Крошка-кочамма сказала Рахели, что она может взять письмо себе, если хоче
т. Рахель положила его обратно в конверт. Бумага сделалась дряблой и похо
жей на ткань.
Она успела позабыть, каким влажным бывает воздух в Айеменеме во время му
ссонов. Набухшая мебель трещала. Закрытые окна распахивались со стуком.
Книжные страницы становились мягкими и волнистыми. Вечерами, как внезап
ные догадки, влетали странные насекомые и сгорали на тусклых сорокаватт
ных лампочках Крошки-кочаммы. Утром их ломкие обугленные трупики валяли
сь на полу и подоконниках, и пока Кочу Мария не заметала их в пластмассовы
й совок и не выбрасывала, в воздухе пахло Паленым.
Они, эти Июньские Дожди, остались какими были.
Обрушиваясь с разверзшихся небес, вода насильно возвращала к жизни брюз
гливый старый колодец, расцвечивала мшистой зеленью заброшенный свина
рник, бомбардировала застойные, чайного цвета лужи, как память бомбардир
ует застойные, чайного цвета рассудки. Трава была сочно-зеленая и доволь
ная на вид. В жидкой грязи блаженствовали багровые земляные черви. Крапи
ва кивала. Деревья клонили кроны.
А там, поодаль, на берегу реки, среди ветра, дождя и дневной шквалистой тьм
ы, расхаживал Эста. На нем была футболка цвета давленой клубники, теперь м
окрая и потемневшая, и он знал, что Рахель вернулась.

Эста всегда был тихим мальчиком, поэтому никто не мог сказать хоть с како
й-то степенью точности, когда (даже в каком году, не говоря уже о месяце и дн
е) он перестал говорить. То есть совсем умолк. В том-то и дело, что не было та
кого момента. Он не сразу прикрыл лавочку, а сворачивал дело постепенно. Е
ле заметно убавлял звук. Словно он истощил запас общения и теперь говори
ть стало вовсе не о чем. Однако молчание Эсты было лишено всякой неловкос
ти. Оно не было вызывающим. Не было громким. Не обвиняющее, не протестующее
молчание Ц нет, скорее оцепенение, спячка, психологический эквивалент
состояния, в которое впадают двоякодышащие рыбы, чтобы пережить сухую по
ру, только вот для Эсты сухая пора, казалось, будет длиться бесконечно.
Со временем он развил в себе способность, где бы он ни находился, сливатьс
я с фоном Ц с книжными полками, деревьями, занавесками, дверными проемам
и, стенами домов Ц и стал казаться неодушевленным, сделался почти невид
им для поверхностного взгляда. Чужие люди, находясь с ним в одной комнате,
обычно не сразу его замечали. Еще больше времени им требовалось, чтобы по
нять, что он не говорит. До иных это так и не доходило.
Эcта занимал в мире очень немного места.

