«Пора!» Ц кричали они.
Володькина голова как нещадное ухо. Спрашивал Володька своего товарища:
Ц Сенька, слышишь?
Ц Журавли по болоту ходят, сонных лягушек ищут.
После первых пролетных журавлей примахали журавли другие, тоже пролетн
ые, но лететь им осталось ближе, чем первым, и, наверное, потому были они нап
ористее и беспокойнее. С этими журавлями прилетели хлопотливые домовит
ые утки.
Володька шепчет:
Ц Сенька, слышишь?
Ц Слышу… Утки на озере хоркают Ц кличут селезней. Ишь как стонут, бессты
жие.
Чуть попозже, когда из берез засочилось перламутровое сладкое молоко, да
с таким напором, что отмокрели ветки, Володька опять спросил своего това
рища:
Ц Сенька, чуешь, что это?
Ц Лягушки ожили, повылазили горбы греть. Мухи проснулись. Журавли наши, м
естные, пляшут-гомонят. Птица мелкая ловит буках, гнезда строит Ц орет. К
урлы-мурлы. Разогрелась весна Ц лес шумит, все живое барахтается.
Ц Нет, Сенька, это наступают наши. Мне, Сенька, пора идти. Мне в Ленинград н
адо.
Бабке Вере Володька тоже сказал:
Ц Бабушка, я в Ленинград пойду. Буду там отца своего ждать. Когда он прибу
дет с фронта, мы к тебе явимся вместе. Теплую шаль тебе привезем в подарок.
Прожил Володька возле бабки какую ни есть, но теплую зиму, отдышался, и на
тебе Ц в благодарность.
Ц Да я бы всех вас, ребят, еще при рождении душила, прямо как на свет показа
лся. Саври несчастные. Варначье племя бессовестное. Окаянные.
Бабка Вера заперла Володьку в избе и пальто спрятала, то самое, которое дв
е подруги, Настя и Любка Самарина, наладили ему из старого мужского пиджа
ка, настегав под подкладку ваты. И портки спрятала, скроенные из кашемиро
вой древней юбки малинового оттенка. Шапку спрятала, которую дед Савелье
в дал, леший старый. Володька отсидел полдня в фельдикосовых панталонах,
подаренных ему Любкой Самариной заместо кальсон, да в рубахе тоже с чужо
го плеча. Потом надел бабкины калоши, подвязав их веревочкой, отыскал в су
ндуке душегрейку бархатную плешивую, прошитую узорной тесьмой; голову, ч
тобы не застудить, повязал косынкой, вылез в форточку и в таком виде напра
вился в ту сторону, откуда летел к нему дивный шум: будто лед лопается Ц в
збираются льдины на льдину, друг дружку ломают и топят Ц будто второй ра
з пошел ледоход по рекам и по озерам, чтобы весь холод согнать наконец без
остатка.
Лес гомонил вокруг, и всякий цвет, всякий звук порождали свой чистый особ
ый запах. От этих разнообразных, но слитых запахов Володькина голова ста
ла легкой и сильной: еще немножко вздохнуть Ц и она поднимет его над земл
ей. Белые пролески и лиловые фиалки посверкивали в прошлогодней траве. И
х было густо возле серых ноздрястых снежин, уцелевших под елками. В строи
тельном птичьем шуме, нескладном и радостном, в журчанье ручьев, зовущих
пойти за ними и увидеть нечто счастливое, Володькино ухо уловило чужерод
ный грозящий звук. Володька заторопился из лесу на дорогу. Едва просохша
я, едва укрепившаяся, поднималась она вместе с землей к горизонту и, остро
сужаясь, вонзалась в большое село. На самом острие, посреди села, набухала
темная капля. Она росла, росла и вдруг потекла на Володьку, изнывая в желез
ном лязге и грохоте, с выкриками, слившимися в единый свирепый стон, Ц то
шли немцы. Шли роты, шли батальоны Ц шла армия, с танками, пушками, автомаш
инами, с походными кухнями и медициной.
Володька сбежал в поле, чтобы эта лавина, заскорузлая, заросшая грязью и р
жавчиной, молчаливая и злобно кричащая, в ожогах, в бензиновой гари, в бинт
ах и повязках, сорвавшаяся с вершин завоеванных, не раздавила, не закатал
а бы его в грязь. С поля из-за копешки, худо пахнущей прелью, смотрел Володь
ка, как движется отступление. Оно наливалось и ширилось, и вот уже для люде
й на дороге не стало места, и дорога для них сделалась непрохожей Ц люди ш
ли полем, оставив обочины для лошадей и захлебывающихся автомобилей, а т
ам, в стремнине, двигались танки и самоходные пушки, взбивая и выплескива
я на стороны жидкий весенний грунт. Небо над отступающими то опускалось,
расплющив толпу, вжав ее в канавы и ямки, то поднималось с ревом, и люди вст
авали с земли. И снова небо летело вниз на свистящих крыльях.
