Он сорвал с головы парчовую чалму с дорогими самоцветами, яростно топтал ее ногами, закатив под лоб глаза, в исступлении метался по шатру, выкрикивая в неистовстве страшную брань и проклятия. Он задыхался от ярости и страха, предвидя большие неприятности для себя.
Что скажут в Стамбуле? Известно что! Не свалить ли всю вину на строптивого адмирала? Но ведь Пиали-паша предупреждал его об опасности, которая грозила бездействующему флоту со стороны Азова.
Что делать? Что будет? Неужели и впрямь слетит с плеч его голова и будет насажена на ржавый гвоздь у ворот султанского дворца? Нет, этому не бывать! Гуссейн-паша найдет лазейку, он свалит все неудачи азовского похода на кого-нибудь, лишь бы спасти себя от гнева султана.
Накануне Пиали-паша, глубоко озабоченный, молча вошел в шатер главнокомандующего, молча положил на его походный стол бумагу, которую спешно доставили с военного корабля, молча и не спеша вышел. Бумага лежала перед Гуссейном. Он читал ее, читал и содрогался.
«…Иные мореплаватели, – писал капитан одного из турецких кораблей, – называют ураганом или тайфуном всякий необыкновенно жестокий ветер. Но сии наименования имеют между собою большую разницу. Ураган означает весьма крепкий ветер, который, дуя с большой свирепостью, беспрестанно меняется так, что в короткое время обходит весь горизонт; он причиняет, следовательно, весьма опасное толкучее волнение морю и воздуху. Тайфун же дует некоторое время весьма крепко с одной стороны, потом вдруг затихает и через несколько минут начинает дуть от противоположного румба с прежней жестокостью. Но есть еще один ветер, называемый драконом; мореплаватели дают сие название ветрам, от разных румбов дующим; оные в Черном море случаются весьма редко.
Но все то, что довелось нам испытать, не сравнимо ни с ураганом, ни с тайфуном, ни с драконом. Мы перенесли нечто страшное и что можно назвать только танцем смерти в горящем аду!
…В среду ночью из трюма повалил дым. Мы ударили тревогу из пушек, привели в действие пожарные трубы и ведра. Дым выходил из кубрика против форлюка, а потому действие заливных труб мы направили в то место. И хотя огонь еще не показывался, но дымом заполнило весь кубрик, так что людям, гасившим пожар, не было никакой возможности там оставаться.
…Потом начался пожар в другом трюме. Мы никак не могли понять, отчего он произошел, но, подумав, догадались, что в бурю наш корабль посетили неизвестные нам люди, скорее всего казаки, и подожгли его.
Я приказал плотно задраить все люки на нижней палубе, заколотить сделанные в ней отверстия и употребить все средства, чтоб затушить огонь спертым воздухом. Гребные суда спустили на воду; матросов расставили по бортам с заряженными ружьями, чтоб, кроме караульных, на гребных судах ни одного человека не было. Мы ждали взрыва и, чтобы избежать его, решили замочить весь порох в крюйт-камере, для чего и начали лить туда воду. Но около полуночи все до единого человека принуждены были оставить сию работу, ибо многие почти совсем задохлись и были вынесены наверх замертво: все они, однако ж, пришли в чувство, кроме одного баталера, который при сем случае лишился жизни.
…В половине второго ночи мы были приведены в ужасный страх и полное смятение: вдруг сбросило крышки с люков верхнего дека, и тогда из них повалил густой дым, за коим в один миг последовало пламя, поднявшееся во всю длину мачты. Мы ожидали мгновенной гибели, и в замешательстве, при сем случае последовавшем, два матроса утонули, покушаясь вскочить в гребное судно. Мы утопили опознавательные сигналы, сигнальные книги и всякие другие тайные бумаги, бросили за борт все койки и флаги, кроме двух поднятых, означавших сигнал бедствия. Люди продолжали работу, чтоб обезопасить крюйт-камеру, но их все время выносили оттуда упавшими замертво. Больше других претерпел артиллерийский офицер Курбан-Али-хан. Его пять раз выносили без всяких признаков жизни. Шестой раз его вынесли окровавленного, обгоревшего и мертвого.
Мы, несмотря на это, не оставляли попытки сбить огонь, но это нам не удалось.
…Ветер усилился. Другие корабли горели, взрывались и тонули у нас на глазах.
На сооруженном плоту мы отчалили в море, взяв на него людей столько, сколько могло поместиться. Наше бедственное положение усугубилось. Нас захлестывало водой, некоторых сбросило в море, и они все быстро утонули.
