Эмме было тепло и уютно во всех смыслах. Она даже чувствовала в себе силы в непринужденном тоне обсуждать обстоятельства их знакомства, даже шутить по этому поводу. И впервые она практически не чувствовала смущения. На самом деле все это казалось ей забавным, смешным. Кто мог бы такое придумать? Если бы она попыталась объяснить кому-то в Хейуард-он-Эймсе, что происходило в течение тех двух памятных минут на стуле, никто бы ей не поверил. Это вообще казалось невероятным. И тем не менее они оба знали и понимали, что именно там произошло. Они оба оказались на грани сумасшествия. И эти общие ощущения, казалось, принимали странные формы.
— Я только что сказал вам, чего я на самом деле хочу, — настаивал на своем Стюарт.
Она поморщилась.
— Вы такой странный.
— Это вы мне все время говорите. — Он вытянул ноги, — удобно расположившись в кресле за
столом. Он нисколько не выглядел задетым или обиженным. — Может, я и странный, а может, и нет, — сказал он, раскинув руки и пожав плечами.
Она следила за ним внимательно, слишком внимательно. От взгляда ее не ускользало ничего — ни вальяжность его позы, ни размах плеч, ни то, как он повел ими — очевидно, чтобы расправить мышцы. Как она понимала, все это ради нее, чтобы произвести впечатление. Она хотела бы отвести взгляд, но не могла. Она стояла возле камина, теребя края одеяла, и смотрела во все глаза на мужчину, необычного, с причудами, обожающего власть, того, кто никак не мог пресытиться этой властью, на мужчину, имеющего явные склонности манипулировать людьми, который нисколько этого не скрывал и даже гордился этим, мужчину, к которому ее влекло против воли.
Он потянулся и обхватил руками грудь, расслабив спину. — Мне нравится терзать вас мыслью о том, что вы находитесь в руках безумца, в его полной власти, — с легкой улыбкой сказал он, склонив голову. — Но не до такой степени, чтобы заставлять вас плакать. Я чувствую себя очень виноватым из-за того, что было. Но если хотите знать, если говорить о странности, то это скорее относится к вам. Вы так скованны, Эмма, так напряжены, хотя при этом открыто гордитесь тем, что это не так.
Он откинулся на спинку кресла и приподнял бровь.
— Вы когда-нибудь делали что-либо, что мама с папой могли бы не одобрить?
Конечно. Каждый день.
— Я убежала в Лондон, когда мне едва исполнилось тринадцать. — И тут же самое бесшабашное приключение ее жизни показалось невинной шалостью, ведь она рассказывала о нем человеку, который жил в Лондоне и убежал в Россию. Она посмотрела на карты. — Если мы сыграем и победа будет за мной, я хочу получить свободу. Я хочу уйти отсюда, не боясь, что завтра за мной явится шериф.
— Ну ладно, тогда играть не будем. Раз оба мы просим о невозможном.
Она почувствовала злость. Он и так уже столько раз давал ей понять, кто здесь главный. Она уступила ему практически по всем позициям. А теперь он ведет себя так, словно после всего того, что между ними было, они могут остаться просто друзьями. Она пыталась найти слова, предельно ясные и предельно грубые, чтобы показать ему, что она остается человеком со своей волей и своими взглядами.
— Я здесь не для того, чтобы вас развлекать, — сказала она. — Я здесь потому, что хочу выпутаться из беды. Я совершенно не собираюсь множить свои проблемы, играя с вами в поцелуйчики по ночам. — И тут в памяти ее всплыла фраза, которую она когда-то слышала в Лондоне: — Не нравится — отпились...
Он вздрогнул и заморгал.
«Да, вот то, что надо, — подумала Эмма. — Будешь знать, как валять дурака с Эммой Хотчкис».
Он почувствовал досаду, потом в голову ему пришла неожиданная мысль. Он прищурился, в глазах заискрился смех. «Что случилось? — подумала Эмма. — С чего вдруг такая перемена?»
— Вы хотите сказать «оть...»?
Она повторила собственную версию. Кажется, так они говорили? Или нет? Эмма насупилась и прикусила губу. Да, она, кажется, что-то перепутала. Честно говоря, она слышала это выражение всего один раз, возле паба. Эмма была в растерянности.
Он усмехнулся:
— То, что вы мне предложили, не имеет ничего общего с пилой и пиломатериалами.
— Да? — Она заморгала. В чем же тогда суть этого выражения? Неужели... Эмма вдруг покраснела и поняла, что не может дышать.
— Вы все правильно поняли, — сказал он, подтверждая ее догадку.