Володька залез в ямку. Долго сидел там, елозя от нетерпения и замирая от ст
раха, похрюкивая и шмыгая носом от радости.
В Засекино пришел с темнотой. Село было забито немцами, живыми и мертвыми,
и живые мертвых не хоронили. В середине села горела изба, горела строго и т
оржественно. Движение немцев возле нее становилось призрачным, будто не
люди идут, а тени уже ушедших людей.
Деревенские жители тихо прятались в погребах и подпольях; боялись они не
пуль и не бомб с неба, хотя это слепое железо свистало без выбора, боялись
они своих улыбок, своих заждавшихся глаз, истомленного верой и ожиданием
сердца. И бессветные избы прятались в черных садах, как в окопах. Только ц
ерковь на краю села мерцала, окрашиваясь то желтым, то красным, то голубым
, словно поставили ее здесь для того лишь, чтобы не пропустить ни одного от
блеска, ни одного всполоха.
Володька решил пересидеть в церкви Ц туда проситься не нужно, но запах и
стлевших зерен, помета, мышиного и голубиного, слившийся с запахом штука
турки и источенной жуком древесины, выгнал его наружу. Затхлое дыхание ц
еркви как бы отгораживало от времени, от наружного живого мира Ц под ее с
водами не слышно было ничего, кроме однообразных пустотелых гулов. Волод
ька на колокольню полез Ц с колокольни он надеялся первым увидеть Красн
ую Армию.
Доски пола на колокольне терлись друг о друга Ц скрипели при каждом взр
ыве, словно плот на волне.
У стены, между оконными незарешеченными проемами, Володька нашарил кучу
соломы, от которой исходил съестной запах, но, не успев даже подумать, отче
го бы соломе пахнуть так сытно, Володька уснул. Ветер тревожил его отросш
ие за зиму волосы. Володька вскоре остыл и, не проснувшись, закопался в сол
ому, укутался ею и успокоился, и во сне увидел себя в некой белой прекрасно
й избе, где из русской громадной печи с зеркалами, с узорами и карнизами до
ставали жареных поросят, и гусей, и уток и готовили на большом столе, на кр
ахмальной скатерти вкусный праздник с музыкой и электричеством.
Когда Володька, проснувшись, высунул голову из соломы, увидел он в солнеч
ном свете между голубым небом и белыми стенами такое, от чего снова юркну
л в солому и глаза закрыл.
Ц Вставай, Ц сказал кто-то над ним.
Володька подумал, что это новый кошмар взамен не виденной давно бабочки,
Ц быть может, случилось в его голове сотрясение от вчерашних взрывов, и н
ужно только еще подождать с закрытыми глазами, и кошмар уйдет, как бабочк
а уходила, не коснувшись его лица.
Ц Вставай, Ц повторил голос. Кто-то разгреб солому над его головой.
Проснувшиеся Володькины глаза на этот раз реально признали человека, си
девшего рядом с ним на соломе, страшноглазого с перекошенной рожей Ц то
т полицай чертов, у которого Володька леща воровал.
Они смотрели друг на друга молча. Володька со страхом и с затаенным злора
дством. Полицай Ц с грустным любопытством и неудовольствием. Молчание б
ыло для Володьки трудным, он начал дышать, словно поднимался по лестнице,
может быть, и совсем задохнулся бы или заплакал, не находя грозных слов дл
я такой встречи. Полицай всматривался в него, кривил кривой разбойничий
рот и, пошевеливая задранной кверху бровью, гасил лешачьи глаза и тогда с
ловно в себя смотрел, примеряя Володьку к лицам, когда-то виданным и позаб
ытым.
Ц Ну я это, я, Ц сказал наконец Володька гнусаво. Ц Я еще у тебя леща воро
вал вяленого. Ц И вдруг крикнул визгливо: Ц Хайль!
Полицаева бровь дернулась кверху так сильно, что и голова на крепкой шее
как бы тронулась вслед за ней.
Ц Я те покричу, Ц сказал он. Ц Кончился хайль.
Ц Нас взорвали тогда. Мину подложили под путь.
Ц Чего же взорвали?
Ц Они же не знали, что мы к эшелону прицеплены… Партизаны-то.
Ц Видать, не знали. Ц Полицай кивнул. От этого кивка, от слов, сказанных с
о спокойствием, в Володьке будто ослабился тугой винт, подпиравший его д
ушу к горлу. Володька вылез из соломы и, отойдя к лестнице, ведущей вниз, ск
азал строго:
Ц Нас тогда взорвали, а тебя нынче взорвут!
Полицай засмеялся, от смеха глаза его из черных стали как будто бурыми.
