в этот момент Сондерс выстрелил ему в спину из приоткрывшейся двери. Смерть пришла к Ворону невыносимой болью. Казалось, он должен исторгнуть из себя эту боль, как роженица исторгает дитя из чрева, он рыдал и стонал от усилий. Наконец боль покинула его тело, и он последовал за своим единственным чадом в безграничную пустынную тьму.
Глава VIII
1
Запах еды врывался в холл, как только кто-нибудь входил или выходил из ресторана. Местные ротарианцы давали торжественный завтрак в одном из отдельных кабинетов наверху, и когда дверь в кабинет открылась, Руби услышала обрывок скабрезного стихотворения; потом хлопнула пробка. Было пять минут второго. Руби вышла поболтать со швейцаром. Сказала ему:
— Самое ужасное — я из тех, кто всегда приходит вовремя. Он сказал — в час, и вот она — я, обливаюсь слюной, мечтая вкусно поесть. Знаю, девушка должна заставлять себя ждать, но что же делать, если вечно ходишь голодная? Он же мог не дождаться и начать без меня. — Она продолжала: — Беда в том, что я — невезучая. Я из тех девчонок, которые не могут позволить себе поразвлечься, потому что наверняка в результате появится ребенок. Ну, я не хочу сказать, что у меня был ребенок, но корь у меня была. Можете вы себе представить, чтобы взрослый мужчина заразил девушку корью? Но со мной — всегда так. — Она болтала без умолку. — Вам очень идет эта форма, все эти золотые галуны, шнуры, медали… Могли бы и сказать что-нибудь.
Рыночная площадь была полна народу; в это время дня она обычно пустела. Но сегодня все вышли за покупками поздно: учебная тревога только что закончилась. Лишь миссис Альфред Пайкер, как первая леди города, показала всем пример, выйдя за покупками в противогазе. Теперь она направлялась домой, и Чинки бежал рядом с ней; длинная, пушистая шерсть на животе и лапах промокла и запачкалась в холодной слякоти; в зубах он нес противогаз хозяйки. Он задержался у фонарного столба и уронил маску в лужу.
— О, Чинки, какой ты нехороший! — воскликнула миссис Пайкер.
Швейцар в сверкающей галунами ливрее устремил сердитый взгляд в сторону рынка. На груди блестели медали: за битву при Монсе и за воинскую доблесть. Он был трижды ранен во время войны. Теперь он открывал стеклянные двери бизнесменам, идущим обедать: главному коммивояжеру торговой фирмы «Кростуэйт и Кростуэйт» (магазины тканей); управляющему фирмы бакалейных товаров, что на Хай-стрит. Один раз ему пришлось выйти на мостовую, чтобы помочь какому-то толстяку выбраться из такси. Потом он вернулся к дверям, встал рядом с Руби и снова слушал ее болтовню, добродушно, но с абсолютно бесстрастным лицом.
— На десять минут опаздывает, — сказала Руби. — Я думала, это человек, которому можно верить. Надо было по дереву постучать или пальцы скрестить. Так мне и надо. А я с большей охотой потеряла бы честь, чем этот бифштекс. Вы его знаете? Толстый такой, держится развязно, всюду бывает. Дэвис его зовут.
— Он всегда сюда девушек приводит, — ответил швейцар.
Коротенький человечек в пенсне торопливо прошагал мимо:
— Веселого Рождества, Хэллоуз!
— Веселого Рождества и вам, сэр. — И повернулся к Руби: — С этим типом далеко не уедешь.
— Я с ним и до супа еще не доехала, — ответила Руби.
Пробежал мальчишка-газетчик:
— «Новости» — специальный выпуск! Полуденный специальный выпуск «Новостей»!
«Новости» были вечерним изданием газеты «Ноттвич Джорнел». Через несколько минут промчался еще один мальчишка:
— Специальный выпуск «Почты»! — Это был вечерний «Ноттвич Гардиан».
Невозможно было расслышать, что они кричали, а северо-восточный ветер трепал рекламные плакаты, так что на одном можно было прочесть только »…гедия», а на другом — «…ство».
— Существуют же границы, — сказала Руби, — девушка не может так себя ронять. Десять минут опоздания — это предел.
— Но вы прождали дольше, — сказал швейцар.
Руби ответила:
— Да, со мной всегда так. Скажете, я на мужчин бросаюсь, да? Я и сама так считаю, только почему-то вот бросаться-то бросаюсь, да все как-то мимо проскакиваю. — И она добавила очень мрачно: — Беда-то вот в чем: я создана, чтобы сделать мужчину счастливым. И это на мне написано всеми буквами. А они пугаются. Я их не виню. Мне самой это было бы противно.
