- прохрипела она со злобой и получила за это от Гельки по физиономии.
Все девчонки, сколько их было в прачечной, бросились бить Целину. Колотили ее кулаками через одеяло. А в углу стояла Зоська и дрожала, как осиновый лист. Голова Целины с глухим стуком ударялась о доски стола. Однако она не проронила больше ни слова, не издала ни звука. Только лихорадочно вздрагивали ее сухощавые плечи, с которых сползло одеяло.
Запыхавшиеся девчата уже отходили от стола, когда в прачечную влетела взбешенная Сабина с кочергой в руке.
- Где эта воровка?! Подождите, я с ней сейчас расправлюсь! - Потеряв всякую власть над собой, Сабина металась вокруг стола. - Весь наш хлеб пожирала! За хлеб и служанку себе купила, ясна пани!
Одна из девчонок зажгла скомканный кусок бумаги и подняла его вверх, как факел. Сабина содрала с Целины одеяло. Целина скорчилась от страха, а та поднесла ей под самый нос кочергу и прорычала:
- Понюхай-ка! Я тебе выпишу сейчас ею на лбу: "воровка"!..
Кто-то вошел в прачечную, вырвал кочергу из рук Сабины, схватил ее за плечи и выпихнул за дверь, а затем запер дверь на крючок и сел на скамейку возле печи.
Это была Рузя.
Сабина долго еще ломилась в закрытую дверь, но потом громко чертыхнулась и ушла.
Вспышка злости, клокотавшей во всех девчонках, постепенно угасла. Одна за другой покидали они прачечную, бросив в адрес Целины какое-нибудь оскорбительное слово. Последними вышли Гелька и Рузя.
- В наказание пусть полежит здесь всю ночь, часов около пяти отпустим ее, - сказала Гелька.
В прачечной остались лишь наша узница да я. Мне хотелось досушить свои мокрые чулки.
Я сидела у печи, уставившись на тускнеющий огонек и обдумывая всё происшедшее. Как велико было наше ожесточение против этой девушки и как быстро оно исчерпалось! Да еще в качестве судьи выступила этакая жалкая, никчемная Сабина! Стыд! Ведь ясно, что если бы она была так же проворна и имела такие же возможности, как Целина, то крала бы точно так же, как и она.
Я взглянула на Целину. Она лежала навзничь, глядя в потолок. В помещении стало совсем темно. Я наклонилась, чтобы подбросить в печь дров, когда за моей спиной раздался голос:
- Наталья, а я совсем не боюсь.
- Да? - буркнула я, застигнутая врасплох, не понимая, к чему клонит Целина.
- Суки, а не девчонки! Но я всё равно чихала на то, что они тут вытворяли. - Голос ее задрожал. Чувствовалось, что к горлу у нее подступают рыдания. Она пошевелила головой и оказала со злостью: - Все эти подлые обезьяны будут жить. А я через год-два умру… Вы-то еще нажретесь хлеба вдоволь, - с горечью закончила она и умолкла.
Подавленная ее словами, я продолжала неподвижно сидеть возле печи. В ней догорали последние угольки. Нет, у меня вовсе не было уверенности в том, что поступок Целины заслуживает самого строгого осуждения. Ведь ей осталось так мало жить! А я смотрела на жизнь как на вечность. Ни одной из нас никогда еще не приходила в голову мысль о смерти, А Целина, наверно, частенько размышляла о ней в темные осенние ночи, лежа на койке с широко открытыми глазами, - вот так, как сейчас в прачечной. Однако могло ли всё это служить оправданием ее воровства? Ведь она лишала голодных, занятых тяжким трудом девчат последнего куска хлеба!
Эта мысль вновь зажгла в моем сердце гнев, который, казалось, совсем уже было погас. Я сняла с веревки свои высохшие чулки и направилась к двери.
- Наталья!
- Что тебе?
- Я так не могу. Развяжи мне руки.
И она расплакалась.
Я разыскала нож, которым мы обычно чистили картофель, и молча перерезала веревки. А уже подходя к двери, сказала внушительно:
- Не вздумай только барабанить в дверь или звать монахинь, если, конечно, не хочешь, чтобы девчата переломали тебе завтра все кости.
Я закрыла дверь на ключ и направилась в спальню.
- Ну, что там? - встретили меня приглушенные голоса. - Как Целина?
Бросив ключ от прачечной на печь, я ответила насмешливо:
- Вот здесь ключ. Я развязала Целине руки. Кто хочет, может пойти туда и снова завязать. Мне хватит и того, что было. Спокойной ночи.
Никто не отозвался на мой призыв, никто даже не шевельнулся. Через минуту вся спальня громко храпела.
