в руках у нее была тряпка; женщина смотрела на него, словно из норы, прорытой под фундаментом, как на злейшего врага. Он перешел через улицу и еще раз взглянул на этот домик; там, наверху, у окна, полузакрытый шторами, стоял Друитт. Он не следил за Малышом, он просто без всякой надежды выглядывал на улицу — а вдруг кто-нибудь появится. Но было воскресенье, машинистки мимо не проходили.
***
— Тебе придется последить за его домом, — сказал Малыш Дэллоу. — Я ему ни на грош не доверяю. Видел я, как он выглядывает наружу, ждет чего-то, может, ее высматривает…
— Не такой уж он дурак.
— Он пьян. Говорит, что живет в аду.
Дэллоу захохотал.
— В аду? Вот это здорово!
— Дурак ты, Дэллоу.
— Никогда не верю тому, чего не вижу собственными глазами.
— Значит, немного ты видишь, — отрезал Малыш.
Он ушел от Дэллоу и поднялся наверх. Ну если и это ад, подумал он, то в нем не так уж плохо: старомодный телефон, узкая лестница, уютный и пыльный полумрак — совсем не похожий на дом Друитта, неудобный, трясущийся, с этой старой сукой в подвале. Он открыл дверь в свою комнату: а тут вот, подумал он, его собственный враг. Сердито и растерянно оглядел он свое изменившееся жилище — все вещи были слегка сдвинуты с мест, пол выметен, все вычищено и прибрано.
— Я же велел тебе ничего не трогать, — сказал он с осуждением.
— Я только немножко прибралась, Пинки.
Теперь это была ее комната, а не его: шкаф и умывальник передвинуты, кровать тоже — про кровать она, конечно, не забыла. Если это и был ад, то он принадлежал ей, а сам он лишился прав на него. Он чувствовал, что его вытесняют, но всякий протест мог привести к еще худшему. Он наблюдал за ней как за врагом, скрывая ненависть, стараясь отыскать на ее лице признаки будущей старости, представить себе, как она выглядывает из подвала. Он вернулся подавленный судьбой другого человека, но дома груз стал еще тяжелее.
— Тебе разве не нравится, Пинки?
Он не Друитт. У него решимости хватит. Он еще не сдался.
— Ах, тут… Очень мило. Просто я этого не ожидал, — ответил он.
Она не поняла причин его скованности.
— Плохие новости?
— Пока нет. Но, конечно, нам нужно быть ко всему готовыми. Я-то готов.
Он подошел к окну, сквозь лес антенн внимательно посмотрел на покрытое облаками мирное воскресное небо, затем снова оглядел изменившуюся комнату. Вот как она выглядела бы, если бы его не стало, и другие жильцы…
Он внимательно следил за нею, когда с ловкостью фокусника, притворившись, будто выполняет ее желание, сказал ей:
— Я подготовил машину. Мы можем поехать за город, там нас никто не услышит… — Но тут же заметил ее испуг, и, прежде чем она успела ему ответить, изменил тон: — Конечно, это только на худой конец". — Последние слова понравились ему, он повторил их снова; худой конец — это та толстая баба с пристальным, осуждающим взглядом; вот она переходит через застланную дымом улицу… Худой конец — это пьяный, погибший Друитт, высматривающий из-за портьеры хотя бы одну машинистку.
— До этого не дойдет, — подбодрил он ее.
— Нет, — горячо подхватила она. — Не дойдет, не может дойти.
Ее непоколебимая уверенность странно на него подействовала, как будто его планы тоже привели в порядок, передвинули, подменили, так что он уже не считал их своими. У него появилось желание доказывать, что это действительно может произойти; он чувствовал странное и тоскливое тяготение к самому страшному из всех человеческих проступков.
— Я ведь так счастлива. В конце концов, может, это не так уж и грешно? — сказала она.
— Как это так, не грешно? — спросил он. — Это смертный грех!
Он бросил взгляд, полный презрительного отвращения, на застланную постель, как будто представлял себе, как эти дела будут время от времени повторяться, — нужно же повторять пройденное.
— Я понимаю, — согласилась она, — понимаю, но все же…
— Хуже этого только одно, — продолжал он.
Она как будто ускользала от него, она уже превращала в семейную жизнь их мрачный союз.
— Я счастлива, — возражала она смущенно, — ты такой добрый.
— Это ничего не значит…
— Слушай, — прервала она его, — что это такое?
Через окно доносился жалобный плач.
— Ребятенок в соседнем доме.
— А почему его никто не успокоит?
— Воскресенье. Может, они ушли. — Затем добавил: — Что ты хочешь делать? Пойдем в кино?
