То, что я подписал свои
собственные чеки своей собственной подписью? То, что отправил чеки на депозит в филиал моего собственного банка? — Он беспомощно вскинул руки. И он явно развлекался. Сделав паузу, он, однако, повторил очень серьезно ту мысль, что высказывал по крайней мере уже раза три: — Конечно, если они кого-то поймают, то не меня, не так ли?
Эмма закрыла глаза, зажала язык между зубами, потом все же облизнула губы.
—Я... я все устрою. Я отдам вам то, что я взяла. В конце концов, ягненок не стоит таких неприятностей. — Слишком поздно она об этом подумала.
И тут, словно он не понял анекдота, виконт переспросил:
— Какой ягненок?
Взгляды их встретились. Ее зрачки расширились, как у Алисы, которая случайно попала в кроличью нору и начала падать в бесконечную пропасть.
И его глаза расширились. Он понял и отшатнулся от нее, словно из чувства гадливости. Руки его, до сих пор патетически сложенные на груди, повисли по обе стороны туловища как раз в тот момент, когда стул, лишенный поддержки, снова завалился на пол. Он вскочил на ноги. Наконец все прояснилось, словно молния озарила черную тучу.
— Вы овечья фермерша! Пятьдесят шесть фунтов! Я мог бы догадаться!
В гневе он бросился прямо к ней и, глядя на нее с высоты шести с чем-то футов, спросил:
— Почему вы не взяли те чертовы десять фунтов? Я не мог позволить себе пятьдесят, вы, дурочка деревенская...
— Еще как могли. Один ваш экипаж...
— Моего дяди. Я отобрал его у него. Он купил его на мои деньги и изобразил на нем мой герб. И оставил чуть ли не каждый пенни под арестом.
— Вы могли бы его продать.
— Мог бы. И ходил бы пешком. И уволил бы всех тех, кто с этим экипажем так или иначе занимается.
Эмма, неизменно в своем духе, не унималась и продолжала спорить, даже лежа привязанная к стулу на полу:
— Тогда как объяснить всю эту перестройку и обновление, что происходит у вас в доме?
— Все в кредит. — Он отвернулся и зашагал по комнате. — Все в кредит, вся жизнь! Я неустанно думаю о том, как сохранять подобающий вид, чтобы мне давали ссуды. Ссуды, подкрепленные одними обещаниями, одним моим именем. Именем, которое мне пришлось отвоевывать с помощью армии адвокатов. Я побывал в двух судах и к томуже в геральдической палате. И как это вы могли позволить себе адвокатов?
— Они берут гонорары по завершении дела, и они вполне уверены в том, что в конечном счете я смогу расплатиться.
Конечно, сможет! О черт, английские лорды не мелочатся до подсчетов шиллингов и пенсов. Он лгал. Да, Эмма была уверена, что он лжет. (Хотя, наверное, немного глупо было пытаться противостоять ему, находясь в столь неудобном положении, тем более что предсказать его поведение не представлялось возможным.) Черт бы его побрал, он мог бы заплатить то, что он должен. Одного взгляда на его пальто достаточно, чтобы убедить в этом кого угодно.
— Вы могли бы не пожалеть пятидесяти фунтов, — стояла на своем Эмма.
— Моя дорогая, — сказал он и замер. Эмма уже пожалела о том, что открыла рот. Он снова наклонился к ней, снова пристально вгляделся в ее лицо, хотя на этот раз физиономия его была перевернута и куда, куда ближе. — Как вы думаете, чего стоит упаковать имения по сундукам и отправить их из России в Британию? Я ожидал получить деньги сразу по приезде. Чего я не ожидал — так это того, что свое почти миллионное наследство я не имею права тронуть пальцем. Не имею права до сих пор. До сегодняшнего дня я не мог снять хоть какую-то крупную сумму, и тут появились вы... До этого мне пришлось неделю вести переписку с геральдической палатой, и они сообщили, что еще не все формальности разрешены. И уж конечно, я не ожидал, что притом, что деньги мои будут мне недоступны, мне всучат громадные извинения и восемнадцать единиц недвижимости, требующие незамедлительных вложений, и в придачу пятьдесят семь слуг, которых надо кормить и которым надо платить. Это просто кошмар какой-то. Я уже думаю, что все проблемы так или иначе разрешаются, когда вдруг возникает новый поворот: оказывается, в банке Йорка я не имею права получить более сотни фунтов по любым трансакциям до тех пор, пока мои адвокаты не уладят дело — с кем бы выдумали? С портным! Чертовым портным, которому мой дядя задолжал одну тысячу семьсот двадцать два фунта восемь шиллингов. И поэтому я не могу платить французскому повару, которого привез с собой в Данорд, столько, сколько он заслуживает.