…Великое несчастье постигло наш султанский флот под Азовом. Такого несчастья еще никогда не бывало со времен султана Баязета. Лишились жизни многие храбрые матросы и капитаны…»
Тут было от чего прийти в отчаяние.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Гуссейн-паша снова решил созвать военный совет. Он и боялся и в то же время не мог обойтись без него. Главнокомандующий хорошо помнил короткий приказ султана: «Гуссейн-паша, возьми Азов или отдай свою голову!»
На военном совете присутствовали все главные паши, тайши, визири. Не было только крымского хана Бегадыр Гирея, который в это время занимался разбоями и грабежом на окраинах Русского государства.
Гуссейн-паша начал с нападок на адмирала Пиали-пашу, обвинив его в гибели многих людей и военных турецких кораблей. Пиали-паша, в свою очередь, обвинял главнокомандующего в том, что он своими глупыми действиями проваливает осаду и взятие Азова.
Все паши перессорились между собою. Одни поддерживали мнение адмирала, другие – мнение главнокомандующего.
Капитан одного из погибших кораблей, англичанин Блоквуд, рассказывал пашам, как его корабль загорелся в кормовой части, как он тотчас приказал ударить тревогу, сам выскочил на шканцы, велел подать сигнал: «Корабль загорелся!»
– Об этом поздно говорить, – властно сказал Гуссейн-паша. – Об этом адмирал напишет письмо султану Ибрагиму!
– Нет, – возразил Пиали-паша, – об этом следует говорить здесь, на военном совете! Мы должны сказать о случившемся всю правду.
Капитан Блоквуд хотел было продолжать.
– Довольно! – повелительно сказал Гуссейн-паша. – Я спрашиваю вас, будем ли мы продолжать доверенную нам султаном осаду Азова? Паши, отвечайте!
Паши сразу притихли.
– Ты, адмирал, виновен в гибели флота, и больше мы об этом говорить не будем.
– Виновным во всех наших военных неудачах и всяческих несчастьях я считаю тебя, Гуссейн-паша! – спокойно сказал адмирал. – Тебя следует первого судить за все наши злоключения…
Главнокомандующий снова рассвирепел, стал кричать, топать ногами. Но его бранные слова будто повисали в воздухе, адмирал слушал невозмутимо.
Не скоро разговор пошел о главном – о судьбе осады Азова.
Паши хитрили – им хотелось протянуть время: пусть бы сам главнокомандующий сказал, продолжать осаду Азова или снять ее и увести войска. А тот ждал такого решения от них.
Наконец один из пашей мрачно сказал:
– Азова нам теперь не взять! Надо о том написать султану… Султан поймет нас и не осудит.
Гуссейн-паша даже в лице изменился, когда услышал эти слова. Он тут же подсунул пашам, тайшам и визирям заранее приготовленную бумагу, в которой говорилось, что-де войсками много городов русских разрушено, более семидесяти тысяч неверных пленено и более ста тысяч убито.
Бумагу подписали все начальники, кроме самого главнокомандующего. Он, не скрывая своей радости, тихо сказал:
– Эту бумагу мы не станем пока посылать султану. Пошлем ее после того, как узнаем, намерены ли донские и запорожские казаки сидеть и дальше на пустом и сгоревшем городском месте.
С этим предложением согласились многие военачальники и послали в крепость письмо, в котором было сказано:
«Во все войско Дона тихого, Азова-города казакам мир и здравие!
Да ведомо вам будет, хочет Гуссейн-паша со всею силою своею во свое царство идтить. И вы ныне напишите мировое письмо и пришлите его к нам. А полон между собою разменяем. А что вы нашей силы много побили, в том вас султан Ибрагим прощает. И будем мы с вами жити в совете, будем торги чинити, будем соседями самыми ближними. На что вам сие совсем запустошенное, горелое, разоренное место? Стоит ли вам, храбрым казакам, упрямиться? Мы ваш город Азов давно бы взяли, когда захотели, но настоящей целью нашей было опустошение русской земли, чтоб возвратиться с богатой добычей, и эта цель нами достигнута».
На бумаге поставили печать Гуссейн-паши. Письмо было пущено со стрелою в город.
Казаки прочли его и ответили: «Дайте нам до утра сроку, и мы пришлем к вам мировые письма за своими руками».
Утром атаманы посоветовались, с казаками и порешили, что не мир нужен туркам, а головы казачьи им надобны.