Она не слушала его; жалобный, протяжный плач привлекал ее внимание, вид у нее был озабоченный, совсем как у взрослой.
— Надо посмотреть, что с ним такое, — сказала она.
— Может, есть хочет или еще там чего.
— А может, заболел. — Она прислушивалась с каким-то священным трепетом. — У малышей все случается внезапно… Никогда не знаешь, что это может быть.
— Это же не твой.
Она посмотрела на него задумчивым взглядом.
— Нет, — ответила она, — но я подумала… что он мог бы быть и моим… Я ни за что не оставила бы его одного на целый день, — добавила она с гневом.
— Они тоже не оставляют, — неуверенно возразил Малыш. — Вот он и угомонился. Что я тебе говорил?
Но слова ее засели у него в мозгу: «Он мог бы быть и моим». Это ему никогда не приходило в голову… Он смотрел на нее с ужасом и отвращением, как будто перед ним происходил отталкивающий процесс родов; зарождение новой жизни уже связывало его по рукам и ногам; а она стояла и прислушивалась — с облегчением, терпеливо, словно уже прожила годы таких тревог и познала, что облегчение никогда не бывает надолго, а тревоги всегда возвращаются.
***
Девять часов утра; он в бешенстве выскочил в коридор; внизу сквозь щель над дверью пробивалось утреннее солнце, бросая блики на телефон. Он позвал:
— Дэллоу! Дэллоу!
Дэллоу, без пиджака, не спеша поднялся наверх из подвала.
— Привет, Пинки. Вид у тебя, как будто ты и не спал, — сказал он.
— Ты что, прячешься от меня? — спросил Малыш.
— Вот уж нет, Пинки. Только… ты ведь женился… Я думал, тебе захочется побыть одному?
— Ты называешь это побыть одному? — возразил Малыш.
Он спустился по лестнице, держа в руке сиреневый надушенный конверт, который Джуди подсунула ему под дверь. Он еще не открывал его. Глаза у него покраснели. Видно было, что его лихорадит. Пульс бился неровно, голова горела, мозг не знал покоя.
— Джонни звонил мне рано утром, — сообщил Дэллоу. — Он следит со вчерашнего дня. К Друитту никто не приходил. Мы зря перетрусили.
Малыш не слушал его.
— Я хочу быть один, Дэллоу. По-настоящему один, — сказал он.
— Слишком уж ты много на себя берешь для своих лет, — заметил Дэллоу и расхохотался. — Две ночи…
— Надо убрать ее, прежде чем она… — продолжал Малыш. Он никому не мог бы объяснить, как велик его страх и в чем он заключается, словно его мучила какая-то позорная тайна.
— Ссориться с ней небезопасно, — поспешно вставил Дэллоу.
— Конечно. И никогда не будет безопасно, — согласился Малыш. Это я знаю. И никакого развода. Ничего, кроме смерти. Ничего другого. — Он приложил руку к прохладному эбониту телефона. — Я же говорил тебе… У меня есть план…
— Идиотский план. С чего это бедняжка захочет умереть?
— Она любит меня, — ответил он с горечью. — Говорит, что хочет всегда быть со мной. А если я не хочу больше жить…
— Дэлли, — раздался голос. — Дэлли!
Малыше опаской оглянулся — он не слышал, как Джуди, затянутая в корсет, бесшумно поднялась наверх. Он ничего не замечал, силясь обдумать свой план, мысли его путались, голова горела; он понимал всю сложность того, что затеял, не уверенный, кому из них нужно умереть… ему, или ей, или обоим…
— Чего тебе, Джуди?
— Билли закончил твое пальто.
— Ну и ладно, — ответил Дэллоу, — сейчас я его заберу.
Она послала ему страстный воздушный поцелуй, потом побрела обратно в свою комнату.
— Связался с ней, — сказал Дэллоу, — другой раз думаю, не стоило бы. Не хочу я скандалить с беднягой Билли, а она такая неосторожная.
Малыш пытливо посмотрел на Дэллоу, как будто тот по долгому опыту знал, как нужно поступать.
— А что, если у тебя будет ребенок? — спросил он.
— Ну, это уж ее забота, — ответил Дэллоу, — сама себе могилу роет… Ты получил письмо от Коллеони? — добавил он.
— Но она что-нибудь делает?
— То же, что и все, наверное.
— А вдруг она ничего не делает, — настаивал Малыш, — и забеременеет?
— Есть какие-то там пилюли.
— Но ведь они не всегда помогают, — возразил Малыш.
Ему казалось, что он уже все постиг, но сейчас он снова осознал свою страшную неопытность.
— От них никогда никакого толку, если хочешь знать, — ответил Дэллоу. — Что Коллеони-то пишет?