Ц Отпоила тебя бабка Вера. Ишь вырядила. Не то парень, не то девка Ц чисто
гренадер на Смоленской дороге.
Ц Бабка Вера портки спрятала и пальто, а мне в Ленинград надо.
Ц Так и пойдешь в Ленинград гренадером?
Володька осмотрел себя Ц на бабкину бархатную темно-зеленую душегрейк
у, на фланелевую рубаху, желтую, в голубой цветочек, и розовые, как заря, пан
талоны налипла солома. Из калош торчала солома. Володька провел рукой по
волосам Ц в волосах солома.
Ц Я солому очищу, Ц сказал он. Догадался, что полицай имеет в виду весь ег
о разноцветный наряд, и добавил: Ц Мне бы до Ленинграда дойти, там у меня в
шкафу костюм с белым бантом и белыми пуговицами.
Полицай засмеялся еще гуще.
Ц Бант небось не по росту тебе придется Ц в подмышках будет давить. Ц О
н сунул руку под солому, вытащил котомку и, развязав узел, достал из нее сн
ачала полотенца, потом хлеб, потом сало, потом консервы немецкие. Ц Иди г
отовь брюхо, завтракать станем, Ц сказал он Володьке. Ц Да на улицу не вы
совывайся.
Володька сбежал по лестнице вниз, окропил кирпичную, когда-то давно беле
нную стену и, пока кропил и журчал под затянутым паутиной оконцем, рассмо
трел улицу. Немцы шли по деревне, сидели под заборами, на завалинах и под д
еревьями. Мертвых поубавилось: наверное, их увезли под утро и наспех похо
ронили Ц немцы хоронят своих, как картошку садят, делянками, борозда к бо
розде.
Сегодняшние немцы чем-то от вчерашних отличались, может, меньшей поспеш
ностью, может, большей усталостью, может, тем, что окровавленные повязки н
а некоторых были свежие.
«Откуда он знает, что меня бабка Вера отпоила?» Ц подумал Володька. Подня
вшись наверх, спросил без уловок про бабку Веру:
Ц Откуда знаешь?
Ц Я много знаю. Спал ты, и бредил, и во сне с кем-то дрался. Жар у тебя был, аж п
ятнами…
После первого быстрого выздоровления Володька снова тяжело слег. Дурна
я вода выходила из него от бабкиных трав так обильно, что, не перекутывай б
абка его по нескольку раз на дню, он бы сопрел в этой жаркой воде. Однажды, п
роснувшись, Володька увидел на столе кухонном банку меда и мясной оковал
ок. Показалось ему тогда, что из горницы поспешно вышел кто-то тяжелый, па
хнущий самогоном. И бабка Вера не знала, и дедка Савельев не догадался, кто
подарок принес.
Ц Бог послал, да и все тут, Ц решила бабка. Ц А хошь бы и полицай тот, Кузь
ма кривой, мне один черт.
Ц Ты Кузьму кривого не трогай, Ц сказал ей тогда дед Савелий. Ц И не бал
абонь про него своим языком нечесаным. Он свое дело делает, а ты свое делай
.
Ц Да какое у него дело? Душегубец…
Ц Я тебе что велел? Я тебе про Кузьму и не заикаться велел.
Бабка Вера сникла под затяжелевшим вдруг стариковым взглядом.
Ц А мне что? Я ж объясняю Ц мне один черт…
Ц Один, да вот не один… Ц проворчал старик.
…Растревоженный этим нечетким и рваным воспоминанием, Володька спроси
л:
Ц Тебя как зовут?
Ц Меня? Ц полицай думал.
И Володька, вдруг озаренный, понял, о чем он думает, вспоминает все прозвищ
а, все другие никчемные сейчас имена, прилепившиеся к нему за долгую и, вид
ать, несладкую жизнь. Полицай переводил глаза с синего неба на зеленые ко
локола, мокрые от росы. На колоколах еще сохранились веревки. Они были свя
заны узлом и переброшены через колокольную балку.
Ц Дядей Кузьмой меня зовут, Ц наконец сказал полицай. Ц Кузьма я. Дядя К
узьма.
Ц Ты с ними пойдешь? Ц спросил Володька, кивнул головой на дорогу, запол
ненную отступлением.
Ц Ешь, Ц сказал полицай.
Уходя, Володька написал бабке Вере письмо на чистой стороне немецкого во
ззвания, положенного бабкой на кухонный стол вроде скатерти. Крупными пе
чатными буквами, специально для бабкиных глаз и бабкиного образования: «
До свидания. Спасибо. Век не забуду. Как мать родную». И подписался с крючк
ом.