— Вон идет начальник полиции, — сказал швейцар. — В Управление собрался, выпить стаканчик. Жена ему дома выпивать не позволяет. Самые лучшие пожелания к Рождеству, сэр.
— Что-то он уж очень торопится.
Плакатик газетной рекламы снова мелькнул буквами «Траг…».
— А он как, мог бы угостить девушку хорошим бифштексом с луком и жареной картошкой?
— Вот что я вам скажу, — ответил швейцар, — подождите где-нибудь тут еще минут пять, я как раз пойду обедать.
— Замётано, — ответила Руби, скрестила пальцы и постучала по дереву. Потом вошла обратно в холл и повела долгую воображаемую беседу с неким режиссером театра, которого она представляла себе похожим немного на мистера Дэвиса, но такого мистера Дэвиса, который не нарушает обещаний. Режиссер назвал ее малышкой, сказал, что у нее талант, пригласил пообедать, затем отвез к себе, в роскошную квартиру, и угостил целой серией коктейлей. Спросил, как она отнеслась бы к контракту в одном из театров Уэст-Энда — пятнадцать фунтов в неделю! — и сказал, что хочет показать ей квартиру.
Смуглое, пухленькое лицо Руби утратило мрачное выражение, она, взволновавшись, закинула ногу на ногу, чем вызвала возмущенную реакцию какого-то бизнесмена, записывавшего полуденные биржевые ставки. Он пересел подальше, ворча себе под нос. Руби тоже бормотала себе под нос. Она шептала:
— Это — столовая. А если пройти сюда — тут ванная. А это — элегантно, не правда ли? — это спальня. — Руби сразу же ответила, что, разумеется, согласна на пятнадцать фунтов в неделю, но нужен ли ей, в самом деле, контракт в Уэст-Эндском театре? Тут она взглянула на стенные часы и вышла из холла. Швейцар уже ждал.
— Как? — воскликнула она. — Я должна выйти в свет об руку с этой униформой?
— У меня всего двадцать минут, — ответил швейцар.
— Значит, не будет бифштекса, — сказала Руби. — Ну что ж, сосиски тоже подойдут.
Они уселись у буфетной стойки с другой стороны рынка и заказали сосиски и кофе.
— Эта ваша форма, — сказала Руби. — Она меня смущает. Могут подумать, вы
— гвардеец короля и только для разнообразия охраняете сегодня девушку.
— Вы стрельбу слыхали? — спросил буфетчик.
— Какую стрельбу?
— Да от вас совсем близко, за углом. В «Мидлендской Стали». Трое убитых. Этот старый черт, сэр Маркус, и еще двое. — Он положил на стойку раскрытую газету — полуденный выпуск, и старое, жестокое лицо сэра Маркуса, расплывшиеся черты и встревоженные глаза мистера Дэвиса возникли перед ними среди чашек с кофе и сосисок, рядом с перечницей и электрической кофеваркой.
— Вот почему он не пришел, — сказала Руби и смолкла, погрузившись в чтение.
— Интересно, чего этому Ворону надо было? — сказал швейцар. — Взгляните-ка. — И он указал на коротенький абзац в конце статьи, где сообщалось, что из Скотленд-Ярда самолетом прибыл начальник Специального отдела политических преступлений и незамедлительно направился в Управление «Мидлендской Стали».
— Не пойму, что бы это могло значить, — сказала Руби.
Швейцар шелестел страницами, что-то искал. Сказал задумчиво:
— Странно, правда? Мы вот-вот вступим в войну, а они всю первую страницу занимают каким-то убийством. А войну загнали на последнюю полосу.
— А может, войны не будет.
Они замолчали над своими тарелками. Руби казалось невероятным, что мистер Дэвис, который сидел вместе с ней на ящике и разглядывал рождественскую елку, умер, умер такой мучительной насильственной смертью. Может быть, он все-таки собирался прийти на свидание. Может, был вовсе не таким уж дурным человеком. Она сказала:
— А мне вроде его даже жалко.
— Кого? Ворона?
— Ну нет, не Ворона. Я про мистера Дэвиса говорю.
— Я вас понимаю. Мне тоже вроде бы жалко… старика. Я раньше сам там работал, в «Мидлендской Стали». У старика бывали такие… ну, что ли, моменты… Посылал всем рабочим индейку к Рождеству. Не такой уж плохой человек был. Там лучше было, чем здесь, в «Метрополе».