— Если Друитт переметнулся, нам не вылезти, — сказал Малыш.
— Не переметнулся… Так или иначе, он уже сегодня к ночи будет в Булони.
— А если все-таки… Вроде бы мне показалось, что он уже переметнулся… Тогда мне только и остается, что самому себя прикончить… А она… она не захочет жить без меня… Что, если она подумает… А может, дело и не дойдет до этого… Как это называется… самоубийство по соглашению, что ли?
— Что это на тебя нашло, Пинки? Ты что, собираешься таким способом выйти из игры?
— Ну, я ведь могу и не умереть.
— Тогда это тоже убийство.
— За такое не вешают.
— Ты просто спятил, Пинки. Нет уж, я в таком деле не помощник. — Он дружески толкнул Малыша. — Ты, ясное дело, шутишь, Пинки. С бедняжкой все в порядке… Вот только она здорово в тебя втрескалась.
Малыш не ответил ни слова, казалось, он ворочает свои мысли, как тяжелые тюки, складывает их внутри штабелями и запирает на замок от всего мира.
— Тебе нужно полежать немножко и отдохнуть, — с тревогой сказал Дэллоу.
— Я хочу полежать один, — ответил Малыш.
Он медленно поднялся наверх; открывая дверь, он уже наперед знал, что увидит, и отвел глаза, как бы стремясь отогнать соблазн от своей целомудренной и отравленной души.
Он услышал, как она сказала:
— А я только что собиралась ненадолго выйти, Пинки. Могу я тебе чем-нибудь помочь?
Чем— нибудь… Он был потрясен беспредельностью своих желаний.
— Ничем, — тихо ответил он. И заставил свой голос зазвучать мягко: — Возвращайся поскорее. Нам нужно о многом потолковать.
— Ты чем-то встревожен?
— Ничем я не встревожен. Теперь в этой коробке все прояснилось. — Он с мрачным юмором постучал себя по лбу.
Малыш чувствовал, что она испугалась и вся напряглась: у нее перехватило дыхание, она умолкла, затем голосом, звенящим от отчаяния, спросила:
— А дурных вестей нет. Пинки?
— Ради бога, иди! — обрушился он на нее.
Малыш слышал, как она шла по комнате, приближаясь к нему, но решил ни за что не поднимать глаз; это была его комната, его жизнь; он чувствовал, что если не будет сдаваться, то сможет вычеркнуть всякую память о ней… все будет совсем так же, как и прежде… до того, как он пришел в кафе Сноу, пошарил под скатертью, разыскивая карточку, которой там не было, и затеял весь этот обман и позор. Начало всего этого уже стерлось в памяти, он едва мог себе представить Хейла живым человеком, а его убийство не казалось уже преступлением — теперь все дело было в нем самом и в ней.
— Если что-нибудь произошло… можешь сказать мне… я не испугаюсь. Должен же быть выход. Пинки, чтобы не… Давай сначала все обсудим, — взмолилась она.
— Не поднимай шума из-за пустяков, — прервал он ее, — иди-ка ты лучше к… — свирепо начал он, но вовремя спохватился и выдавил из себя улыбку. — Иди-ка и проветрись немножко.
— Я уйду ненадолго, Пинки.
Малыш слышал, как затворилась дверь, но понял, что она замешкалась в коридоре. Ей теперь принадлежал весь дом. Он сунул руку в карман и вытащил оттуда бумажку. «Мне все равно, что ты делаешь… Куда бы ты ни пошел, я тоже пойду за тобой». Это звучало как письмо, которое прочли на суде и напечатали в газетах. Он слышал ее шаги, когда она спускалась по лестнице.
В комнату заглянул Дэллоу.
— Друитт, наверное, сейчас отправляется в дорогу, — сказал он. — На душе полегчает, когда он уже будет на пароходе. Ты ведь не думаешь, что эта баба натравила на него полицию?
— У нее нет доказательств, — ответил Малыш, — можешь считать себя в безопасности, когда он скроется с глаз долой.
Он говорил равнодушно, как будто потерял всякий интерес к тому, уезжает Друитт или остается, точно это касалось других людей. Сам же он уже отошел от всего этого.
И ты тоже будешь в безопасности, — продолжал Дэллоу. Малыш не ответил. — Я велел Джонни проследить, благополучно ли он сядет на пароход, а потом позвонить нам. Жду его звонка с минуты на минуту. Надо бы нам собраться всей компанией и отпраздновать, Пинки. Господи Боже, а она-то как обалдеет, когда сунется туда, а он уехал! — Он подсел к окну. — Может, теперь мы хоть поживем спокойно. Еще дешево отделались. Как начнешь обо всем раздумывать! Тут и Хейл, и бедняга Спайсер, Где-то он теперь? — Он стал задумчиво смотреть сквозь антенны и прозрачный дым, идущий из трубы — А что, если ты да я, ну и девочка, конечно, переберемся куда-нибудь на новое место? Не так уж тут будет хорошо, раз Коллеони начал во все нос совать. — Он отошел от окна. — Это письмо… — И тут зазвонил телефон. — Должно быть, Джонни, — сказал он и поспешно вышел.
