Не могу дождаться, когда наконец смогу пролить за него кровь.
И снова эта странная мелодика речи! Чем больше она с ним говорила, тем меньше замечала особенности его интонационного рисунка. Она велела себе слушать повнимательнее, чтобы понять: то ли она стала привыкать к его речи, то ли он стал говорить более гладко.
— Только помолитесь о том, чтобы не пришлось пролить собственную кровь, — сказала Эмма. — Это совсем не шутка — то, что вы задумали, Стюарт. Мне бы очень хотелось отговорить вас. Вы просто не можете учесть всех возможных поворотов. — Она помолчала, потом с неохотой добавила: — Однажды у нашей «мишени» оказалось настоящее ружье. Никто не знал. Он ранил четверых, меня в том числе. Стюарт стал очень серьезен.
— Я рад, что вы выжили. Куда вас ранили? Я никаких шрамов не вижу.
— Вот сюда. — Она подняла волосы над виском. — И если я действительно легко отделалась, то другие десять человек, которые в этом были задействованы, пострадали весьма серьезно. Фактически я одна вышла сухой из воды.
И как только она произнесла эти слова, что-то внутри ее содрогнулось, что-то, что она удерживала, напрягая мышцы груди до тех пор, пока это ощущение не проходило. Сталь. Зак любил повторять, что она сделана из стали. «Ты такая сильная, Эмма. Будто вся твоя крепкая, гибкая спина, весь твой позвоночник сделан из дисков особо прочной стали. И характер у тебя такой. Мне нравится твой крепкий характер».
А ей нравилось то, что ему это нравится. И то, что он умел играть словами. Любому фермерскому сынку было до Зака далеко, как до луны.
Доверие. Уверенность. Когда-то в ней было столько уверенности! «Игры в доверие». Жестокие игры. Игры уверенных в себе людей. Больше она себе так не доверяла. И быть может, для жизни это было не так уж плохо.
Не доверяла она и человеку, что стоял перед ней. Стюарт стоял и смотрел на нее, нагруженный саквояжем, документами, своим роскошным и ее потрепанным пальто, своей шляпой и перчатками. Перед ней был тот мужчина, которого она встретила в банке.
— Так мы идем? — спросил ее совсем недавний любовник.
— Конечно, — сказала она и подобрала свою бесформенную юбку, будто это было бальное платье. Когда-то она носила и бальные платья. Она мысленно покачала головой. Она отдалась ему, как овца во время гона. Она до сих пор не могла понять, почему это сделала. Как это случилось?
А потом стало еще хуже. Когда он потянулся к дверной ручке рукой, нагруженной саквояжем, он вдруг поморщился и схватился за плечо. Начал растирать мышцу. Он постоял пару секунд, а потом уселся прямо на саквояж.
— Что случилось? — спросила она, видя, что он вставать не собирается.
— Плечо. Я думаю, вы его действительно крепко прикусили.
— Я? Нет! Это у вас подагра!
— Хорошо. — Он бросил на пол пальто и принялся расстегивать сюртук.
— Перестаньте, — сказала она. — Я не желаю видеть вашу грудь.
— Мое плечо. Я хочу, чтобы вы увидели то, что сделали.
Он наполовину расстегнул сюртук, освобождая плечо, и расстегнул верхние пуговицы рубашки, ослабив узел галстука.
Эмма отвернулась.
Но боковым зрением она успела ухватить кусочек его шеи и верхнюю часть груди — совершенно замечательную из-за развитой, как у атлета, мускулатуры. С черным курчавыми завитками по центру. И когда он выставил вперед свое скульптурное плечо, она увидела следы зубов, впившихся как раз в мускульный бугорок. Следы были глубокими, несмотря на то что кожу зубы не повредили.
— Посмотрите на это! — сказал он, смеясь. Эмма прикусила губу.
— Может, это не я? — Действительно, может, он сделал себе татуировку, чтобы рождать в своих партнершах чувство вины.
— Не может.
— Э-э... — Эмма не знала, что полагается говорить в подобных случаях. — Руки-то у меня были несвободны, — да, тут она все правильно сказала, — а я... хотела почувствовать вас и... — Эмма замолчала, тупо уставившись на оставленные ею следы, спрашивая себя, как она до этого дошла, — ваше плечо оказалось самым доступным. И потом оно было такое... красивое. — Вот она сразу во всем и призналась. — Мне захотелось... его почувствовать.
— Ну что ж, спасибо.
Она посмотрела ему в глаза.
С довольной улыбкой он застегивал рубашку.