А я никак не могла уснуть. Мои мысли то и дело возвращались к Целине, запертой в холодной, морозной прачечной. К злой Целине, дрожащей от страха перед смертью. К Целине, ворующей у нас хлеб в расчете на то, что, купив себе на него служанку - Зоську, она продлив свое существование еще на месяц, два, три - пока хватит в ящике зачерствевших ломтей хлеба.
Ворочаясь с боку на бок на своей койке, я думала о том, что не одна Целина виновата во всем. Не одна… не одна…
На другой день утром Целина сидела за своим столиком под окном, спокойная, как обычно, но только очень бледная. Под глазами у нее были синяки, а губы запеклись, видно, от высокой температуры. Когда мы расселись за столами, она сказала громко, четко, но ни на кого не глядя:
- Рузя, ты можешь взять мой завтрак. Мне хватит и чая.
У нас даже дыхание захватило. Мы перестали есть, ожидая, что сделает Рузя. А она, не расслышав предложения Целины, продолжала спокойно есть, вытаращив свои добрые голубые глава.
Зоська не выдержала и толкнула ее в бок:
- Целина отдает тебе свой завтрак, слышишь?
Рузя удивленно взглянула на нее, не торопясь допила кофе, вытерла рукой губы и тяжелым шагом, вперевалку направилась из столовой.
- Можешь, Зося, взять мой хлеб, - дрожащим голосом предложила Целина среди гробовой тишины, которая воцарилась вдруг за столами.
Зоська тут же вскочила с места и хотела броситься к ней, как пес к своей миске. Но тут она заметила, что все девчонки, глядя на нее, положили на стол сжатые кулаки. И Зоська медленно и нехотя, с опущенными глазами вновь уселась на свое место. Девчата продолжали есть как ни в чем не бывало. Начались разговоры, кто-то хихикнул, и сразу у всех отлегло от сердца.
Целина осталась за столиком с кофе и хлебом, до которых так никто и не дотронулся.
С этого дня у нас перестал пропадать хлеб. Зоська по-прежнему продолжала выслуживаться перед Целиной, но делала это теперь как-то боязливо, с оглядкой, словно опасаясь навлечь на себя немилость девчат. А девчата, почувствовав свою силу, сознавая цену своего собственного достоинства, смотрели на ее прислужничество с презрительным равнодушием.
Через две недели после той памятной ночи у "княжны" началось кровотечение, в момент, когда она как раз проходила по улице, и ее забрала карета "Скорой помощи".
И вот тогда-то на всех нас, принимавших участие в расправе над Целиной, напал страх. Еще две недели назад, когда Целина, избитая, лежала в прачечной, она казалась нам человеком, который заслужил самое строгое наказание. И вот теперь она умирала. Каждая из нас в душе переживала эту тяжелую, неприятную историю, не смея поделиться с кем-либо своими мыслями и чувствами. Но эти тайные переживания все же нашли свой выход: они вылились в новую, еще большую вспышку ненависти к приюту, к изнуряющим, непосильным обязанностям, к нищенским порциям хлеба, к пустым коридорам и отвратительным физиономиям бездушных отшельниц, которые смотрели на нас с портретов и от ледяного взгляда которых холодели наши сердца.
А было нам особенно тяжело еще и потому, что вскоре после того, как Целину увезла карета "Скорой помощи" в приют явился ее дядя. Первой сообщила мне об этом Йоася. Я возвращалась из школы, когда она остановила меня в сенях и сказала:
- Знаешь что, - приехал дядя Целины, хочет забрать ее к себе. Он не знал, что она в больнице. Иди в столовую, посмотри, как сестра Модеста с ним воркует.
Посредине столовой стоял плотный, могучего телосложения мужчина в шерстяном костюме и высоких сапогах. У него было приветливое, симпатичное лицо, добродушная улыбка. Он осматривался по сторонам, приглаживая волосы большой мозолистой ладонью. Сестра Модеста с половником в руке суетилась возле скамейки, где стояла кастрюля с горячим супом. Она взволнованно дышала, щеки ее ярко горели. Я с разочарованием отметила про себя, что ни о каком ворковании здесь нет и речи. В углу столовой сгрудились наши девочки, внимательно рассматривая гостя.
- Ну что же, я тогда пойду в эту больницу… - сказал с тяжелым вздохом мужчина. - Потому что сестра видит…
- Пан должен узнать у врача, можно ли ее взять из больницы. Впрочем, там сами скажут об этом, - перебила его сестра Модеста и, повернувшись к скамейке, схватила обеими руками кастрюлю. Но дядя Целины быстро подскочил к монахине и, ловко выхватив у нее кастрюлю, сам поставил ее на стол.