Малышу показалось, что он слышит не шаги на лестнице, а звуки, которые издают сами ступени; — а он мог отличить каждую из них даже под тяжестью незнакомца; третья и седьмая ступеньки снизу всегда скрипели… В этот дом он пришел тогда, когда Кайт подобрал его, — Кайт нашел его на Дворцовом молу; его душил кашель, было отчаянно холодно, он слушал, как за окном плачет скрипка. Кайт напоил его чашкой горячего кофе, а потом привел сюда, бог его знает почему, — может, потому, что вышел на прогулку в хорошем настроении, а может, оттого, что такие люди, как Кайт, немножко чувствительны, вроде проститутки, держащей при себе китайскую болонку. Кайт открыл дверь дома N_63, и первое, что увидел Малыш, был Дэллоу, обнимающий Джуди на лестнице, и первый запах, который он ощутил, был запах утюгов Билли, доносившийся из подвала. Все было тогда тихо и мирно, да с тех пор ничего и не изменилось; Кайт умер, но он продолжал существование Кайта: не прикасался к вину, кусал ногти, как это делал Кайт; жизнь шла по-прежнему, пока не пришла она и не изменила вое.
Слова Дэллоу поплыли вверх по лестнице.
— Да, не знаю, право. Пришлите свиных сосисок. Или банку бобов.
Он вернулся в комнату.
— Это не Джонни, — объяснил он; — а из «Интернейшенел». Пора бы уж Джонни позвонить. — Он с озабоченным видом уселся на кровать и спросил: — А это письмо от Коллеони… что в нем такое?
Малыш перебросил ему письмо.
— Слушай, — удивился Дэллоу, — да ты его даже не распечатал! — Он углубился в чтение. — Ну вот, — проговорил он, — конечно, дело скверное. То, что я ожидал. А с другой стороны, не так уж и плохо. Не так уж, если все обмозговать. — Он украдкой взглянул поверх сиреневой почтовой бумаги на Малыша, сидевшего в раздумье около умывальника. — Мы выходим здесь из игры, вот как обстоит дело. Он переманил почти всех наших ребят, да и всех букмекеров тоже. Но он не хочет поднимать шум. Ведь это деловой человек, он считает, что такие стычки, какая была у тебя намедни с его ребятами, в один прекрасный день создадут ему дурную славу… Дурная слава, — задумчиво повторил Дэллоу.
— Он хочет, чтобы молокососы убрались с дороги, — сказал Малыш.
— Ну что же, это не так уж глупо. Он говорит, что отвалит тебе три сотни бумажек за добровольную передачу прав. Каких это прав?
— Ему нужно, чтобы мы не резали его прихвостней.
— Дельное предложение, — сказал Дэллоу. — Как раз то, о чем и я говорил, — мы сможем убраться из этого проклятого городишки, от этой бабы, которая до всего докапывается, снова начать хорошее дело… а может, и вовсе развяжемся со всем этим, купим какой-нибудь барик, ты да я, ну и, конечно, девочка… Когда же, черт, возьми, позвонит Джонни? Я уже нервничаю.
Малыш немного помолчал, разглядывая свои обкусанные ногти. Затем сказал:
— Конечно, ты знаешь жизнь, Дэллоу. Ты ведь много странствовал.
— Да уж, где я только не бывал, — согласился Дэллоу, — ездил до самого Лестера.
— А я тут родился, — сказал Малыш, — знаю Гудвуд и Херст-парк. Бывал в Ньюмаркете. Поселись я в другом месте, мне вез будет чужое. — Он добавил с мрачной гордостью: — По-моему, я и есть настоящий Брайтон… — как будто только в его сердце запечатлелись все немудреные брайтонские развлечения: спальные вагоны, уик-энды с нелюбимым человеком, проведенные в безвкусных отелях, грусть после близости.
Зазвенел звонок.
— Слышишь? — вскричал Дэллоу. — Уж не Джонни ли это?
Но звонили в парадную дверь. Дэллоу взглянул на свои часы.
— Не могу представить, что с ним стряслось, — сказал он. — Друитт должен быть теперь уже на пароходе.