— Сказать по правде, — со смехом признался он, — я в тот момент едва ли заметил ваш укус. Я был слишком занят другим. Но ладно, принимается. Вы не очень сильно кусаетесь, хотя, честно говоря, я бы предпочел, чтобы вы совсем не кусались.
— Простите. — Впредь она будет более осторожна. Господи, о чем это она! Это больше не повторится! Но в любом случае причинять другим людям боль без особой на то нужды нельзя.
— А мне не жаль, — сказал он, глядя на ее опущенную голову. — Никаких сожалений и никаких извинений. Все это было чертовски здорово. Вы такая маленькая норовистая лошадка. Маленькая не значит плохая. Вы — прелесть.
—Я не такая. Я просто нормальная женщина. Он улыбался, и в глазах его плясали огоньки.
— Которая кусается. — Он засмеялся. — Добро пожаловать в реальный мир, Эмма. В этот мир, полный разврата.
Эмма против воли улыбнулась. Во всем этом было что-то смешное, а не только заставлявшее смущаться и краснеть. Если он смеялся над ней, дразнил ее по поводу того, что она сделала...
А что она сделала? Укусила мужчину. Чуть-чуть. В плечо.
Она укусила его. И она лизала его палец. Где-то лет с семнадцати ей ни разу не приходила в голову эта опасная мысль: мужчины могут быть приятными. На вкус. Может, не все. Но ее мужчина — точно.
Поправив галстук, он еще раз спросил:
— Так мы идем?
Она кивнула, чуть более покорно, чем раньше, но апломба все же не растеряла.
— Да, идем, — сказала она и выплыла, придерживая подол необъятной юбки с королевским достоинством. Она знала, как надо говорить, как двигаться, как держаться. Она это помнила. И как приятно было легко, словно вальсируя, проскользнуть мимо виконта Монт-Виляра в открытую дверь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Кочерга
Йоркширский пудинг Просейте в миску три полные чашки муки и пол чайной ложки соли. Отмерьте чашку молока, но добавьте в муку лишь столько, чтобы тесто получилось консистенции густой сметаны. В отдельной миске слегка взбейте два яйца и долейте оставшееся молоко. Соедините две смеси и взбивайте до тех пор, пока на поверхности не появятся крупные пузыри. Пусть тесто постоит час (последний час, пока жарится мясо, откуда вы возьмете немного жира). Достаньте жарево из духовки и слейте жир, так, чтобы дно каждой из форм для теста было покрыто тонким слоем жира. Поставьте формы для теста в духовку на 425 градусов, чтобы жир зашипел. Достаньте формы из духовки и заполните каждую до половины тестом. Оставьте печься двадцать пять — тридцать минут. Пудинг подойдет и станет коричневым. Подавать немедленно из горячей духовки с подливой.
Эмма Дарлингтон Хотчкис «Йоркширские советы по домоводству и рецепты»
Глава 7
Что тебе суждено, того не избежать.
Шотландская поговорка
Эмма и Стюарт ждали на ступеньках гостиницы меньше минуты. Огромный, сверкающий черным лаком экипаж, запряженный восьмеркой славных лошадей, выехал из-за угла. Холодало. Ледяной ветер насквозь продувал старенькое пальто.
Эта карета казалась ей не просто большой — нет, громадной. Она не просто производила впечатление, она ошеломляла, внушала страх. Колесница, низвергающаяся в Тартар. Сердце Эммы гулко забилось, когда перед ней открылась дверца и она зашла внутрь.
Там, внутри, пространства было, пожалуй, побольше, чем в задней комнате ее дома. Карету тащило больше лошадей, чем было в наличии у всех жителей ее деревни, вместе взятых. Черные, блестящие. Совершенные линии экипажа казались еще совершеннее на фоне заснеженной мостовой. Черное на белом. У дверцы стоял лакей. Рука в белой перчатке на сверкающей медной ручке. И окна! Она раньше не замечала, сколько в этом экипаже окон. Быть может, потому, что над каждым был навес с золотым позументом и бахромой и кожаный экран. Окна по большей части зашторены и закрыты экраном: владелец экипажа предпочитал оставаться в тени и сам был словно порождением тени.
Но на этот раз окна были свободны от экранов и стекла безукоризненно сверкали, отражая словно игрушечную гостиницу из желтого камня, черную дверь с синим навесом и, наконец, ее самое — с непокрытой головой, идущую бок о бок с человеком в черном пальто и шляпе, который выглядел аристократом до мозга костей. Он был очень высок, а в черном казался еще выше. Он возвышался над всеми: над ней, над лакеем.
