Старик дышал тяжело, наверно бежал. В руках его был топор.
То ли ягод на лозах осталось мало, то ли немцы поторопились к своей судьбе
, только почти в тот же миг, когда дед повалил Сеньку на землю, немцы вошли н
а освещенную прямым солнцем полянку и оторопело уставились на невидящу
ю тетку Любу, на умирающего красноармейца у ее колен. В горстях у них были
красные ягоды.
Глаза стариковы налились лютой чернью, натянулась и залоснилась на скул
ах дряблая кожа, в горле заклокотало, захрипело, потом ухнуло. Топор засия
л, прочертив дугу, и упал немец, тот, что поменьше ростом, выронил выхвачен
ный уже пистолет. И уже на земле, уже по ту сторону жизни он закричал в тоск
ливой страшной истоме. Дед оцепенело стоял над ним, словно ждал, когда уйд
ет этот крик, а немец кричал, и крик его становился все тоньше, все выше. Вдр
уг на самой высокой ноте, уже невозможной, этот крик подхватила тетка Люб
а.
Сенька увидел Ц оба глаза его как бы соединились в один, видящий все вокр
уг так резко, что всякий цвет от такой резкости как бы усилился во много кр
ат: белый стал снежным, красный Ц почти черным, Ц тетка Люба пятилась от
Михаила на коленях, почти касалась земли головой, ее волосы цеплялись за
траву, за склоненные лозы; высокий немец с пистолетом в руке смотрел на ст
арика, и лицо его было лиловым, и черные губы кривились; а у старика только
снежная борода да под снежными волосами пугающий глаз. Сенька видел, что
сзади и что под ним: под ним Ц пистолет, оброненный немцем зарубленным, к
нему течет черная парная жижа.
Высокий немец вышиб ногой топор из опущенной дедовой руки, размахнулся,
чтобы его ударить, и тут Сенька выстрелил. Немец плавно, на подогнувшихся
сразу ногах подшагнул к нему, в глазах удивление, боль и досада, что не при
нял во внимание скрюченного на земле мальчишку. А вот оно…
Сначала Сенька видел немца всего, видел, что за его спиной, что с боков, даж
е отметил про себя, как все это стало вдруг блекнуть и пропадать. Подгибаю
щиеся немцевы ноги пропали, и пропала голова, остались лишь грудь с дырко
й на черном кителе. «Смотри-ка, Ц подумал Сенька, Ц немцы-то умирают так
же…» Испугавшись, что, может быть, рано подумал об этом, а может, чтобы оста
новить падающую на него немцеву грудь, Сенька нажал на спуск еще раз, и еще
, и еще. И пистолет бился у него в руках, и сотрясал его всего, и болели плечи.
Черная грудь с галунами валилась на него и рухнула, сминая его и обдирая к
ожу, и дышать стало нечем.
Старик Савельев свалил немца с Сеньки.
Сенька долго тряс головой, все глотал воздух, и не выдыхал его, и уже не мог
больше глотать.
Старик поставил Сеньку на ноги. Встряхнул.
Ц Ступай, Ц сказал. Ц Уведи ребятишек.
И вот тут тетка Люба вскрикнула во второй раз негромко, как кашлянула, под
ползла к Михаилу и, застонав, повалилась ему на грудь.
Старик Савельев и Сенька закатили мотоцикл в сарай. Ночью старик взял тр
ех женщин, они погрузили на мотоцикл убитых немцев, сверху положили умер
шего красноармейца, впряглись в веревочные лямки и покатили мотоцикл по
дороге. Сенька пошел с ними. Они его не прогнали Ц молчали.
В лесу, километрах в трех от деревни, старик положил мертвых так, будто они
сражались втроем. Топор бросил возле порубанного немца, пистолет вложил
в красноармейцеву руку, другого немца оставил возле мотоцикла с пистоле
том в руке.
Когда шли назад, что-то ухало в чаще, чьи-то глаза светились из папоротник
а, в болоте ворочался, вздыхал Свист. А на озере, в лунной осыпи, в бледных ис
крах, хохотала-стонала русалка.
ОСЕННИЕ ПЕРЕЛЕТЫ
Бабка Вера затосковала. Закрывши глаза, тоскует, откроет глаза Ц тоскуе
т еще сильнее.
Осень Ц ненаглядная красота, а некому любоваться. Сбродили хмельные сок
и, а некому пить. Не для свадеб осень нарядилась Ц чтобы спрятать до снега
черные ожоги и пепел, чтобы прикрыть яркой рухлядью неубранные по лесам
и оврагам трупы.
В синем небе журавли летят. Ребятишки машут им на прощанье:
Ц Журы, журы, возвращайтесь домой!
Бабка знает: летят журавлями над родной землей души солдат погибших, пот
ому так печалятся люди, потому журавлиная песня так сосет сердце.