— Ну что ж, — сказала Руби, допивая кофе, — жизнь продолжается.
— Возьмите еще чашечку.
— Не хочу, чтобы вы окончательно разорились, — сказала Руби. — Все было как надо.
Не вставая с высокого табурета, она прислонилась к Хэллоузу плечом; их лица сблизились; они притихли — ведь оба знали человека, так неожиданно ушедшего из жизни; это обоюдное знание вызывало странное ощущение общности: оно было приятно и придавало уверенности. Возникало чувство надежности, какое бывает, когда двое любят друг друга, но без мучительной страсти, без неопределенности, без боли.
2
Сондерс спросил у служащего «Мидлендской Стали», как пройти в уборную. Он мыл руки и думал: с этим делом покончено. Он не был удовлетворен этим делом: начавшись обычным ограблением, оно привело к двум убийствам и к смерти самого убийцы. Тут была какая-то тайна; не все еще выплыло наружу. Сейчас Матер сидел наверху, на последнем этаже, с начальником Политического отдела; они просматривали личные бумаги сэра Маркуса. Могло оказаться, что рассказ девушки и в самом деле соответствовал действительности.
Больше всего Сондерса беспокоила именно она. Он не мог не восхищаться ее смелостью и дерзостью, но в то же время испытывал к ней ненависть — ведь это она заставила Матера страдать. Сондерс готов был возненавидеть любого, кто причинил боль Матеру.
— Придется отвезти ее в Скотленд-Ярд, — сказал ему Матер. — Они, возможно, заведут на нее дело. Посадите ее в закрытый вагон, поезд — в три ноль пять. Не хочу ее видеть, пока все не прояснится.
Единственной радостью во всей этой истории было известие, что полицейский, которого Ворон ранил на товарном дворе, выкарабкивается.
Сондерс вышел из здания «Мидлендской Стали» к Дубильням со странным ощущением, что ему нечем заняться. Он зашел в пивную на углу и взял полпинты горького и две холодные сосиски. Казалось, жизнь снова опустилась до нормального уровня, вошла в берега и спокойно течет мимо. Карточка, приколотая к стене позади прилавка, рядом с киноафишей, привлекла его внимание: «Новый метод лечения заикания». Мистер Монтэгю Фелпс, магистр искусств, проводит массовую встречу с желающими в зале Масонского Собрания, где объяснит суть нового лечения. Вход свободный, но будет производиться сбор пожертвований. В два часа ровно. В одном кинотеатре шел фильм с Эдди Кантором. Во втором — с Джорджем Арлиссом. Сондерсу не хотелось возвращаться в Полицейское управление раньше, чем придет время везти девушку на вокзал.
Он испытал уже множество способов лечить заикание; почему бы не испробовать еще один.
Зал был огромный. На стенах висели увеличенные фотографии выдающихся масонов. Всех этих людей украшали значки и ленты непонятного назначения. Откормленные, добившиеся успеха, уверенные в себе, они висели над малочисленным собранием неудачников в старых макинтошах, в выгоревших до розовато-лилового цвета фетровых шляпах, в галстуках выпускников захудалых частных школ. Сондерс вошел следом за полной женщиной с хитрым, вороватым взглядом; распорядитель спросил, обращаясь к нему: «Д-д-д?»
— Один, — ответил Сондерс. Он сел впереди, и ему слышно было, как за спиной разговаривают, заикаясь, двое; казалось, болтают, щебечут два китайца. Короткие взрывы гладкой речи, затем неизбежное затруднение. В зале собралось человек пятьдесят. Они рассматривали друг друга, как некрасивый человек рассматривает собственное отражение в уличных витринах: если смотреть под этим углом, я вовсе не так уж плох. У них возникало чувство общности: равенство «невозможностей», недостаток общения сами по себе были некоей формой общения. Все вместе они надеялись на чудо.
Сондерс ждал и надеялся вместе со всеми. Он ждал терпеливо, как ждал на подветренной стороне угольной платформы. Он не чувствовал себя несчастным, знал, что, может быть, преувеличивает ценность того, чем не обладал сам; даже если бы он мог говорить свободно, не заботясь о том, чтобы избегать зубных согласных — главного своего врага, — ему вряд ли легче было бы выразить восхищение и преданность. Возможность говорить не заикаясь не помогает, когда не находишь слов.