Щелкнул замок, и дверь распахнулась, заколыхались золоченые кисти, украшавшие портьеры из тяжелого шелка, обрамлявшие окна изнутри. Внутренняя обивка двери сочеталась со всем интерьером — темно-красная, подбитая войлоком кожа. Полированное дерево, бронза, хрусталь, бархат... Столько роскоши, трудно было объять все сразу. Лошади заржали, некоторые начали перебирать ногами, карета накренилась на дюйм, и лакеи, и кучер, и сам виконт — все обратили взгляды на восьмерку.
— Тебе сегодня с ними очень хлопотно? — спросил виконт у возницы.
— Не больше, чем обычно, — ответил тот.
Стюарт подошел к восьмерке. Один из коней снова заржал, задрав голову.
— Ну, полегче, — пробормотал Стюарт, осторожно погладив коня. Тот снова заржал и
взбрыкнул, достаточно нервно, чтобы заставить следующую лошадь в упряжке заметно забеспокоиться. Вся восьмерка на миг, казалось, вышла из-под контроля. Стюарт схватил поводья и заставил нервного коня пригнуть голову.
— Спокойнее, — повторил он, поглаживая животное по холке. — Спокойно.
Стюарт отпустил коня. Животное, казалось, успокоилось. Конь узнал своего хозяина. Стюарт еще несколько секунд оставался на месте, затем подошел к кучеру, и они начали тихо переговариваться. Кучер сказал ему что-то, виконт кивнул в ответ, задумчиво посмотрел на лошадей и сложил на груди руки.
Эмма ждала. Она думала, что они вот-вот должны тронуться. Однако виконт как будто и не собирался отходить от лошадей. Они прекрасно смотрелись вместе — он в своей слегка иностранной одежде: в черном котелке, черных перчатках и незастегнутом, с широкими роскошными фалдами и большими лацканами пальто. Шарф из серого шелка свободно лежал на плечах, и концы его трепал ветер.
Второй лакей, прикрепив саквояж к багажнику, подошел к вознице и виконту, предлагая какие-то свои меры. По-видимому, речь все еще шла о лошадях. Стюарт слушал внимательно, задавал вопросы. Кучер со своих высот тоже делился своими соображениями. Разговор был строгий и деловой. Виконт вновь напомнил ей того человека, которого она видела в банке. Человека, скупого на улыбки, делового, серьезного.
Ироничный, умевший многозначительно улыбаться мужчина, казалось, остался в гостинице. Создавалось впечатление, что, как только он надевал свое пальто, перчатки, шляпу, шарф — регалии виконта, как только рядом с ним оказывались его слуги, груз аристократического титула и ответственности тяжело ложился ему на плечи. Тянул вниз. Не давал радоваться жизни.
«Ему надо почаще все это с себя скидывать», — подумала Эмма.
О Боже! Эмма тут же опустила голову и посмотрела себе под ноги. Лучше не надо. Лучше пусть он вообще никогда с себя ничего не снимает.
Богатый, чертовски чванливый, красивый... Она бросила взгляд в его сторону, где он стоял, высокий и прямой, рядом со своими роскошными лошадьми.
— Если все в порядке, мы можем ехать?! — вдруг, удивившись собственной дерзости, крикнула она ему. — У меня не так много свободного времени, как у вас.
Он замолчал на полуслове и оглянулся. На самом деле оглянулись все трое. Они все уставились на женщину в потрепанном пальто, которая смела перебивать виконта, когда тот был занят своими любимыми лошадьми.
—Мы можем ехать? — с более спокойными интонациями повторила она. Эмма была искренне задета тем, что потеряла возможность распоряжаться собой и своим временем так, как она привыкла.
Он вскинул подбородок — она даже разглядела за полями шляпы, как поднялась в недоумении его бровь.
Он удивленно воскликнул что-то. Она не была уверена в том, как следует интерпретировать этот возглас и этот взгляд, и поэтому сочла за благо добавить:
— Пожалуйста. — Потом подумала и добавила еще: — Ваше сиятельство.
Он сказал что-то на иностранном языке, одно из тех слов, которое должно по идее содержать десять слогов, а их необходимо как-то запихнуть в три. Похоже на мяуканье кошки. Эмма решила, что он говорит на русском. Ей не было важно, что он говорит, лишь бы слышать эту его особую, странную мелодику речи. Затем он сказал по-английски:
— Да. Мы можем ехать. Как мило с вашей стороны быть такой почтительной и уважительной. Шаг в правильном направлении, Эмма. — Он зашагал к ней и вдруг спросил: — Когда? — И, тут же осознав, что одного слова недостаточно, уточнил: — Когда был сбит ваш ягненок?