Эмма открыла рот и тут же прикрыла его ладонью. Она была в ужасе от того, что сделала. Но Стюарт уже смеялся.
— Хотя «отпились» тоже звучит довольно грозно.
— Да, наверное. — И все же то, что сказала она, звучало гораздо хуже. Щеки ее пылали ярче, чем угольки в камине. Она не знала, куда деть глаза.
Стюарт веселился вовсю. От смеха он чуть с кресла не упал.
Он и без улыбки был красивым мужчиной, но когда Стюарт Эйсгарт смеялся... ему просто не было равных. Он сразу становился больше похож на простого смертного, к которому не боязно подойти. Белоснежные ровные зубы, а смех, сам смех — так мог бы звучать отлично настроенный оркестр.
Еще немного — и Эмма уже сама смеялась от души. Ее промах больше не казался чем-то чудовищно неприличным, а просто смешным.
Они вместе смеялись добрых пять минут, после чего он вдруг сказал:
— Вы — самая лучшая женщина из тех, кого я встречал.
— Полоумная, — весело сказала она. Ей все же хотелось как-то соединить его похвалу и реальность. Опять ее похвалили за ее же оплошность. Крайне неприличную оплошность. И этим ему угодила. Как это в его духе — наслаждаться тем, что она совершает промахи.
— Восхитительная, — возразил он, — бесшабашная и хитрая, как лисичка. Авантюрная. Бесстрашная. Безыскусная. Эмма — вы что-то!
— «Я — что-то!»
Она задрала нос и просияла.
Смех их медленно угас, пока они смотрели друг другу в глаза. Никто из них не чувствовал себя в силах прервать этот контакт. Создавалось ощущение, будто сам воздух дрожит от напряжения, становится осязаемым, вязким. Ей казалось, что она плывет по нему, как будто она — перышко или снежинка.
— Вы опасное существо, — сказал он ей. — Я могу научить вас грязным выражениям, если вам это любопытно. На пяти различных языках. — Он прищелкнул языком и предложил: — Как насчет того, чтобы в случае выигрыша надавать мне картами по уху?
Она покачала головой, смущенно краснея. О, Стюарт, как она его ненавидела, но с ним ей было чертовски интересно. Он развлекал ее. Он заставлял ее смеяться. Он пугал ее, он приводил ее в бешенство и заставлял смеяться до слез.
— А я, — сообщил ей Стюарт, — выбираю поцелуй. Его я желаю получить в качестве выигрыша. Но только продолжительный. Так вам достаточно удара картами? Это, на мой взгляд, соизмеримо с «игрой в поцелуйчики», как вы это называете. Назовите вашу цену, миссис Хотчкис, и раздайте карты.
Она нахмурилась.
— Продолжительный — это сколько?
— Пять минут.
Она покачала головой. Ей явно хотелось смеяться, но она сдерживалась.
— Слишком долго, — с серьезным видом сказала она.
— Три.
— Одна.
— Значит, вам придется пересмотреть свое желание. Минутный поцелуй ничего не стоит. Так чего вы хотите?
Она начала говорить, еще не зная, что скажет:
— Если я выиграю, вы перестанете так поступать... Вы перестанете раздавать медали за подвиги, которые не подвиги, а совсем наоборот. Вы забудете все эти дела, связанные с сексом. — Последнее слово Эмма произнесла очень отчетливо. Она перегнулась через стол, очень серьезно глядя ему в глаза. — Мы не можем себе этого позволить ни в коем случае, и я от этого с ума схожу.
— Хорошо, — сказал он. — Если вы выиграете.
Он произнес это так, словно победа предоставляла ему карт-бланш.
— И ваше пальто, — добавила она, — раз вы все равно вынуждены будете оставить меня в покое.
— Мое пальто? За минутный поцелуй? — Он засмеялся. — Нет, я так не думаю. Десять минут.
— Пять.
— Ладно. И пальто наподобие моего. Мое пальто вам все равно не впору. Я закажу к вашему меховую подкладку.
— Из любого меха, который вы пожелаете. Если вы выиграете.
— Отлично.
Они посмотрели друг на друга. Эмма подвинула стул ближе к столу и основательно на нем устроилась.
— Я сдаю.
— Нет. Мы бросим кости.
Правила игры были установлены. Более или менее. Они отсчитали пятнадцать фишек, и Эмма тут же сказала, что этого на игруне хватит. Она оказалась права. Стюарт бросил на кон все оставшиеся, и Эмме нечего было поставить.
— Вы блефуете, — сказала она. — Вы думаете, что можете меня переиграть лишь потому, что у вас больше фишек, чем у меня всего лишь на первом кону. Это несправедливо. Позвольте мне вистовать с тем, что у меня есть.