Платить повару? Он не в состоянии платить повару?
—И я еще ни словом не упомянул о слугах, которых привез с собой. Что я, скажите на милость, должен делать с ними? Бросить их? Некоторые из них уехали со мной из Англии, объездили вместе со мной полмира и теперь вернулись на родину. И, о глупец, я чувствовал себя достаточно уверенно, потому что привез с собой из России рубли, которых в пересчете на фунты должно быть около пятидесяти тысяч. Но в настоящий момент рубли никому не нужны. Обменный курс просто грабительский, и все потому, что наше правительство, видите ли, несколько обеспокоено появлением марксистских кружков в России, которые мутят воду в Петербурге и хотят сместить царя, чтобы, верно, править самим. Мне пришлось все равно поменять рубли, страшно при этом теряя, лишь для того, чтобы дела хоть как-то продвигались дальше.
Он остановился, чтобы передохнуть, затем продолжил:
— Дорогая, я ничего не могу с этим поделать. Я сам — жертва обстоятельств. Да, я очень богатый человек, вынужденный переправить три дома через два моря, чтобы получить восемнадцать объектов собственности, управлять которыми я должен со связанными за спиной руками. И кого я должен за это благодарить? Политиков, обменный курс и дядюшку, который поспешил присвоить себе мое наследство и мою собственность. И посадил меня в долговую яму, из которой я до сих пор не могу выбраться. — Он вскинул руки. — Развязать вас? Вы должны радоваться, что я, связанную, не вышвырнул вас из окна. Овца, тоже мне! — Он отвернулся и вновь принялся ходить по комнате — наверное, чтобы успокоиться.
Правильно. Успокоиться ему не мешало. Эмма издала протяжный вздох. Господи, скорее бы конец!
Но он еще не закончил. Он наворачивал круги по комнате и тыкал ей в лицо своим длинным, загнутым кверху пальцем.
— А вы! Они ограничили меня суммой в сто двадцать семь фунтов, больше которой я не имел права держать в кармане, когда вы — вы! — набросились на меня. Я не знал, совершенно не знал, что мне делать с семьюдесятью семью слугами, которые смотрели на меня как на свою опору, это я вам говорю, идиотка! Я из кожи вон лез, чтобы убедить всю эту чопорную Англию в том, что финансово достаточно состоятелен и могу брать ссуду в тысячи фунтов!
Голос его повысился до крика. Эмма от всей души надеялась, что его услышат и поймут, что пора прийти ей на помощь. «О Господи, пошли мне помощь!» — молила она.
Ей это совсем не нравилось. С каждой минутой он распалялся все больше и больше. Ей прекрасно были видны его сапоги, ступавшие со щелчком на пол в опасной близости от ее головы. Черные, блестящие, из великолепной кожи, нарочито простые. Он собирается выбросить ее из окна. Или лишит жизни иным способом: забьет до смерти этими сапогами, что спереди выше, чем сзади. Спереди доходят до середины колена, а сзади сделан вырез, чтобы икра чувствовала себя свободно. Да, у него была не одна хорошая возможность пнуть ее этим своим русским сапогом.
— Ничего из того, что я делал, вас не устрашило! — Он резко повернулся и ухватился за столбик кровати. — Ничто вас не удовлетворило! Я не могу отпустить вас. Вы упорствуете в своих заблуждениях. Почему вы не взяли те чертовы десять фунтов?! — возопил он вновь.
— Я... я... — Действительно, почему она не взяла те десять фунтов? — Я не знаю. — Она заморгала. — Я бы с удовольствием взяла их сейчас. Если вы меня развяжете и дадите мне эти десять фунтов, клянусь, я уйду и больше вас никогда не потревожу, ваше сиятельство. — Он рехнулся! Этот человек рехнулся! Его надо отправить в сумасшедший дом!
Он продолжал вещать, словно проповедник с кафедры:
— Я не могу поверить в то, что вы не станете мне досаждать. Мне следует вышвырнуть вас в окно, а шерифу сказать, что вы сами выпрыгнули.
— Нет, нет! — Эмма, насколько ей позволяло ее положение, решительно покачала головой. — Я прекрасно себя здесь чувствую, на полу. Очень удобно.
