогу, лица у них покрылись испариной. Малыш двинулся по мостовой им наперерез; они играли что-то заунывное и жалобное, вероятно, один из псалмов о тяготах жизни; это звучало, как глас, предвещающий несчастье в минуту победы. Малыш подошел к поводырю и оттолкнул его в сторону, тихо обругав; и все музыканты, услышав, что их поводырь отошел, тоже неловко сделали шаг назад, прямо на мостовую. Там они остановились в замешательстве, как баркасы, попавшие в штиль в суровом и безбрежном Атлантическом океане; только когда Малыш миновал их, они успокоились и стали бочком взбираться назад, ощупывая край тротуара.
— Что это на тебя нашло, Пинки? — неодобрительно спросил Дэллоу. — Ведь они же слепые.
— Зачем это я буду уступать дорогу всякому нищему? — Но он сначала не заметил, что они слепые, и устыдился своего поступка. Получалось так, как будто его слишком далеко понесло на пути, по которому он хотел пройти только определенное расстояние. Он остановился, прислонившись к парапету набережной; будничная толпа спешила мимо, палящее солнце постепенно опускалось к горизонту.
— Что у тебя на уме, Пинки?
— Подумать только о всей этой заварухе с Хейлом. Он-то получил по заслугам, но знай я, как все это обернется, может, и оставил бы его в живых. Может, и не стоило его убивать. Этот паршивый репортеришка играл на руку Коллеони, из-за него и Кайта пришили. Кто станет переживать за него? — Вдруг он оглянулся через плечо. — Где я раньше видел этого типа?
— Скорей всего приезжий.
— Мне показалось, что я уже видел этот галстук.
— В магазинах сотни таких. Будь ты пьющий, я посоветовал бы тебе хватить чего-нибудь. Послушай, Пинки, все же идет прекрасно. Никто ни до чего не докапывался.
— Только два человека могли довести нас до петли — Спайсер и девчонка. Я убил Спайсера и женюсь на девчонке. Уж кажется, я делаю все, что надо.
— Ну, ясно, теперь мы будем в безопасности.
— Ты-то, конечно, будешь в безопасности. Это только я всем рискую. Вот ты знаешь, что я убил Спайсера. Друитт тоже. Не хватает только Кьюбита, и тогда мне придется и его укокошить, чтобы на этот раз уж наверняка спрятать концы в воду.
— Тебе ни к чему так со мной разговаривать, Пинки. Очень уж ты стал подозрительным после смерти Кайта. Тебе просто нужно немного развлечься.
— Я ведь так любил Кайта, — ответил Малыш. Он пристально смотрел вдаль, в сторону Франции, неведомой страны. Позади него, за отелем «Космополитен», за Олд-Стейн, за Люис-роуд, простирались меловые холмы, поселки, скот бродил вокруг запруд — там была тоже неведомая страна. А здесь он чувствовал себя как дома: многолюдное побережье, несколько тысяч акров жилых домов, узкая полоска электрической железной дороги, ведущей в Лондон, две-три станции с буфетами и сдобными булочками. Это были владения Кайта, они были достаточно хороши для Кайта, а когда Кайт умер в зале ожидания на вокзале Сент-Панкрас. Малыш как будто лишился отца, завещавшего ему никогда не покидать родных мест. Он унаследовал даже привычки Кайта: обкусывал ногти, никогда не пил спиртного. Солнце, как каракатица, скользя опускалось за море, в мучительной агонии. Сопротивляясь, оно, словно кровью, окрашивало небо своими лучами.
— Встряхнись, Пинки. Отвлекись немного. Тебе надо развлечься. Поедем-ка со мной и Кьюбитом в «Червонную даму» и отпразднуем нашу удачу.
— Ты же знаешь, я в рот не беру спиртного.
— Все равно на свадьбе придется. Где это слыхано, чтобы свадьба без попойки?
По берегу, согнувшись, медленно брел старик; он переворачивал камни, отыскивая среди сухих водорослей окурки и объедки. Чайки, до его приближения как свечи стоявшие у самой воды, поднялись и с криками улетели под мол. Старик подобрал какой-то башмак и сунул его в мешок; одна чайка слетела с набережной, в темноте она пронеслась между железными сваями Дворцового мола, белая и стремительная, полустервятник, полуголубь… В конце концов, человек ведь должен когда-то все познать…
— Ладно. Поеду, — согласился Малыш.