После похорон Софи-моль, когда Эcту Отправили, их отец отдал его в школу дл
я мальчиков в Калькутте. Он не был отличником, но не был и отстающим, по все
м предметам более или менее успевал. «Удовлетворительно», «Работает на с
реднем уровне» Ц таковы были обычные отзывы учителей в ежегодных харак
теристиках. Постоянной жалобой было: «Не участвует в классных мероприят
иях». Хотя что это за классные мероприятия, никогда не объяснялось.
Окончив школу с посредственными оценками, Эcта отказался поступать в кол
ледж. Вместо этого он, к немалому изумлению отца и мачехи, принялся делать
домашнюю работу. Словно хотел таким способом возместить затраты на свое
содержание. Он подметал и мыл полы, взял на себя всю стирку. Он научился го
товить, стал ходить на базар за продуктами. Торговцы, сидевшие за своими п
ирамидами из лоснящихся маслянистых овощей, узнавали его и обслуживали
без очереди, несмотря на ругань других покупателей. Они давали ему ржавы
е жестянки из-под кинопленки, чтобы складывать отобранные овощи. Он нико
гда не торговался. Они никогда его не обманывали. Когда овощи были взвеше
ны и оплачены, торговцы перекладывали их в его красную пластмассовую кор
зину (лук на дно, баклажаны и помидоры Ц наверх) и всегда давали ему беспл
атно пучок кинзы и несколько стручков жгучего перца. Эcта вез покупки дом
ой в переполненном трамвае. Пузырек тишины в океане шума.
Когда сидели за столом и ему хотелось чего-нибудь, он вставал и накладыва
л себе сам.
Возникнув в Эсте, молчание копилось и ширилось в нем. Оно тянуло свои теку
чие руки из его головы и обволакивало все тело. Оно качало его в древнем, э
мбриональном ритме сердцебиения. Оно потихоньку распространяло внутри
его черепа свои осторожные ветвистые щупальца, ликвидируя, словно пылес
осом, неровности памяти, изгоняя старые фразы, похищая их с кончика языка.
Оно лишало его мысли словесной одежды, оставляя их нагими и оцепеневшими
. Непроизносимыми. Немыми. Для внешнего наблюдателя едва ли вообще сущес
твующими. Медленно, год за годом Эcта отдалялся от мира. Ему стал привычен
этот осьминог, бесцеремонно обосновавшийся в нем и прыскавший на его про
шлое транквилизатором чернильного цвета. Мало-помалу первопричина нем
оты стала ему недоступна, погребенная где-то среди глубоких, спокойных с
кладок молчания как такового.
Когда Кхубчанд, его любимый, слепой, плешивый, писающийся беспородный пе
с семнадцати лет от роду, решил не откладывать дальше свою горемычную ко
нчину, Эcта так ухаживал за ним на последнем, мучительном отрезке пути, сло
вно дело шло о его собственной жизни. В предсмертные месяцы Кхубчанд, чьи
м наилучшим намерениям мешал осуществиться крайне ненадежный мочевой
пузырь, из последних сил волочился к собачьей калитке, висевшей на петля
х в нижней части двери, что вела на задний двор; толкнув калитку носом, он п
росовывал наружу только голову и мочился в доме неровной, пет
ляющей ярко-желтой струей. После чего с пустым мочевым пузырем и чистой с
овестью пес бросал на Эcту взгляд своих тускло-зеленых глаз, стоявших как
тинистые пруды посреди седой старческой поросли, и ковылял обратно к сыр
ой подстилке, оставляя на полу мокрые следы. Когда умирающий Кхубчанд ле
жал на своей подстилке, Эcта мог видеть окно спальни, отраженное в его глад
ких багровых глазных яблоках. И небо за окном. А однажды Ц пролетающую ми
мо птицу. Чудом показался Эсте, погруженному в запах старых роз, напитанн
ому памятью о переломанном человеке, тот факт, что нечто столь хрупкое, ст
оль невыносимо нежное смогло сохраниться, имело право на сущ
ествование. Птица в полете, отраженная в глазах умирающей собаки. Мысль з
аставила его громко рассмеяться.
Когда Кхубчанд умер, Эcта принялся расхаживать. Он расхаживал без отдыха
часами. Поначалу поблизости от дома, но с каждым разом удаляясь все больш
е и больше.
Люди привыкли видеть его на улицах. Чисто одетый мужчина со спокойной по
ходкой. Его лицо потемнело и обветрилось. Загрубело от солнца. На нем появ
ились морщинки. Эcта начал выглядеть более умудренным, чем был на самом де
ле. Как забредший в город рыбак. Человек, которому ведомы морские тайны.