Бабка Вера прочитала письмо без посторонней помощи. Недолго голосила и н
егромко. Прокляла свою зачерствевшую стерву-судьбу, которая только и да
ет ей Ц провожать. Отчестила сопливых щенков, у которых вместо благодар
ного нежного сердца навозный катыш, а то и похуже. Пригрозила Володьку от
лупить до лилового цвета, благо он выздоровел и теперь его отлупить в сам
ый раз для пользы. Под конец своей речи бабка Вера подошла к божнице, потык
ала грустному Иисусу Христу кулаком в глаза и, совершенно озлобясь, пове
рнула его носом в угол.
Бабка шагала по дороге к Засекину размашисто, как солдат, в руке держала р
озгу, как саблю и, казалось: попади ей навстречу хоть черт, хоть сам святой
Егорий, огреет она и того и другого поперек спины, чтобы они не мешали ей с
пасать свою душу именно так, как она сейчас понимала спасение души. Но ни с
вятого Егория, ни черта-дьявола ей на пути не попалось, только вспучилась
вдруг дорога впереди нее, налилась тяжелым гомоном, лязгом и грохотом. Ув
идела бабка, как ползут на нее танки. Откуда знать бабке, что танки первыми
наступают и отступают первыми тоже. Много для этого тактических и страт
егических причин.
От середины дороги по обочинам, по полям расходилась армия. Она шла углом,
как бы пробивая себе путь железным танковым клювом. Бабка Вера повернула
назад, но, не в силах идти быстрее, чем отступающее немецкое войско, скоро
смешалась с солдатами и пошла с ними. Они перегоняли ее и, перегоняя, задев
али локтями, ранцами и оружием. Бабка украдкой рассматривала щетинистые
грубые лица. Иногда ее глаза сталкивались с другими глазами. В глазах тех,
как в подвалах, стояла темная духота и, не затухая и не разгораясь, тлела у
сталая беспомощная тоска. Проходили мимо бабки и совсем юные, мокрогубые
, испуганные, измученные, но еще не уставшие от страстей парни. Глаза их чу
тко мерцали, готовые сей миг вспыхнуть, чтобы погасить чужой взгляд.
Бабка опустила голову. Прошептала:
Ц Господи, молоденьких-то зачем?
Пожилой немец, поравнявшись с ней, скривился Ц услышал.
Ц Радуешься?
Ц Внучонка потеряла, Ц ответила ему бабка. Ц Да вот разве найдешь тут?
Немец шел с бабкой рядом, тяжело хрипя, задыхаясь и прихрамывая. Осмелевш
ая от его болезни, бабка спросила тихо:
Ц Чего уж такие молоденькие воюют? Наслаждались бы с девушками.
Немец сморщился и закричал:
Ц Да иди ты отсюда, старая, чего путаешься под ногами!
«Ишь как по-нашему хорошо разговаривает, Ц подумала бабка Вера. Ц И то
Ц наш язык легкий: небо так небо, земля так земля, хлеб так хлеб. Просто. Даж
е необразованному легко постичь, а этот небось образованный…»
Бабка перекрестилась, боком, стараясь никого не задеть, стала потихоньку
склоняться в сторону от дороги, в поле. Но и в поле шли солдаты одиночками.
Их бабка почему-то испугалась сильнее и снова подвинулась к дороге.
До самого Малявина дошла она сбоку колонны. В деревне, свободно вздохнув,
бабка свернула к своей незакрытой избе. Там, тесно набившись по лавкам и н
а полу, сидели немцы, пили и закусывали. Глянув по привычке на божницу, баб
ка ахнула: божья матерь и все святые угодники стояли лицом к стене. Кто-то
из немцев, наверно, увидел повернутого Христа, по-своему истолковал это я
вление и повернул весь иконостас носом к стенке. Бабка Вера разволновала
сь, протиснулась в передний угол, поставила все иконы как надо, а деву Мари
ю протерла подолом и не по чину установила в самом центре божницы.
Ц Это всех мать, Ц сказала она строго. Ц Богородица, не ферштейн? Не бас
урманская царица.
Немцы равнодушно, некоторые даже посмеиваясь, следили за бабкиными дейс
твиями Ц забота у них была поважней бабкиной.
Бабка Вера подумала вдруг: «Вот те на… Бог ведь у нас один! Что в Германии, ч
то и в России…»
Бабка пролезла в угол за печку, села там и принялась думать. Почему-то пре
дставился бабке Вере полицай Кузьма Прохоров, о котором последнее время
шелестели, шептались по деревням люди.
Ц Вот те на… Ц тихо ахнула бабка. Ц Видать, черти у нас с немцем разные…
Ц Тут же бабка встала и, не обращая на немцев внимания, зашумела в голос:
Ц Я из него дурь вытрясу! И панталоны спрячу. Небось голяком-то не побежи
т. Внук у меня удрал, внук Володька. Ц Бабка погрозила пальцем молоденько
му, растерянному до слез солдату и объяснила: Ц Правильно говорят: матер
инское сердце Ц в детях, а ребячье Ц в камне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Володькина голова как нещадное ухо. Спрашивал Володька своего товарища:
Ц Сенька, слышишь?