— Лучший кабак на пути отсюда в Лондон, — подзадоривал его Дэллоу.
Они выехали на шоссе в своем старом «моррисе».
— Люблю кутнуть за городом, — сказал Дэллоу. Был тот час, когда зажигаются фонари, но полная темнота еще не наступила, и в сероватых сумерках свет автомобильных фар казался таким же слабым и ненужным, как свет ночника в детской. Рекламные плакаты тянулись вдоль автострады; дачные домики, заброшенная ферма, густая, засыпанная мелом трава у повалившейся ограды, ветряная мельница с огромными растопыренными крыльями — там можно выпить чаю или лимонаду.
— Бедному старику Спайсеру по душе бы пришлась такая езда, — вздохнул Кьюбит.
Малыш сидел рядом с Дэллоу, который вел машину, а Кьюбит поместился сзади на откидном сиденье. В зеркальце водителя Малышу было видно, как он слегка подпрыгивал вверх и вниз на сломанных пружинах.
«Червонная дама», залитая потоками света, находилась сразу за бензоколонкой. Ресторан когда-то перестроили из амбара тюдоровских времен, старая планировка двора определила расположение главного зала и баров, на месте бывшего загона для скота был устроен плавательный бассейн.
— Зря мы не захватили с собой каких-нибудь девочек, — пожалел Дэллоу, — в этом притоне их невозможно подцепить. Тут все уж очень шикарное.
— Зайдем-ка в бар, — предложил Кьюбит и пошел вперед. На пороге он остановился и мотнул головой в сторону девушки, одиноко сидевшей со стаканом в руке у длинной хромированной стойки под старыми стропилами.
— Надо бы сказать ей пару слов, Пинки. Знаешь, что-нибудь вроде того, что он был мировой парень, мы, дескать, сочувствуем твоему горю.
— О чем это ты болтаешь?
— Это девушка Спайсера, — объяснил Кьюбит.
Стоя в дверях. Малыш неохотно оглядел девушку: волосы светлые, как серебро, высокий чистый лоб, аккуратный маленький зад, обрисовывающийся на высоком табурете; одинокая со своим стаканом и своим горем.
— Как дела, Сильвия? — спросил Кьюбит.
— Кошмарно.
— Вот ужас! Хороший он был парень. Лучше не найти.
— Ты ведь был там? — повернулась она к Дэллоу.
— Билли давно следовало починить эти перила… — сказал Дэллоу. — Познакомься с Пинки, Сильвия, он самый главный в нашей шайке.
— И вы тоже там были?
— Его там не было, — ответил Дэллоу.
— Хотите еще выпить? — спросил Малыш.
Сильвия осушила свой стакан.
— Ничего не имею против. Коктейль «мотоцикл».
— Два виски, один «мотоцикл», один грейпфрутовый сок.
— Как? — удивилась Сильвия. — Вы что, не пьете?
— Нет.
— Могу поспорить, вы и с девочками не водитесь.
— Убила ты его, Сильвия, — захохотал Кьюбит, — с первого выстрела.
— Обожаю таких мужчин, — продолжала Сильвия, — по-моему, так чудесно быть стойким. Спайси всегда говорил, что вы когда-нибудь развернетесь… а потом… ох, черт, как чудесно! — Она хотела поставить стакан, но, не рассчитав, пролила свой коктейль. — Я не пьяная, — попыталась она оправдаться, — я просто расстроена из-за бедного Спайси.
— Давай выпей, Пинки, — убеждал Дэллоу, — это тебя встряхнет… Пинки тоже расстроен, — объяснил он Сильвии.
В дансинге оркестр играл:
Лишь ночью мечтаю, чтоб любила,
А днем мечтаю, чтоб забыла
Все то, что счастьем нашим было…
— Выпейте, — предложила Сильвия. — Я была страшно расстроена. Вы же видите — я плакала. Посмотрите, во что у меня превратились глаза… Господи, я еле-еле отважилась показаться сюда. Теперь мне понятно, почему люди идут в монастырь.
Музыка ломала сопротивление Малыша; с ужасом и любопытством он наблюдал за подругой Спайсера — она-то знала толк в игре. Он покачал головой, безмолвный в своей ущемленной гордости. Он знал, в чем его сила — он был главарем; тщеславию его не было пределов, он не мог допустить, чтобы люди, более опытные, чем он сам, сделали из него посмешище… сравнили его со Спайсером и обнаружили, что он еще не… Он страдальчески отвел глаза, а музыка все завывала свое «а днем мечтаю, чтоб забыла» — о той игре, которую все они знали несравненно лучше, чем он.