Безумец! Самый отъявленный сумасшедший со склонностью тратить больше, чем может получить. Бесчестный до мозга костей, любитель насилия. «Господи, сохрани меня от него, — мысленно молилась Эмма, — или от его сапог». Старина Стюарт — длинноногий, прекрасно одетый, красивый как черт и даже, вероятно, пытающийся спасти мир или по крайней мере семьдесят семь своих слуг в этом мире, — старина Стюарт был безумцем.
И она была, что называется, в его власти. Вся, вся — до самых кончиков волос, до последней нитки ее прохудившихся фланелевых панталон.
Стюарт стоял к ней спиной, предположительно смотрел на улицу сквозь портьеры. Белая рубашка натянулась на мощной мускулистой спине. Руки он, по-видимому, опять сложил на груди. Тишина. Пока он собирался с мыслями, Эмма пыталась обрести надежду.
В итоге именно для нее, Эммы, тишина показалась особенно мучительной, и она решилась прощупать почву.
— Мне кажется, — вкрадчиво начала она, — что на вашу долю выпало больше тягот, чем я думала.
Не оборачиваясь, он бросил:
— Благодарю.
Прошло еще не меньше минуты, прежде чем он решил обернуться и посмотреть на нее, скользнув взглядом между ее растопыренных колен к лицу.
— Почему ягненок может стоить пятьдесят фунтов? — спросил он, и вопрос был вполне справедливым.
И еще его глаза — эти горестно опущенные уголки глаз. Она даже почувствовала к нему нечто вроде симпатии.
— Вам не кажется, что мы могли бы обсудить этот вопрос хотя бы при нормальном положении стула? — спросила она. — У меня руки сильно затекли.
На какой-то радостный миг она решила, что он намерен поступить сообразно ее совету, ибо он повернулся и подошел к ней. Но она жестоко ошиблась. Он встал между ножками стула — между ее ногами фактически — и вновь нагнулся к ней, опираясь о края сиденья по обе стороны от ее бедер. Он хмуро смотрел ей в глаза, будто пытался решить какую-то сложную проблему. Затем произнес прямо над ее головой:
— Ваши руки связаны в районе копчика. Прогнитесь в пояснице. Вы в самой удобной из возможных позиций.
Эмма скривила губы:
— Вы многих женщин связывали, верно?
Он приподнял бровь и ухмыльнулся. Вы немного не такой, как все, со странностями?
— Она старалась говорить с едким сарказмом, старалась заставить вызвать в нем чувство вины. Но сарказм отчасти относился и к ней самой, к тому непостижимому и неуместному сочувствию, которое она почему-то испытывала к этому мужчине с печальными глазами и запутанным финансовым положением.
Хотя, наверное делать его сексуальные предпочтения предметом для острот в ее положении было не слишком мудро. Он смотрел на нее сверху вниз, размышляя.
— Трудно сказать. — Ба! Он решил серьезно ответить на ее вопрос. — В смысле буквы закона? Определенно. Но британские законы на этот предмет столь сложны, что мне вообще не понятно, как мы еще сохранили себя как нацию. — Он усмехнулся. — Как мило, что у нас все же состоялся этот разговор. А что вы из себя представляете?
Эмма почувствовала, что язык во рту распух. Он не хотел шевелиться.
— Что до меня, — как ни в чем не бывало продолжал он, — у меня нет определенных фетишей, но и границ я себе тоже практически не ставлю. Мои пристрастия вообще-то можно сравнить с аппетитами человека, способного есть с наслаждением все, что угодно, была бы компания приятная. — Собственное наблюдение его позабавило. Он вновь приподнял бровь и добавил: — Удовольствие, по моим наблюдением, зависит от женщины, которая с тобой, от степени доверия между партнерами, а не от самого акта. — Он слегка пожал плечами. — Хотя и само по себе главное событие тоже может быть довольно приятным. — Он ненадолго замолчал. — Итак, каким образом мы будем объединяться?
Эмма смотрела на него во все глаза, разинув рот от неожиданности. Она все равно не могла бы передать степени своего возмущения. Единственное, что ей пришло в голову, — это сменить тему.
— У вас в самом деле семьдесят семь слуг? — спросила она.
— Да, около того. — Виконт тряхнул головой. — Это ошибка. Мне столько не надо. У моего дяди было их слишком много. У моего покойного отца еще больше. Мне же вполне достаточно моих собственных. Теперь они все собрались вместе и служат у меня. Я не знаю, как мне быть. Уволить людей, которые много лет служили моей семье, просто потому... — Он оборвал фразу на полуслове, темные зрачки его расширились. Он и сам не понимал почему. Он просто не мог уволить их, и все.