Ц Журавли по болоту ходят, сонных лягушек ищут.
После первых пролетных журавлей примахали журавли другие, тоже пролетн
ые, но лететь им осталось ближе, чем первым, и, наверное, потому были они нап
ористее и беспокойнее. С этими журавлями прилетели хлопотливые домовит
ые утки.
Володька шепчет:
Ц Сенька, слышишь?
Ц Слышу… Утки на озере хоркают Ц кличут селезней. Ишь как стонут, бессты
жие.
Чуть попозже, когда из берез засочилось перламутровое сладкое молоко, да
с таким напором, что отмокрели ветки, Володька опять спросил своего това
рища:
Ц Сенька, чуешь, что это?
Ц Лягушки ожили, повылазили горбы греть. Мухи проснулись. Журавли наши, м
естные, пляшут-гомонят. Птица мелкая ловит буках, гнезда строит Ц орет. К
урлы-мурлы. Разогрелась весна Ц лес шумит, все живое барахтается.
Ц Нет, Сенька, это наступают наши. Мне, Сенька, пора идти. Мне в Ленинград н
адо.
Бабке Вере Володька тоже сказал:
Ц Бабушка, я в Ленинград пойду. Буду там отца своего ждать. Когда он прибу
дет с фронта, мы к тебе явимся вместе. Теплую шаль тебе привезем в подарок.
Прожил Володька возле бабки какую ни есть, но теплую зиму, отдышался, и на
тебе Ц в благодарность.
Ц Да я бы всех вас, ребят, еще при рождении душила, прямо как на свет показа
лся. Саври несчастные. Варначье племя бессовестное. Окаянные.
Бабка Вера заперла Володьку в избе и пальто спрятала, то самое, которое дв
е подруги, Настя и Любка Самарина, наладили ему из старого мужского пиджа
ка, настегав под подкладку ваты. И портки спрятала, скроенные из кашемиро
вой древней юбки малинового оттенка. Шапку спрятала, которую дед Савелье
в дал, леший старый. Володька отсидел полдня в фельдикосовых панталонах,
подаренных ему Любкой Самариной заместо кальсон, да в рубахе тоже с чужо
го плеча. Потом надел бабкины калоши, подвязав их веревочкой, отыскал в су
ндуке душегрейку бархатную плешивую, прошитую узорной тесьмой; голову, ч
тобы не застудить, повязал косынкой, вылез в форточку и в таком виде напра
вился в ту сторону, откуда летел к нему дивный шум: будто лед лопается Ц в
збираются льдины на льдину, друг дружку ломают и топят Ц будто второй ра
з пошел ледоход по рекам и по озерам, чтобы весь холод согнать наконец без
остатка.
Лес гомонил вокруг, и всякий цвет, всякий звук порождали свой чистый особ
ый запах. От этих разнообразных, но слитых запахов Володькина голова ста
ла легкой и сильной: еще немножко вздохнуть Ц и она поднимет его над земл
ей. Белые пролески и лиловые фиалки посверкивали в прошлогодней траве. И
х было густо возле серых ноздрястых снежин, уцелевших под елками. В строи
тельном птичьем шуме, нескладном и радостном, в журчанье ручьев, зовущих
пойти за ними и увидеть нечто счастливое, Володькино ухо уловило чужерод
ный грозящий звук. Володька заторопился из лесу на дорогу. Едва просохша
я, едва укрепившаяся, поднималась она вместе с землей к горизонту и, остро
сужаясь, вонзалась в большое село. На самом острие, посреди села, набухала
темная капля. Она росла, росла и вдруг потекла на Володьку, изнывая в желез
ном лязге и грохоте, с выкриками, слившимися в единый свирепый стон, Ц то
шли немцы. Шли роты, шли батальоны Ц шла армия, с танками, пушками, автомаш
инами, с походными кухнями и медициной.
Володька сбежал в поле, чтобы эта лавина, заскорузлая, заросшая грязью и р
жавчиной, молчаливая и злобно кричащая, в ожогах, в бензиновой гари, в бинт
ах и повязках, сорвавшаяся с вершин завоеванных, не раздавила, не закатал
а бы его в грязь. С поля из-за копешки, худо пахнущей прелью, смотрел Володь
ка, как движется отступление. Оно наливалось и ширилось, и вот уже для люде
й на дороге не стало места, и дорога для них сделалась непрохожей Ц люди ш
ли полем, оставив обочины для лошадей и захлебывающихся автомобилей, а т
ам, в стремнине, двигались танки и самоходные пушки, взбивая и выплескива
я на стороны жидкий весенний грунт. Небо над отступающими то опускалось,
расплющив толпу, вжав ее в канавы и ямки, то поднималось с ревом, и люди вст
авали с земли. И снова небо летело вниз на свистящих крыльях.