Шепчет бабка:
Ц Журы, журы, дети мои…
Может, от журавлей, может от осенней страдающей красоты почувствовала ба
бка Вера в своей груди ледышку. Царапает острая ледышка, мешает бабке дыш
ать, мешает лить слезы, мешает глотать скудный хлеб.
Думает бабка: «Пора и мне собираться».
На воздвиженье надела она чистую рубаху, постелила новые простыни, сбере
женные для этого случая. И легла.
В деревне Малявино человек живет долго и отходит спокойно. Идет старый ч
еловек по дороге, сядет, свесит ноги в канаву да так и помрет с открытыми г
лазами.
Смотрит бабка в темные потолочные плахи, как в темную воду. Внизу мытый по
л белый. Мнится ей, что лежит она на плоту. Медленно плот плывет, волны под н
им целуются, не пускают плыть быстрее. Бабка догадалась: бог дает ей время
, чтобы людям простить грехи и покаяться самой. Людям она простила грехи б
ыстро, своих не упомнит Ц то ли жизнь у нее была длинная, то ли память стал
а короткой. Муж у бабки был, были у него усики под носом, а на голове картуз с
ясным козырьком. Только и помнит бабка усики да картуз, глаз не помнит, ру
к не помнит Ц в японскую войну муж погиб. Был у бабки сын ясноглазый, широ
кокостный Ц погиб в Сербии Черногорской. Был внук краснощекий, нетерпел
ивый Ц в одна тысяча девятьсот двадцатом сбросило внука шрапнелью в сол
еную крымскую воду.
Бабки Верины слезы текут по вискам прямо в уши, дальше Ц в сивые волосы и
на подушку. Мнится бабке, будто плот перестал плыть, будто поворачиваетс
я на одном месте. То с одной стороны, то с другой посверкивают на нее глаза,
одни ненасытные, черные, другие ласковые, хотя тоже черные, третьи серые, к
роткие, а четвертые Ц прямо в душу голубым электричеством. Бабкины ноги
задрожали под простыней. Она прошептала:
Ц Прости, господи, чего же ты требуешь?
Плот совсем стал. Поняла бабка, что не нужна она богу лежачая Ц нужно ей с
есть. Она села к открытому окну. Ветер остудил ее немного. В голове стало п
освободнее.
В тот день дождь прошел с полудня, быстроногий и звонкоголосый, омыл прир
оду, укутал ее в пряные запахи. Деревья стоят как подсвечники, и в них свеч
и. Мнится бабке: не природа вокруг Ц золотые тяжелые ризы. Явится сейчас и
з-под радуги святой Егорий в красной рубахе, ослепит бабку прекрасным ли
цом, и отдаст она ему жизнь.
Полыхают вокруг самоцветы и перламутры.
Бабка шепчет:
Ц Боже милостивый, готовая я предстать. Только возьми меня вместе с кури
цей. Сделай так. Ведь некормленная и непоенная помрет. На улицу выбежит, съ
ест ее многоядный враг. Боже, а в раю-то небось тож без курицы скучно.
Когда архангелы уже поднесли к своим строгим губам золотые небесные тру
бы, чтобы играть бабке Вере отходную, когда радуга соединилась обручальн
ым крутым кольцом, когда угадала бабка святого Егория совсем поблизости
и уже ожидала, что вот-вот голова его прорисуется в круглой радуге, как в с
веркающей шапке, в правый глаз ей попала какая-то порошинка, или мушка, ил
и комар.
Бабка думает: «Стерплю, не смигну».
Скребется в глазу порошинка, или мушка, или комар Ц жжет и царапает.
Не стерпела Ц смигнула бабка.
Пропала хрустальная красота, все изумруды и перламутры.
Проявились в ее зрении избы серые, будто плесень. Сараи Ц щелястые и пуст
ые. Телеги с опущенными оглоблями, заросшие травой по грядку. Вдоль дерев
ни дорога, будто порванный половик.
На дороге разглядела бабка Вера мальчишку.
Мальчишкины ноги месили свой собственный след, изъеденные глубокими цы
пками, они судорожно поднимались и опускались Ц и все в одно место. Голов
у мальчишка держал высоко на немеющей шее. Худая грудь под рубашкой сотр
ясалась. Мальчишка смотрел вперед на багряный рубец, где срастается небо
с землей. Грязными сведенными пальцами он придерживал штаны городского
покроя. Лямки штанов болтались за его спиной. Иногда мальчишка на них нас
тупал, тогда назад дергался всем телом. Штаны сползали к коленям, он снова
подтягивал их и снова шагал.
Вздохнув, бабка Вера подумала: «Не берет меня бог сидячую, видать, нужна я
ему еще на ногах».