- Вы такая худенькая. Вам нельзя передвигать тяжести, - заметил он, дружелюбно улыбаясь.
Щеки Модесты еще больше зарделись. Я присматривалась к ней с любопытством. Может быть, она нездорова? Уж очень блестят у нее глаза, а грудь вздымается так высоко, и дыхание у нее такое неровное, прерывистое…
- Вещи Целины в ее ящике. Сабина, покажи его пану, - приказала Модеста, опуская глаза, и быстро вышла из столовой.
Вещи Целины!.. Мы недоуменно посмотрели друг на друга. Нечего сказать - вещи: частый гребень, пуховая "думка", которой завладела уже Зоська, да две ночные рубашки, из них одна - рваная!
Сабина открыла ящик. Мы ахнули. Она даже так и не убрала этого! Вся верхняя полка была забита заплесневевшим, обгрызенным мышами хлебом.
На нижней полке валялась всякая дребедень, которая в свое время должна была подчеркивать "благородство" крови, струившейся в жилах нашей "княжны": флакон из-под одеколона, черный лакированный поясок из клеенки, сиреневая лента для волос, клубок серых ниток с воткнутой в него вязальной спицей да несколько "Заступников".
Мы были озадачены. Дядя Целины стоял сбоку и так же, как мы, смотрел в ящик. Что мог он подумать о нас и нашем милом заведении, видя такое "богатство"? Хоть бы он только не обратил внимания на хлеб! Но нет, он всё же заметил его:
- Откуда этот хлеб здесь?
Наше молчание прервала Зуля, та, голоса которой мы почти никогда не слышали, Она сказала спокойно и гладко, будто давно уже подготовила этот ответ и несколько раз прорепетировала его:
- Дело в том, что Целина откладывала свой хлеб, каждый день по ломтику, на тот случай, если она будет голодна. И тогда можно было бы прийти сюда. Но так получалось, что хлеба нам всегда хватало.
Гость взялся за шапку:
- Так я пойду уж в больницу. Люди покажут мне дорогу. Или найму извозчика. Надо пораньше туда приехать.
И он поспешно, как будто зрелище, которое представлял ящик Целины, ускорило его решение, покинул наш приют и монастырь.
Йоаська сгребла весь хлеб с полки себе в передник. Мы направились к кухне. Повстречавшаяся нам сестра Алоиза видела засохшие, некрытые плесенью ломтики хлеба и нахмурилась:
- Сколько хлеба испорченного! Куда вы с ним идете?
- А мы размочим его и отдадим курам.
Так мы и поступили.
Целину мы никогда больше не видели. Но она надолго осталась в моей памяти такой, какой я видела ее в прачечной… Она лежит навзничь на столе, прикрытая одеялом. Изможденное лицо с огромными глазами обращено в сторону еле теплящегося пламени. Розовый отблеск умирающего огонька неуверенно ползет по сырой стене и бледнеет с каждой секундой.
…Как-то в полдень, в ноябре, сидели мы все в швейной мастерской. Я обтягивала материей пуговицы, Гелька, Йоася, Сабина и Кася вышивали занавески, а малышки сматывали в клубки лоскуты от тряпок. Сестры Алоиза, Модеста и Юзефа, склонившись над коробкой с цветными нитками, подбирали оттенки, которые больше всего подойдут для украшения подушечки на кленчник ксендзу-катехете. Издалека долетали до нас звуки фисгармонии - это играла матушка-настоятельница. За окном лил дождь.
Когда мы кончили петь церковный гимн, Йоася обратилась к сестре Алоизе:
- Сестра, расскажите нам что-нибудь. Вы так хорошо рассказываете. Верно ведь, сестра Модеста? - И Йоася хитро подмигнула нам. Мы опустили глаза, чтобы не рассмеяться: нам было хорошо известно, что обе хоровые сестры - Алоиза и Модеста - терпеть не могут друг друга.
- Мы так любим слушать, когда сестра рассказывает. Расскажите нам что-нибудь любопытное. Мы ведь знаем, как вы увлекательно рассказываете обо всем.
Сестра Алоиза нахмурила брови, давая этим понять, что такие чрезмерные похвалы в ее адрес излишни, и ответила отказом:
- Вы скоро пойдете на молитву в часовню, и все ваши мысли должны быть направлены сейчас на то, как бы лучше подготовиться к молитве.
- Так у нас мысль работает гораздо четче, когда мы слушаем вас! - восторженно выкрикнула Йоася. - Я однажды слышала, как сестра рассказывала о своем паломничестве в Рим. Ах, как это было чудесно! Сестра говорила, что это была счастливейшая минута в ее жизни. Ведь сестра говорила так, верно?