«Ну-ну», — подумала Эмма. Как странно, что у этого человеческого существа с дурными наклонностями и, видимо, без предрассудков оказалась такая милая слабость.
— Чего вы от меня хотите? — решила напрямик спросить Эмма.
Он молчал, пребывая будто бы в нерешительности. Он смотрел на нее сверху вниз, связанную, поверженную, смотрел на женщину, которую сам скрутил так, будто опасался оказать ей незаслуженное доверие. Затем произнес:
— Я уже говорил вам. Вы мне нужны, чтобы раскрутить моего дядю. Вы сказали «нет». — Он пожевал губу, а затем предложил: — Конечно, все, что тут с вами происходило, было моей попыткой повлиять на ваше решение, заставить вас передумать. Так вы передумали?
Она ничего не сказала. Ужас липким потом расползался по телу. Она не передумала. Но если она так и не даст согласия, то что будет с ней? Может ли она просто лежать вот так вот и ждать, пока он или сам уйдет, или ее отпустит?
Ему молчание Эммы показалось добрым знаком. Он грубовато усмехнулся.
— Но в чем будет состоять ваша конкретная помощь, для меня по-прежнему остается самым неясным пунктом.
Он замолчал надолго, и вид у него был такой, словно он забыл, о чем шла речь. Он шарил глазами по ее груди, по вороху юбок, вытертым чуть не до дыр панталонам, по ногам, раскинутым настолько широко, что он вполне мог между ними стоять. Этот осмотр длился несколько секунд, но Эмма сразу вспомнила в этой связи его заманчивое предложение перед банком. Некоторые из его «предпочтений» смутными не являлись — скорее, совсем наоборот.
Она засуетилась, завертелась, насколько это было возможно.
— Мой дядя Леонард взял несколько вещей, — продолжил свою мысль виконт. Он снова окинул ее этим рассеянным взглядом, быстро, словно делал это против воли, но взгляд то и дело возвращался к тому же маршруту. Его интерес явно подогревался тем положением, в котором она находилась. Ему это нравилось.
— Итак, я думал... — он неохотно, медленно поднял взгляд до уровня ее лица, и тут же бровь его иронично поползла вверх. И словно по мановению волшебной палочки, взгляд его стал иронично-презрительным взглядом господина на недостойную его внимания служанку, — принимая во внимание вашу склонность и способность добиваться справедливости, обходя закон, что мы могли бы...
Могли что? Как любопытно! Он набычился, замолчал. Он похлопал по сиденью стула и выпрямился во весь рост.
— Думаю, — как бы вскользь заметил он, — что наше предприятие было бы не вполне законным.
— Таким же, как привязывать женщин к стульям, — заметила она. Нет, причина его нерешительности была в другом. И эту причину он не желал называть.
Он бросил на нее презрительный взгляд.
— Привязывать к стульям воровок вполне в духе закона. — Он говорил с таким искренним раздражением, что Эмма тут же вынуждена была с ним мысленно согласиться. Впрочем, она продолжала считать себя невинной жертвой произвола.
И вдруг он выпалил:
— Я хочу, чтобы мы вернули две вещи, которые мой дядя забрал из дома в Йоркшире.
Ограбление? Он хотел ее помощи в ограблении собственного дяди? И в то же время она не могла пройти мимо слова «дом».
— Ваш дом имеет почти четыре сотни комнат, — пробурчала она.
Он кивнул, соглашаясь.
— В самом деле. Данорд — самый большой из домов, что у меня когда-либо были. В любом случае мой дядя забрал много вещей. Большинство мне безразличны, но две представляют для меня особую ценность. Хотя Леонард и отрицает, что украл их у меня, я знаю — они у него. Я хочу вернуть ту и другую. При этом мне бы не хотелось отправлять моего единственного оставшегося в живых родственника в тюрьму и навлекать на себя его гнев — если я просто приду и заберу их, он начнет меня преследовать. Вы видите, насколько все сложно. Поэтому мне нужна помощь, и я абсолютно уверен, что вы знаете, как ее мне оказать. Мы могли бы — как вы там это называете? — открыть «большой склад», устроить «большую игру»...
Эмма удивленно прыснула. Потом еще и еще — и не могла остановиться.