Мистер Монтэгю Фелпс, магистр искусств, поднялся на кафедру. Он был во фраке, темные волосы густо напомажены, досиня выбритый подбородок припудрен. Он держался с этаким агрессивным присутствием духа, как бы желая сказать слушателям: «Видите, какими вы можете стать после нескольких моих лекций, если обретете чуть больше уверенности в себе». Лет сорока пяти, он казался человеком, который всегда жил хорошо и не чуждался земных радостей. Глядя на него, нельзя было не подумать об удобных кроватях, плотной еде и комфортабельных гостиницах в Брайтоне1. На какой-то момент он заставил Сондерса вспомнить о мистере Дэвисе, который вошел в здание «Мидлендской Стали», преисполненный глубочайшим чувством собственной значимости, и всего лишь через полчаса умер такой неожиданной и мучительной смертью. Могло показаться, что совершенный Вороном акт не имел последствий, словно убийство было столь же иллюзорно, как мечта или сон. Перед Сондерсом снова стоял мистер Дэвис: эти люди были отлиты в одной форме, а форму разбить невозможно; и вдруг над плечом мистера Монтэгю Фелпса он увидел фотографию Великого Магистра этой Ложи, портрет висел прямо над кафедрой: старое лицо, крючковатый нос и тощая бородка — сэр Маркус.
3
Когда майор Колкин покидал здание «Мидлендской Стали», он был белым как мел. Впервые в жизни ему пришлось познакомиться с тем, как выглядит насильственная смерть. Как выглядит война. Он бросился со всех ног в Управление полиции и страшно обрадовался, застав там старшего инспектоpa. Смиренно, без обычного фанфаронства, попросил налить ему стаканчик.
— Я просто потрясен, — сказал он. — Только вчера вечером он у нас обедал. И миссис Пайкер была со своей собачкой. Чего только мы не предпринимали, чтоб он не догадался, что в доме — собака.
— Эта собака, — заметил старший инспектор, — доставляет нам больше хлопот, чем любой другой житель города. Я вам рассказывал, нет? — про то, как этот пес залез в дамский туалет на Хайэм-стрит? Фитюлька, и глядеть-то не на что, а ведь пес этот иногда просто в бешенство впадает. Если бы не миссис Пайкер, мы бы его сто раз уже пристрелили.
Майор Колкин сказал:
— Он хотел, чтоб я отдал приказ вашим людям стрелять, как только этот парень появится. А я ему сказал — не могу. Теперь все время думаю: можно было двух смертей избежать.
— Не волнуйтесь, сэр, — успокоил его старший инспектор, — мы не послушались бы такого приказа. Даже если бы сам министр внутренних дел его отдал.
— Он странный был человек, — сказал майор Колкин. — Он, кажется, думал, что некоторые из вас — так или иначе — у меня в руках. Надавал мне кучу обещаний. Мне представляется, он был — как это говорится — гений. Такие, как он, редко встречаются. Ужасная потеря. — Он налил себе еще виски. — И все это как раз в тот момент, когда нам так нужны подобные люди. Война… — Майор Колкин замолк со стаканом в руке. Он не отрываясь смотрел на виски в стакане и видел там самые разные вещи, а среди них и учебный полигон, и свой мундир, упрятанный в шкаф. Теперь ему никогда не стать полковником, но, с другой стороны, — сэр Маркус уже не может помешать ему… Впрочем, сейчас он, странным образом, не испытывал радостного возбуждения при мысли о своем председательском кресле в Военном трибунале. Он продолжал: — Учебная тревога как будто прошла успешно. Не знаю только, правильно ли было так много поручать студентам-медикам. Они никогда меры не знают.
— Тут целая банда в белых халатах мимо нас прошла, вопили — подавай им самого мэра. Не знаю почему, только мистер Пайкер для них, как валерьянка для кота.
— Милый старина Пайкер, — машинально произнес майор Колкин.
— Студенты все-таки слишком много себе позволяют, — сказал старший инспектор. — Мне позвонил Хиггинботэм, кассир в отеле «Вестминстер». Он сказал, его дочка пошла в гараж и обнаружила там одного из студентов. Без штанов.
Жизнь начала возвращаться к майору Колкину. Он произнес:
— А, это, должно быть, Роз Хиггинботэм. Соврет — не дорого возьмет. И что же она сделала?
— Он сказал, она дала ему халат.
— Халат — это хорошо, — заметил майор Колкин. Он повертел в пальцах стакан и допил виски. — Я должен рассказать об этом старику Пайкеру. А что вы сказали Хиггинботэму?