Она поднялась, кряхтя. И как была в одной рубахе, так и пошла. Подойдя к маль
чишке, она взяла его на руки. И на бабкиных руках мальчишка продолжал шага
ть, ударяя бабку по животу, и все держал штаны, и все смотрел мимо бабки вда
ль. Бабка крепко прижала его к себе, стиснула ему ноги. Но когда принесла в
избу, когда поставила на пол, мальчишка побежал снова. Бабка налила в кадк
у парной воды. И в кадке мальчишка бежал, потом обмяк, закрыл глаза и запла
кал.
Бабка отмыла его, отыскала в клети бельевую корзину, вытрясла из нее пыль,
да перья, да голубиный помет… Обдала кипятком.
Мальчишка в корзине спал, когда в избу набились соседи. Он спал тяжело, взд
рагивал, мучился, иногда принимался бежать, шарил свои штаны на голых ног
ах. Сквозь его закрытые веки видно было, что он куда-то упорно глядит, в как
ую-то свою точку. Соседки определили, что прожил на свете мальчишка лет де
вять-десять. Только последнее время не тянулся вверх, а как бы наоборот Ц
ссыхался.
Ц Не выходить его, кожа на нем заголубела уже, Ц сказала одна соседка, На
стя.
Ц Может, отойдет, Ц сказала другая.
Пристальнее и горестнее всего смотрели они на мальчишкину грудь, где нем
ного ниже ключицы, с правой стороны, краснела сквозная гнойная дырка.
Ц Пулей… Мать-и-мачеху приложи.
Бабка гаркнула громко и строго:
Ц Знаю, чего приложить.
Самарина Любка сбегала домой, принесла панталоны розовые:
Ц На-кось. Штаны фильдеперсовые. Неодеванные.
Когда бабка Вера натянула на мальчишку розовые шелковистые панталоны и
мальчишка скрылся в них от пяток и до подмышек, Настя принесла тюлевую за
навеску:
Ц Мухи, стервы, замучат.
Другая соседка принесла капусты кочан.
И только тут бабка Вера заметила, что ходит она в одной погребальной руба
хе. Минуту она стояла, втянув губы в беззубый рот, вытаращив глаза, потом с
хватила с припечка старую сковородку, грохнула ее о порог.
Ц Ах ты проклятая! Ах ты, стерва, змея подколодная, лютая!
Ц Ты чего, бабка? Ц спросили соседки.
Ц А того.
Ц Ты кого?
Ц Эту шкуру чертову Ц смерть мою.
Бабка полезла в сундук, достала широченную юбку с оборками и прошивками
и, когда надевала ее, выговаривала соседкам и осуждала их:
Ц Вон я какая была в вашем возрасте. Вон у меня какие были зады, Ц она рас
пушила юбку по бедрам, Ц что твой комод. А у вас срам смотреть, какие у вас
зады. Ц Бабка принялась швырять в печку поленья, лучину, бересту. Ц Може
т, только Любкин зад мог бы с моим сравняться. Тебе бы, Любка, сейчас в молок
о идти, в сок, а с какого лешего?
Огонь загорелся в печи, бабка чугунами загрохотала. Соседка Настя пощупа
ла свое тощее тело, поежилась и, озлобясь, горестно сплюнула на пол.
Ц А ты чего расплевалась? Ц прикрикнула на нее бабка Вера. Ц У меня тут
младенец больной. А ну пошли! Ц Она вытолкала соседок за дверь, сама вышл
а вслед и зашумела на всю деревню: Ц Девки-и, в Засекино-то пойдете, фершал
у прикажите, чтобы сюда бежал. Небось полицейскому Кузьке клизмы ставит,
леший кривой, нет у него заботы, чтобы дите больное поправить.
Запахи трав стояли в избе, как лесной пар после теплого дождика, будто ста
рые мертвые бревна ожили вдруг, будто в сморщенной их сердцевине заиграл
пробудившийся сок. Озадаченные тараканы перелезли со стен на печку, в из
вестковые норы, в кирпичные гнезда. Бабка их крутым кипятком Ц они лапы к
верху. Паутину, не замеченную в тоске, счистила бабка мокрым веником. Лысы
й сверчок ушел глубоко в паз, в сухой мох, испугавшись мудреного запаха тр
ав.
Старинные часы между окон давно не ходили, засиженный мухами маятник бол
тался без пользы, но сейчас, почищенный золой, он сверкал в избе золотым те
плым глазом. Сами часы, ошпаренные и помазанные лампадным маслом, мягко п
облескивали резными колонками, причелинами и карнизиками. Были они пост
роены в виде домика, из которого в нужное время выскакивала кукушка и сто
лько раз, сколько требовалось, куковала. Она и сейчас торчала в распахнут
ых настежь дверцах, задрав голову с раскрытым клювом, как бы раздумывая, к
рикнуть ей или пока промолчать. Часы были ломаные, но один только вид их ож
ивлял избу, добавляя к гудению синих мух и скрипу рассохшихся половиц чт
о-то умное и необходимое.