Сестра Алоиза слегка зарделась.
- Это было вскоре после моего пострижения. Светлой памяти матушка-настоятельница большое уважение питала к святому отцу, с которым она имела, по божьей воле, счастье два раза лично встречаться. Первый раз - когда он был еще папским нунцием, в Варшаве; благодаря доброте пани маршалковой знавшей лично матушку-настоятельницу, ей удалось получить у него аудиенцию, А второй раз…
- Сестра Зенона просит, чтобы сестра Модеста прислала кого-нибудь из старших девчат расстилать простыни, - раздался голос в дверях.
- Иди, Наталья!..
"Любопытно, а у нее какой момент был самым счастливым в жизни?" - размышляла я, помогая сестре Зеноне и рассматривая ее сморщенное, грубое и плоское, как доска, крестьянское лицо.
У сестры Зеноны были больные ноги. Поэтому она ночи проводила преимущественно в часовне, даже и спала там. Однако когда подвертывалась какая-нибудь срочная работа, то неизменно посылали почему-то сестру Зенону, несмотря на ее болезнь.
Кто-то заскребся в дверь. В прачечную просунулись двое малышек, крепко держась за руки. Подозрительно взглянули на меня. Но, видимо, тут же решили, что стесняться меня нечего, и одна из них - Стася - смело обратилась к сестре Зеноне:
- Сестра обещала дать нам не рваные платья. Посмотрите, как потрепано у меня это платьице!
Она приподняла подол и, медленно поворачиваясь кругом, словно в танце, продолжала жаловаться:
- Я уж в нем хожу и хожу, а сестра Модеста только обещает мне и ничего не дает…
Монахиня вытащила из-под стола сверток со стиранными тряпками. Отыскала среди лохмотьев два байковых платьица, надела на нос очки и села поудобнее на скамейке, собираясь приступить к их починке.
Стася и Людка уселись справа и слева от монахини и внимательно присматривались к ее работе.
- Это будет теплее, чем то, что на мне, - сказала Стася, осторожно дотрагиваясь до толстой байки. - А рубашку можно получить? Я уже три недели таскаю эту, но сестра Модеста не дает мне чистой…
Заплаты пришиты. Сестра Зенона снова полезла в сверток, отыскивая там что-то еще. Малышки вскочили со скамейки и тоже сунули свои носы в сверток, помогая монахине перерывать тряпье. Я кропила водой накрахмаленные простыни.
Тишину вдруг прервал пронзительный визг, раздавшийся где-то в конце коридора. Я узнала голос Рузи.
- Почему она так кричит?
- Это матушка-настоятельница наказывает её, - ответил мне из-под стола голос Людки. - Она плохо вытерла линолеум перед сердцем Иисуса, и он совсем не блестит. Я слышала, как матушка гневалась за это на Рузю.
Я взглянула на сестру Зенону, которая ставила заплаты на детскую рубашонку. Она плотно поджала губы, игла в ее пальцах замелькала быстрее. Рузин визг не прекращался.
- Я пойду раздувать утюг! - сообщила я и, схватив утюг, выбежала в коридор. В дверях, которые вели в сени, мне повстречалась Рузя. Она шла быстрым шагом, прикрыв лицо руками.
- Рузя!..
Она только мотнула головой и, не отнимая рук от лица, начала подниматься по лестнице, ведущей в спальню.
"Спрячется сейчас в уборной, чтобы никто ее не видел, и будет плакать", - с жалостью подумала я.
На дворе я раздула утюг, поставила его на каменную ступеньку, а сама на цыпочках подкралась к дверям швейной мастерской.
- …Так-то вот, мои дорогие… - кончала свой рассказ сестра Алоиза. - Это была прекраснейшая минута. Не знаю, сумею ли я вам описать ее. По очереди, одна за другой подходили мы, чтобы поцеловать перстень и ногу святого отца. Когда я склонилась к его святой ступне, то мною овладело такое чувство, которое словами и выразить-то просто нельзя. Ни один пейзаж, ни одно самое совершенное произведение искусства, даже вид величественной базилики святого Петра не взволновали меня так, не влили в меня столько счастья, сколько я испытала в тот момент…
- Не знаю, что бы я дала за то, чтобы испытать такое же чувство, о каком говорит сестра Алоиза, - охнула Сабина. - Я тоже предпочла бы видеть лучше сто раз святого отца, чем все те картины, или что там…
- А теперь милая сестра Модеста расскажет нам о своей самой счастливой минуте. Разумеется, о святом причастии, даче обета и так далее мы уже знаем, - настаивала Йоася.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Все девчонки, сколько их было в прачечной, бросились бить Целину. Колотили ее кулаками через одеяло. А в углу стояла Зоська и дрожала, как осиновый лист. Голова Целины с глухим стуком ударялась о доски стола. Однако она не проронила больше ни слова, не издала ни звука. Только лихорадочно вздрагивали ее сухощавые плечи, с которых сползло одеяло.