Теперь, когда его Отправили Назад, Эcта расхаживал по Айеменему.
Иногда он бродил по берегам реки, которая пахла фекалиями и купленными н
а займы от Всемирного банка пестицидами. Почти вся рыба в ней погибла. Уце
левшие экземпляры страдали от плавниковой гнили и были покрыты волдыря
ми.
В другие дни он шел по улице. Мимо новеньких, только что выпеченных, глазир
ованных домиков, построенных на нефтяные деньги медсестрами, каменщика
ми, электриками и банковскими служащими, которые тяжко и несчастливо тру
дились в странах Персидского залива. Мимо обиженных старых строений, поз
еленевших от зависти, укрывшихся в конце своих частных подъездных дорож
ек под своими частными каучуковыми деревьями. Каждое Ц пришедшая в упад
ок феодальная вотчина со своей историей.
Он шел мимо сельской школы, которую его прадед построил для неприкасаемы
х.
Мимо желтой церкви, где отпевали Софи-моль. Мимо Айеменемского молодежн
ого клуба борьбы кун-фу. Мимо детского сада «Нежные бутоны» (для прикасае
мых), мимо торговавшего по карточкам магазина, где можно было купить рис, с
ахар и бананы, висевшие под крышей желтыми гроздьями. К натянутым веревк
ам бельевыми прищепками были прикреплены дешевые эротические издания
с разнообразными мифическими южноиндийскими секс-монстрами. Журнальч
ики лениво поворачивались на теплом ветру, соблазняя бесхитростных пре
дъявителей карточек взглядами голых пышнотелых красоток, лежащих в луж
ах поддельной крови.
Иногда Эcта шел мимо типографии «Удача», принадлежавшей пожилому К. Н. М. П
иллею Ц товарищу Пиллею; раньше там базировалась айеменемская ячейка м
арксистской партии, проводились полуночные инструктивные собрания, пе
чатались и распространялись брошюры и листовки с зажигательными текст
ами коммунистических песен. Колыхавшийся над крышей флаг теперь выгляд
ел старым и потрепанным. Кумач выцвел от солнца.
Что касается самого товарища Пиллея, он выходил поутру из дома в старой с
ероватой майке из эйртекса и мунду
Мунду Ц традиционная одежда на
подобие юбки, спускающейся ниже колен. Мунду носят и мужчины, и женщины.
из мягкой белой ткани, скульптурно облегавшей его мужские части. О
н умащал себя нагретым и приперченным кокосовым маслом, втирая его в дря
блую стариковскую плоть, которая тянулась, как жевательная резинка. Он ж
ил теперь один. Его жена Кальяни умерла от рака яичников. Его сын Ленин пер
еехал в Дели, где работал подрядчиком, обслуживая иностранные посольств
а.
Если товарищ Пиллей, когда Эcта шел мимо, натирался маслом на свежем возду
хе, он не упускал случая поприветствовать проходящего.
Ц Эста-мон! Ц кричал он своим высоким пронзительным голосом, теперь, од
нако, волокнистым и обмахрившимся, как тростниковая дудочка, с которой с
чистили кожицу. Ц Доброго утречка! Ежедневная прогулка, да?
Эcта шел мимо него Ц и не грубый, и не вежливый. Просто безмолвный.
Товарищ Пиллей охлопывал себя руками сзади и спереди, стимулируя кровоо
бращение. Ему не ясно было, узнал ли его Эста после стольких лет. Не то чтоб
ы это его особенно заботило. Хотя его роль во всей истории была отнюдь не в
торостепенной, товарищ Пиллей ни в малейшей степени не считал себя лично
виновным в чем бы то ни было. Он списал случившееся по разряду Неизбежных
Издержек Взятой Политической Линии. Старая песня насчет леса и щепок. То
варищ К. Н. М. Пиллей был, надо сказать, до мозга костей политиком. Профессио
нальным лесорубом. Он пробирался по жизни, как хамелеон. Всегда в маске, но
всегда якобы открытый. Открытый на словах, но отнюдь не наделе. Без особых
потерь сквозь любую заваруху.
Он первым в Айеменеме узнал о возвращении Рахели. Новость не столько вст
ревожила его, сколько возбудила его любопытство. Эста был для товарища П
иллея, можно сказать, чужаком. Его изгнание из Айеменема было стремитель
ным и бесцеремонным, и произошло оно очень давно. Но Рахель товарищ Пилле
й знал хорошо. Она росла у него на глазах. Он задумался о том, что побудило е
е вернуться. После стольких лет.

До приезда Рахели в голове у Эсты была тишина. Приехав, она принесла с собо
й шум встречных поездов и мельканье пятен света и тени, словно ты сидишь у
окна вагона. Мир, от которого Эста так долго был отгорожен запертой дверь
ю, внезапно хлынул внутрь, и теперь Эста не мог слышать самого себя из-за ш
ума. Поезда м . Машины. Музыка. Фондовая биржа. Точно прорвало ка
кую-то дамбу и все понеслось в кружении бешеной воды. Кометы, скрипки, пар
ады, одиночество, облака, бороды, фанатики, списки, флаги, землетрясения, о
тчаяние Ц все смешалось в этом свирепом водовороте.
Вот почему Эста, идя по берегу реки, не чувствовал, что на него льет и льет д
ождь, не чувствовал внезапную дрожь в тельце озябшего щенка, который при
бился к нему на время и жался к его ногам, семеня по лужам. Эста шел мимо ста
рого мангустана до конца узкого латеритного мыса, омываемого рекой. Там
он сидел на корточках под дождем и раскачивался взад-вперед. Жидкая гряз
ь под его ногами грубо хлюпала. Продрогший щенок трясся Ц и смотрел.