— Я думал, вы напуганы, — протяжно заметил виконт, глядя на нее сверху вниз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
собственные чеки своей собственной подписью? То, что отправил чеки на депозит в филиал моего собственного банка? — Он беспомощно вскинул руки. И он явно развлекался. Сделав паузу, он, однако, повторил очень серьезно ту мысль, что высказывал по крайней мере уже раза три: — Конечно, если они кого-то поймают, то не меня, не так ли?
Эмма закрыла глаза, зажала язык между зубами, потом все же облизнула губы.
—Я... я все устрою. Я отдам вам то, что я взяла. В конце концов, ягненок не стоит таких неприятностей. — Слишком поздно она об этом подумала.
И тут, словно он не понял анекдота, виконт переспросил:
— Какой ягненок?
Взгляды их встретились. Ее зрачки расширились, как у Алисы, которая случайно попала в кроличью нору и начала падать в бесконечную пропасть.
И его глаза расширились. Он понял и отшатнулся от нее, словно из чувства гадливости. Руки его, до сих пор патетически сложенные на груди, повисли по обе стороны туловища как раз в тот момент, когда стул, лишенный поддержки, снова завалился на пол. Он вскочил на ноги. Наконец все прояснилось, словно молния озарила черную тучу.
— Вы овечья фермерша! Пятьдесят шесть фунтов! Я мог бы догадаться!
В гневе он бросился прямо к ней и, глядя на нее с высоты шести с чем-то футов, спросил:
— Почему вы не взяли те чертовы десять фунтов? Я не мог позволить себе пятьдесят, вы, дурочка деревенская...
— Еще как могли. Один ваш экипаж...
— Моего дяди. Я отобрал его у него. Он купил его на мои деньги и изобразил на нем мой герб. И оставил чуть ли не каждый пенни под арестом.
— Вы могли бы его продать.
— Мог бы. И ходил бы пешком. И уволил бы всех тех, кто с этим экипажем так или иначе занимается.
Эмма, неизменно в своем духе, не унималась и продолжала спорить, даже лежа привязанная к стулу на полу:
— Тогда как объяснить всю эту перестройку и обновление, что происходит у вас в доме?
— Все в кредит. — Он отвернулся и зашагал по комнате. — Все в кредит, вся жизнь! Я неустанно думаю о том, как сохранять подобающий вид, чтобы мне давали ссуды. Ссуды, подкрепленные одними обещаниями, одним моим именем. Именем, которое мне пришлось отвоевывать с помощью армии адвокатов. Я побывал в двух судах и к томуже в геральдической палате. И как это вы могли позволить себе адвокатов?
— Они берут гонорары по завершении дела, и они вполне уверены в том, что в конечном счете я смогу расплатиться.
Конечно, сможет! О черт, английские лорды не мелочатся до подсчетов шиллингов и пенсов. Он лгал. Да, Эмма была уверена, что он лжет. (Хотя, наверное, немного глупо было пытаться противостоять ему, находясь в столь неудобном положении, тем более что предсказать его поведение не представлялось возможным.) Черт бы его побрал, он мог бы заплатить то, что он должен. Одного взгляда на его пальто достаточно, чтобы убедить в этом кого угодно.
— Вы могли бы не пожалеть пятидесяти фунтов, — стояла на своем Эмма.
— Моя дорогая, — сказал он и замер. Эмма уже пожалела о том, что открыла рот. Он снова наклонился к ней, снова пристально вгляделся в ее лицо, хотя на этот раз физиономия его была перевернута и куда, куда ближе. — Как вы думаете, чего стоит упаковать имения по сундукам и отправить их из России в Британию? Я ожидал получить деньги сразу по приезде. Чего я не ожидал — так это того, что свое почти миллионное наследство я не имею права тронуть пальцем. Не имею права до сих пор. До сегодняшнего дня я не мог снять хоть какую-то крупную сумму, и тут появились вы... До этого мне пришлось неделю вести переписку с геральдической палатой, и они сообщили, что еще не все формальности разрешены. И уж конечно, я не ожидал, что притом, что деньги мои будут мне недоступны, мне всучат громадные извинения и восемнадцать единиц недвижимости, требующие незамедлительных вложений, и в придачу пятьдесят семь слуг, которых надо кормить и которым надо платить. Это просто кошмар какой-то. Я уже думаю, что все проблемы так или иначе разрешаются, когда вдруг возникает новый поворот: оказывается, в банке Йорка я не имею права получить более сотни фунтов по любым трансакциям до тех пор, пока мои адвокаты не уладят дело — с кем бы выдумали? С портным! Чертовым портным, которому мой дядя задолжал одну тысячу семьсот двадцать два фунта восемь шиллингов. И поэтому я не могу платить французскому повару, которого привез с собой в Данорд, столько, сколько он заслуживает.