Запыхавшиеся девчата уже отходили от стола, когда в прачечную влетела взбешенная Сабина с кочергой в руке.
- Где эта воровка?! Подождите, я с ней сейчас расправлюсь! - Потеряв всякую власть над собой, Сабина металась вокруг стола. - Весь наш хлеб пожирала! За хлеб и служанку себе купила, ясна пани!
Одна из девчонок зажгла скомканный кусок бумаги и подняла его вверх, как факел. Сабина содрала с Целины одеяло. Целина скорчилась от страха, а та поднесла ей под самый нос кочергу и прорычала:
- Понюхай-ка! Я тебе выпишу сейчас ею на лбу: "воровка"!..
Кто-то вошел в прачечную, вырвал кочергу из рук Сабины, схватил ее за плечи и выпихнул за дверь, а затем запер дверь на крючок и сел на скамейку возле печи.
Это была Рузя.
Сабина долго еще ломилась в закрытую дверь, но потом громко чертыхнулась и ушла.
Вспышка злости, клокотавшей во всех девчонках, постепенно угасла. Одна за другой покидали они прачечную, бросив в адрес Целины какое-нибудь оскорбительное слово. Последними вышли Гелька и Рузя.
- В наказание пусть полежит здесь всю ночь, часов около пяти отпустим ее, - сказала Гелька.
В прачечной остались лишь наша узница да я. Мне хотелось досушить свои мокрые чулки.
Я сидела у печи, уставившись на тускнеющий огонек и обдумывая всё происшедшее. Как велико было наше ожесточение против этой девушки и как быстро оно исчерпалось! Да еще в качестве судьи выступила этакая жалкая, никчемная Сабина! Стыд! Ведь ясно, что если бы она была так же проворна и имела такие же возможности, как Целина, то крала бы точно так же, как и она.
Я взглянула на Целину. Она лежала навзничь, глядя в потолок. В помещении стало совсем темно. Я наклонилась, чтобы подбросить в печь дров, когда за моей спиной раздался голос:
- Наталья, а я совсем не боюсь.
- Да? - буркнула я, застигнутая врасплох, не понимая, к чему клонит Целина.
- Суки, а не девчонки! Но я всё равно чихала на то, что они тут вытворяли. - Голос ее задрожал. Чувствовалось, что к горлу у нее подступают рыдания. Она пошевелила головой и оказала со злостью: - Все эти подлые обезьяны будут жить. А я через год-два умру… Вы-то еще нажретесь хлеба вдоволь, - с горечью закончила она и умолкла.
Подавленная ее словами, я продолжала неподвижно сидеть возле печи. В ней догорали последние угольки. Нет, у меня вовсе не было уверенности в том, что поступок Целины заслуживает самого строгого осуждения. Ведь ей осталось так мало жить! А я смотрела на жизнь как на вечность. Ни одной из нас никогда еще не приходила в голову мысль о смерти, А Целина, наверно, частенько размышляла о ней в темные осенние ночи, лежа на койке с широко открытыми глазами, - вот так, как сейчас в прачечной. Однако могло ли всё это служить оправданием ее воровства? Ведь она лишала голодных, занятых тяжким трудом девчат последнего куска хлеба!
Эта мысль вновь зажгла в моем сердце гнев, который, казалось, совсем уже было погас. Я сняла с веревки свои высохшие чулки и направилась к двери.
- Наталья!
- Что тебе?
- Я так не могу. Развяжи мне руки.
И она расплакалась.
Я разыскала нож, которым мы обычно чистили картофель, и молча перерезала веревки. А уже подходя к двери, сказала внушительно:
- Не вздумай только барабанить в дверь или звать монахинь, если, конечно, не хочешь, чтобы девчата переломали тебе завтра все кости.
Я закрыла дверь на ключ и направилась в спальню.
- Ну, что там? - встретили меня приглушенные голоса. - Как Целина?
Бросив ключ от прачечной на печь, я ответила насмешливо:
- Вот здесь ключ. Я развязала Целине руки. Кто хочет, может пойти туда и снова завязать. Мне хватит и того, что было. Спокойной ночи.
Никто не отозвался на мой призыв, никто даже не шевельнулся. Через минуту вся спальня громко храпела.