Казаки отвечали пашам:
– Что вы к нам ходите? Вы хотите нас, старых воробьев, обмануть? Вы хотите у нас Азов взять обманом? Уходите-ка из-под стен нашей крепости! Скажите своему главнокомандующему Гуссейн-паше, что мы мировых писем писать не будем, и миру у нас не будет, и полону вашего на размен не отдадим, и города вам не сдадим! Приготовлено у нас про ваше войско четыреста пушек, ядрами чиненных и жеребьями железными набитых: такой у нас с вами и мир будет!
Послы турецкие вернулись в свой табор, сказали Гуссейн-паше:
– Мировых писем казаки писать не будут. Они хотят биться с нами всеми своими силами.
Не такого ответа ждал Гуссейн.
– И откуда только они эти силы берут? – удрученно проговорил паша. – Ну, если они и дальше будут морить нас под крепостью, то письма султану посылать нельзя. Не забывайте о воле султана: «Возьмите Азов или отдайте свои головы!»
Ослепленный страхом Гуссейй-паша менял свои решения каждую минуту. Раздраженные этим паши потребовали от него разорвать письмо, писанное султану Ибрагиму. Но и на это он не согласился:
– Письмо султану нам еще пригодится. Вы попусту кричите! Я не боюсь вас, всех порублю своей саблей!
– Ты смеешься над нами, – сказал ему Пиали-паша. – Ты хочешь спасти свою голову и ради этого готов на все. Ты погубишь нас! Ты со своим страхом оставишь на поле боя все войско, все наше оружие и побежишь, как побитая собака, в Стамбул! Не томи ты людей наших. Не мори их голодом! Снимай осаду города!
– Этого не будет! – сказал Гуссейн-паша.
Для устрашения не только казаков, но и своих людей он велел вывести пленных казаков, выколоть им глаза и отправить в крепость.
– Идите и скажите донским казакам, что то же я сделаю с остальными. И если я огнем не выжег вас из ваших глубоких нор, то переморю вас голодом! Я поставлю на всех наших дорогах и перелазах надежную стражу.
Говорил Гуссейн-паша громко и смело, но сам не верил сказанному.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Мулла Учинар-ходжа попал в крепость вместе с полоняниками. Он был в зеленом кавказском бешмете и белой чалме. На поясе висел большой кинжал – казаки никогда не обезоруживали священнослужителей. Мулла выделялся среди толпы полоняников каким-то диким, блуждающим взором. Атаманы допрашивали пленников о численности оставшегося турецкого войска, о войсках крымского хана.
Мулла Учинар-ходжа не хотел подходить к атаманам. Тогда Татаринов сам подошел к молчаливому мулле и сказал ему по-турецки:
– Тебе, видно, верующий мусульманин, все равно, что молиться, что прирезывать кинжалом наших жен и детей?
Мулла молчал.
– Эх вы, иуды лживые, аллаху молитесь, а ничего святого у вас нет! Кровожадные звери! – зло сказал Татаринов.
Мулла не отвечал. А когда атаман подошел к нему ближе, мулла одним молниеносным взмахом выхватил кинжал и нанес казаку смертельную рану в грудь. Татаринов упал.
Опьяненный кровью убийца бросился на Томилу Бобырева, – тот успел отскочить и низко присесть. Учинар налетел на него, споткнулся и упал, но и падая нанес Бобыреву несколько глубоких ран. Тогда атаман Иван Каторжный, оказавшийся сзади, ударил муллу саблей по голове, а Наум Васильев в упор выстрелил в него из пистоля. Левка Карпов, которого тоже успел ударить бешеный мулла, стоял, зажимая рану, прислонившись к стене. Он тихо спросил:
– Жив Татаринов?
– Кончается… – ответил кто-то.
Левка Карпов, оседая на землю, крикнул:
– Колите их, поганых, всех до единого, рубите их, не щадя никого, саблями!
И казаки в отмщение за убийство атамана перекололи всех пленных до единого.
Атаман Татаринов лежал на ковре, окруженный склонившими головы защитниками города. На его груди безутешно рыдала Варвара.
Так погиб храбрый и даровитый атаман и предводитель войска Донского Михаил Иванович Татаринов, погиб как раз тогда, когда был так нужен войску!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Крымский хан, возвратившись из набега на окраины русской земли, решил показать свою военную добычу и главнокомандующему турецкой армии, и осажденным защитникам города Азова.