— Я сказал, его дочке повезло. Она вполне могла обнаружить в гараже убитого студента. Понимаете, ведь, должно быть, именно так Ворон и раздобыл себе одежду и противогаз.
— А что все-таки делал этот парнишка у Хиггинботэмов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Глава VIII
1
Запах еды врывался в холл, как только кто-нибудь входил или выходил из ресторана. Местные ротарианцы давали торжественный завтрак в одном из отдельных кабинетов наверху, и когда дверь в кабинет открылась, Руби услышала обрывок скабрезного стихотворения; потом хлопнула пробка. Было пять минут второго. Руби вышла поболтать со швейцаром. Сказала ему:
— Самое ужасное — я из тех, кто всегда приходит вовремя. Он сказал — в час, и вот она — я, обливаюсь слюной, мечтая вкусно поесть. Знаю, девушка должна заставлять себя ждать, но что же делать, если вечно ходишь голодная? Он же мог не дождаться и начать без меня. — Она продолжала: — Беда в том, что я — невезучая. Я из тех девчонок, которые не могут позволить себе поразвлечься, потому что наверняка в результате появится ребенок. Ну, я не хочу сказать, что у меня был ребенок, но корь у меня была. Можете вы себе представить, чтобы взрослый мужчина заразил девушку корью? Но со мной — всегда так. — Она болтала без умолку. — Вам очень идет эта форма, все эти золотые галуны, шнуры, медали… Могли бы и сказать что-нибудь.
Рыночная площадь была полна народу; в это время дня она обычно пустела. Но сегодня все вышли за покупками поздно: учебная тревога только что закончилась. Лишь миссис Альфред Пайкер, как первая леди города, показала всем пример, выйдя за покупками в противогазе. Теперь она направлялась домой, и Чинки бежал рядом с ней; длинная, пушистая шерсть на животе и лапах промокла и запачкалась в холодной слякоти; в зубах он нес противогаз хозяйки. Он задержался у фонарного столба и уронил маску в лужу.
— О, Чинки, какой ты нехороший! — воскликнула миссис Пайкер.
Швейцар в сверкающей галунами ливрее устремил сердитый взгляд в сторону рынка. На груди блестели медали: за битву при Монсе и за воинскую доблесть. Он был трижды ранен во время войны. Теперь он открывал стеклянные двери бизнесменам, идущим обедать: главному коммивояжеру торговой фирмы «Кростуэйт и Кростуэйт» (магазины тканей); управляющему фирмы бакалейных товаров, что на Хай-стрит. Один раз ему пришлось выйти на мостовую, чтобы помочь какому-то толстяку выбраться из такси. Потом он вернулся к дверям, встал рядом с Руби и снова слушал ее болтовню, добродушно, но с абсолютно бесстрастным лицом.
— На десять минут опаздывает, — сказала Руби. — Я думала, это человек, которому можно верить. Надо было по дереву постучать или пальцы скрестить. Так мне и надо. А я с большей охотой потеряла бы честь, чем этот бифштекс. Вы его знаете? Толстый такой, держится развязно, всюду бывает. Дэвис его зовут.
— Он всегда сюда девушек приводит, — ответил швейцар.
Коротенький человечек в пенсне торопливо прошагал мимо:
— Веселого Рождества, Хэллоуз!
— Веселого Рождества и вам, сэр. — И повернулся к Руби: — С этим типом далеко не уедешь.
— Я с ним и до супа еще не доехала, — ответила Руби.
Пробежал мальчишка-газетчик:
— «Новости» — специальный выпуск! Полуденный специальный выпуск «Новостей»!
«Новости» были вечерним изданием газеты «Ноттвич Джорнел». Через несколько минут промчался еще один мальчишка:
— Специальный выпуск «Почты»! — Это был вечерний «Ноттвич Гардиан».
Невозможно было расслышать, что они кричали, а северо-восточный ветер трепал рекламные плакаты, так что на одном можно было прочесть только »…гедия», а на другом — «…ство».
— Существуют же границы, — сказала Руби, — девушка не может так себя ронять. Десять минут опоздания — это предел.
— Но вы прождали дольше, — сказал швейцар.
Руби ответила:
— Да, со мной всегда так. Скажете, я на мужчин бросаюсь, да? Я и сама так считаю, только почему-то вот бросаться-то бросаюсь, да все как-то мимо проскакиваю. — И она добавила очень мрачно: — Беда-то вот в чем: я создана, чтобы сделать мужчину счастливым. И это на мне написано всеми буквами. А они пугаются. Я их не виню. Мне самой это было бы противно.