А я никак не могла уснуть. Мои мысли то и дело возвращались к Целине, запертой в холодной, морозной прачечной. К злой Целине, дрожащей от страха перед смертью. К Целине, ворующей у нас хлеб в расчете на то, что, купив себе на него служанку - Зоську, она продлив свое существование еще на месяц, два, три - пока хватит в ящике зачерствевших ломтей хлеба.
Ворочаясь с боку на бок на своей койке, я думала о том, что не одна Целина виновата во всем. Не одна… не одна…
На другой день утром Целина сидела за своим столиком под окном, спокойная, как обычно, но только очень бледная. Под глазами у нее были синяки, а губы запеклись, видно, от высокой температуры. Когда мы расселись за столами, она сказала громко, четко, но ни на кого не глядя:
- Рузя, ты можешь взять мой завтрак. Мне хватит и чая.
У нас даже дыхание захватило. Мы перестали есть, ожидая, что сделает Рузя. А она, не расслышав предложения Целины, продолжала спокойно есть, вытаращив свои добрые голубые глава.
Зоська не выдержала и толкнула ее в бок:
- Целина отдает тебе свой завтрак, слышишь?
Рузя удивленно взглянула на нее, не торопясь допила кофе, вытерла рукой губы и тяжелым шагом, вперевалку направилась из столовой.
- Можешь, Зося, взять мой хлеб, - дрожащим голосом предложила Целина среди гробовой тишины, которая воцарилась вдруг за столами.
Зоська тут же вскочила с места и хотела броситься к ней, как пес к своей миске. Но тут она заметила, что все девчонки, глядя на нее, положили на стол сжатые кулаки. И Зоська медленно и нехотя, с опущенными глазами вновь уселась на свое место. Девчата продолжали есть как ни в чем не бывало. Начались разговоры, кто-то хихикнул, и сразу у всех отлегло от сердца.
Целина осталась за столиком с кофе и хлебом, до которых так никто и не дотронулся.
С этого дня у нас перестал пропадать хлеб. Зоська по-прежнему продолжала выслуживаться перед Целиной, но делала это теперь как-то боязливо, с оглядкой, словно опасаясь навлечь на себя немилость девчат. А девчата, почувствовав свою силу, сознавая цену своего собственного достоинства, смотрели на ее прислужничество с презрительным равнодушием.
Через две недели после той памятной ночи у "княжны" началось кровотечение, в момент, когда она как раз проходила по улице, и ее забрала карета "Скорой помощи".
И вот тогда-то на всех нас, принимавших участие в расправе над Целиной, напал страх. Еще две недели назад, когда Целина, избитая, лежала в прачечной, она казалась нам человеком, который заслужил самое строгое наказание. И вот теперь она умирала. Каждая из нас в душе переживала эту тяжелую, неприятную историю, не смея поделиться с кем-либо своими мыслями и чувствами. Но эти тайные переживания все же нашли свой выход: они вылились в новую, еще большую вспышку ненависти к приюту, к изнуряющим, непосильным обязанностям, к нищенским порциям хлеба, к пустым коридорам и отвратительным физиономиям бездушных отшельниц, которые смотрели на нас с портретов и от ледяного взгляда которых холодели наши сердца.
А было нам особенно тяжело еще и потому, что вскоре после того, как Целину увезла карета "Скорой помощи" в приют явился ее дядя. Первой сообщила мне об этом Йоася. Я возвращалась из школы, когда она остановила меня в сенях и сказала:
- Знаешь что, - приехал дядя Целины, хочет забрать ее к себе. Он не знал, что она в больнице. Иди в столовую, посмотри, как сестра Модеста с ним воркует.
Посредине столовой стоял плотный, могучего телосложения мужчина в шерстяном костюме и высоких сапогах. У него было приветливое, симпатичное лицо, добродушная улыбка. Он осматривался по сторонам, приглаживая волосы большой мозолистой ладонью. Сестра Модеста с половником в руке суетилась возле скамейки, где стояла кастрюля с горячим супом. Она взволнованно дышала, щеки ее ярко горели. Я с разочарованием отметила про себя, что ни о каком ворковании здесь нет и речи. В углу столовой сгрудились наши девочки, внимательно рассматривая гостя.
- Ну что же, я тогда пойду в эту больницу… - сказал с тяжелым вздохом мужчина. - Потому что сестра видит…
- Пан должен узнать у врача, можно ли ее взять из больницы. Впрочем, там сами скажут об этом, - перебила его сестра Модеста и, повернувшись к скамейке, схватила обеими руками кастрюлю. Но дядя Целины быстро подскочил к монахине и, ловко выхватив у нее кастрюлю, сам поставил ее на стол.