— Спайси был уверен, что вы никогда не заведете себе девочку, так он мне говорил, — продолжала Сильвия.
— Мало ли чего Спайси не знал.
— Вы ужасно молодой и такой уже знаменитый.
— Лучше нам с тобой уйти, — предложил Кьюбит, обращаясь к Дэллоу. — Кажется, мы тут лишние. Пойдем-ка поглазеем, как там купаются красотки.
Они вышли, тяжело ступая.
— Дэлли всегда замечает, когда мне нравится какой-нибудь мальчик, — сказала Сильвия.
— Кто это — Дэлли?
— Глупенький, да это ваш дружок, мистер Дэллоу. Вы танцуете?… Подумать только, я даже не знаю вашего настоящего имени!
Он наблюдал за ней с робким вожделением. Она раньше была любовницей Спайсера, это ее голос пронзительно звучал по телефонным проводам, назначая свиданья, от нее Спайсер получал таинственные письма в розовых конвертах, адресованные лично ему; даже у Спайсера было что-то такое, чем он мог гордиться, чем мог похвастать перед приятелями — «моя девушка». Он вспомнил, что в пансион Билли иногда присылали цветы с запиской «от разбитого сердца». Он был заворожен ее непостоянством. Она никому не принадлежала, не то что какой-нибудь стол или стул. Он потянулся к ее стакану, попутно обняв ее рукой и неловко сжав ей грудь. Затем медленно проговорил:
— На днях я собираюсь жениться.
Он сказал это так, как будто тоже сделал ставку в этой игре в непостоянство; он не хотел спасовать перед, видавшей виды, девушкой. Подняв ее стакан, он выпил его; сладкий напиток заструился у него в горле, первый раз в жизни алкоголь обжег его небо, ему стало противно. И люди называют это удовольствием, это и еще те забавы. С каким-то ужасом он положил ей руку на бедро… Роз и он… через двое суток после того, как Друитт все уладит, одни, бог знает под какой крышей… а потом, что потом? Он знал, как обычно ведут себя в таких случаях, подобно человеку, который знает законы артиллерийской стрельбы по чертежам, сделанным мелом на доске, но связать эти знания с практикой, с разрушенными деревнями и разорванными на клочки женщинами — для этого требовались крепкие нервы. Его собственные нервы онемели от отвращения — он не хотел ничьих прикосновений, никаких приступов откровенности, он воздерживался от близости как можно дольше, хотя и шел уже по острию ножа.
— Пойдемте-ка. Потанцуем, — предложил он.
Они медленно закружились по залу… Беда если осрамишься перед опытной красоткой, но осрамиться перед этой желторотой, этой невинной девчонкой, которая носит тарелки у Сноу, перед маленькой шестнадцатилетней сучкой…
— Спайси вас так ценил, — сказала Сильвия.
— Выйдем-ка и пройдемся к машинам, — предложил Малыш.
— Не могу, ведь Спайси только вчера умер.
Они постояли, аплодируя, и танец начался снова. В баре трещал шейкер; к окну над огромным барабаном и саксофоном прижимались листья маленького деревца.
— Люблю деревню. Я здесь становлюсь романтичной. А вы любите деревню?
— Нет.
— Здесь ведь настоящая деревня. Только что видела тут курицу. Вы подумайте, в коктейль с джином здесь кладут яйца от собственных кур.
— Пойдемте к машинам.
— Я вообще-то не прочь. Ох, черт, это было бы очень мило. Но не могу я, ведь бедняга Спайси…
— Ну так вы ведь и цветы послали, и поплакали…
— Глаза у меня — просто кошмар.
— Ну, что же вы еще можете сделать?
— Это разбило мне сердце. Бедный Спайси, так уйти из жизни!
— Понятно… Я видел ваш венок.
— Какой все-таки ужас! Мы тут с вами танцуем, а он…
— Пойдемте к машинам.
— Бедный Спайси.
Но, говоря все это, она шла впереди него, и он со смущением заметил, что она даже побежала, буквально перебежала через освещенный угол бывшего скотного двора, по направлению к темной стоянке автомашин, навстречу этим забавам. «Через три минуты я все узнаю», — подумал он, чувствуя, что в нем поднимается тошнота.
— Которая ваша машина? — спросила Сильвия.
— Вон тот «моррис».