Когда старик Савельев и Сенька пришли в бабкину избу, мальчишкина рана с
обеих сторон была обложена мать-и-мачехой и порезной травой. Бабка завар
ила ятрышник, иван-чай и звериную траву и вливала ему это лекарство, разжи
мая стиснутые накрепко мальчишкины зубы толстым ножом, которым много ле
т щепала лучину.
Ц Еще грыжной травой напою, Ц сказала она. Ц Вон ведь какой, весь сведен
ный.
Вокруг спящих мальчишеских глаз как бы клубилась сумеречная синева. Воз
ле волос на висках к голубому цвету добавлялась прозрачная, уходящая вну
трь желтизна. На щеках ошалело горели пунцовые пятна. Эти пятна притягив
али Сенькин взгляд, словно труп на дороге, Ц в своем любопытстве к мертво
му человек неповинен так же, как и в счастье глядеть на живое, и Сенька гля
дел. Вернее, он опускал глаза, стыдясь своего любопытства, но они поднимал
ись сами, губы кривились, распускались по лицу в улыбку, от которой станов
илось неловко и неприятно. Сенька спрятался за дедову спину, зажмурился,
но все равно видел два алых жгучих пятна, они будто ожили в его зажмуренно
м взгляде, зашевелились и даже зачмокали. Сенька подумал: «Высосут они из
мальчишки кровь, потом на меня перелезут».
Ц Дедко, Ц сказал он, Ц пойдем вон.
Ц Куда это ты пойдешь? Ц закричала на него бабка Вера. Ц Гоняешься да шн
ыряешь, как бес, а мальчонка хоть пропади. Чем я его спасу?
Ц Бульон ему нужен, Ц сказал дед Савельев.
Бабка Вера присела на скамью у окна, голос ее стал тихим и нестерпимо скри
пучим:
Ц А где твои пчелы? А где твой мед? Где все коровы? Бульон! Крещеные, слышит
е? Может, ему жаркое из поросятины? Может быть, пирожеников со сметаной?
Ц Не скрипи, Ц сказал дед. Ц Я тебе принесу леща. Уху ему сваришь крутую.
Да процеди Ц так не давай. Ц Он пошел к двери, и Сенька за ним пошел, но баб
ка Вера Сеньку догнала, ухватила за ворот.
Ц А небось в Засекине фершал живет, небось у него лекарства припрятанны
е.
Ц Нету у него лекарства, я для мамки бегал…
Ц Для мамки твоей нету, а это раненое дите.
Ц И фершала самого нету, Ц сказал Сенька. Ц И вся изба разворочена.
Бабка Вера опять села на скамейку, принялась гадать, куда дели фельдшера,
кому он понадобился такой старый. Сколько лет он лечил крестьян и колхоз
ников, и детей принимал, и все был один Ц уважаемый лекарь, даже новые док
тора со станции к нему ездили за советом, потому что знал он все местные бо
лезни, все травы от этих болезней, и целебные порошки, и микстуры, и мази, и к
ак муравьев напарить от ревматизма, и когда в горячую русскую печку лезт
ь, чтобы сырость из организма выгнать и простуду. И коров знал, как выхажив
ать, и лошадей, и овец.
Ц Зачем же его-то? Ц горевала бабка. Ц Он же ведь лекарь Ц алмаз золото
й.
Досыта нагоревавшись, бабка Вера отодвинула ногой заслонку под печкой. И
з-под печки вышла курица. Пока курица чистила клюв о половицы, пока встрях
ивалась да чесала себе под крыльями, бабка Вера намяла вареной картошки,
высыпала в нее горсть жирного лесного семени да белых муравьиных яиц.
Курица клевала долго и неаккуратно, насытившись, вспрыгнула на бабкины к
олени и улеглась, повозившись.
Бабка гладила ее сухой рукой.
Ц И то, толчея там сейчас, Ц говорила она, как бы заискивая. Ц Райские ку
щи битком переполнены. Бог нас с тобой не взял пока… Ц Бабка глянула в бе
льевую корзину, и в ушах ее прозвучало страшное слово Ц бульон! Бабка вск
очила, прижала пеструшку к груди и, торопясь и оглядываясь, затолкала ее о
братно под печку, заслонкой загородила и привалила заслонку дровами.
Худо, когда спать хочется и нельзя, когда есть хочется и нечего, Ц хуже не
т, когда по голове бьют. Володьку били по голове ладонью, кулаком, пряжкой,
сапогом, палкой, прикладом. Володька от ударов все позабывал Ц и что с ним
, и кто он, Ц и полз по земле до тех пор, пока не находил места, где спрятать у
битую голову. Потихоньку чернота в голове рассасывалась, и этот момент б
ыл страшнее ударов. Над Володькой нависала, трепеща мятыми рваными крыль
ями, громадная бабочка. Она была с толстым брюхом и отвратительной мордо
й. Брюхо ее шевелилось, сжималось, будто жевало самого себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
То ли ягод на лозах осталось мало, то ли немцы поторопились к своей судьбе
, только почти в тот же миг, когда дед повалил Сеньку на землю, немцы вошли н
а освещенную прямым солнцем полянку и оторопело уставились на невидящу
ю тетку Любу, на умирающего красноармейца у ее колен. В горстях у них были
красные ягоды.