- Вы такая худенькая. Вам нельзя передвигать тяжести, - заметил он, дружелюбно улыбаясь.
Щеки Модесты еще больше зарделись. Я присматривалась к ней с любопытством. Может быть, она нездорова? Уж очень блестят у нее глаза, а грудь вздымается так высоко, и дыхание у нее такое неровное, прерывистое…
- Вещи Целины в ее ящике. Сабина, покажи его пану, - приказала Модеста, опуская глаза, и быстро вышла из столовой.
Вещи Целины!.. Мы недоуменно посмотрели друг на друга. Нечего сказать - вещи: частый гребень, пуховая "думка", которой завладела уже Зоська, да две ночные рубашки, из них одна - рваная!
Сабина открыла ящик. Мы ахнули. Она даже так и не убрала этого! Вся верхняя полка была забита заплесневевшим, обгрызенным мышами хлебом.
На нижней полке валялась всякая дребедень, которая в свое время должна была подчеркивать "благородство" крови, струившейся в жилах нашей "княжны": флакон из-под одеколона, черный лакированный поясок из клеенки, сиреневая лента для волос, клубок серых ниток с воткнутой в него вязальной спицей да несколько "Заступников".
Мы были озадачены. Дядя Целины стоял сбоку и так же, как мы, смотрел в ящик. Что мог он подумать о нас и нашем милом заведении, видя такое "богатство"? Хоть бы он только не обратил внимания на хлеб! Но нет, он всё же заметил его:
- Откуда этот хлеб здесь?
Наше молчание прервала Зуля, та, голоса которой мы почти никогда не слышали, Она сказала спокойно и гладко, будто давно уже подготовила этот ответ и несколько раз прорепетировала его:
- Дело в том, что Целина откладывала свой хлеб, каждый день по ломтику, на тот случай, если она будет голодна. И тогда можно было бы прийти сюда. Но так получалось, что хлеба нам всегда хватало.
Гость взялся за шапку:
- Так я пойду уж в больницу. Люди покажут мне дорогу. Или найму извозчика. Надо пораньше туда приехать.
И он поспешно, как будто зрелище, которое представлял ящик Целины, ускорило его решение, покинул наш приют и монастырь.
Йоаська сгребла весь хлеб с полки себе в передник. Мы направились к кухне. Повстречавшаяся нам сестра Алоиза видела засохшие, некрытые плесенью ломтики хлеба и нахмурилась:
- Сколько хлеба испорченного! Куда вы с ним идете?
- А мы размочим его и отдадим курам.
Так мы и поступили.
Целину мы никогда больше не видели. Но она надолго осталась в моей памяти такой, какой я видела ее в прачечной… Она лежит навзничь на столе, прикрытая одеялом. Изможденное лицо с огромными глазами обращено в сторону еле теплящегося пламени. Розовый отблеск умирающего огонька неуверенно ползет по сырой стене и бледнеет с каждой секундой.
…Как-то в полдень, в ноябре, сидели мы все в швейной мастерской. Я обтягивала материей пуговицы, Гелька, Йоася, Сабина и Кася вышивали занавески, а малышки сматывали в клубки лоскуты от тряпок. Сестры Алоиза, Модеста и Юзефа, склонившись над коробкой с цветными нитками, подбирали оттенки, которые больше всего подойдут для украшения подушечки на кленчник ксендзу-катехете. Издалека долетали до нас звуки фисгармонии - это играла матушка-настоятельница. За окном лил дождь.
Когда мы кончили петь церковный гимн, Йоася обратилась к сестре Алоизе:
- Сестра, расскажите нам что-нибудь. Вы так хорошо рассказываете. Верно ведь, сестра Модеста? - И Йоася хитро подмигнула нам. Мы опустили глаза, чтобы не рассмеяться: нам было хорошо известно, что обе хоровые сестры - Алоиза и Модеста - терпеть не могут друг друга.
- Мы так любим слушать, когда сестра рассказывает. Расскажите нам что-нибудь любопытное. Мы ведь знаем, как вы увлекательно рассказываете обо всем.
Сестра Алоиза нахмурила брови, давая этим понять, что такие чрезмерные похвалы в ее адрес излишни, и ответила отказом:
- Вы скоро пойдете на молитву в часовню, и все ваши мысли должны быть направлены сейчас на то, как бы лучше подготовиться к молитве.
- Так у нас мысль работает гораздо четче, когда мы слушаем вас! - восторженно выкрикнула Йоася. - Я однажды слышала, как сестра рассказывала о своем паломничестве в Рим. Ах, как это было чудесно! Сестра говорила, что это была счастливейшая минута в ее жизни. Ведь сестра говорила так, верно?