— Ну что ж, — хмуро проговорил Малыш, — мы все меняемся, правда? Выходит по-твоему. Каждому нужно свет посмотреть. В конце концов, я ведь начал пить? Могу начать и кое-что другое.
— И у тебя есть девочка, — заметил Дэллоу с подчеркнутым добродушием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
***
— Тебе придется последить за его домом, — сказал Малыш Дэллоу. — Я ему ни на грош не доверяю. Видел я, как он выглядывает наружу, ждет чего-то, может, ее высматривает…
— Не такой уж он дурак.
— Он пьян. Говорит, что живет в аду.
Дэллоу захохотал.
— В аду? Вот это здорово!
— Дурак ты, Дэллоу.
— Никогда не верю тому, чего не вижу собственными глазами.
— Значит, немного ты видишь, — отрезал Малыш.
Он ушел от Дэллоу и поднялся наверх. Ну если и это ад, подумал он, то в нем не так уж плохо: старомодный телефон, узкая лестница, уютный и пыльный полумрак — совсем не похожий на дом Друитта, неудобный, трясущийся, с этой старой сукой в подвале. Он открыл дверь в свою комнату: а тут вот, подумал он, его собственный враг. Сердито и растерянно оглядел он свое изменившееся жилище — все вещи были слегка сдвинуты с мест, пол выметен, все вычищено и прибрано.
— Я же велел тебе ничего не трогать, — сказал он с осуждением.
— Я только немножко прибралась, Пинки.
Теперь это была ее комната, а не его: шкаф и умывальник передвинуты, кровать тоже — про кровать она, конечно, не забыла. Если это и был ад, то он принадлежал ей, а сам он лишился прав на него. Он чувствовал, что его вытесняют, но всякий протест мог привести к еще худшему. Он наблюдал за ней как за врагом, скрывая ненависть, стараясь отыскать на ее лице признаки будущей старости, представить себе, как она выглядывает из подвала. Он вернулся подавленный судьбой другого человека, но дома груз стал еще тяжелее.
— Тебе разве не нравится, Пинки?
Он не Друитт. У него решимости хватит. Он еще не сдался.
— Ах, тут… Очень мило. Просто я этого не ожидал, — ответил он.
Она не поняла причин его скованности.
— Плохие новости?
— Пока нет. Но, конечно, нам нужно быть ко всему готовыми. Я-то готов.
Он подошел к окну, сквозь лес антенн внимательно посмотрел на покрытое облаками мирное воскресное небо, затем снова оглядел изменившуюся комнату. Вот как она выглядела бы, если бы его не стало, и другие жильцы…
Он внимательно следил за нею, когда с ловкостью фокусника, притворившись, будто выполняет ее желание, сказал ей:
— Я подготовил машину. Мы можем поехать за город, там нас никто не услышит… — Но тут же заметил ее испуг, и, прежде чем она успела ему ответить, изменил тон: — Конечно, это только на худой конец". — Последние слова понравились ему, он повторил их снова; худой конец — это та толстая баба с пристальным, осуждающим взглядом; вот она переходит через застланную дымом улицу… Худой конец — это пьяный, погибший Друитт, высматривающий из-за портьеры хотя бы одну машинистку.
— До этого не дойдет, — подбодрил он ее.
— Нет, — горячо подхватила она. — Не дойдет, не может дойти.
Ее непоколебимая уверенность странно на него подействовала, как будто его планы тоже привели в порядок, передвинули, подменили, так что он уже не считал их своими. У него появилось желание доказывать, что это действительно может произойти; он чувствовал странное и тоскливое тяготение к самому страшному из всех человеческих проступков.
— Я ведь так счастлива. В конце концов, может, это не так уж и грешно? — сказала она.
— Как это так, не грешно? — спросил он. — Это смертный грех!
Он бросил взгляд, полный презрительного отвращения, на застланную постель, как будто представлял себе, как эти дела будут время от времени повторяться, — нужно же повторять пройденное.
— Я понимаю, — согласилась она, — понимаю, но все же…
— Хуже этого только одно, — продолжал он.
Она как будто ускользала от него, она уже превращала в семейную жизнь их мрачный союз.
— Я счастлива, — возражала она смущенно, — ты такой добрый.
— Это ничего не значит…
— Слушай, — прервала она его, — что это такое?
Через окно доносился жалобный плач.
— Ребятенок в соседнем доме.
— А почему его никто не успокоит?
— Воскресенье. Может, они ушли. — Затем добавил: — Что ты хочешь делать? Пойдем в кино?
Она не слушала его; жалобный, протяжный плач привлекал ее внимание, вид у нее был озабоченный, совсем как у взрослой.
— Надо посмотреть, что с ним такое, — сказала она.
— Может, есть хочет или еще там чего.