— Не подойдет, — сказала Сильвия. Она ринулась к шеренге автомобилей. — Вот этот «форд». — Рывком отворив дверцу, она воскликнула: — Ой, простите! — и быстро захлопнула ее, затем забралась на заднее сиденье соседней машины и уселась там, ожидая его. — Ой, — тихо и с чувством произнес ее голос в сумраке машины, — как мне нравится «ланчия»!
Он остановился у дверки, темнота между ним и ее миловидным, невыразительным лицом рассеивалась. Юбка ее задралась выше колен, она ждала его со щедрой покорностью. Перед ним вихрем пронеслись его беспредельные честолюбивые мечты, заслоненные этим отвратительным, низменным актом: номер в «Космополитене», золотая зажигалка, стулья, украшенные коронами в честь иностранки по имени Евгения. Хейл появился в его сознании и тут же исчез, будто камень, брошенный со скалы; сам он стоял в начале длинного коридора с натертым паркетом; вдруг появилась толпа влиятельных лиц, раздались приветственные крики, мистер Коллеони, отступая назад, кланялся ему, как рассыльный из универмага, за ним виднелась целая армия бритв — триумф победителя! На скаковой дорожке перед финишем забарабанили копыта, а по радио объявили имя лошади, выигравшей заезд; грянула музыка. Грудь его заныла от жажды овладеть всем миром.
— Ты что, не можешь, что ли? — спросила Сильвия.
А он со страхом и смятением думал: «Какой же следующий ход?»
— Быстро! — сказала Сильвия. — Пока нас тут не увидели.
Паркетный пол начал скатываться, как ковер. Лунный свет упал на дешевое кольцо и на круглое колено. Он сказал с горькой и мучительной яростью:
— Подожди тут, я приведу тебе Кьюбита.
Он повернулся спиной к «ланчии» и зашагал по направлению к бару. Но тут же пошел в другую сторону, услышав смех, доносившийся из бассейна. Стоя у входа и ощущая во рту вкус спиртного, он смотрел на девушку в красной резиновой шапочке, хихикавшую в потоках света. Но мысли его метались к Сильвии и обратно — так работает безотказный двигатель с электрическим мотором. Страх и любопытство разъедали его честолюбивые мечты о будущем, к горлу подступила тошнота, его чуть не вырвало. «Жениться — нет, черт побери, пусть меня лучше повесят», подумал он.
Мужчина в плавках добежал до края трамплина, прыгнул, перекувыркнулся в ярком жемчужном свете и нырнул в темную воду; двое купающихся плавали вместе; взмах за взмахом доплывали они до мелкого места, поворачивали и возвращались рядом, ровно, неторопливо, занятые собой, счастливые и спокойные.
Малыш стоял и наблюдал за ними; когда они во второй раз переплывали бассейн, он увидел на залитой светом поверхности воды свое собственное отражение, дрожавшее от взмахов их рук, — узкие плечи, впалая грудь, и вдруг почувствовал, что его остроносые коричневые ботинки скользят по мокрому и блестящему кафелю.
***
Всю дорогу обратно подвыпившие Кьюбит и Дэллоу болтали; шоссе было едва освещено. Малыш вглядывался вперед, в яркую полосу света, рассекавшую темноту. Вдруг он с яростью сказал:
— Смейтесь сколько влезет.
— А что, ты не так уж плохо все проделал, — ответил Кьюбит.
— Смейтесь. Воображаете, что вы в безопасности. Но вы все мне осточертели. Я решил развязаться с вами.
— Устрой-ка себе медовый месяц подлиннее, — посоветовал Кьюбит и усмехнулся.
Низко паря над заправочной станцией, с надрывным голодным криком пролетела сова, она взмахивала мохнатыми крыльями хищника и то появлялась в свете фар, то улетала прочь.
— А я не собираюсь жениться, — отрезал Малыш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
— Ты знаешь, что это значит? — спросила она.
— Что?
— Это значит, что я никогда не предам тебя, никогда, никогда, никогда.
Она принадлежала ему, как комната или стул; Малыш заставил себя улыбнуться ее растерянному, как у слепой, личику; он улыбнулся смущенно, с неясным чувством стыда.
5
Все обошлось как нельзя лучше — материалы дознания даже не попали на газетные стенды, никого не допрашивали. Малыш возвращался пешком вместе с Дэллоу, он мог бы чувствовать себя победителем.