Он ехал на коне с небывалой гордостью. За ним следовало татарское войско.
До десяти тысяч пленных гнали татары – валуйчан, митякинцев, воронежцев, курян, донцов, запорожцев, запорожских женок, малолетних детей, молодых матерей и глубоких стариков.
Ни на одном полонянике не было целой рубахи. Все на них было изодрано, изорвано, растерзано в клочья.
За пленниками гнали большие табуны коней, баранов, крупный рогатый скот.
Хан намерен был на этот раз окончательно поссориться с турецким главнокомандующим. Видя бессмысленную трату времени под Азовом, он хотел высказать ему свою неприязнь и полное нежелание оставаться под стенами Азова в надвигающееся студеное время.
Поравнявшись с Никольской наугольной башней, он услышал оттуда вопли женщин, плач мужей, увидевших своих жен, своих матерей и отцов, бредущих по дороге рабства и унижения. Крымский хан был доволен этим.
Со стен крепости кричали:
– Хан! Ты уводишь в полон сестер и братьев! Русь не простит тебе этого! Мы помрем здесь все до единого, но не сдадимся вам. Мы достанем твое вражье сердце в Бахчисарае, вырвем его своими руками.
Из рядов пленных выкрикивали:
– Братья! Держитесь! Держитесь до последней пули! До последней зернины пороха!
Хан молча, словно на параде, продолжал свой путь. Скоро он подъехал к шатру турецкого главнокомандующего. Неторопливо сошел с коня. Гуссейн-паша, выйдя из шатра, поздравил хана с удачным набегом, сказал:
– Ты, Бегадыр Гирей, и все твои военачальники достойны того, чтобы быть щедро награжденными султаном.
– Наградой султана я, несомненно, буду отмечен. Но в твоей похвале я не нуждаюсь! – ответил Бегадыр Гирей.
– Как это так? – растерянно спросил главнокомандующий. – Не вздумал ли ты совсем выйти из моего повиновения? Не слишком ли это дерзко сказано?
– Сказано то, что и должно быть сказано! – заявил Бегадыр Гирей. – Я не раз говорил тебе, что мы не городоимцы! Мы не можем тебе оказать никакой помощи! Мы покидаем тебя и уходим к себе в Бахчисарай!
– Обдуманно ли ты произносишь такие нелепые слова? Не слишком ли торопишься?
– Обдуманно и без спешки, – отвечал хан. – Настали дожди, подули ветры, похолодали зори. И не только мне, но и вам всем пора уходить отсюда. Я потерял под Азовом лучшую часть войска – сейменов, которые погибли, нарвавшись на казачий подкоп. Нам, конным татарам, нельзя взять своими силами самого худого городишки. Да и все твои испанские, итальянские и немецкие выдумщики тоже ничего не добились: полегли под крепостью еще в первые дни штурма.
– Я вижу в этом твою измену! – нахмурился Гуссейн-паша. – А за измену ты отвечаешь головой.
– Меня нельзя упрекнуть в недостатке усердия султану, – улыбнулся Бегадыр Гирей, – но я не могу принудить татар класть свои головы в штурмах крепости. И ты не такой уж глупец, паша, чтобы не понять, что мне надо сейчас быть в Крыму. На Крым напали польские и литовские люди, они проникли за Перекоп, забрали у нас большой полон и угнали скот.
Гуссейн-паша сказал, не глядя на хана:
– Тогда позволь идти вместе с тобой в Бахчисарай моему верному муэдзину Эвлии Челеби. Он будет тебе другом и помощником. Он очень болен и слаб и нуждается в твоем покровительстве.
Хан, не подозревая задних мыслей у турецкого главнокомандующего, согласился приютить «пророка» у себя в Бахчисарае.
Когда начались первые холода, Бегадыр Гирей покинул турецкий лагерь. А главнокомандующий остался ждать указа султана о прекращении осады. Уход крымского хана приближал этот желанный день.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Утром в шатер Гуссейн-паши ввели Варвару Чершенскую. Ночью она вышла с двумя казаками на вылазку в стан врага, чтобы отомстить за гибель отца своего – атамана Чершенского и убийство мужа – Михаила Татаринова.
Бей-булат и Джем-булат с отрядом смельчаков пытались ее спасти, но их попытки не увенчались успехом.
И вот Варвара стоит перед турецким главнокомандующим. У нее спокойный взгляд, ясное лицо.
Гуссейн-паша налитыми кровью глазами оглядывает ее всю. Он не может понять, почему оказалась здесь эта красивая женщина.