— А может, заболел. — Она прислушивалась с каким-то священным трепетом. — У малышей все случается внезапно… Никогда не знаешь, что это может быть.
— Это же не твой.
Она посмотрела на него задумчивым взглядом.
— Нет, — ответила она, — но я подумала… что он мог бы быть и моим… Я ни за что не оставила бы его одного на целый день, — добавила она с гневом.
— Они тоже не оставляют, — неуверенно возразил Малыш. — Вот он и угомонился. Что я тебе говорил?
Но слова ее засели у него в мозгу: «Он мог бы быть и моим». Это ему никогда не приходило в голову… Он смотрел на нее с ужасом и отвращением, как будто перед ним происходил отталкивающий процесс родов; зарождение новой жизни уже связывало его по рукам и ногам; а она стояла и прислушивалась — с облегчением, терпеливо, словно уже прожила годы таких тревог и познала, что облегчение никогда не бывает надолго, а тревоги всегда возвращаются.
***
Девять часов утра; он в бешенстве выскочил в коридор; внизу сквозь щель над дверью пробивалось утреннее солнце, бросая блики на телефон. Он позвал:
— Дэллоу! Дэллоу!
Дэллоу, без пиджака, не спеша поднялся наверх из подвала.
— Привет, Пинки. Вид у тебя, как будто ты и не спал, — сказал он.
— Ты что, прячешься от меня? — спросил Малыш.
— Вот уж нет, Пинки. Только… ты ведь женился… Я думал, тебе захочется побыть одному?
— Ты называешь это побыть одному? — возразил Малыш.
Он спустился по лестнице, держа в руке сиреневый надушенный конверт, который Джуди подсунула ему под дверь. Он еще не открывал его. Глаза у него покраснели. Видно было, что его лихорадит. Пульс бился неровно, голова горела, мозг не знал покоя.
— Джонни звонил мне рано утром, — сообщил Дэллоу. — Он следит со вчерашнего дня. К Друитту никто не приходил. Мы зря перетрусили.
Малыш не слушал его.
— Я хочу быть один, Дэллоу. По-настоящему один, — сказал он.
— Слишком уж ты много на себя берешь для своих лет, — заметил Дэллоу и расхохотался. — Две ночи…
— Надо убрать ее, прежде чем она… — продолжал Малыш. Он никому не мог бы объяснить, как велик его страх и в чем он заключается, словно его мучила какая-то позорная тайна.
— Ссориться с ней небезопасно, — поспешно вставил Дэллоу.
— Конечно. И никогда не будет безопасно, — согласился Малыш. Это я знаю. И никакого развода. Ничего, кроме смерти. Ничего другого. — Он приложил руку к прохладному эбониту телефона. — Я же говорил тебе… У меня есть план…
— Идиотский план. С чего это бедняжка захочет умереть?
— Она любит меня, — ответил он с горечью. — Говорит, что хочет всегда быть со мной. А если я не хочу больше жить…
— Дэлли, — раздался голос. — Дэлли!
Малыше опаской оглянулся — он не слышал, как Джуди, затянутая в корсет, бесшумно поднялась наверх. Он ничего не замечал, силясь обдумать свой план, мысли его путались, голова горела; он понимал всю сложность того, что затеял, не уверенный, кому из них нужно умереть… ему, или ей, или обоим…
— Чего тебе, Джуди?
— Билли закончил твое пальто.
— Ну и ладно, — ответил Дэллоу, — сейчас я его заберу.
Она послала ему страстный воздушный поцелуй, потом побрела обратно в свою комнату.
— Связался с ней, — сказал Дэллоу, — другой раз думаю, не стоило бы. Не хочу я скандалить с беднягой Билли, а она такая неосторожная.
Малыш пытливо посмотрел на Дэллоу, как будто тот по долгому опыту знал, как нужно поступать.
— А что, если у тебя будет ребенок? — спросил он.
— Ну, это уж ее забота, — ответил Дэллоу, — сама себе могилу роет… Ты получил письмо от Коллеони? — добавил он.
— Но она что-нибудь делает?
— То же, что и все, наверное.
— А вдруг она ничего не делает, — настаивал Малыш, — и забеременеет?
— Есть какие-то там пилюли.
— Но ведь они не всегда помогают, — возразил Малыш.
Ему казалось, что он уже все постиг, но сейчас он снова осознал свою страшную неопытность.
— От них никогда никакого толку, если хочешь знать, — ответил Дэллоу. — Что Коллеони-то пишет?
— Если Друитт переметнулся, нам не вылезти, — сказал Малыш.
— Не переметнулся… Так или иначе, он уже сегодня к ночи будет в Булони.