Володька залез в ямку. Долго сидел там, елозя от нетерпения и замирая от ст
раха, похрюкивая и шмыгая носом от радости.
В Засекино пришел с темнотой. Село было забито немцами, живыми и мертвыми,
и живые мертвых не хоронили. В середине села горела изба, горела строго и т
оржественно. Движение немцев возле нее становилось призрачным, будто не
люди идут, а тени уже ушедших людей.
Деревенские жители тихо прятались в погребах и подпольях; боялись они не
пуль и не бомб с неба, хотя это слепое железо свистало без выбора, боялись
они своих улыбок, своих заждавшихся глаз, истомленного верой и ожиданием
сердца. И бессветные избы прятались в черных садах, как в окопах. Только ц
ерковь на краю села мерцала, окрашиваясь то желтым, то красным, то голубым
, словно поставили ее здесь для того лишь, чтобы не пропустить ни одного от
блеска, ни одного всполоха.
Володька решил пересидеть в церкви Ц туда проситься не нужно, но запах и
стлевших зерен, помета, мышиного и голубиного, слившийся с запахом штука
турки и источенной жуком древесины, выгнал его наружу. Затхлое дыхание ц
еркви как бы отгораживало от времени, от наружного живого мира Ц под ее с
водами не слышно было ничего, кроме однообразных пустотелых гулов. Волод
ька на колокольню полез Ц с колокольни он надеялся первым увидеть Красн
ую Армию.
Доски пола на колокольне терлись друг о друга Ц скрипели при каждом взр
ыве, словно плот на волне.
У стены, между оконными незарешеченными проемами, Володька нашарил кучу
соломы, от которой исходил съестной запах, но, не успев даже подумать, отче
го бы соломе пахнуть так сытно, Володька уснул. Ветер тревожил его отросш
ие за зиму волосы. Володька вскоре остыл и, не проснувшись, закопался в сол
ому, укутался ею и успокоился, и во сне увидел себя в некой белой прекрасно
й избе, где из русской громадной печи с зеркалами, с узорами и карнизами до
ставали жареных поросят, и гусей, и уток и готовили на большом столе, на кр
ахмальной скатерти вкусный праздник с музыкой и электричеством.
Когда Володька, проснувшись, высунул голову из соломы, увидел он в солнеч
ном свете между голубым небом и белыми стенами такое, от чего снова юркну
л в солому и глаза закрыл.
Ц Вставай, Ц сказал кто-то над ним.
Володька подумал, что это новый кошмар взамен не виденной давно бабочки,
Ц быть может, случилось в его голове сотрясение от вчерашних взрывов, и н
ужно только еще подождать с закрытыми глазами, и кошмар уйдет, как бабочк
а уходила, не коснувшись его лица.
Ц Вставай, Ц повторил голос. Кто-то разгреб солому над его головой.
Проснувшиеся Володькины глаза на этот раз реально признали человека, си
девшего рядом с ним на соломе, страшноглазого с перекошенной рожей Ц то
т полицай чертов, у которого Володька леща воровал.
Они смотрели друг на друга молча. Володька со страхом и с затаенным злора
дством. Полицай Ц с грустным любопытством и неудовольствием. Молчание б
ыло для Володьки трудным, он начал дышать, словно поднимался по лестнице,
может быть, и совсем задохнулся бы или заплакал, не находя грозных слов дл
я такой встречи. Полицай всматривался в него, кривил кривой разбойничий
рот и, пошевеливая задранной кверху бровью, гасил лешачьи глаза и тогда с
ловно в себя смотрел, примеряя Володьку к лицам, когда-то виданным и позаб
ытым.
Ц Ну я это, я, Ц сказал наконец Володька гнусаво. Ц Я еще у тебя леща воро
вал вяленого. Ц И вдруг крикнул визгливо: Ц Хайль!
Полицаева бровь дернулась кверху так сильно, что и голова на крепкой шее
как бы тронулась вслед за ней.
Ц Я те покричу, Ц сказал он. Ц Кончился хайль.
Ц Нас взорвали тогда. Мину подложили под путь.
Ц Чего же взорвали?
Ц Они же не знали, что мы к эшелону прицеплены… Партизаны-то.
Ц Видать, не знали. Ц Полицай кивнул. От этого кивка, от слов, сказанных с
о спокойствием, в Володьке будто ослабился тугой винт, подпиравший его д
ушу к горлу. Володька вылез из соломы и, отойдя к лестнице, ведущей вниз, ск
азал строго:
Ц Нас тогда взорвали, а тебя нынче взорвут!
Полицай засмеялся, от смеха глаза его из черных стали как будто бурыми.