– Ты христианка? – неожиданно спрашивает он.
– Да, – отвечает она. – Я христианка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Что скажут в Стамбуле? Известно что! Не свалить ли всю вину на строптивого адмирала? Но ведь Пиали-паша предупреждал его об опасности, которая грозила бездействующему флоту со стороны Азова.
Что делать? Что будет? Неужели и впрямь слетит с плеч его голова и будет насажена на ржавый гвоздь у ворот султанского дворца? Нет, этому не бывать! Гуссейн-паша найдет лазейку, он свалит все неудачи азовского похода на кого-нибудь, лишь бы спасти себя от гнева султана.
Накануне Пиали-паша, глубоко озабоченный, молча вошел в шатер главнокомандующего, молча положил на его походный стол бумагу, которую спешно доставили с военного корабля, молча и не спеша вышел. Бумага лежала перед Гуссейном. Он читал ее, читал и содрогался.
«…Иные мореплаватели, – писал капитан одного из турецких кораблей, – называют ураганом или тайфуном всякий необыкновенно жестокий ветер. Но сии наименования имеют между собою большую разницу. Ураган означает весьма крепкий ветер, который, дуя с большой свирепостью, беспрестанно меняется так, что в короткое время обходит весь горизонт; он причиняет, следовательно, весьма опасное толкучее волнение морю и воздуху. Тайфун же дует некоторое время весьма крепко с одной стороны, потом вдруг затихает и через несколько минут начинает дуть от противоположного румба с прежней жестокостью. Но есть еще один ветер, называемый драконом; мореплаватели дают сие название ветрам, от разных румбов дующим; оные в Черном море случаются весьма редко.
Но все то, что довелось нам испытать, не сравнимо ни с ураганом, ни с тайфуном, ни с драконом. Мы перенесли нечто страшное и что можно назвать только танцем смерти в горящем аду!
…В среду ночью из трюма повалил дым. Мы ударили тревогу из пушек, привели в действие пожарные трубы и ведра. Дым выходил из кубрика против форлюка, а потому действие заливных труб мы направили в то место. И хотя огонь еще не показывался, но дымом заполнило весь кубрик, так что людям, гасившим пожар, не было никакой возможности там оставаться.
…Потом начался пожар в другом трюме. Мы никак не могли понять, отчего он произошел, но, подумав, догадались, что в бурю наш корабль посетили неизвестные нам люди, скорее всего казаки, и подожгли его.
Я приказал плотно задраить все люки на нижней палубе, заколотить сделанные в ней отверстия и употребить все средства, чтоб затушить огонь спертым воздухом. Гребные суда спустили на воду; матросов расставили по бортам с заряженными ружьями, чтоб, кроме караульных, на гребных судах ни одного человека не было. Мы ждали взрыва и, чтобы избежать его, решили замочить весь порох в крюйт-камере, для чего и начали лить туда воду. Но около полуночи все до единого человека принуждены были оставить сию работу, ибо многие почти совсем задохлись и были вынесены наверх замертво: все они, однако ж, пришли в чувство, кроме одного баталера, который при сем случае лишился жизни.
…В половине второго ночи мы были приведены в ужасный страх и полное смятение: вдруг сбросило крышки с люков верхнего дека, и тогда из них повалил густой дым, за коим в один миг последовало пламя, поднявшееся во всю длину мачты. Мы ожидали мгновенной гибели, и в замешательстве, при сем случае последовавшем, два матроса утонули, покушаясь вскочить в гребное судно. Мы утопили опознавательные сигналы, сигнальные книги и всякие другие тайные бумаги, бросили за борт все койки и флаги, кроме двух поднятых, означавших сигнал бедствия. Люди продолжали работу, чтоб обезопасить крюйт-камеру, но их все время выносили оттуда упавшими замертво. Больше других претерпел артиллерийский офицер Курбан-Али-хан. Его пять раз выносили без всяких признаков жизни. Шестой раз его вынесли окровавленного, обгоревшего и мертвого.
Мы, несмотря на это, не оставляли попытки сбить огонь, но это нам не удалось.
…Ветер усилился. Другие корабли горели, взрывались и тонули у нас на глазах.
На сооруженном плоту мы отчалили в море, взяв на него людей столько, сколько могло поместиться. Наше бедственное положение усугубилось. Нас захлестывало водой, некоторых сбросило в море, и они все быстро утонули.