Глаза стариковы налились лютой чернью, натянулась и залоснилась на скул
ах дряблая кожа, в горле заклокотало, захрипело, потом ухнуло. Топор засия
л, прочертив дугу, и упал немец, тот, что поменьше ростом, выронил выхвачен
ный уже пистолет. И уже на земле, уже по ту сторону жизни он закричал в тоск
ливой страшной истоме. Дед оцепенело стоял над ним, словно ждал, когда уйд
ет этот крик, а немец кричал, и крик его становился все тоньше, все выше. Вдр
уг на самой высокой ноте, уже невозможной, этот крик подхватила тетка Люб
а.
Сенька увидел Ц оба глаза его как бы соединились в один, видящий все вокр
уг так резко, что всякий цвет от такой резкости как бы усилился во много кр
ат: белый стал снежным, красный Ц почти черным, Ц тетка Люба пятилась от
Михаила на коленях, почти касалась земли головой, ее волосы цеплялись за
траву, за склоненные лозы; высокий немец с пистолетом в руке смотрел на ст
арика, и лицо его было лиловым, и черные губы кривились; а у старика только
снежная борода да под снежными волосами пугающий глаз. Сенька видел, что
сзади и что под ним: под ним Ц пистолет, оброненный немцем зарубленным, к
нему течет черная парная жижа.
Высокий немец вышиб ногой топор из опущенной дедовой руки, размахнулся,
чтобы его ударить, и тут Сенька выстрелил. Немец плавно, на подогнувшихся
сразу ногах подшагнул к нему, в глазах удивление, боль и досада, что не при
нял во внимание скрюченного на земле мальчишку. А вот оно…
Сначала Сенька видел немца всего, видел, что за его спиной, что с боков, даж
е отметил про себя, как все это стало вдруг блекнуть и пропадать. Подгибаю
щиеся немцевы ноги пропали, и пропала голова, остались лишь грудь с дырко
й на черном кителе. «Смотри-ка, Ц подумал Сенька, Ц немцы-то умирают так
же…» Испугавшись, что, может быть, рано подумал об этом, а может, чтобы оста
новить падающую на него немцеву грудь, Сенька нажал на спуск еще раз, и еще
, и еще. И пистолет бился у него в руках, и сотрясал его всего, и болели плечи.
Черная грудь с галунами валилась на него и рухнула, сминая его и обдирая к
ожу, и дышать стало нечем.
Старик Савельев свалил немца с Сеньки.
Сенька долго тряс головой, все глотал воздух, и не выдыхал его, и уже не мог
больше глотать.
Старик поставил Сеньку на ноги. Встряхнул.
Ц Ступай, Ц сказал. Ц Уведи ребятишек.
И вот тут тетка Люба вскрикнула во второй раз негромко, как кашлянула, под
ползла к Михаилу и, застонав, повалилась ему на грудь.
Старик Савельев и Сенька закатили мотоцикл в сарай. Ночью старик взял тр
ех женщин, они погрузили на мотоцикл убитых немцев, сверху положили умер
шего красноармейца, впряглись в веревочные лямки и покатили мотоцикл по
дороге. Сенька пошел с ними. Они его не прогнали Ц молчали.
В лесу, километрах в трех от деревни, старик положил мертвых так, будто они
сражались втроем. Топор бросил возле порубанного немца, пистолет вложил
в красноармейцеву руку, другого немца оставил возле мотоцикла с пистоле
том в руке.
Когда шли назад, что-то ухало в чаще, чьи-то глаза светились из папоротник
а, в болоте ворочался, вздыхал Свист. А на озере, в лунной осыпи, в бледных ис
крах, хохотала-стонала русалка.
ОСЕННИЕ ПЕРЕЛЕТЫ
Бабка Вера затосковала. Закрывши глаза, тоскует, откроет глаза Ц тоскуе
т еще сильнее.
Осень Ц ненаглядная красота, а некому любоваться. Сбродили хмельные сок
и, а некому пить. Не для свадеб осень нарядилась Ц чтобы спрятать до снега
черные ожоги и пепел, чтобы прикрыть яркой рухлядью неубранные по лесам
и оврагам трупы.
В синем небе журавли летят. Ребятишки машут им на прощанье:
Ц Журы, журы, возвращайтесь домой!
Бабка знает: летят журавлями над родной землей души солдат погибших, пот
ому так печалятся люди, потому журавлиная песня так сосет сердце.