Платить повару? Он не в состоянии платить повару?
—И я еще ни словом не упомянул о слугах, которых привез с собой. Что я, скажите на милость, должен делать с ними? Бросить их? Некоторые из них уехали со мной из Англии, объездили вместе со мной полмира и теперь вернулись на родину. И, о глупец, я чувствовал себя достаточно уверенно, потому что привез с собой из России рубли, которых в пересчете на фунты должно быть около пятидесяти тысяч. Но в настоящий момент рубли никому не нужны. Обменный курс просто грабительский, и все потому, что наше правительство, видите ли, несколько обеспокоено появлением марксистских кружков в России, которые мутят воду в Петербурге и хотят сместить царя, чтобы, верно, править самим. Мне пришлось все равно поменять рубли, страшно при этом теряя, лишь для того, чтобы дела хоть как-то продвигались дальше.
Он остановился, чтобы передохнуть, затем продолжил:
— Дорогая, я ничего не могу с этим поделать. Я сам — жертва обстоятельств. Да, я очень богатый человек, вынужденный переправить три дома через два моря, чтобы получить восемнадцать объектов собственности, управлять которыми я должен со связанными за спиной руками. И кого я должен за это благодарить? Политиков, обменный курс и дядюшку, который поспешил присвоить себе мое наследство и мою собственность. И посадил меня в долговую яму, из которой я до сих пор не могу выбраться. — Он вскинул руки. — Развязать вас? Вы должны радоваться, что я, связанную, не вышвырнул вас из окна. Овца, тоже мне! — Он отвернулся и вновь принялся ходить по комнате — наверное, чтобы успокоиться.
Правильно. Успокоиться ему не мешало. Эмма издала протяжный вздох. Господи, скорее бы конец!
Но он еще не закончил. Он наворачивал круги по комнате и тыкал ей в лицо своим длинным, загнутым кверху пальцем.
— А вы! Они ограничили меня суммой в сто двадцать семь фунтов, больше которой я не имел права держать в кармане, когда вы — вы! — набросились на меня. Я не знал, совершенно не знал, что мне делать с семьюдесятью семью слугами, которые смотрели на меня как на свою опору, это я вам говорю, идиотка! Я из кожи вон лез, чтобы убедить всю эту чопорную Англию в том, что финансово достаточно состоятелен и могу брать ссуду в тысячи фунтов!
Голос его повысился до крика. Эмма от всей души надеялась, что его услышат и поймут, что пора прийти ей на помощь. «О Господи, пошли мне помощь!» — молила она.
Ей это совсем не нравилось. С каждой минутой он распалялся все больше и больше. Ей прекрасно были видны его сапоги, ступавшие со щелчком на пол в опасной близости от ее головы. Черные, блестящие, из великолепной кожи, нарочито простые. Он собирается выбросить ее из окна. Или лишит жизни иным способом: забьет до смерти этими сапогами, что спереди выше, чем сзади. Спереди доходят до середины колена, а сзади сделан вырез, чтобы икра чувствовала себя свободно. Да, у него была не одна хорошая возможность пнуть ее этим своим русским сапогом.
— Ничего из того, что я делал, вас не устрашило! — Он резко повернулся и ухватился за столбик кровати. — Ничто вас не удовлетворило! Я не могу отпустить вас. Вы упорствуете в своих заблуждениях. Почему вы не взяли те чертовы десять фунтов?! — возопил он вновь.
— Я... я... — Действительно, почему она не взяла те десять фунтов? — Я не знаю. — Она заморгала. — Я бы с удовольствием взяла их сейчас. Если вы меня развяжете и дадите мне эти десять фунтов, клянусь, я уйду и больше вас никогда не потревожу, ваше сиятельство. — Он рехнулся! Этот человек рехнулся! Его надо отправить в сумасшедший дом!
Он продолжал вещать, словно проповедник с кафедры:
— Я не могу поверить в то, что вы не станете мне досаждать. Мне следует вышвырнуть вас в окно, а шерифу сказать, что вы сами выпрыгнули.
— Нет, нет! — Эмма, насколько ей позволяло ее положение, решительно покачала головой. — Я прекрасно себя здесь чувствую, на полу. Очень удобно.