— А если все-таки… Вроде бы мне показалось, что он уже переметнулся… Тогда мне только и остается, что самому себя прикончить… А она… она не захочет жить без меня… Что, если она подумает… А может, дело и не дойдет до этого… Как это называется… самоубийство по соглашению, что ли?
— Что это на тебя нашло, Пинки? Ты что, собираешься таким способом выйти из игры?
— Ну, я ведь могу и не умереть.
— Тогда это тоже убийство.
— За такое не вешают.
— Ты просто спятил, Пинки. Нет уж, я в таком деле не помощник. — Он дружески толкнул Малыша. — Ты, ясное дело, шутишь, Пинки. С бедняжкой все в порядке… Вот только она здорово в тебя втрескалась.
Малыш не ответил ни слова, казалось, он ворочает свои мысли, как тяжелые тюки, складывает их внутри штабелями и запирает на замок от всего мира.
— Тебе нужно полежать немножко и отдохнуть, — с тревогой сказал Дэллоу.
— Я хочу полежать один, — ответил Малыш.
Он медленно поднялся наверх; открывая дверь, он уже наперед знал, что увидит, и отвел глаза, как бы стремясь отогнать соблазн от своей целомудренной и отравленной души.
Он услышал, как она сказала:
— А я только что собиралась ненадолго выйти, Пинки. Могу я тебе чем-нибудь помочь?
Чем— нибудь… Он был потрясен беспредельностью своих желаний.
— Ничем, — тихо ответил он. И заставил свой голос зазвучать мягко: — Возвращайся поскорее. Нам нужно о многом потолковать.
— Ты чем-то встревожен?
— Ничем я не встревожен. Теперь в этой коробке все прояснилось. — Он с мрачным юмором постучал себя по лбу.
Малыш чувствовал, что она испугалась и вся напряглась: у нее перехватило дыхание, она умолкла, затем голосом, звенящим от отчаяния, спросила:
— А дурных вестей нет. Пинки?
— Ради бога, иди! — обрушился он на нее.
Малыш слышал, как она шла по комнате, приближаясь к нему, но решил ни за что не поднимать глаз; это была его комната, его жизнь; он чувствовал, что если не будет сдаваться, то сможет вычеркнуть всякую память о ней… все будет совсем так же, как и прежде… до того, как он пришел в кафе Сноу, пошарил под скатертью, разыскивая карточку, которой там не было, и затеял весь этот обман и позор. Начало всего этого уже стерлось в памяти, он едва мог себе представить Хейла живым человеком, а его убийство не казалось уже преступлением — теперь все дело было в нем самом и в ней.
— Если что-нибудь произошло… можешь сказать мне… я не испугаюсь. Должен же быть выход. Пинки, чтобы не… Давай сначала все обсудим, — взмолилась она.
— Не поднимай шума из-за пустяков, — прервал он ее, — иди-ка ты лучше к… — свирепо начал он, но вовремя спохватился и выдавил из себя улыбку. — Иди-ка и проветрись немножко.
— Я уйду ненадолго, Пинки.
Малыш слышал, как затворилась дверь, но понял, что она замешкалась в коридоре. Ей теперь принадлежал весь дом. Он сунул руку в карман и вытащил оттуда бумажку. «Мне все равно, что ты делаешь… Куда бы ты ни пошел, я тоже пойду за тобой». Это звучало как письмо, которое прочли на суде и напечатали в газетах. Он слышал ее шаги, когда она спускалась по лестнице.
В комнату заглянул Дэллоу.
— Друитт, наверное, сейчас отправляется в дорогу, — сказал он. — На душе полегчает, когда он уже будет на пароходе. Ты ведь не думаешь, что эта баба натравила на него полицию?
— У нее нет доказательств, — ответил Малыш, — можешь считать себя в безопасности, когда он скроется с глаз долой.
Он говорил равнодушно, как будто потерял всякий интерес к тому, уезжает Друитт или остается, точно это касалось других людей. Сам же он уже отошел от всего этого.
И ты тоже будешь в безопасности, — продолжал Дэллоу. Малыш не ответил. — Я велел Джонни проследить, благополучно ли он сядет на пароход, а потом позвонить нам. Жду его звонка с минуты на минуту. Надо бы нам собраться всей компанией и отпраздновать, Пинки. Господи Боже, а она-то как обалдеет, когда сунется туда, а он уехал! — Он подсел к окну. — Может, теперь мы хоть поживем спокойно. Еще дешево отделались. Как начнешь обо всем раздумывать! Тут и Хейл, и бедняга Спайсер, Где-то он теперь? — Он стал задумчиво смотреть сквозь антенны и прозрачный дым, идущий из трубы — А что, если ты да я, ну и девочка, конечно, переберемся куда-нибудь на новое место? Не так уж тут будет хорошо, раз Коллеони начал во все нос совать. — Он отошел от окна. — Это письмо… — И тут зазвонил телефон. — Должно быть, Джонни, — сказал он и поспешно вышел.