Шепчет бабка:
Ц Журы, журы, дети мои…
Может, от журавлей, может от осенней страдающей красоты почувствовала ба
бка Вера в своей груди ледышку. Царапает острая ледышка, мешает бабке дыш
ать, мешает лить слезы, мешает глотать скудный хлеб.
Думает бабка: «Пора и мне собираться».
На воздвиженье надела она чистую рубаху, постелила новые простыни, сбере
женные для этого случая. И легла.
В деревне Малявино человек живет долго и отходит спокойно. Идет старый ч
еловек по дороге, сядет, свесит ноги в канаву да так и помрет с открытыми г
лазами.
Смотрит бабка в темные потолочные плахи, как в темную воду. Внизу мытый по
л белый. Мнится ей, что лежит она на плоту. Медленно плот плывет, волны под н
им целуются, не пускают плыть быстрее. Бабка догадалась: бог дает ей время
, чтобы людям простить грехи и покаяться самой. Людям она простила грехи б
ыстро, своих не упомнит Ц то ли жизнь у нее была длинная, то ли память стал
а короткой. Муж у бабки был, были у него усики под носом, а на голове картуз с
ясным козырьком. Только и помнит бабка усики да картуз, глаз не помнит, ру
к не помнит Ц в японскую войну муж погиб. Был у бабки сын ясноглазый, широ
кокостный Ц погиб в Сербии Черногорской. Был внук краснощекий, нетерпел
ивый Ц в одна тысяча девятьсот двадцатом сбросило внука шрапнелью в сол
еную крымскую воду.
Бабки Верины слезы текут по вискам прямо в уши, дальше Ц в сивые волосы и
на подушку. Мнится бабке, будто плот перестал плыть, будто поворачиваетс
я на одном месте. То с одной стороны, то с другой посверкивают на нее глаза,
одни ненасытные, черные, другие ласковые, хотя тоже черные, третьи серые, к
роткие, а четвертые Ц прямо в душу голубым электричеством. Бабкины ноги
задрожали под простыней. Она прошептала:
Ц Прости, господи, чего же ты требуешь?
Плот совсем стал. Поняла бабка, что не нужна она богу лежачая Ц нужно ей с
есть. Она села к открытому окну. Ветер остудил ее немного. В голове стало п
освободнее.
В тот день дождь прошел с полудня, быстроногий и звонкоголосый, омыл прир
оду, укутал ее в пряные запахи. Деревья стоят как подсвечники, и в них свеч
и. Мнится бабке: не природа вокруг Ц золотые тяжелые ризы. Явится сейчас и
з-под радуги святой Егорий в красной рубахе, ослепит бабку прекрасным ли
цом, и отдаст она ему жизнь.
Полыхают вокруг самоцветы и перламутры.
Бабка шепчет:
Ц Боже милостивый, готовая я предстать. Только возьми меня вместе с кури
цей. Сделай так. Ведь некормленная и непоенная помрет. На улицу выбежит, съ
ест ее многоядный враг. Боже, а в раю-то небось тож без курицы скучно.
Когда архангелы уже поднесли к своим строгим губам золотые небесные тру
бы, чтобы играть бабке Вере отходную, когда радуга соединилась обручальн
ым крутым кольцом, когда угадала бабка святого Егория совсем поблизости
и уже ожидала, что вот-вот голова его прорисуется в круглой радуге, как в с
веркающей шапке, в правый глаз ей попала какая-то порошинка, или мушка, ил
и комар.
Бабка думает: «Стерплю, не смигну».
Скребется в глазу порошинка, или мушка, или комар Ц жжет и царапает.
Не стерпела Ц смигнула бабка.
Пропала хрустальная красота, все изумруды и перламутры.
Проявились в ее зрении избы серые, будто плесень. Сараи Ц щелястые и пуст
ые. Телеги с опущенными оглоблями, заросшие травой по грядку. Вдоль дерев
ни дорога, будто порванный половик.
На дороге разглядела бабка Вера мальчишку.
Мальчишкины ноги месили свой собственный след, изъеденные глубокими цы
пками, они судорожно поднимались и опускались Ц и все в одно место. Голов
у мальчишка держал высоко на немеющей шее. Худая грудь под рубашкой сотр
ясалась. Мальчишка смотрел вперед на багряный рубец, где срастается небо
с землей. Грязными сведенными пальцами он придерживал штаны городского
покроя. Лямки штанов болтались за его спиной. Иногда мальчишка на них нас
тупал, тогда назад дергался всем телом. Штаны сползали к коленям, он снова
подтягивал их и снова шагал.
Вздохнув, бабка Вера подумала: «Не берет меня бог сидячую, видать, нужна я
ему еще на ногах».