Ц Отпоила тебя бабка Вера. Ишь вырядила. Не то парень, не то девка Ц чисто
гренадер на Смоленской дороге.
Ц Бабка Вера портки спрятала и пальто, а мне в Ленинград надо.
Ц Так и пойдешь в Ленинград гренадером?
Володька осмотрел себя Ц на бабкину бархатную темно-зеленую душегрейк
у, на фланелевую рубаху, желтую, в голубой цветочек, и розовые, как заря, пан
талоны налипла солома. Из калош торчала солома. Володька провел рукой по
волосам Ц в волосах солома.
Ц Я солому очищу, Ц сказал он. Догадался, что полицай имеет в виду весь ег
о разноцветный наряд, и добавил: Ц Мне бы до Ленинграда дойти, там у меня в
шкафу костюм с белым бантом и белыми пуговицами.
Полицай засмеялся еще гуще.
Ц Бант небось не по росту тебе придется Ц в подмышках будет давить. Ц О
н сунул руку под солому, вытащил котомку и, развязав узел, достал из нее сн
ачала полотенца, потом хлеб, потом сало, потом консервы немецкие. Ц Иди г
отовь брюхо, завтракать станем, Ц сказал он Володьке. Ц Да на улицу не вы
совывайся.
Володька сбежал по лестнице вниз, окропил кирпичную, когда-то давно беле
нную стену и, пока кропил и журчал под затянутым паутиной оконцем, рассмо
трел улицу. Немцы шли по деревне, сидели под заборами, на завалинах и под д
еревьями. Мертвых поубавилось: наверное, их увезли под утро и наспех похо
ронили Ц немцы хоронят своих, как картошку садят, делянками, борозда к бо
розде.
Сегодняшние немцы чем-то от вчерашних отличались, может, меньшей поспеш
ностью, может, большей усталостью, может, тем, что окровавленные повязки н
а некоторых были свежие.
«Откуда он знает, что меня бабка Вера отпоила?» Ц подумал Володька. Подня
вшись наверх, спросил без уловок про бабку Веру:
Ц Откуда знаешь?
Ц Я много знаю. Спал ты, и бредил, и во сне с кем-то дрался. Жар у тебя был, аж п
ятнами…
После первого быстрого выздоровления Володька снова тяжело слег. Дурна
я вода выходила из него от бабкиных трав так обильно, что, не перекутывай б
абка его по нескольку раз на дню, он бы сопрел в этой жаркой воде. Однажды, п
роснувшись, Володька увидел на столе кухонном банку меда и мясной оковал
ок. Показалось ему тогда, что из горницы поспешно вышел кто-то тяжелый, па
хнущий самогоном. И бабка Вера не знала, и дедка Савельев не догадался, кто
подарок принес.
Ц Бог послал, да и все тут, Ц решила бабка. Ц А хошь бы и полицай тот, Кузь
ма кривой, мне один черт.
Ц Ты Кузьму кривого не трогай, Ц сказал ей тогда дед Савелий. Ц И не бал
абонь про него своим языком нечесаным. Он свое дело делает, а ты свое делай
.
Ц Да какое у него дело? Душегубец…
Ц Я тебе что велел? Я тебе про Кузьму и не заикаться велел.
Бабка Вера сникла под затяжелевшим вдруг стариковым взглядом.
Ц А мне что? Я ж объясняю Ц мне один черт…
Ц Один, да вот не один… Ц проворчал старик.
…Растревоженный этим нечетким и рваным воспоминанием, Володька спроси
л:
Ц Тебя как зовут?
Ц Меня? Ц полицай думал.
И Володька, вдруг озаренный, понял, о чем он думает, вспоминает все прозвищ
а, все другие никчемные сейчас имена, прилепившиеся к нему за долгую и, вид
ать, несладкую жизнь. Полицай переводил глаза с синего неба на зеленые ко
локола, мокрые от росы. На колоколах еще сохранились веревки. Они были свя
заны узлом и переброшены через колокольную балку.
Ц Дядей Кузьмой меня зовут, Ц наконец сказал полицай. Ц Кузьма я. Дядя К
узьма.
Ц Ты с ними пойдешь? Ц спросил Володька, кивнул головой на дорогу, запол
ненную отступлением.
Ц Ешь, Ц сказал полицай.
Уходя, Володька написал бабке Вере письмо на чистой стороне немецкого во
ззвания, положенного бабкой на кухонный стол вроде скатерти. Крупными пе
чатными буквами, специально для бабкиных глаз и бабкиного образования: «
До свидания. Спасибо. Век не забуду. Как мать родную». И подписался с крючк
ом.