К тому времени, как Эсту Отправили Назад в Айеменемский Дом, там осталось
только два человека: Крошка-кочамма и желчная, раздражительная карлица-
кухарка Кочу
Кочу Ц маленькая (малаялам).
Мария. Маммачи, бабушка Эсты и Рахели, уже умерла. Чакко уехал жить в
Канаду, где без особого успеха торговал индийской стариной.
Теперь о Рахели.
Когда умерла Амму (незадолго до смерти она в последний раз приехала в Айе
менем, опухшая от кортизона, издававшая при вдохе и выдохе странный звук
похожий на человеческий крик издали), Рахель поплыла. Из одной школы в дру
гую. Выходные она проводила в Айеменеме, где ее почти напрочь игнорирова
л Чакко и Маммачи (они обмякли от горя, тяжко осели от утраты, как пара пьян
иц столиком тодди-бара
Тодди Ц разновидность пунша.
) и где она почти полностью игнорировала Крошку-кочаму. В том, что ка
салось Рахели, Чакко и Маммачи были мало на что способны. Они заботились о
ней материально (еда, одежда, плата за учебу), но были безразличны душевно.

Утрата Софи-моль тихо расхаживала по Айеменемскому Дому в одних носках.
Она пряталась в книжках, в пище. В скрипичном футляре Маммачи. В болячках н
а икрах у Чакко, которые он постоянно ковырял. В его по-женски дряблых ног
ах.
Странно, что иногда память о смерти живет намного дольше, чем память о жиз
ни которую она оборвала. С годами память о Софи-моль (искательнице малых м
удростей: Где умирают старые птицы? Почему умершие не хлопаются с н
еба нам головы? Вестнице жестоких истин: Вы Ц целиком чернома
зые, а я только половинка. Гуру горя: Я видела человека, которог
о сбила машина, у него глаз болтался нерве, как чертик на ниточке ) пос
тепенно блекла, но Утрата Софи-моль все тучнела и наливалась силой. Она вс
егда была на виду. Как плод в пору спелости. Нескончаемой спелости. Она был
а постоянна, как государственная служба. Она вела Рахель сквозь детство (
из одной школы в другую) во взрослую жизнь.
Рахель впервые попала в черный список в одиннадцать лет в школе при Наза
ретском женском монастыре, когда она украшала цветочками свежую коровь
ю лепешку у калитки в садик старшей воспитательницы и была обнаружена за
это занятием. На следующее утро на общем собрании ее заставили найти в Ок
сфордском словаре английского языка слово «греховность» и вслух проче
сть его значение. Свойство или состояние человека, нарушающего нра
вственные установления, Ц читала Рахель; позади нее шеренгой сиде
ли монашенки с поджатыми губами, впереди колыхалось море хихикающих дев
ичьих лиц. Ц Вина перед Господом моральная ущербность; изначальна
я испорченность человеческой природы вследствие первородного греха. «
Как избранники, так и отверженцы являются в в состоянии абсолютной г. и от
чуждения от Господа и сами по себе способны только на грех». Дж. X. Блант.

Через шесть месяцев ее исключили из-за неоднократных жалоб со стороны с
тарших девочек. Ее обвинили (вполне справедливо) в том, что она пряталась з
а дверьми и нарочно сталкивалась со входящими старшеклассницами. Допро
шенная директрисой (с применением уговоров, побоев, лишения пищи), она нак
онец созналась, что хотела таким способом выяснить, болят ли у них от стол
кновения груди. В этом христианском заведении считается, что никаких гру
дей и в помине нет. Они вроде бы не существуют, а раз так, могут ли они болеть
?
Это было первое из трех исключений. Второе Ц за курение. Третье Ц за подж
ог пучка накладных волос старшей воспитательницы, в похищении которого
Рахель созналась после допроса с пристрастием.
Во всех школах, где она училась, педагоги отмечали, что она
а) чрезвычайно вежлива,
б) ни с кем не дружит.
Испорченность проявляла себя в учтиво-обособленной форме. Из-за чего да
нный случай, в один голос говорили они (смакуя свое учительское неодобре
ние, ощупывая его языком, обсасывая, как леденец), выглядел тем более серье
зным.
Такое впечатление, шептались они между собой, что она не умеет быть
девочкой.

Они, в общем, были недалеки от истины.
Странным образом результатом взрослого пренебрежения стала душевная с
вобода.
Никем не наставляемая, Рахель росла как трава. Никто не подыскивал ей муж
а. Никто не собирался давать за ней приданое, поэтому на горизонте не маяч
ил принудительный брак.
Так что, если не слишком высовываться, она была свободна для своих личных
изысканий. Темы: груди, и сильно ли они болят; накладные пучки, и ярко ли они
горят; жизнь, и как ее прожить.
Окончив школу, она сумела поступить в делийский архитектурный колледж с
редней руки. Не сказать, чтобы она испытывала к архитектуре серьезный ин
терес.
1 2 3 4 5 6