Эмма задумалась.
— В августе.
— Когда именно в августе? Я забрал карету в августе. Выходит, у него не весь месяц была карета?
Эмма сдвинула брови.
— Вы хотите сказать, что моего ягненка мог сбить ваш дядя?
Он подошел к ней вплотную и посмотрел в глаза.
— Это не важно, — со вздохом произнес он. — Вы были правы. Я способен убить вашего ягненка, а потом создать вам с этим еще и проблемы. — Он взглянул на снег, затем вновь поднял голову и спросил: — Это на самом деле так ужасно?
У него было такое выражение лица, будто он хотел спросить ее, на самом ли деле он так ужасен.
— Для ягненка это действительно было ужасно.
— Кони, — он кивнул в их сторону, — очень быстрые. Я их полюбил. — Он состроил гримасу. — Они самые безумные животные, с которыми мне доводилось иметь дело. Я все время пытаюсь их успокоить. Мой отец, — он поднял вверх бровь, — он бил их, не давал им еды... — Стюарт вдруг замолчал. Возмущение, отвращение мешали ему говорить. Затем он вновь посмотрел ей прямо в глаза. — Я продолжаю думать, что ласковое обращение может вернуть их в нормальное состояние. Вы считаете это возможным?
Едва ли Эмма могла дать ответ специалиста, но она все же попробовала:
— Кого-то — да, кого-то — нет. — Она не знала, как насчет лошадей, но с людьми дело обстояло именно так.
— Они великолепны, вы так не считаете? — Он обернулся, чтобы еще раз полюбоваться на своих коней. — И замечательны тем, что так здорово подходят друг к другу.
— Да.
— И их скорость, и их темперамент... Он замолчал, она ждала.
— Трое из них становятся послушными, я это чувствую. Что касается переднего пристяжного... — Конь бил копытом землю, опуская и поднимая голову. Стюарт покачал головой. — Но даже этот, который лягается и кусается, все равно скачет в команде. Это хороший знак, не так ли? Они, все восемь, вкладывают душу в свое дело, словно их жизнь зависит от того, как скоро они доберутся от одной точки к другой. Мой возница говорит, что они им правят, а не он ими. Единственный способ справиться с ними — это отпустить поводья.
Он любил своих лошадей. Своих плохих лошадей. Он старался защитить их, сберечь. А заодно и семьдесят семь слуг. Что же здесь такого? Она смотрела на него, сдвинув брови, и ветер хлестал ей в лицо. Эмма пыталась понять, почему именно с ней он с такой подкупающей искренностью заговорил о своих проблемах.
— Это ведь опасно, не так ли? Я имею в виду для вас, не для ягнят.
Он смотрел прямо на нее.
— Не думаю, что слишком опасно. Они ведь не сбиваются с дороги.
Он пожал плечами и, опустив глаза, признался:
— Не могу сказать. Обычно они не натыкаются на препятствия. Должно быть, там, где был ваш ягненок, дорога делала поворот и у них было мало пространства для маневра.
— Они не должны были скакать так быстро.
Ему не понравился этот назидательный тон и неприятный ответ.
— Они — единственная живая связь между мной и моим отцом, который никогда не делал мне ничего плохого, не навязывал мне свою злую волю. — Он вздохнул. — А теперь вы говорите, что и их нельзя считать невинными.
— Они животные. Все животные невинны.
Он пристально смотрел на нее.
— Мы тоже животные.
— Другие животные, не люди. Лошади, собаки, кошки — они ни в чем не повинны. Они просто следуют своей природе.
Он, прищурившись, смотрел на нее целую минуту.
— Возможно, мы все только это и делаем.
Она взвесила его слова, затем добавила собственное суждение:
— Тогда я бы нашла другое слово. Не ответственны. Мы просто отвечаем за свои действия, а животные — нет.
Он кивнул и предложил ей руку. Она приняла ее, и он помог ей подняться на ступеньку кареты. Она вошла и устроилась на мягком сиденье из кожи такого темно-красного цвета, что он казался почти черным. Внутри все тускло блестело — полированное дерево, боковые светильники из горного хрусталя, бронзовые ручки, бархатные кольца, за которые можно было держаться при езде. Но самым впечатляющим были, конечно, окна. Окна с поднятыми экранами. Они предлагали пассажирам насладиться воистину роскошным видом — панорама открывалась едва ли не во всех направлениях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
И снова эта странная мелодика речи! Чем больше она с ним говорила, тем меньше замечала особенности его интонационного рисунка. Она велела себе слушать повнимательнее, чтобы понять: то ли она стала привыкать к его речи, то ли он стал говорить более гладко.