— Хорошо, что Кьюбит не знает, как все было, он не очень-то надежный, — заметил Малыш.
— А Кьюбит ничего и не узнает. Друитт пикнуть побоится, а я, как тебе известно, не из болтливых, Пинки.
— Мне все кажется, Дэллоу, что за нами следят.
Дэллоу осмотрелся.
— Никого. Я знаю в Брайтоне каждого шпика.
— Женщины не видно?
— Нет. На кого это ты думаешь?
— Сам не знаю.
Вдоль края тротуара двигались слепые музыканты. В ярком свете дня они шаркали подошвами, нащупывая дорогу, лица у них покрылись испариной. Малыш двинулся по мостовой им наперерез; они играли что-то заунывное и жалобное, вероятно, один из псалмов о тяготах жизни; это звучало, как глас, предвещающий несчастье в минуту победы. Малыш подошел к поводырю и оттолкнул его в сторону, тихо обругав; и все музыканты, услышав, что их поводырь отошел, тоже неловко сделали шаг назад, прямо на мостовую. Там они остановились в замешательстве, как баркасы, попавшие в штиль в суровом и безбрежном Атлантическом океане; только когда Малыш миновал их, они успокоились и стали бочком взбираться назад, ощупывая край тротуара.
— Что это на тебя нашло, Пинки? — неодобрительно спросил Дэллоу. — Ведь они же слепые.
— Зачем это я буду уступать дорогу всякому нищему? — Но он сначала не заметил, что они слепые, и устыдился своего поступка. Получалось так, как будто его слишком далеко понесло на пути, по которому он хотел пройти только определенное расстояние. Он остановился, прислонившись к парапету набережной; будничная толпа спешила мимо, палящее солнце постепенно опускалось к горизонту.
— Что у тебя на уме, Пинки?
— Подумать только о всей этой заварухе с Хейлом. Он-то получил по заслугам, но знай я, как все это обернется, может, и оставил бы его в живых. Может, и не стоило его убивать. Этот паршивый репортеришка играл на руку Коллеони, из-за него и Кайта пришили. Кто станет переживать за него? — Вдруг он оглянулся через плечо. — Где я раньше видел этого типа?
— Скорей всего приезжий.
— Мне показалось, что я уже видел этот галстук.
— В магазинах сотни таких. Будь ты пьющий, я посоветовал бы тебе хватить чего-нибудь. Послушай, Пинки, все же идет прекрасно. Никто ни до чего не докапывался.
— Только два человека могли довести нас до петли — Спайсер и девчонка. Я убил Спайсера и женюсь на девчонке. Уж кажется, я делаю все, что надо.
— Ну, ясно, теперь мы будем в безопасности.
— Ты-то, конечно, будешь в безопасности. Это только я всем рискую. Вот ты знаешь, что я убил Спайсера. Друитт тоже. Не хватает только Кьюбита, и тогда мне придется и его укокошить, чтобы на этот раз уж наверняка спрятать концы в воду.
— Тебе ни к чему так со мной разговаривать, Пинки. Очень уж ты стал подозрительным после смерти Кайта. Тебе просто нужно немного развлечься.
— Я ведь так любил Кайта, — ответил Малыш. Он пристально смотрел вдаль, в сторону Франции, неведомой страны. Позади него, за отелем «Космополитен», за Олд-Стейн, за Люис-роуд, простирались меловые холмы, поселки, скот бродил вокруг запруд — там была тоже неведомая страна. А здесь он чувствовал себя как дома: многолюдное побережье, несколько тысяч акров жилых домов, узкая полоска электрической железной дороги, ведущей в Лондон, две-три станции с буфетами и сдобными булочками. Это были владения Кайта, они были достаточно хороши для Кайта, а когда Кайт умер в зале ожидания на вокзале Сент-Панкрас. Малыш как будто лишился отца, завещавшего ему никогда не покидать родных мест. Он унаследовал даже привычки Кайта: обкусывал ногти, никогда не пил спиртного. Солнце, как каракатица, скользя опускалось за море, в мучительной агонии. Сопротивляясь, оно, словно кровью, окрашивало небо своими лучами.
— Встряхнись, Пинки. Отвлекись немного. Тебе надо развлечься. Поедем-ка со мной и Кьюбитом в «Червонную даму» и отпразднуем нашу удачу.
— Ты же знаешь, я в рот не беру спиртного.
— Все равно на свадьбе придется. Где это слыхано, чтобы свадьба без попойки?