Она поднялась, кряхтя. И как была в одной рубахе, так и пошла. Подойдя к маль
чишке, она взяла его на руки. И на бабкиных руках мальчишка продолжал шага
ть, ударяя бабку по животу, и все держал штаны, и все смотрел мимо бабки вда
ль. Бабка крепко прижала его к себе, стиснула ему ноги. Но когда принесла в
избу, когда поставила на пол, мальчишка побежал снова. Бабка налила в кадк
у парной воды. И в кадке мальчишка бежал, потом обмяк, закрыл глаза и запла
кал.
Бабка отмыла его, отыскала в клети бельевую корзину, вытрясла из нее пыль,
да перья, да голубиный помет… Обдала кипятком.
Мальчишка в корзине спал, когда в избу набились соседи. Он спал тяжело, взд
рагивал, мучился, иногда принимался бежать, шарил свои штаны на голых ног
ах. Сквозь его закрытые веки видно было, что он куда-то упорно глядит, в как
ую-то свою точку. Соседки определили, что прожил на свете мальчишка лет де
вять-десять. Только последнее время не тянулся вверх, а как бы наоборот Ц
ссыхался.
Ц Не выходить его, кожа на нем заголубела уже, Ц сказала одна соседка, На
стя.
Ц Может, отойдет, Ц сказала другая.
Пристальнее и горестнее всего смотрели они на мальчишкину грудь, где нем
ного ниже ключицы, с правой стороны, краснела сквозная гнойная дырка.
Ц Пулей… Мать-и-мачеху приложи.
Бабка гаркнула громко и строго:
Ц Знаю, чего приложить.
Самарина Любка сбегала домой, принесла панталоны розовые:
Ц На-кось. Штаны фильдеперсовые. Неодеванные.
Когда бабка Вера натянула на мальчишку розовые шелковистые панталоны и
мальчишка скрылся в них от пяток и до подмышек, Настя принесла тюлевую за
навеску:
Ц Мухи, стервы, замучат.
Другая соседка принесла капусты кочан.
И только тут бабка Вера заметила, что ходит она в одной погребальной руба
хе. Минуту она стояла, втянув губы в беззубый рот, вытаращив глаза, потом с
хватила с припечка старую сковородку, грохнула ее о порог.
Ц Ах ты проклятая! Ах ты, стерва, змея подколодная, лютая!
Ц Ты чего, бабка? Ц спросили соседки.
Ц А того.
Ц Ты кого?
Ц Эту шкуру чертову Ц смерть мою.
Бабка полезла в сундук, достала широченную юбку с оборками и прошивками
и, когда надевала ее, выговаривала соседкам и осуждала их:
Ц Вон я какая была в вашем возрасте. Вон у меня какие были зады, Ц она рас
пушила юбку по бедрам, Ц что твой комод. А у вас срам смотреть, какие у вас
зады. Ц Бабка принялась швырять в печку поленья, лучину, бересту. Ц Може
т, только Любкин зад мог бы с моим сравняться. Тебе бы, Любка, сейчас в молок
о идти, в сок, а с какого лешего?
Огонь загорелся в печи, бабка чугунами загрохотала. Соседка Настя пощупа
ла свое тощее тело, поежилась и, озлобясь, горестно сплюнула на пол.
Ц А ты чего расплевалась? Ц прикрикнула на нее бабка Вера. Ц У меня тут
младенец больной. А ну пошли! Ц Она вытолкала соседок за дверь, сама вышл
а вслед и зашумела на всю деревню: Ц Девки-и, в Засекино-то пойдете, фершал
у прикажите, чтобы сюда бежал. Небось полицейскому Кузьке клизмы ставит,
леший кривой, нет у него заботы, чтобы дите больное поправить.
Запахи трав стояли в избе, как лесной пар после теплого дождика, будто ста
рые мертвые бревна ожили вдруг, будто в сморщенной их сердцевине заиграл
пробудившийся сок. Озадаченные тараканы перелезли со стен на печку, в из
вестковые норы, в кирпичные гнезда. Бабка их крутым кипятком Ц они лапы к
верху. Паутину, не замеченную в тоске, счистила бабка мокрым веником. Лысы
й сверчок ушел глубоко в паз, в сухой мох, испугавшись мудреного запаха тр
ав.
Старинные часы между окон давно не ходили, засиженный мухами маятник бол
тался без пользы, но сейчас, почищенный золой, он сверкал в избе золотым те
плым глазом. Сами часы, ошпаренные и помазанные лампадным маслом, мягко п
облескивали резными колонками, причелинами и карнизиками. Были они пост
роены в виде домика, из которого в нужное время выскакивала кукушка и сто
лько раз, сколько требовалось, куковала. Она и сейчас торчала в распахнут
ых настежь дверцах, задрав голову с раскрытым клювом, как бы раздумывая, к
рикнуть ей или пока промолчать. Часы были ломаные, но один только вид их ож
ивлял избу, добавляя к гудению синих мух и скрипу рассохшихся половиц чт
о-то умное и необходимое.