— Только помолитесь о том, чтобы не пришлось пролить собственную кровь, — сказала Эмма. — Это совсем не шутка — то, что вы задумали, Стюарт. Мне бы очень хотелось отговорить вас. Вы просто не можете учесть всех возможных поворотов. — Она помолчала, потом с неохотой добавила: — Однажды у нашей «мишени» оказалось настоящее ружье. Никто не знал. Он ранил четверых, меня в том числе. Стюарт стал очень серьезен.
— Я рад, что вы выжили. Куда вас ранили? Я никаких шрамов не вижу.
— Вот сюда. — Она подняла волосы над виском. — И если я действительно легко отделалась, то другие десять человек, которые в этом были задействованы, пострадали весьма серьезно. Фактически я одна вышла сухой из воды.
И как только она произнесла эти слова, что-то внутри ее содрогнулось, что-то, что она удерживала, напрягая мышцы груди до тех пор, пока это ощущение не проходило. Сталь. Зак любил повторять, что она сделана из стали. «Ты такая сильная, Эмма. Будто вся твоя крепкая, гибкая спина, весь твой позвоночник сделан из дисков особо прочной стали. И характер у тебя такой. Мне нравится твой крепкий характер».
А ей нравилось то, что ему это нравится. И то, что он умел играть словами. Любому фермерскому сынку было до Зака далеко, как до луны.
Доверие. Уверенность. Когда-то в ней было столько уверенности! «Игры в доверие». Жестокие игры. Игры уверенных в себе людей. Больше она себе так не доверяла. И быть может, для жизни это было не так уж плохо.
Не доверяла она и человеку, что стоял перед ней. Стюарт стоял и смотрел на нее, нагруженный саквояжем, документами, своим роскошным и ее потрепанным пальто, своей шляпой и перчатками. Перед ней был тот мужчина, которого она встретила в банке.
— Так мы идем? — спросил ее совсем недавний любовник.
— Конечно, — сказала она и подобрала свою бесформенную юбку, будто это было бальное платье. Когда-то она носила и бальные платья. Она мысленно покачала головой. Она отдалась ему, как овца во время гона. Она до сих пор не могла понять, почему это сделала. Как это случилось?
А потом стало еще хуже. Когда он потянулся к дверной ручке рукой, нагруженной саквояжем, он вдруг поморщился и схватился за плечо. Начал растирать мышцу. Он постоял пару секунд, а потом уселся прямо на саквояж.
— Что случилось? — спросила она, видя, что он вставать не собирается.
— Плечо. Я думаю, вы его действительно крепко прикусили.
— Я? Нет! Это у вас подагра!
— Хорошо. — Он бросил на пол пальто и принялся расстегивать сюртук.
— Перестаньте, — сказала она. — Я не желаю видеть вашу грудь.
— Мое плечо. Я хочу, чтобы вы увидели то, что сделали.
Он наполовину расстегнул сюртук, освобождая плечо, и расстегнул верхние пуговицы рубашки, ослабив узел галстука.
Эмма отвернулась.
Но боковым зрением она успела ухватить кусочек его шеи и верхнюю часть груди — совершенно замечательную из-за развитой, как у атлета, мускулатуры. С черным курчавыми завитками по центру. И когда он выставил вперед свое скульптурное плечо, она увидела следы зубов, впившихся как раз в мускульный бугорок. Следы были глубокими, несмотря на то что кожу зубы не повредили.
— Посмотрите на это! — сказал он, смеясь. Эмма прикусила губу.
— Может, это не я? — Действительно, может, он сделал себе татуировку, чтобы рождать в своих партнершах чувство вины.
— Не может.
— Э-э... — Эмма не знала, что полагается говорить в подобных случаях. — Руки-то у меня были несвободны, — да, тут она все правильно сказала, — а я... хотела почувствовать вас и... — Эмма замолчала, тупо уставившись на оставленные ею следы, спрашивая себя, как она до этого дошла, — ваше плечо оказалось самым доступным. И потом оно было такое... красивое. — Вот она сразу во всем и призналась. — Мне захотелось... его почувствовать.
— Ну что ж, спасибо.
Она посмотрела ему в глаза.
С довольной улыбкой он застегивал рубашку.