Безумец! Самый отъявленный сумасшедший со склонностью тратить больше, чем может получить. Бесчестный до мозга костей, любитель насилия. «Господи, сохрани меня от него, — мысленно молилась Эмма, — или от его сапог». Старина Стюарт — длинноногий, прекрасно одетый, красивый как черт и даже, вероятно, пытающийся спасти мир или по крайней мере семьдесят семь своих слуг в этом мире, — старина Стюарт был безумцем.
И она была, что называется, в его власти. Вся, вся — до самых кончиков волос, до последней нитки ее прохудившихся фланелевых панталон.
Стюарт стоял к ней спиной, предположительно смотрел на улицу сквозь портьеры. Белая рубашка натянулась на мощной мускулистой спине. Руки он, по-видимому, опять сложил на груди. Тишина. Пока он собирался с мыслями, Эмма пыталась обрести надежду.
В итоге именно для нее, Эммы, тишина показалась особенно мучительной, и она решилась прощупать почву.
— Мне кажется, — вкрадчиво начала она, — что на вашу долю выпало больше тягот, чем я думала.
Не оборачиваясь, он бросил:
— Благодарю.
Прошло еще не меньше минуты, прежде чем он решил обернуться и посмотреть на нее, скользнув взглядом между ее растопыренных колен к лицу.
— Почему ягненок может стоить пятьдесят фунтов? — спросил он, и вопрос был вполне справедливым.
И еще его глаза — эти горестно опущенные уголки глаз. Она даже почувствовала к нему нечто вроде симпатии.
— Вам не кажется, что мы могли бы обсудить этот вопрос хотя бы при нормальном положении стула? — спросила она. — У меня руки сильно затекли.
На какой-то радостный миг она решила, что он намерен поступить сообразно ее совету, ибо он повернулся и подошел к ней. Но она жестоко ошиблась. Он встал между ножками стула — между ее ногами фактически — и вновь нагнулся к ней, опираясь о края сиденья по обе стороны от ее бедер. Он хмуро смотрел ей в глаза, будто пытался решить какую-то сложную проблему. Затем произнес прямо над ее головой:
— Ваши руки связаны в районе копчика. Прогнитесь в пояснице. Вы в самой удобной из возможных позиций.
Эмма скривила губы:
— Вы многих женщин связывали, верно?
Он приподнял бровь и ухмыльнулся. Вы немного не такой, как все, со странностями?
— Она старалась говорить с едким сарказмом, старалась заставить вызвать в нем чувство вины. Но сарказм отчасти относился и к ней самой, к тому непостижимому и неуместному сочувствию, которое она почему-то испытывала к этому мужчине с печальными глазами и запутанным финансовым положением.
Хотя, наверное делать его сексуальные предпочтения предметом для острот в ее положении было не слишком мудро. Он смотрел на нее сверху вниз, размышляя.
— Трудно сказать. — Ба! Он решил серьезно ответить на ее вопрос. — В смысле буквы закона? Определенно. Но британские законы на этот предмет столь сложны, что мне вообще не понятно, как мы еще сохранили себя как нацию. — Он усмехнулся. — Как мило, что у нас все же состоялся этот разговор. А что вы из себя представляете?
Эмма почувствовала, что язык во рту распух. Он не хотел шевелиться.
— Что до меня, — как ни в чем не бывало продолжал он, — у меня нет определенных фетишей, но и границ я себе тоже практически не ставлю. Мои пристрастия вообще-то можно сравнить с аппетитами человека, способного есть с наслаждением все, что угодно, была бы компания приятная. — Собственное наблюдение его позабавило. Он вновь приподнял бровь и добавил: — Удовольствие, по моим наблюдением, зависит от женщины, которая с тобой, от степени доверия между партнерами, а не от самого акта. — Он слегка пожал плечами. — Хотя и само по себе главное событие тоже может быть довольно приятным. — Он ненадолго замолчал. — Итак, каким образом мы будем объединяться?
Эмма смотрела на него во все глаза, разинув рот от неожиданности. Она все равно не могла бы передать степени своего возмущения. Единственное, что ей пришло в голову, — это сменить тему.
— У вас в самом деле семьдесят семь слуг? — спросила она.
— Да, около того. — Виконт тряхнул головой. — Это ошибка. Мне столько не надо. У моего дяди было их слишком много. У моего покойного отца еще больше. Мне же вполне достаточно моих собственных. Теперь они все собрались вместе и служат у меня. Я не знаю, как мне быть. Уволить людей, которые много лет служили моей семье, просто потому... — Он оборвал фразу на полуслове, темные зрачки его расширились. Он и сам не понимал почему. Он просто не мог уволить их, и все.