По берегу, согнувшись, медленно брел старик; он переворачивал камни, отыскивая среди сухих водорослей окурки и объедки. Чайки, до его приближения как свечи стоявшие у самой воды, поднялись и с криками улетели под мол. Старик подобрал какой-то башмак и сунул его в мешок; одна чайка слетела с набережной, в темноте она пронеслась между железными сваями Дворцового мола, белая и стремительная, полустервятник, полуголубь… В конце концов, человек ведь должен когда-то все познать…
— Ладно. Поеду, — согласился Малыш.
— Лучший кабак на пути отсюда в Лондон, — подзадоривал его Дэллоу.
Они выехали на шоссе в своем старом «моррисе».
— Люблю кутнуть за городом, — сказал Дэллоу. Был тот час, когда зажигаются фонари, но полная темнота еще не наступила, и в сероватых сумерках свет автомобильных фар казался таким же слабым и ненужным, как свет ночника в детской. Рекламные плакаты тянулись вдоль автострады; дачные домики, заброшенная ферма, густая, засыпанная мелом трава у повалившейся ограды, ветряная мельница с огромными растопыренными крыльями — там можно выпить чаю или лимонаду.
— Бедному старику Спайсеру по душе бы пришлась такая езда, — вздохнул Кьюбит.
Малыш сидел рядом с Дэллоу, который вел машину, а Кьюбит поместился сзади на откидном сиденье. В зеркальце водителя Малышу было видно, как он слегка подпрыгивал вверх и вниз на сломанных пружинах.
«Червонная дама», залитая потоками света, находилась сразу за бензоколонкой. Ресторан когда-то перестроили из амбара тюдоровских времен, старая планировка двора определила расположение главного зала и баров, на месте бывшего загона для скота был устроен плавательный бассейн.
— Зря мы не захватили с собой каких-нибудь девочек, — пожалел Дэллоу, — в этом притоне их невозможно подцепить. Тут все уж очень шикарное.
— Зайдем-ка в бар, — предложил Кьюбит и пошел вперед. На пороге он остановился и мотнул головой в сторону девушки, одиноко сидевшей со стаканом в руке у длинной хромированной стойки под старыми стропилами.
— Надо бы сказать ей пару слов, Пинки. Знаешь, что-нибудь вроде того, что он был мировой парень, мы, дескать, сочувствуем твоему горю.
— О чем это ты болтаешь?
— Это девушка Спайсера, — объяснил Кьюбит.
Стоя в дверях. Малыш неохотно оглядел девушку: волосы светлые, как серебро, высокий чистый лоб, аккуратный маленький зад, обрисовывающийся на высоком табурете; одинокая со своим стаканом и своим горем.
— Как дела, Сильвия? — спросил Кьюбит.
— Кошмарно.
— Вот ужас! Хороший он был парень. Лучше не найти.
— Ты ведь был там? — повернулась она к Дэллоу.
— Билли давно следовало починить эти перила… — сказал Дэллоу. — Познакомься с Пинки, Сильвия, он самый главный в нашей шайке.
— И вы тоже там были?
— Его там не было, — ответил Дэллоу.
— Хотите еще выпить? — спросил Малыш.
Сильвия осушила свой стакан.
— Ничего не имею против. Коктейль «мотоцикл».
— Два виски, один «мотоцикл», один грейпфрутовый сок.
— Как? — удивилась Сильвия. — Вы что, не пьете?
— Нет.
— Могу поспорить, вы и с девочками не водитесь.
— Убила ты его, Сильвия, — захохотал Кьюбит, — с первого выстрела.
— Обожаю таких мужчин, — продолжала Сильвия, — по-моему, так чудесно быть стойким. Спайси всегда говорил, что вы когда-нибудь развернетесь… а потом… ох, черт, как чудесно! — Она хотела поставить стакан, но, не рассчитав, пролила свой коктейль. — Я не пьяная, — попыталась она оправдаться, — я просто расстроена из-за бедного Спайси.
— Давай выпей, Пинки, — убеждал Дэллоу, — это тебя встряхнет… Пинки тоже расстроен, — объяснил он Сильвии.
В дансинге оркестр играл:
Лишь ночью мечтаю, чтоб любила,
А днем мечтаю, чтоб забыла
Все то, что счастьем нашим было…
— Выпейте, — предложила Сильвия. — Я была страшно расстроена. Вы же видите — я плакала. Посмотрите, во что у меня превратились глаза… Господи, я еле-еле отважилась показаться сюда. Теперь мне понятно, почему люди идут в монастырь.