— Вон идет начальник полиции, — сказал швейцар. — В Управление собрался, выпить стаканчик. Жена ему дома выпивать не позволяет. Самые лучшие пожелания к Рождеству, сэр.
— Что-то он уж очень торопится.
Плакатик газетной рекламы снова мелькнул буквами «Траг…».
— А он как, мог бы угостить девушку хорошим бифштексом с луком и жареной картошкой?
— Вот что я вам скажу, — ответил швейцар, — подождите где-нибудь тут еще минут пять, я как раз пойду обедать.
— Замётано, — ответила Руби, скрестила пальцы и постучала по дереву. Потом вошла обратно в холл и повела долгую воображаемую беседу с неким режиссером театра, которого она представляла себе похожим немного на мистера Дэвиса, но такого мистера Дэвиса, который не нарушает обещаний. Режиссер назвал ее малышкой, сказал, что у нее талант, пригласил пообедать, затем отвез к себе, в роскошную квартиру, и угостил целой серией коктейлей. Спросил, как она отнеслась бы к контракту в одном из театров Уэст-Энда — пятнадцать фунтов в неделю! — и сказал, что хочет показать ей квартиру.
Смуглое, пухленькое лицо Руби утратило мрачное выражение, она, взволновавшись, закинула ногу на ногу, чем вызвала возмущенную реакцию какого-то бизнесмена, записывавшего полуденные биржевые ставки. Он пересел подальше, ворча себе под нос. Руби тоже бормотала себе под нос. Она шептала:
— Это — столовая. А если пройти сюда — тут ванная. А это — элегантно, не правда ли? — это спальня. — Руби сразу же ответила, что, разумеется, согласна на пятнадцать фунтов в неделю, но нужен ли ей, в самом деле, контракт в Уэст-Эндском театре? Тут она взглянула на стенные часы и вышла из холла. Швейцар уже ждал.
— Как? — воскликнула она. — Я должна выйти в свет об руку с этой униформой?
— У меня всего двадцать минут, — ответил швейцар.
— Значит, не будет бифштекса, — сказала Руби. — Ну что ж, сосиски тоже подойдут.
Они уселись у буфетной стойки с другой стороны рынка и заказали сосиски и кофе.
— Эта ваша форма, — сказала Руби. — Она меня смущает. Могут подумать, вы
— гвардеец короля и только для разнообразия охраняете сегодня девушку.
— Вы стрельбу слыхали? — спросил буфетчик.
— Какую стрельбу?
— Да от вас совсем близко, за углом. В «Мидлендской Стали». Трое убитых. Этот старый черт, сэр Маркус, и еще двое. — Он положил на стойку раскрытую газету — полуденный выпуск, и старое, жестокое лицо сэра Маркуса, расплывшиеся черты и встревоженные глаза мистера Дэвиса возникли перед ними среди чашек с кофе и сосисок, рядом с перечницей и электрической кофеваркой.
— Вот почему он не пришел, — сказала Руби и смолкла, погрузившись в чтение.
— Интересно, чего этому Ворону надо было? — сказал швейцар. — Взгляните-ка. — И он указал на коротенький абзац в конце статьи, где сообщалось, что из Скотленд-Ярда самолетом прибыл начальник Специального отдела политических преступлений и незамедлительно направился в Управление «Мидлендской Стали».
— Не пойму, что бы это могло значить, — сказала Руби.
Швейцар шелестел страницами, что-то искал. Сказал задумчиво:
— Странно, правда? Мы вот-вот вступим в войну, а они всю первую страницу занимают каким-то убийством. А войну загнали на последнюю полосу.
— А может, войны не будет.
Они замолчали над своими тарелками. Руби казалось невероятным, что мистер Дэвис, который сидел вместе с ней на ящике и разглядывал рождественскую елку, умер, умер такой мучительной насильственной смертью. Может быть, он все-таки собирался прийти на свидание. Может, был вовсе не таким уж дурным человеком. Она сказала:
— А мне вроде его даже жалко.
— Кого? Ворона?
— Ну нет, не Ворона. Я про мистера Дэвиса говорю.
— Я вас понимаю. Мне тоже вроде бы жалко… старика. Я раньше сам там работал, в «Мидлендской Стали». У старика бывали такие… ну, что ли, моменты… Посылал всем рабочим индейку к Рождеству. Не такой уж плохой человек был. Там лучше было, чем здесь, в «Метрополе».
— Ну что ж, — сказала Руби, допивая кофе, — жизнь продолжается.
— Возьмите еще чашечку.