Малышу показалось, что он слышит не шаги на лестнице, а звуки, которые издают сами ступени; — а он мог отличить каждую из них даже под тяжестью незнакомца; третья и седьмая ступеньки снизу всегда скрипели… В этот дом он пришел тогда, когда Кайт подобрал его, — Кайт нашел его на Дворцовом молу; его душил кашель, было отчаянно холодно, он слушал, как за окном плачет скрипка. Кайт напоил его чашкой горячего кофе, а потом привел сюда, бог его знает почему, — может, потому, что вышел на прогулку в хорошем настроении, а может, оттого, что такие люди, как Кайт, немножко чувствительны, вроде проститутки, держащей при себе китайскую болонку. Кайт открыл дверь дома N_63, и первое, что увидел Малыш, был Дэллоу, обнимающий Джуди на лестнице, и первый запах, который он ощутил, был запах утюгов Билли, доносившийся из подвала. Все было тогда тихо и мирно, да с тех пор ничего и не изменилось; Кайт умер, но он продолжал существование Кайта: не прикасался к вину, кусал ногти, как это делал Кайт; жизнь шла по-прежнему, пока не пришла она и не изменила вое.
Слова Дэллоу поплыли вверх по лестнице.
— Да, не знаю, право. Пришлите свиных сосисок. Или банку бобов.
Он вернулся в комнату.
— Это не Джонни, — объяснил он; — а из «Интернейшенел». Пора бы уж Джонни позвонить. — Он с озабоченным видом уселся на кровать и спросил: — А это письмо от Коллеони… что в нем такое?
Малыш перебросил ему письмо.
— Слушай, — удивился Дэллоу, — да ты его даже не распечатал! — Он углубился в чтение. — Ну вот, — проговорил он, — конечно, дело скверное. То, что я ожидал. А с другой стороны, не так уж и плохо. Не так уж, если все обмозговать. — Он украдкой взглянул поверх сиреневой почтовой бумаги на Малыша, сидевшего в раздумье около умывальника. — Мы выходим здесь из игры, вот как обстоит дело. Он переманил почти всех наших ребят, да и всех букмекеров тоже. Но он не хочет поднимать шум. Ведь это деловой человек, он считает, что такие стычки, какая была у тебя намедни с его ребятами, в один прекрасный день создадут ему дурную славу… Дурная слава, — задумчиво повторил Дэллоу.
— Он хочет, чтобы молокососы убрались с дороги, — сказал Малыш.
— Ну что же, это не так уж глупо. Он говорит, что отвалит тебе три сотни бумажек за добровольную передачу прав. Каких это прав?
— Ему нужно, чтобы мы не резали его прихвостней.
— Дельное предложение, — сказал Дэллоу. — Как раз то, о чем и я говорил, — мы сможем убраться из этого проклятого городишки, от этой бабы, которая до всего докапывается, снова начать хорошее дело… а может, и вовсе развяжемся со всем этим, купим какой-нибудь барик, ты да я, ну и, конечно, девочка… Когда же, черт, возьми, позвонит Джонни? Я уже нервничаю.
Малыш немного помолчал, разглядывая свои обкусанные ногти. Затем сказал:
— Конечно, ты знаешь жизнь, Дэллоу. Ты ведь много странствовал.
— Да уж, где я только не бывал, — согласился Дэллоу, — ездил до самого Лестера.
— А я тут родился, — сказал Малыш, — знаю Гудвуд и Херст-парк. Бывал в Ньюмаркете. Поселись я в другом месте, мне вез будет чужое. — Он добавил с мрачной гордостью: — По-моему, я и есть настоящий Брайтон… — как будто только в его сердце запечатлелись все немудреные брайтонские развлечения: спальные вагоны, уик-энды с нелюбимым человеком, проведенные в безвкусных отелях, грусть после близости.
Зазвенел звонок.
— Слышишь? — вскричал Дэллоу. — Уж не Джонни ли это?
Но звонили в парадную дверь. Дэллоу взглянул на свои часы.
— Не могу представить, что с ним стряслось, — сказал он. — Друитт должен быть теперь уже на пароходе.
— Ну что ж, — хмуро проговорил Малыш, — мы все меняемся, правда? Выходит по-твоему. Каждому нужно свет посмотреть. В конце концов, я ведь начал пить? Могу начать и кое-что другое.
— И у тебя есть девочка, — заметил Дэллоу с подчеркнутым добродушием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32