Бабка Вера прочитала письмо без посторонней помощи. Недолго голосила и н
егромко. Прокляла свою зачерствевшую стерву-судьбу, которая только и да
ет ей Ц провожать. Отчестила сопливых щенков, у которых вместо благодар
ного нежного сердца навозный катыш, а то и похуже. Пригрозила Володьку от
лупить до лилового цвета, благо он выздоровел и теперь его отлупить в сам
ый раз для пользы. Под конец своей речи бабка Вера подошла к божнице, потык
ала грустному Иисусу Христу кулаком в глаза и, совершенно озлобясь, пове
рнула его носом в угол.
Бабка шагала по дороге к Засекину размашисто, как солдат, в руке держала р
озгу, как саблю и, казалось: попади ей навстречу хоть черт, хоть сам святой
Егорий, огреет она и того и другого поперек спины, чтобы они не мешали ей с
пасать свою душу именно так, как она сейчас понимала спасение души. Но ни с
вятого Егория, ни черта-дьявола ей на пути не попалось, только вспучилась
вдруг дорога впереди нее, налилась тяжелым гомоном, лязгом и грохотом. Ув
идела бабка, как ползут на нее танки. Откуда знать бабке, что танки первыми
наступают и отступают первыми тоже. Много для этого тактических и страт
егических причин.
От середины дороги по обочинам, по полям расходилась армия. Она шла углом,
как бы пробивая себе путь железным танковым клювом. Бабка Вера повернула
назад, но, не в силах идти быстрее, чем отступающее немецкое войско, скоро
смешалась с солдатами и пошла с ними. Они перегоняли ее и, перегоняя, задев
али локтями, ранцами и оружием. Бабка украдкой рассматривала щетинистые
грубые лица. Иногда ее глаза сталкивались с другими глазами. В глазах тех,
как в подвалах, стояла темная духота и, не затухая и не разгораясь, тлела у
сталая беспомощная тоска. Проходили мимо бабки и совсем юные, мокрогубые
, испуганные, измученные, но еще не уставшие от страстей парни. Глаза их чу
тко мерцали, готовые сей миг вспыхнуть, чтобы погасить чужой взгляд.
Бабка опустила голову. Прошептала:
Ц Господи, молоденьких-то зачем?
Пожилой немец, поравнявшись с ней, скривился Ц услышал.
Ц Радуешься?
Ц Внучонка потеряла, Ц ответила ему бабка. Ц Да вот разве найдешь тут?
Немец шел с бабкой рядом, тяжело хрипя, задыхаясь и прихрамывая. Осмелевш
ая от его болезни, бабка спросила тихо:
Ц Чего уж такие молоденькие воюют? Наслаждались бы с девушками.
Немец сморщился и закричал:
Ц Да иди ты отсюда, старая, чего путаешься под ногами!
«Ишь как по-нашему хорошо разговаривает, Ц подумала бабка Вера. Ц И то
Ц наш язык легкий: небо так небо, земля так земля, хлеб так хлеб. Просто. Даж
е необразованному легко постичь, а этот небось образованный…»
Бабка перекрестилась, боком, стараясь никого не задеть, стала потихоньку
склоняться в сторону от дороги, в поле. Но и в поле шли солдаты одиночками.
Их бабка почему-то испугалась сильнее и снова подвинулась к дороге.
До самого Малявина дошла она сбоку колонны. В деревне, свободно вздохнув,
бабка свернула к своей незакрытой избе. Там, тесно набившись по лавкам и н
а полу, сидели немцы, пили и закусывали. Глянув по привычке на божницу, баб
ка ахнула: божья матерь и все святые угодники стояли лицом к стене. Кто-то
из немцев, наверно, увидел повернутого Христа, по-своему истолковал это я
вление и повернул весь иконостас носом к стенке. Бабка Вера разволновала
сь, протиснулась в передний угол, поставила все иконы как надо, а деву Мари
ю протерла подолом и не по чину установила в самом центре божницы.
Ц Это всех мать, Ц сказала она строго. Ц Богородица, не ферштейн? Не бас
урманская царица.
Немцы равнодушно, некоторые даже посмеиваясь, следили за бабкиными дейс
твиями Ц забота у них была поважней бабкиной.
Бабка Вера подумала вдруг: «Вот те на… Бог ведь у нас один! Что в Германии, ч
то и в России…»
Бабка пролезла в угол за печку, села там и принялась думать. Почему-то пре
дставился бабке Вере полицай Кузьма Прохоров, о котором последнее время
шелестели, шептались по деревням люди.
Ц Вот те на… Ц тихо ахнула бабка. Ц Видать, черти у нас с немцем разные…
Ц Тут же бабка встала и, не обращая на немцев внимания, зашумела в голос:
Ц Я из него дурь вытрясу! И панталоны спрячу. Небось голяком-то не побежи
т. Внук у меня удрал, внук Володька. Ц Бабка погрозила пальцем молоденько
му, растерянному до слез солдату и объяснила: Ц Правильно говорят: матер
инское сердце Ц в детях, а ребячье Ц в камне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15