…Великое несчастье постигло наш султанский флот под Азовом. Такого несчастья еще никогда не бывало со времен султана Баязета. Лишились жизни многие храбрые матросы и капитаны…»
Тут было от чего прийти в отчаяние.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Гуссейн-паша снова решил созвать военный совет. Он и боялся и в то же время не мог обойтись без него. Главнокомандующий хорошо помнил короткий приказ султана: «Гуссейн-паша, возьми Азов или отдай свою голову!»
На военном совете присутствовали все главные паши, тайши, визири. Не было только крымского хана Бегадыр Гирея, который в это время занимался разбоями и грабежом на окраинах Русского государства.
Гуссейн-паша начал с нападок на адмирала Пиали-пашу, обвинив его в гибели многих людей и военных турецких кораблей. Пиали-паша, в свою очередь, обвинял главнокомандующего в том, что он своими глупыми действиями проваливает осаду и взятие Азова.
Все паши перессорились между собою. Одни поддерживали мнение адмирала, другие – мнение главнокомандующего.
Капитан одного из погибших кораблей, англичанин Блоквуд, рассказывал пашам, как его корабль загорелся в кормовой части, как он тотчас приказал ударить тревогу, сам выскочил на шканцы, велел подать сигнал: «Корабль загорелся!»
– Об этом поздно говорить, – властно сказал Гуссейн-паша. – Об этом адмирал напишет письмо султану Ибрагиму!
– Нет, – возразил Пиали-паша, – об этом следует говорить здесь, на военном совете! Мы должны сказать о случившемся всю правду.
Капитан Блоквуд хотел было продолжать.
– Довольно! – повелительно сказал Гуссейн-паша. – Я спрашиваю вас, будем ли мы продолжать доверенную нам султаном осаду Азова? Паши, отвечайте!
Паши сразу притихли.
– Ты, адмирал, виновен в гибели флота, и больше мы об этом говорить не будем.
– Виновным во всех наших военных неудачах и всяческих несчастьях я считаю тебя, Гуссейн-паша! – спокойно сказал адмирал. – Тебя следует первого судить за все наши злоключения…
Главнокомандующий снова рассвирепел, стал кричать, топать ногами. Но его бранные слова будто повисали в воздухе, адмирал слушал невозмутимо.
Не скоро разговор пошел о главном – о судьбе осады Азова.
Паши хитрили – им хотелось протянуть время: пусть бы сам главнокомандующий сказал, продолжать осаду Азова или снять ее и увести войска. А тот ждал такого решения от них.
Наконец один из пашей мрачно сказал:
– Азова нам теперь не взять! Надо о том написать султану… Султан поймет нас и не осудит.
Гуссейн-паша даже в лице изменился, когда услышал эти слова. Он тут же подсунул пашам, тайшам и визирям заранее приготовленную бумагу, в которой говорилось, что-де войсками много городов русских разрушено, более семидесяти тысяч неверных пленено и более ста тысяч убито.
Бумагу подписали все начальники, кроме самого главнокомандующего. Он, не скрывая своей радости, тихо сказал:
– Эту бумагу мы не станем пока посылать султану. Пошлем ее после того, как узнаем, намерены ли донские и запорожские казаки сидеть и дальше на пустом и сгоревшем городском месте.
С этим предложением согласились многие военачальники и послали в крепость письмо, в котором было сказано:
«Во все войско Дона тихого, Азова-города казакам мир и здравие!
Да ведомо вам будет, хочет Гуссейн-паша со всею силою своею во свое царство идтить. И вы ныне напишите мировое письмо и пришлите его к нам. А полон между собою разменяем. А что вы нашей силы много побили, в том вас султан Ибрагим прощает. И будем мы с вами жити в совете, будем торги чинити, будем соседями самыми ближними. На что вам сие совсем запустошенное, горелое, разоренное место? Стоит ли вам, храбрым казакам, упрямиться? Мы ваш город Азов давно бы взяли, когда захотели, но настоящей целью нашей было опустошение русской земли, чтоб возвратиться с богатой добычей, и эта цель нами достигнута».
На бумаге поставили печать Гуссейн-паши. Письмо было пущено со стрелою в город.
Казаки прочли его и ответили: «Дайте нам до утра сроку, и мы пришлем к вам мировые письма за своими руками».
Утром атаманы посоветовались, с казаками и порешили, что не мир нужен туркам, а головы казачьи им надобны.