Музыка ломала сопротивление Малыша; с ужасом и любопытством он наблюдал за подругой Спайсера — она-то знала толк в игре. Он покачал головой, безмолвный в своей ущемленной гордости. Он знал, в чем его сила — он был главарем; тщеславию его не было пределов, он не мог допустить, чтобы люди, более опытные, чем он сам, сделали из него посмешище… сравнили его со Спайсером и обнаружили, что он еще не… Он страдальчески отвел глаза, а музыка все завывала свое «а днем мечтаю, чтоб забыла» — о той игре, которую все они знали несравненно лучше, чем он.
— Спайси был уверен, что вы никогда не заведете себе девочку, так он мне говорил, — продолжала Сильвия.
— Мало ли чего Спайси не знал.
— Вы ужасно молодой и такой уже знаменитый.
— Лучше нам с тобой уйти, — предложил Кьюбит, обращаясь к Дэллоу. — Кажется, мы тут лишние. Пойдем-ка поглазеем, как там купаются красотки.
Они вышли, тяжело ступая.
— Дэлли всегда замечает, когда мне нравится какой-нибудь мальчик, — сказала Сильвия.
— Кто это — Дэлли?
— Глупенький, да это ваш дружок, мистер Дэллоу. Вы танцуете?… Подумать только, я даже не знаю вашего настоящего имени!
Он наблюдал за ней с робким вожделением. Она раньше была любовницей Спайсера, это ее голос пронзительно звучал по телефонным проводам, назначая свиданья, от нее Спайсер получал таинственные письма в розовых конвертах, адресованные лично ему; даже у Спайсера было что-то такое, чем он мог гордиться, чем мог похвастать перед приятелями — «моя девушка». Он вспомнил, что в пансион Билли иногда присылали цветы с запиской «от разбитого сердца». Он был заворожен ее непостоянством. Она никому не принадлежала, не то что какой-нибудь стол или стул. Он потянулся к ее стакану, попутно обняв ее рукой и неловко сжав ей грудь. Затем медленно проговорил:
— На днях я собираюсь жениться.
Он сказал это так, как будто тоже сделал ставку в этой игре в непостоянство; он не хотел спасовать перед, видавшей виды, девушкой. Подняв ее стакан, он выпил его; сладкий напиток заструился у него в горле, первый раз в жизни алкоголь обжег его небо, ему стало противно. И люди называют это удовольствием, это и еще те забавы. С каким-то ужасом он положил ей руку на бедро… Роз и он… через двое суток после того, как Друитт все уладит, одни, бог знает под какой крышей… а потом, что потом? Он знал, как обычно ведут себя в таких случаях, подобно человеку, который знает законы артиллерийской стрельбы по чертежам, сделанным мелом на доске, но связать эти знания с практикой, с разрушенными деревнями и разорванными на клочки женщинами — для этого требовались крепкие нервы. Его собственные нервы онемели от отвращения — он не хотел ничьих прикосновений, никаких приступов откровенности, он воздерживался от близости как можно дольше, хотя и шел уже по острию ножа.
— Пойдемте-ка. Потанцуем, — предложил он.
Они медленно закружились по залу… Беда если осрамишься перед опытной красоткой, но осрамиться перед этой желторотой, этой невинной девчонкой, которая носит тарелки у Сноу, перед маленькой шестнадцатилетней сучкой…
— Спайси вас так ценил, — сказала Сильвия.
— Выйдем-ка и пройдемся к машинам, — предложил Малыш.
— Не могу, ведь Спайси только вчера умер.
Они постояли, аплодируя, и танец начался снова. В баре трещал шейкер; к окну над огромным барабаном и саксофоном прижимались листья маленького деревца.
— Люблю деревню. Я здесь становлюсь романтичной. А вы любите деревню?
— Нет.
— Здесь ведь настоящая деревня. Только что видела тут курицу. Вы подумайте, в коктейль с джином здесь кладут яйца от собственных кур.
— Пойдемте к машинам.
— Я вообще-то не прочь. Ох, черт, это было бы очень мило. Но не могу я, ведь бедняга Спайси…
— Ну так вы ведь и цветы послали, и поплакали…
— Глаза у меня — просто кошмар.
— Ну, что же вы еще можете сделать?
— Это разбило мне сердце. Бедный Спайси, так уйти из жизни!