«Ну-ну», — подумала Эмма. Как странно, что у этого человеческого существа с дурными наклонностями и, видимо, без предрассудков оказалась такая милая слабость.
— Чего вы от меня хотите? — решила напрямик спросить Эмма.
Он молчал, пребывая будто бы в нерешительности. Он смотрел на нее сверху вниз, связанную, поверженную, смотрел на женщину, которую сам скрутил так, будто опасался оказать ей незаслуженное доверие. Затем произнес:
— Я уже говорил вам. Вы мне нужны, чтобы раскрутить моего дядю. Вы сказали «нет». — Он пожевал губу, а затем предложил: — Конечно, все, что тут с вами происходило, было моей попыткой повлиять на ваше решение, заставить вас передумать. Так вы передумали?
Она ничего не сказала. Ужас липким потом расползался по телу. Она не передумала. Но если она так и не даст согласия, то что будет с ней? Может ли она просто лежать вот так вот и ждать, пока он или сам уйдет, или ее отпустит?
Ему молчание Эммы показалось добрым знаком. Он грубовато усмехнулся.
— Но в чем будет состоять ваша конкретная помощь, для меня по-прежнему остается самым неясным пунктом.
Он замолчал надолго, и вид у него был такой, словно он забыл, о чем шла речь. Он шарил глазами по ее груди, по вороху юбок, вытертым чуть не до дыр панталонам, по ногам, раскинутым настолько широко, что он вполне мог между ними стоять. Этот осмотр длился несколько секунд, но Эмма сразу вспомнила в этой связи его заманчивое предложение перед банком. Некоторые из его «предпочтений» смутными не являлись — скорее, совсем наоборот.
Она засуетилась, завертелась, насколько это было возможно.
— Мой дядя Леонард взял несколько вещей, — продолжил свою мысль виконт. Он снова окинул ее этим рассеянным взглядом, быстро, словно делал это против воли, но взгляд то и дело возвращался к тому же маршруту. Его интерес явно подогревался тем положением, в котором она находилась. Ему это нравилось.
— Итак, я думал... — он неохотно, медленно поднял взгляд до уровня ее лица, и тут же бровь его иронично поползла вверх. И словно по мановению волшебной палочки, взгляд его стал иронично-презрительным взглядом господина на недостойную его внимания служанку, — принимая во внимание вашу склонность и способность добиваться справедливости, обходя закон, что мы могли бы...
Могли что? Как любопытно! Он набычился, замолчал. Он похлопал по сиденью стула и выпрямился во весь рост.
— Думаю, — как бы вскользь заметил он, — что наше предприятие было бы не вполне законным.
— Таким же, как привязывать женщин к стульям, — заметила она. Нет, причина его нерешительности была в другом. И эту причину он не желал называть.
Он бросил на нее презрительный взгляд.
— Привязывать к стульям воровок вполне в духе закона. — Он говорил с таким искренним раздражением, что Эмма тут же вынуждена была с ним мысленно согласиться. Впрочем, она продолжала считать себя невинной жертвой произвола.
И вдруг он выпалил:
— Я хочу, чтобы мы вернули две вещи, которые мой дядя забрал из дома в Йоркшире.
Ограбление? Он хотел ее помощи в ограблении собственного дяди? И в то же время она не могла пройти мимо слова «дом».
— Ваш дом имеет почти четыре сотни комнат, — пробурчала она.
Он кивнул, соглашаясь.
— В самом деле. Данорд — самый большой из домов, что у меня когда-либо были. В любом случае мой дядя забрал много вещей. Большинство мне безразличны, но две представляют для меня особую ценность. Хотя Леонард и отрицает, что украл их у меня, я знаю — они у него. Я хочу вернуть ту и другую. При этом мне бы не хотелось отправлять моего единственного оставшегося в живых родственника в тюрьму и навлекать на себя его гнев — если я просто приду и заберу их, он начнет меня преследовать. Вы видите, насколько все сложно. Поэтому мне нужна помощь, и я абсолютно уверен, что вы знаете, как ее мне оказать. Мы могли бы — как вы там это называете? — открыть «большой склад», устроить «большую игру»...
Эмма удивленно прыснула. Потом еще и еще — и не могла остановиться.
— Я думал, вы напуганы, — протяжно заметил виконт, глядя на нее сверху вниз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39