Казаки отвечали пашам:
– Что вы к нам ходите? Вы хотите нас, старых воробьев, обмануть? Вы хотите у нас Азов взять обманом? Уходите-ка из-под стен нашей крепости! Скажите своему главнокомандующему Гуссейн-паше, что мы мировых писем писать не будем, и миру у нас не будет, и полону вашего на размен не отдадим, и города вам не сдадим! Приготовлено у нас про ваше войско четыреста пушек, ядрами чиненных и жеребьями железными набитых: такой у нас с вами и мир будет!
Послы турецкие вернулись в свой табор, сказали Гуссейн-паше:
– Мировых писем казаки писать не будут. Они хотят биться с нами всеми своими силами.
Не такого ответа ждал Гуссейн.
– И откуда только они эти силы берут? – удрученно проговорил паша. – Ну, если они и дальше будут морить нас под крепостью, то письма султану посылать нельзя. Не забывайте о воле султана: «Возьмите Азов или отдайте свои головы!»
Ослепленный страхом Гуссейй-паша менял свои решения каждую минуту. Раздраженные этим паши потребовали от него разорвать письмо, писанное султану Ибрагиму. Но и на это он не согласился:
– Письмо султану нам еще пригодится. Вы попусту кричите! Я не боюсь вас, всех порублю своей саблей!
– Ты смеешься над нами, – сказал ему Пиали-паша. – Ты хочешь спасти свою голову и ради этого готов на все. Ты погубишь нас! Ты со своим страхом оставишь на поле боя все войско, все наше оружие и побежишь, как побитая собака, в Стамбул! Не томи ты людей наших. Не мори их голодом! Снимай осаду города!
– Этого не будет! – сказал Гуссейн-паша.
Для устрашения не только казаков, но и своих людей он велел вывести пленных казаков, выколоть им глаза и отправить в крепость.
– Идите и скажите донским казакам, что то же я сделаю с остальными. И если я огнем не выжег вас из ваших глубоких нор, то переморю вас голодом! Я поставлю на всех наших дорогах и перелазах надежную стражу.
Говорил Гуссейн-паша громко и смело, но сам не верил сказанному.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Мулла Учинар-ходжа попал в крепость вместе с полоняниками. Он был в зеленом кавказском бешмете и белой чалме. На поясе висел большой кинжал – казаки никогда не обезоруживали священнослужителей. Мулла выделялся среди толпы полоняников каким-то диким, блуждающим взором. Атаманы допрашивали пленников о численности оставшегося турецкого войска, о войсках крымского хана.
Мулла Учинар-ходжа не хотел подходить к атаманам. Тогда Татаринов сам подошел к молчаливому мулле и сказал ему по-турецки:
– Тебе, видно, верующий мусульманин, все равно, что молиться, что прирезывать кинжалом наших жен и детей?
Мулла молчал.
– Эх вы, иуды лживые, аллаху молитесь, а ничего святого у вас нет! Кровожадные звери! – зло сказал Татаринов.
Мулла не отвечал. А когда атаман подошел к нему ближе, мулла одним молниеносным взмахом выхватил кинжал и нанес казаку смертельную рану в грудь. Татаринов упал.
Опьяненный кровью убийца бросился на Томилу Бобырева, – тот успел отскочить и низко присесть. Учинар налетел на него, споткнулся и упал, но и падая нанес Бобыреву несколько глубоких ран. Тогда атаман Иван Каторжный, оказавшийся сзади, ударил муллу саблей по голове, а Наум Васильев в упор выстрелил в него из пистоля. Левка Карпов, которого тоже успел ударить бешеный мулла, стоял, зажимая рану, прислонившись к стене. Он тихо спросил:
– Жив Татаринов?
– Кончается… – ответил кто-то.
Левка Карпов, оседая на землю, крикнул:
– Колите их, поганых, всех до единого, рубите их, не щадя никого, саблями!
И казаки в отмщение за убийство атамана перекололи всех пленных до единого.
Атаман Татаринов лежал на ковре, окруженный склонившими головы защитниками города. На его груди безутешно рыдала Варвара.
Так погиб храбрый и даровитый атаман и предводитель войска Донского Михаил Иванович Татаринов, погиб как раз тогда, когда был так нужен войску!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Крымский хан, возвратившись из набега на окраины русской земли, решил показать свою военную добычу и главнокомандующему турецкой армии, и осажденным защитникам города Азова.
Он ехал на коне с небывалой гордостью. За ним следовало татарское войско.