— У вас только четыре фишки. А я поставил восемь.
— Заберите четыре назад.
— Нет. У меня хороший расклад, и я намерен выиграть.
— Вы блефуете, — повторила она.
— Хорошо. Я позволю вам вистовать, только если вы поставите на кон ваши четыре фишки и мою ночную рубашку. Ту, которая на вас. Я даже не заставлю вас ее снимать. Вы можете продолжать оставаться в ней, пока не проиграетесь окончательно.
Эмма скривила рот, коснулась кончиком языка бокового зуба. У него явно расклад был не слишком хороший. А у нее — был. У нее было два марьяжа на руках.
— Согласна, — быстро сказала она и выдвинула на центр стола четыре фишки.
У него оказался королевский покер. Эмма поджала губы и нахмурилась.
— Еще фишки, — сказала она.
— Вначале рубашку.
Она подняла на него глаза.
— Мы сыграли только один кон. Я говорила, что нам надо больше фишек, чтобы было действительно интересно.
— Я получил удовольствие, — с улыбкой стоял на своем Стюарт и многозначительно указал на рубашку, что была на ней. Рубашку, которой она так опрометчиво рискнула.
— Не будьте таким жадным, — взмолилась она, при этом не переставая улыбаться.
Он поморщился:
— Когда придет время, я свое непременно возьму, даже не надейтесь на снисхождение. Вообще-то карточный долг — долг чести, но раз уж вы не умеете играть по правилам... — Он выложил еще по дюжине фишек, продолжая читать ей лекцию: — Моя ставка такова: если я проиграю дважды, мне придется расплатиться довольно дорогим пальто. А вот если я дважды выиграю...
Она пересчитала фишки и, отложив четыре, передвинула к нему.
— Я хочу выкупить мою ночную рубашку.
— Нет. — Он улыбался. — Вы можете ее только отыграть.
«Хвастливый негодяй», — подумала Эмма. Она смогла бы его обыграть. Вне сомнений, у нее в этих играх опыта больше. Но на следующем кону все, что у нее оказалось на руках, — это две девятки и джокер. Неужели он мошенничал, подтасовывал карты?
Она улыбалась ему так, будто имела на руках по крайней мере флэш.
И что? Он вновь пододвинул к центру свои проклятые фишки. Она бросила карты и встала.
— Да что это такое? Вы шельмуете!
Он быстро перегнулся через стол и одним движением смешал ее карты со своими.
— Снимайте ее, — приказал он.
— Что? — Она смотрела, как он тасует карты, аккуратно складывая их в стопку. — Подождите минутку. Вот так смешивать карты — самая последняя уловка начинающего шулера. Так поступают игроки, у которых вообще ничего на руках не было!
— Снимите, я ее выиграл.
— Ничего подобного. Вы забрали мои карты. Я хочу знать, что у вас было на руках.
Он засмеялся:
— Это не важно. Вы бросили карты.
— Нет. Вы смешали карты до того, как я могла сказать свое слово. У меня была пара королей, — соврала она. — По-честному, что у вас было?
— Королевский флэш, — сказал он, смеясь от души. — Повезло. Снимайте рубашку. — Одними подушечками больших пальцев он чуть разворошил колоду, поставил карты веером и, не глядя, перетасовал. Карты летали в его руках, послушные малейшему движению пальцев. — Я год прожил в Монте-Карло. Я вам об этом не говорил? И там я только тем и занимался, что играл. В основном в карты. Я выиграл, Эмма. — Он прищелкнул языком и подмигнул ей — эдакая дьявольская ухмылка, так для него характерная. — Единственное, что может быть лучше, чем женщина, стоящая напротив тебя в ночной рубашке, — это женщина, стоящая напротив тебя без ночной рубашки, потому что ты обыграл ее, имея на руках пару троек. Снимайте ее.
— Вы меня обманули!
— Я блефовал. Вы бросили карты потому, что поверили, будто мои намного лучше ваших. Эм, я вообще-то законопослушный гражданин, член парламента, помнишь? Мы создаем законы. А вы их нарушаете.
— Это несправедливо!
— Что? Блефовать? — Он засмеялся. — Блеф — основа этой игры. Ее суть.
Ей самой было до смерти противен этот жалобный писк обиженной школьницы, который исходил из ее уст, но ничего поделать с собой она не могла.
— Вы не станете меня заставлять. Вы джентльмен.
— На самом деле я вовсе не джентльмен. Это тоже блеф. Бросьте, Эмма. Мы оба это знаем.