— Понятно… Я видел ваш венок.
— Какой все-таки ужас! Мы тут с вами танцуем, а он…
— Пойдемте к машинам.
— Бедный Спайси.
Но, говоря все это, она шла впереди него, и он со смущением заметил, что она даже побежала, буквально перебежала через освещенный угол бывшего скотного двора, по направлению к темной стоянке автомашин, навстречу этим забавам. «Через три минуты я все узнаю», — подумал он, чувствуя, что в нем поднимается тошнота.
— Которая ваша машина? — спросила Сильвия.
— Вон тот «моррис».
— Не подойдет, — сказала Сильвия. Она ринулась к шеренге автомобилей. — Вот этот «форд». — Рывком отворив дверцу, она воскликнула: — Ой, простите! — и быстро захлопнула ее, затем забралась на заднее сиденье соседней машины и уселась там, ожидая его. — Ой, — тихо и с чувством произнес ее голос в сумраке машины, — как мне нравится «ланчия»!
Он остановился у дверки, темнота между ним и ее миловидным, невыразительным лицом рассеивалась. Юбка ее задралась выше колен, она ждала его со щедрой покорностью. Перед ним вихрем пронеслись его беспредельные честолюбивые мечты, заслоненные этим отвратительным, низменным актом: номер в «Космополитене», золотая зажигалка, стулья, украшенные коронами в честь иностранки по имени Евгения. Хейл появился в его сознании и тут же исчез, будто камень, брошенный со скалы; сам он стоял в начале длинного коридора с натертым паркетом; вдруг появилась толпа влиятельных лиц, раздались приветственные крики, мистер Коллеони, отступая назад, кланялся ему, как рассыльный из универмага, за ним виднелась целая армия бритв — триумф победителя! На скаковой дорожке перед финишем забарабанили копыта, а по радио объявили имя лошади, выигравшей заезд; грянула музыка. Грудь его заныла от жажды овладеть всем миром.
— Ты что, не можешь, что ли? — спросила Сильвия.
А он со страхом и смятением думал: «Какой же следующий ход?»
— Быстро! — сказала Сильвия. — Пока нас тут не увидели.
Паркетный пол начал скатываться, как ковер. Лунный свет упал на дешевое кольцо и на круглое колено. Он сказал с горькой и мучительной яростью:
— Подожди тут, я приведу тебе Кьюбита.
Он повернулся спиной к «ланчии» и зашагал по направлению к бару. Но тут же пошел в другую сторону, услышав смех, доносившийся из бассейна. Стоя у входа и ощущая во рту вкус спиртного, он смотрел на девушку в красной резиновой шапочке, хихикавшую в потоках света. Но мысли его метались к Сильвии и обратно — так работает безотказный двигатель с электрическим мотором. Страх и любопытство разъедали его честолюбивые мечты о будущем, к горлу подступила тошнота, его чуть не вырвало. «Жениться — нет, черт побери, пусть меня лучше повесят», подумал он.
Мужчина в плавках добежал до края трамплина, прыгнул, перекувыркнулся в ярком жемчужном свете и нырнул в темную воду; двое купающихся плавали вместе; взмах за взмахом доплывали они до мелкого места, поворачивали и возвращались рядом, ровно, неторопливо, занятые собой, счастливые и спокойные.
Малыш стоял и наблюдал за ними; когда они во второй раз переплывали бассейн, он увидел на залитой светом поверхности воды свое собственное отражение, дрожавшее от взмахов их рук, — узкие плечи, впалая грудь, и вдруг почувствовал, что его остроносые коричневые ботинки скользят по мокрому и блестящему кафелю.
***
Всю дорогу обратно подвыпившие Кьюбит и Дэллоу болтали; шоссе было едва освещено. Малыш вглядывался вперед, в яркую полосу света, рассекавшую темноту. Вдруг он с яростью сказал:
— Смейтесь сколько влезет.
— А что, ты не так уж плохо все проделал, — ответил Кьюбит.
— Смейтесь. Воображаете, что вы в безопасности. Но вы все мне осточертели. Я решил развязаться с вами.
— Устрой-ка себе медовый месяц подлиннее, — посоветовал Кьюбит и усмехнулся.
Низко паря над заправочной станцией, с надрывным голодным криком пролетела сова, она взмахивала мохнатыми крыльями хищника и то появлялась в свете фар, то улетала прочь.
— А я не собираюсь жениться, — отрезал Малыш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32