Когда старик Савельев и Сенька пришли в бабкину избу, мальчишкина рана с
обеих сторон была обложена мать-и-мачехой и порезной травой. Бабка завар
ила ятрышник, иван-чай и звериную траву и вливала ему это лекарство, разжи
мая стиснутые накрепко мальчишкины зубы толстым ножом, которым много ле
т щепала лучину.
Ц Еще грыжной травой напою, Ц сказала она. Ц Вон ведь какой, весь сведен
ный.
Вокруг спящих мальчишеских глаз как бы клубилась сумеречная синева. Воз
ле волос на висках к голубому цвету добавлялась прозрачная, уходящая вну
трь желтизна. На щеках ошалело горели пунцовые пятна. Эти пятна притягив
али Сенькин взгляд, словно труп на дороге, Ц в своем любопытстве к мертво
му человек неповинен так же, как и в счастье глядеть на живое, и Сенька гля
дел. Вернее, он опускал глаза, стыдясь своего любопытства, но они поднимал
ись сами, губы кривились, распускались по лицу в улыбку, от которой станов
илось неловко и неприятно. Сенька спрятался за дедову спину, зажмурился,
но все равно видел два алых жгучих пятна, они будто ожили в его зажмуренно
м взгляде, зашевелились и даже зачмокали. Сенька подумал: «Высосут они из
мальчишки кровь, потом на меня перелезут».
Ц Дедко, Ц сказал он, Ц пойдем вон.
Ц Куда это ты пойдешь? Ц закричала на него бабка Вера. Ц Гоняешься да шн
ыряешь, как бес, а мальчонка хоть пропади. Чем я его спасу?
Ц Бульон ему нужен, Ц сказал дед Савельев.
Бабка Вера присела на скамью у окна, голос ее стал тихим и нестерпимо скри
пучим:
Ц А где твои пчелы? А где твой мед? Где все коровы? Бульон! Крещеные, слышит
е? Может, ему жаркое из поросятины? Может быть, пирожеников со сметаной?
Ц Не скрипи, Ц сказал дед. Ц Я тебе принесу леща. Уху ему сваришь крутую.
Да процеди Ц так не давай. Ц Он пошел к двери, и Сенька за ним пошел, но баб
ка Вера Сеньку догнала, ухватила за ворот.
Ц А небось в Засекине фершал живет, небось у него лекарства припрятанны
е.
Ц Нету у него лекарства, я для мамки бегал…
Ц Для мамки твоей нету, а это раненое дите.
Ц И фершала самого нету, Ц сказал Сенька. Ц И вся изба разворочена.
Бабка Вера опять села на скамейку, принялась гадать, куда дели фельдшера,
кому он понадобился такой старый. Сколько лет он лечил крестьян и колхоз
ников, и детей принимал, и все был один Ц уважаемый лекарь, даже новые док
тора со станции к нему ездили за советом, потому что знал он все местные бо
лезни, все травы от этих болезней, и целебные порошки, и микстуры, и мази, и к
ак муравьев напарить от ревматизма, и когда в горячую русскую печку лезт
ь, чтобы сырость из организма выгнать и простуду. И коров знал, как выхажив
ать, и лошадей, и овец.
Ц Зачем же его-то? Ц горевала бабка. Ц Он же ведь лекарь Ц алмаз золото
й.
Досыта нагоревавшись, бабка Вера отодвинула ногой заслонку под печкой. И
з-под печки вышла курица. Пока курица чистила клюв о половицы, пока встрях
ивалась да чесала себе под крыльями, бабка Вера намяла вареной картошки,
высыпала в нее горсть жирного лесного семени да белых муравьиных яиц.
Курица клевала долго и неаккуратно, насытившись, вспрыгнула на бабкины к
олени и улеглась, повозившись.
Бабка гладила ее сухой рукой.
Ц И то, толчея там сейчас, Ц говорила она, как бы заискивая. Ц Райские ку
щи битком переполнены. Бог нас с тобой не взял пока… Ц Бабка глянула в бе
льевую корзину, и в ушах ее прозвучало страшное слово Ц бульон! Бабка вск
очила, прижала пеструшку к груди и, торопясь и оглядываясь, затолкала ее о
братно под печку, заслонкой загородила и привалила заслонку дровами.
Худо, когда спать хочется и нельзя, когда есть хочется и нечего, Ц хуже не
т, когда по голове бьют. Володьку били по голове ладонью, кулаком, пряжкой,
сапогом, палкой, прикладом. Володька от ударов все позабывал Ц и что с ним
, и кто он, Ц и полз по земле до тех пор, пока не находил места, где спрятать у
битую голову. Потихоньку чернота в голове рассасывалась, и этот момент б
ыл страшнее ударов. Над Володькой нависала, трепеща мятыми рваными крыль
ями, громадная бабочка. Она была с толстым брюхом и отвратительной мордо
й. Брюхо ее шевелилось, сжималось, будто жевало самого себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15