Сестра Алоиза слегка зарделась.
- Это было вскоре после моего пострижения. Светлой памяти матушка-настоятельница большое уважение питала к святому отцу, с которым она имела, по божьей воле, счастье два раза лично встречаться. Первый раз - когда он был еще папским нунцием, в Варшаве; благодаря доброте пани маршалковой знавшей лично матушку-настоятельницу, ей удалось получить у него аудиенцию, А второй раз…
- Сестра Зенона просит, чтобы сестра Модеста прислала кого-нибудь из старших девчат расстилать простыни, - раздался голос в дверях.
- Иди, Наталья!..
"Любопытно, а у нее какой момент был самым счастливым в жизни?" - размышляла я, помогая сестре Зеноне и рассматривая ее сморщенное, грубое и плоское, как доска, крестьянское лицо.
У сестры Зеноны были больные ноги. Поэтому она ночи проводила преимущественно в часовне, даже и спала там. Однако когда подвертывалась какая-нибудь срочная работа, то неизменно посылали почему-то сестру Зенону, несмотря на ее болезнь.
Кто-то заскребся в дверь. В прачечную просунулись двое малышек, крепко держась за руки. Подозрительно взглянули на меня. Но, видимо, тут же решили, что стесняться меня нечего, и одна из них - Стася - смело обратилась к сестре Зеноне:
- Сестра обещала дать нам не рваные платья. Посмотрите, как потрепано у меня это платьице!
Она приподняла подол и, медленно поворачиваясь кругом, словно в танце, продолжала жаловаться:
- Я уж в нем хожу и хожу, а сестра Модеста только обещает мне и ничего не дает…
Монахиня вытащила из-под стола сверток со стиранными тряпками. Отыскала среди лохмотьев два байковых платьица, надела на нос очки и села поудобнее на скамейке, собираясь приступить к их починке.
Стася и Людка уселись справа и слева от монахини и внимательно присматривались к ее работе.
- Это будет теплее, чем то, что на мне, - сказала Стася, осторожно дотрагиваясь до толстой байки. - А рубашку можно получить? Я уже три недели таскаю эту, но сестра Модеста не дает мне чистой…
Заплаты пришиты. Сестра Зенона снова полезла в сверток, отыскивая там что-то еще. Малышки вскочили со скамейки и тоже сунули свои носы в сверток, помогая монахине перерывать тряпье. Я кропила водой накрахмаленные простыни.
Тишину вдруг прервал пронзительный визг, раздавшийся где-то в конце коридора. Я узнала голос Рузи.
- Почему она так кричит?
- Это матушка-настоятельница наказывает её, - ответил мне из-под стола голос Людки. - Она плохо вытерла линолеум перед сердцем Иисуса, и он совсем не блестит. Я слышала, как матушка гневалась за это на Рузю.
Я взглянула на сестру Зенону, которая ставила заплаты на детскую рубашонку. Она плотно поджала губы, игла в ее пальцах замелькала быстрее. Рузин визг не прекращался.
- Я пойду раздувать утюг! - сообщила я и, схватив утюг, выбежала в коридор. В дверях, которые вели в сени, мне повстречалась Рузя. Она шла быстрым шагом, прикрыв лицо руками.
- Рузя!..
Она только мотнула головой и, не отнимая рук от лица, начала подниматься по лестнице, ведущей в спальню.
"Спрячется сейчас в уборной, чтобы никто ее не видел, и будет плакать", - с жалостью подумала я.
На дворе я раздула утюг, поставила его на каменную ступеньку, а сама на цыпочках подкралась к дверям швейной мастерской.
- …Так-то вот, мои дорогие… - кончала свой рассказ сестра Алоиза. - Это была прекраснейшая минута. Не знаю, сумею ли я вам описать ее. По очереди, одна за другой подходили мы, чтобы поцеловать перстень и ногу святого отца. Когда я склонилась к его святой ступне, то мною овладело такое чувство, которое словами и выразить-то просто нельзя. Ни один пейзаж, ни одно самое совершенное произведение искусства, даже вид величественной базилики святого Петра не взволновали меня так, не влили в меня столько счастья, сколько я испытала в тот момент…
- Не знаю, что бы я дала за то, чтобы испытать такое же чувство, о каком говорит сестра Алоиза, - охнула Сабина. - Я тоже предпочла бы видеть лучше сто раз святого отца, чем все те картины, или что там…
- А теперь милая сестра Модеста расскажет нам о своей самой счастливой минуте. Разумеется, о святом причастии, даче обета и так далее мы уже знаем, - настаивала Йоася.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30