— Монте-Карло, — пробормотала она. Он ее обвел вокруг пальца.
Она была в ярости, но в глубине души ей хотелось смеяться. Все это было забавным. Она сама была смешна. И все еще продолжалось — этот ловкий обман того, кто считал себя ловким обманщиком. Игра еще не закончена. У нее еще был припрятан козырный туз, о котором он ничего не знал.
Она встала и чуть не упала, наступив на одеяло.
— Если вы думаете, что получите рубашку прежде поцелуя, вы ошибаетесь. Сначала поцелуй, потом рубашка.
Он встал как-то неуверенно. Он, честно говоря, и не рассчитывал, что она согласится отдать долг.
О нет! Она отплатит ему сполна. Она поцелует его от души, потом разденется догола и тут же уйдет.
Все началось, как и было задумано. Стюарт осторожно обошел вокруг стола, пристально наблюдая за ней. Затем он заключил ее в объятия. Он поправил на ней одеяло, укутал поплотнее, после чего просунул руку под него и притянул ее к себе.
Под ночной рубашкой у него вообще ничего не было. Разумеется. Могла бы догадаться. Никто не носит ничего под ночной рубашкой. И все же ее собственное тело, также совершенно обнаженное под рубашкой, восприняло это с удивлением. Итак, между ними не было ничего, кроме двойного слоя шелка. И тогда его губы прижались к ее губам.
Она едва ли способна была удержать в памяти условия их договора. И вообще — как случилось, что он сейчас целовал ее? Она лишь помнила, что собиралась ответить на его поцелуй и получить от этого удовольствие, даже соблазнить его. Да, таков был ее план. Превосходный план, отличный. Языки, зубы... теплые, нежные-губы... сильные руки, обнимавшие ее. Тело, которое отреагировало почти мгновенно. Отреагировало так, как обычно реагирует на подобные вещи мужское тело. Та часть мужского тела, что может быть такой легкой, стала большой и твердой — она чувствовала давление в области живота.
Голова ее закружилась, когда Стюарт ее отпустил. Она зашаталась, но все же не упала.
— Еще, — пролепетала она.
Он больше не улыбался. Он был предельно серьезным. Грудь его вздымалась. Он дышал шумно.
Эмма отступила и замотала головой.
— Мы вели себя глупо, — пробормотала она. — Мы это придумали, но... нам не следовало. В Лондоне это все осложнит. А потом... Потом я так и останусь вашей соседкой у подножия холма, на котором живете вы. Давайте попрощаемся. Давайте прекратим на этом.
Он покачал головой.
— Снимите рубашку, — прошептал он.
Она нахмурилась.
— Вам это не даст ничего хорошего. Я себя знаю. Я не буду... — Она осеклась. Он или не верил ей, или ему было все равно. — Прекрасно, — сказала она. — Пусть будет по-вашему. Я сейчас ее сниму, а потом просто возьму и уйду.
На это он ответил:
— Подойдите к камину. Вы замерзнете. — Он был абсолютно серьезен.
Она медленно расстегнула первую пуговицу — она старалась успокоиться. Руки ее дрожали.
Он облизнул губы и отступил на шаг, чтобы иметь лучший обзор.
С сарказмом, зло она спросила:
— Вы как хотите, чтобы я ее через голову сняла или с плеч спустила?
Он удивился тому, что она вообще способна что-то говорить.
— Что? — переспросил он, словно вдруг перестал понимать по-английски.
— Ночную рубашку. Как снимать: через верх или через низ?
— Давайте я сам. — Он шагнул к ней.
— О нет! — Она от него попятилась. — Вы выиграли свою рубашку, и я должна вам ее отдать. Если вы станете сами ее снимать, я расценю ваши действия как... как сексуальные действия без моего согласия. — Она почувствовала, как едва заметная улыбка, будто она жила у нее в животе, согрела ее там.
Секунду он казался встревоженным, после чего засмеялся низким и тихим смешком. Игра. Они играли в весьма серьезную игру, серьезную, но захватывающую. И она принимала в ней участие. Ничего в этой игре опасного не было, покуда можно было по обоюдному согласию отодвигать и придвигать границу. В этой игре никто из них не знал, каким будет исход, потому что никто полностью не контролировал ситуацию.
— Хорошо, я вас не трону, — сказал он. Но в следующий момент он уже был рядом. Он сбросил одеяло и коснулся ворота ее рубашки.
— Прекратите, — сказала она даже немного сердито, — вы не можете меня трогать.
— Конечно, нет, — сказал он. — Я трогал мою рубашку, которую я честно выиграл. — Он стал деловито расстегивать пуговицы впереди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39