— Не хочу, чтобы вы окончательно разорились, — сказала Руби. — Все было как надо.
Не вставая с высокого табурета, она прислонилась к Хэллоузу плечом; их лица сблизились; они притихли — ведь оба знали человека, так неожиданно ушедшего из жизни; это обоюдное знание вызывало странное ощущение общности: оно было приятно и придавало уверенности. Возникало чувство надежности, какое бывает, когда двое любят друг друга, но без мучительной страсти, без неопределенности, без боли.
2
Сондерс спросил у служащего «Мидлендской Стали», как пройти в уборную. Он мыл руки и думал: с этим делом покончено. Он не был удовлетворен этим делом: начавшись обычным ограблением, оно привело к двум убийствам и к смерти самого убийцы. Тут была какая-то тайна; не все еще выплыло наружу. Сейчас Матер сидел наверху, на последнем этаже, с начальником Политического отдела; они просматривали личные бумаги сэра Маркуса. Могло оказаться, что рассказ девушки и в самом деле соответствовал действительности.
Больше всего Сондерса беспокоила именно она. Он не мог не восхищаться ее смелостью и дерзостью, но в то же время испытывал к ней ненависть — ведь это она заставила Матера страдать. Сондерс готов был возненавидеть любого, кто причинил боль Матеру.
— Придется отвезти ее в Скотленд-Ярд, — сказал ему Матер. — Они, возможно, заведут на нее дело. Посадите ее в закрытый вагон, поезд — в три ноль пять. Не хочу ее видеть, пока все не прояснится.
Единственной радостью во всей этой истории было известие, что полицейский, которого Ворон ранил на товарном дворе, выкарабкивается.
Сондерс вышел из здания «Мидлендской Стали» к Дубильням со странным ощущением, что ему нечем заняться. Он зашел в пивную на углу и взял полпинты горького и две холодные сосиски. Казалось, жизнь снова опустилась до нормального уровня, вошла в берега и спокойно течет мимо. Карточка, приколотая к стене позади прилавка, рядом с киноафишей, привлекла его внимание: «Новый метод лечения заикания». Мистер Монтэгю Фелпс, магистр искусств, проводит массовую встречу с желающими в зале Масонского Собрания, где объяснит суть нового лечения. Вход свободный, но будет производиться сбор пожертвований. В два часа ровно. В одном кинотеатре шел фильм с Эдди Кантором. Во втором — с Джорджем Арлиссом. Сондерсу не хотелось возвращаться в Полицейское управление раньше, чем придет время везти девушку на вокзал.
Он испытал уже множество способов лечить заикание; почему бы не испробовать еще один.
Зал был огромный. На стенах висели увеличенные фотографии выдающихся масонов. Всех этих людей украшали значки и ленты непонятного назначения. Откормленные, добившиеся успеха, уверенные в себе, они висели над малочисленным собранием неудачников в старых макинтошах, в выгоревших до розовато-лилового цвета фетровых шляпах, в галстуках выпускников захудалых частных школ. Сондерс вошел следом за полной женщиной с хитрым, вороватым взглядом; распорядитель спросил, обращаясь к нему: «Д-д-д?»
— Один, — ответил Сондерс. Он сел впереди, и ему слышно было, как за спиной разговаривают, заикаясь, двое; казалось, болтают, щебечут два китайца. Короткие взрывы гладкой речи, затем неизбежное затруднение. В зале собралось человек пятьдесят. Они рассматривали друг друга, как некрасивый человек рассматривает собственное отражение в уличных витринах: если смотреть под этим углом, я вовсе не так уж плох. У них возникало чувство общности: равенство «невозможностей», недостаток общения сами по себе были некоей формой общения. Все вместе они надеялись на чудо.
Сондерс ждал и надеялся вместе со всеми. Он ждал терпеливо, как ждал на подветренной стороне угольной платформы. Он не чувствовал себя несчастным, знал, что, может быть, преувеличивает ценность того, чем не обладал сам; даже если бы он мог говорить свободно, не заботясь о том, чтобы избегать зубных согласных — главного своего врага, — ему вряд ли легче было бы выразить восхищение и преданность. Возможность говорить не заикаясь не помогает, когда не находишь слов.