До десяти тысяч пленных гнали татары – валуйчан, митякинцев, воронежцев, курян, донцов, запорожцев, запорожских женок, малолетних детей, молодых матерей и глубоких стариков.
Ни на одном полонянике не было целой рубахи. Все на них было изодрано, изорвано, растерзано в клочья.
За пленниками гнали большие табуны коней, баранов, крупный рогатый скот.
Хан намерен был на этот раз окончательно поссориться с турецким главнокомандующим. Видя бессмысленную трату времени под Азовом, он хотел высказать ему свою неприязнь и полное нежелание оставаться под стенами Азова в надвигающееся студеное время.
Поравнявшись с Никольской наугольной башней, он услышал оттуда вопли женщин, плач мужей, увидевших своих жен, своих матерей и отцов, бредущих по дороге рабства и унижения. Крымский хан был доволен этим.
Со стен крепости кричали:
– Хан! Ты уводишь в полон сестер и братьев! Русь не простит тебе этого! Мы помрем здесь все до единого, но не сдадимся вам. Мы достанем твое вражье сердце в Бахчисарае, вырвем его своими руками.
Из рядов пленных выкрикивали:
– Братья! Держитесь! Держитесь до последней пули! До последней зернины пороха!
Хан молча, словно на параде, продолжал свой путь. Скоро он подъехал к шатру турецкого главнокомандующего. Неторопливо сошел с коня. Гуссейн-паша, выйдя из шатра, поздравил хана с удачным набегом, сказал:
– Ты, Бегадыр Гирей, и все твои военачальники достойны того, чтобы быть щедро награжденными султаном.
– Наградой султана я, несомненно, буду отмечен. Но в твоей похвале я не нуждаюсь! – ответил Бегадыр Гирей.
– Как это так? – растерянно спросил главнокомандующий. – Не вздумал ли ты совсем выйти из моего повиновения? Не слишком ли это дерзко сказано?
– Сказано то, что и должно быть сказано! – заявил Бегадыр Гирей. – Я не раз говорил тебе, что мы не городоимцы! Мы не можем тебе оказать никакой помощи! Мы покидаем тебя и уходим к себе в Бахчисарай!
– Обдуманно ли ты произносишь такие нелепые слова? Не слишком ли торопишься?
– Обдуманно и без спешки, – отвечал хан. – Настали дожди, подули ветры, похолодали зори. И не только мне, но и вам всем пора уходить отсюда. Я потерял под Азовом лучшую часть войска – сейменов, которые погибли, нарвавшись на казачий подкоп. Нам, конным татарам, нельзя взять своими силами самого худого городишки. Да и все твои испанские, итальянские и немецкие выдумщики тоже ничего не добились: полегли под крепостью еще в первые дни штурма.
– Я вижу в этом твою измену! – нахмурился Гуссейн-паша. – А за измену ты отвечаешь головой.
– Меня нельзя упрекнуть в недостатке усердия султану, – улыбнулся Бегадыр Гирей, – но я не могу принудить татар класть свои головы в штурмах крепости. И ты не такой уж глупец, паша, чтобы не понять, что мне надо сейчас быть в Крыму. На Крым напали польские и литовские люди, они проникли за Перекоп, забрали у нас большой полон и угнали скот.
Гуссейн-паша сказал, не глядя на хана:
– Тогда позволь идти вместе с тобой в Бахчисарай моему верному муэдзину Эвлии Челеби. Он будет тебе другом и помощником. Он очень болен и слаб и нуждается в твоем покровительстве.
Хан, не подозревая задних мыслей у турецкого главнокомандующего, согласился приютить «пророка» у себя в Бахчисарае.
Когда начались первые холода, Бегадыр Гирей покинул турецкий лагерь. А главнокомандующий остался ждать указа султана о прекращении осады. Уход крымского хана приближал этот желанный день.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Утром в шатер Гуссейн-паши ввели Варвару Чершенскую. Ночью она вышла с двумя казаками на вылазку в стан врага, чтобы отомстить за гибель отца своего – атамана Чершенского и убийство мужа – Михаила Татаринова.
Бей-булат и Джем-булат с отрядом смельчаков пытались ее спасти, но их попытки не увенчались успехом.
И вот Варвара стоит перед турецким главнокомандующим. У нее спокойный взгляд, ясное лицо.
Гуссейн-паша налитыми кровью глазами оглядывает ее всю. Он не может понять, почему оказалась здесь эта красивая женщина.
– Ты христианка? – неожиданно спрашивает он.
– Да, – отвечает она. – Я христианка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43