— Сказать по правде, — со смехом признался он, — я в тот момент едва ли заметил ваш укус. Я был слишком занят другим. Но ладно, принимается. Вы не очень сильно кусаетесь, хотя, честно говоря, я бы предпочел, чтобы вы совсем не кусались.
— Простите. — Впредь она будет более осторожна. Господи, о чем это она! Это больше не повторится! Но в любом случае причинять другим людям боль без особой на то нужды нельзя.
— А мне не жаль, — сказал он, глядя на ее опущенную голову. — Никаких сожалений и никаких извинений. Все это было чертовски здорово. Вы такая маленькая норовистая лошадка. Маленькая не значит плохая. Вы — прелесть.
—Я не такая. Я просто нормальная женщина. Он улыбался, и в глазах его плясали огоньки.
— Которая кусается. — Он засмеялся. — Добро пожаловать в реальный мир, Эмма. В этот мир, полный разврата.
Эмма против воли улыбнулась. Во всем этом было что-то смешное, а не только заставлявшее смущаться и краснеть. Если он смеялся над ней, дразнил ее по поводу того, что она сделала...
А что она сделала? Укусила мужчину. Чуть-чуть. В плечо.
Она укусила его. И она лизала его палец. Где-то лет с семнадцати ей ни разу не приходила в голову эта опасная мысль: мужчины могут быть приятными. На вкус. Может, не все. Но ее мужчина — точно.
Поправив галстук, он еще раз спросил:
— Так мы идем?
Она кивнула, чуть более покорно, чем раньше, но апломба все же не растеряла.
— Да, идем, — сказала она и выплыла, придерживая подол необъятной юбки с королевским достоинством. Она знала, как надо говорить, как двигаться, как держаться. Она это помнила. И как приятно было легко, словно вальсируя, проскользнуть мимо виконта Монт-Виляра в открытую дверь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Кочерга
Йоркширский пудинг Просейте в миску три полные чашки муки и пол чайной ложки соли. Отмерьте чашку молока, но добавьте в муку лишь столько, чтобы тесто получилось консистенции густой сметаны. В отдельной миске слегка взбейте два яйца и долейте оставшееся молоко. Соедините две смеси и взбивайте до тех пор, пока на поверхности не появятся крупные пузыри. Пусть тесто постоит час (последний час, пока жарится мясо, откуда вы возьмете немного жира). Достаньте жарево из духовки и слейте жир, так, чтобы дно каждой из форм для теста было покрыто тонким слоем жира. Поставьте формы для теста в духовку на 425 градусов, чтобы жир зашипел. Достаньте формы из духовки и заполните каждую до половины тестом. Оставьте печься двадцать пять — тридцать минут. Пудинг подойдет и станет коричневым. Подавать немедленно из горячей духовки с подливой.
Эмма Дарлингтон Хотчкис «Йоркширские советы по домоводству и рецепты»
Глава 7
Что тебе суждено, того не избежать.
Шотландская поговорка
Эмма и Стюарт ждали на ступеньках гостиницы меньше минуты. Огромный, сверкающий черным лаком экипаж, запряженный восьмеркой славных лошадей, выехал из-за угла. Холодало. Ледяной ветер насквозь продувал старенькое пальто.
Эта карета казалась ей не просто большой — нет, громадной. Она не просто производила впечатление, она ошеломляла, внушала страх. Колесница, низвергающаяся в Тартар. Сердце Эммы гулко забилось, когда перед ней открылась дверца и она зашла внутрь.
Там, внутри, пространства было, пожалуй, побольше, чем в задней комнате ее дома. Карету тащило больше лошадей, чем было в наличии у всех жителей ее деревни, вместе взятых. Черные, блестящие. Совершенные линии экипажа казались еще совершеннее на фоне заснеженной мостовой. Черное на белом. У дверцы стоял лакей. Рука в белой перчатке на сверкающей медной ручке. И окна! Она раньше не замечала, сколько в этом экипаже окон. Быть может, потому, что над каждым был навес с золотым позументом и бахромой и кожаный экран. Окна по большей части зашторены и закрыты экраном: владелец экипажа предпочитал оставаться в тени и сам был словно порождением тени.
Но на этот раз окна были свободны от экранов и стекла безукоризненно сверкали, отражая словно игрушечную гостиницу из желтого камня, черную дверь с синим навесом и, наконец, ее самое — с непокрытой головой, идущую бок о бок с человеком в черном пальто и шляпе, который выглядел аристократом до мозга костей. Он был очень высок, а в черном казался еще выше. Он возвышался над всеми: над ней, над лакеем.