Мистер Монтэгю Фелпс, магистр искусств, поднялся на кафедру. Он был во фраке, темные волосы густо напомажены, досиня выбритый подбородок припудрен. Он держался с этаким агрессивным присутствием духа, как бы желая сказать слушателям: «Видите, какими вы можете стать после нескольких моих лекций, если обретете чуть больше уверенности в себе». Лет сорока пяти, он казался человеком, который всегда жил хорошо и не чуждался земных радостей. Глядя на него, нельзя было не подумать об удобных кроватях, плотной еде и комфортабельных гостиницах в Брайтоне1. На какой-то момент он заставил Сондерса вспомнить о мистере Дэвисе, который вошел в здание «Мидлендской Стали», преисполненный глубочайшим чувством собственной значимости, и всего лишь через полчаса умер такой неожиданной и мучительной смертью. Могло показаться, что совершенный Вороном акт не имел последствий, словно убийство было столь же иллюзорно, как мечта или сон. Перед Сондерсом снова стоял мистер Дэвис: эти люди были отлиты в одной форме, а форму разбить невозможно; и вдруг над плечом мистера Монтэгю Фелпса он увидел фотографию Великого Магистра этой Ложи, портрет висел прямо над кафедрой: старое лицо, крючковатый нос и тощая бородка — сэр Маркус.
3
Когда майор Колкин покидал здание «Мидлендской Стали», он был белым как мел. Впервые в жизни ему пришлось познакомиться с тем, как выглядит насильственная смерть. Как выглядит война. Он бросился со всех ног в Управление полиции и страшно обрадовался, застав там старшего инспектоpa. Смиренно, без обычного фанфаронства, попросил налить ему стаканчик.
— Я просто потрясен, — сказал он. — Только вчера вечером он у нас обедал. И миссис Пайкер была со своей собачкой. Чего только мы не предпринимали, чтоб он не догадался, что в доме — собака.
— Эта собака, — заметил старший инспектор, — доставляет нам больше хлопот, чем любой другой житель города. Я вам рассказывал, нет? — про то, как этот пес залез в дамский туалет на Хайэм-стрит? Фитюлька, и глядеть-то не на что, а ведь пес этот иногда просто в бешенство впадает. Если бы не миссис Пайкер, мы бы его сто раз уже пристрелили.
Майор Колкин сказал:
— Он хотел, чтоб я отдал приказ вашим людям стрелять, как только этот парень появится. А я ему сказал — не могу. Теперь все время думаю: можно было двух смертей избежать.
— Не волнуйтесь, сэр, — успокоил его старший инспектор, — мы не послушались бы такого приказа. Даже если бы сам министр внутренних дел его отдал.
— Он странный был человек, — сказал майор Колкин. — Он, кажется, думал, что некоторые из вас — так или иначе — у меня в руках. Надавал мне кучу обещаний. Мне представляется, он был — как это говорится — гений. Такие, как он, редко встречаются. Ужасная потеря. — Он налил себе еще виски. — И все это как раз в тот момент, когда нам так нужны подобные люди. Война… — Майор Колкин замолк со стаканом в руке. Он не отрываясь смотрел на виски в стакане и видел там самые разные вещи, а среди них и учебный полигон, и свой мундир, упрятанный в шкаф. Теперь ему никогда не стать полковником, но, с другой стороны, — сэр Маркус уже не может помешать ему… Впрочем, сейчас он, странным образом, не испытывал радостного возбуждения при мысли о своем председательском кресле в Военном трибунале. Он продолжал: — Учебная тревога как будто прошла успешно. Не знаю только, правильно ли было так много поручать студентам-медикам. Они никогда меры не знают.
— Тут целая банда в белых халатах мимо нас прошла, вопили — подавай им самого мэра. Не знаю почему, только мистер Пайкер для них, как валерьянка для кота.
— Милый старина Пайкер, — машинально произнес майор Колкин.
— Студенты все-таки слишком много себе позволяют, — сказал старший инспектор. — Мне позвонил Хиггинботэм, кассир в отеле «Вестминстер». Он сказал, его дочка пошла в гараж и обнаружила там одного из студентов. Без штанов.
Жизнь начала возвращаться к майору Колкину. Он произнес:
— А, это, должно быть, Роз Хиггинботэм. Соврет — не дорого возьмет. И что же она сделала?
— Он сказал, она дала ему халат.
— Халат — это хорошо, — заметил майор Колкин. Он повертел в пальцах стакан и допил виски. — Я должен рассказать об этом старику Пайкеру. А что вы сказали Хиггинботэму?
— Я сказал, его дочке повезло. Она вполне могла обнаружить в гараже убитого студента. Понимаете, ведь, должно быть, именно так Ворон и раздобыл себе одежду и противогаз.
— А что все-таки делал этот парнишка у Хиггинботэмов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25