Щелкнул замок, и дверь распахнулась, заколыхались золоченые кисти, украшавшие портьеры из тяжелого шелка, обрамлявшие окна изнутри. Внутренняя обивка двери сочеталась со всем интерьером — темно-красная, подбитая войлоком кожа. Полированное дерево, бронза, хрусталь, бархат... Столько роскоши, трудно было объять все сразу. Лошади заржали, некоторые начали перебирать ногами, карета накренилась на дюйм, и лакеи, и кучер, и сам виконт — все обратили взгляды на восьмерку.
— Тебе сегодня с ними очень хлопотно? — спросил виконт у возницы.
— Не больше, чем обычно, — ответил тот.
Стюарт подошел к восьмерке. Один из коней снова заржал, задрав голову.
— Ну, полегче, — пробормотал Стюарт, осторожно погладив коня. Тот снова заржал и
взбрыкнул, достаточно нервно, чтобы заставить следующую лошадь в упряжке заметно забеспокоиться. Вся восьмерка на миг, казалось, вышла из-под контроля. Стюарт схватил поводья и заставил нервного коня пригнуть голову.
— Спокойнее, — повторил он, поглаживая животное по холке. — Спокойно.
Стюарт отпустил коня. Животное, казалось, успокоилось. Конь узнал своего хозяина. Стюарт еще несколько секунд оставался на месте, затем подошел к кучеру, и они начали тихо переговариваться. Кучер сказал ему что-то, виконт кивнул в ответ, задумчиво посмотрел на лошадей и сложил на груди руки.
Эмма ждала. Она думала, что они вот-вот должны тронуться. Однако виконт как будто и не собирался отходить от лошадей. Они прекрасно смотрелись вместе — он в своей слегка иностранной одежде: в черном котелке, черных перчатках и незастегнутом, с широкими роскошными фалдами и большими лацканами пальто. Шарф из серого шелка свободно лежал на плечах, и концы его трепал ветер.
Второй лакей, прикрепив саквояж к багажнику, подошел к вознице и виконту, предлагая какие-то свои меры. По-видимому, речь все еще шла о лошадях. Стюарт слушал внимательно, задавал вопросы. Кучер со своих высот тоже делился своими соображениями. Разговор был строгий и деловой. Виконт вновь напомнил ей того человека, которого она видела в банке. Человека, скупого на улыбки, делового, серьезного.
Ироничный, умевший многозначительно улыбаться мужчина, казалось, остался в гостинице. Создавалось впечатление, что, как только он надевал свое пальто, перчатки, шляпу, шарф — регалии виконта, как только рядом с ним оказывались его слуги, груз аристократического титула и ответственности тяжело ложился ему на плечи. Тянул вниз. Не давал радоваться жизни.
«Ему надо почаще все это с себя скидывать», — подумала Эмма.
О Боже! Эмма тут же опустила голову и посмотрела себе под ноги. Лучше не надо. Лучше пусть он вообще никогда с себя ничего не снимает.
Богатый, чертовски чванливый, красивый... Она бросила взгляд в его сторону, где он стоял, высокий и прямой, рядом со своими роскошными лошадьми.
— Если все в порядке, мы можем ехать?! — вдруг, удивившись собственной дерзости, крикнула она ему. — У меня не так много свободного времени, как у вас.
Он замолчал на полуслове и оглянулся. На самом деле оглянулись все трое. Они все уставились на женщину в потрепанном пальто, которая смела перебивать виконта, когда тот был занят своими любимыми лошадьми.
—Мы можем ехать? — с более спокойными интонациями повторила она. Эмма была искренне задета тем, что потеряла возможность распоряжаться собой и своим временем так, как она привыкла.
Он вскинул подбородок — она даже разглядела за полями шляпы, как поднялась в недоумении его бровь.
Он удивленно воскликнул что-то. Она не была уверена в том, как следует интерпретировать этот возглас и этот взгляд, и поэтому сочла за благо добавить:
— Пожалуйста. — Потом подумала и добавила еще: — Ваше сиятельство.
Он сказал что-то на иностранном языке, одно из тех слов, которое должно по идее содержать десять слогов, а их необходимо как-то запихнуть в три. Похоже на мяуканье кошки. Эмма решила, что он говорит на русском. Ей не было важно, что он говорит, лишь бы слышать эту его особую, странную мелодику речи. Затем он сказал по-английски:
— Да. Мы можем ехать. Как мило с вашей стороны быть такой почтительной и уважительной. Шаг в правильном направлении, Эмма. — Он зашагал к ней и вдруг спросил: — Когда? — И, тут же осознав, что одного слова недостаточно, уточнил: — Когда был сбит ваш ягненок?
Эмма задумалась.
— В августе.
— Когда именно в августе? Я забрал карету в августе. Выходит, у него не весь месяц была карета?
Эмма сдвинула брови.
— Вы хотите сказать, что моего ягненка мог сбить ваш дядя?
Он подошел к ней вплотную и посмотрел в глаза.
— Это не важно, — со вздохом произнес он. — Вы были правы. Я способен убить вашего ягненка, а потом создать вам с этим еще и проблемы. — Он взглянул на снег, затем вновь поднял голову и спросил: — Это на самом деле так ужасно?
У него было такое выражение лица, будто он хотел спросить ее, на самом ли деле он так ужасен.
— Для ягненка это действительно было ужасно.
— Кони, — он кивнул в их сторону, — очень быстрые. Я их полюбил. — Он состроил гримасу. — Они самые безумные животные, с которыми мне доводилось иметь дело. Я все время пытаюсь их успокоить. Мой отец, — он поднял вверх бровь, — он бил их, не давал им еды... — Стюарт вдруг замолчал. Возмущение, отвращение мешали ему говорить. Затем он вновь посмотрел ей прямо в глаза. — Я продолжаю думать, что ласковое обращение может вернуть их в нормальное состояние. Вы считаете это возможным?
Едва ли Эмма могла дать ответ специалиста, но она все же попробовала:
— Кого-то — да, кого-то — нет. — Она не знала, как насчет лошадей, но с людьми дело обстояло именно так.
— Они великолепны, вы так не считаете? — Он обернулся, чтобы еще раз полюбоваться на своих коней. — И замечательны тем, что так здорово подходят друг к другу.
— Да.
— И их скорость, и их темперамент... Он замолчал, она ждала.
— Трое из них становятся послушными, я это чувствую. Что касается переднего пристяжного... — Конь бил копытом землю, опуская и поднимая голову. Стюарт покачал головой. — Но даже этот, который лягается и кусается, все равно скачет в команде. Это хороший знак, не так ли? Они, все восемь, вкладывают душу в свое дело, словно их жизнь зависит от того, как скоро они доберутся от одной точки к другой. Мой возница говорит, что они им правят, а не он ими. Единственный способ справиться с ними — это отпустить поводья.
Он любил своих лошадей. Своих плохих лошадей. Он старался защитить их, сберечь. А заодно и семьдесят семь слуг. Что же здесь такого? Она смотрела на него, сдвинув брови, и ветер хлестал ей в лицо. Эмма пыталась понять, почему именно с ней он с такой подкупающей искренностью заговорил о своих проблемах.
— Это ведь опасно, не так ли? Я имею в виду для вас, не для ягнят.
Он смотрел прямо на нее.
— Не думаю, что слишком опасно. Они ведь не сбиваются с дороги.
Он пожал плечами и, опустив глаза, признался:
— Не могу сказать. Обычно они не натыкаются на препятствия. Должно быть, там, где был ваш ягненок, дорога делала поворот и у них было мало пространства для маневра.
— Они не должны были скакать так быстро.
Ему не понравился этот назидательный тон и неприятный ответ.
— Они — единственная живая связь между мной и моим отцом, который никогда не делал мне ничего плохого, не навязывал мне свою злую волю. — Он вздохнул. — А теперь вы говорите, что и их нельзя считать невинными.
— Они животные. Все животные невинны.
Он пристально смотрел на нее.
— Мы тоже животные.
— Другие животные, не люди. Лошади, собаки, кошки — они ни в чем не повинны. Они просто следуют своей природе.
Он, прищурившись, смотрел на нее целую минуту.
— Возможно, мы все только это и делаем.
Она взвесила его слова, затем добавила собственное суждение:
— Тогда я бы нашла другое слово. Не ответственны. Мы просто отвечаем за свои действия, а животные — нет.
Он кивнул и предложил ей руку. Она приняла ее, и он помог ей подняться на ступеньку кареты. Она вошла и устроилась на мягком сиденье из кожи такого темно-красного цвета, что он казался почти черным. Внутри все тускло блестело — полированное дерево, боковые светильники из горного хрусталя, бронзовые ручки, бархатные кольца, за которые можно было держаться при езде. Но самым впечатляющим были, конечно, окна. Окна с поднятыми экранами. Они предлагали пассажирам насладиться воистину роскошным видом — панорама открывалась едва ли не во всех направлениях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39