Подступиться к башне было невозможно. Дома горели огромными кострами. Их тушили, заливая водой, которую бабы подносили в ведрах, засыпали песком, растаскивали красные головни бревен, прорубали топорами стены, чтобы спасти людей. Скот метался и ревел. Обезумевшие люди, застигнутые пламенем в домах, кричали, рвали на себе волосы. Иные, совсем обезумев, сами бросались в огонь, прекращая тем свои мучения.
В огне погиб несчастный казачонок Якунька. Его обгоревший трупик нашли в сенях атаманского замка. От одежды его остался один пепел. Серый, распадающийся от дуновения ветра пепел лежал и на его лице.
Не сбылось Якунькино желание сходить с матерью в Москву, послушать там малиновый перезвон церковных и монастырских колоколов, поглядеть на Москву-реку, узнать, в добром ли подворье живет сам царь.
Ульяна Гнатьевна как увидела своего Якуньку, так и упала на землю замертво. Она не слышала, как вокруг нее разрывались огненные ядра, летели со свистом стрелы, трещало и гудело пламя, гибли люди, где-то близко бились врукопашную, рубились саблями, стреляли из луков и ружей, кричали, стонали и падали.
Неисчислимое, будто муравейник, турецкое войско подбрасывало в огонь камышовые снопы, метало остро жалящие стрелы, палило и палило, не останавливаясь, из пушек. Турки лезли на высокие стены и как оглашенные кричали:
– Аллах! Аллах! Аллах!
Донское войско сражалось, не зная страха. Разъярившись за лютую казнь, какую им придумали турки, три тысячи казаков с атаманом Татариновым вышли из крепости через проломанную стену в сторону моря. По пояс голые, в одних только портках, они выскочили из пламени, словно из ада, и так стали сечь неприятеля, как такому и никогда еще не доводилось, – беспощадно и лихо.
– Не боись, братцы! – хрипло кричал Татаринов, рубя налево и направо. – За нами слава!
В другой пролом выскочили казаки с атаманом Иваном Каторжным. Впереди смело шел, осеняя всех золотым крестом и размахивая кадилом черный поп Серапион.
– Не боись, люди православные! – кричал атаман. – Поразим саблей, крестом и мечом наших врагов!
Через третий пролом отправились на вылазку храбрецы с атаманом Наумом Васильевым. Казаки, на удивление и страх неприятелю, шли с песнями.
Как не черный ворон закричал в полночь,
Закричал, загикал – уходите прочь…
Эх, вставайте, казаки, отправляйтеся,
За ружьица, за сабельки принимайтеся,
Басурманская орда не вся разом полегла…
Вы их бейте, рубите, в полон не берите!
Гей-гуляй!
И пошло гулять удалое Донское войско, снимая саблями головы с турецких пашей и янычар, бежавших к ним навстречу. Загуляли казаки и атаманы под Азовом-городом, опьяненные не вином, а дыханием жаркой битвы.
Гуссейн-паша был сам не свой: не света ли это преставление, что из огня выскочили живые люди, будто разъяренные дьяволы.
Огляделись паши, тайши, визири, видят, что силы у них побито тысячи, а крепость все не сдается, хоть и пылает. Не сдается и сама отвечает грозным, гудящим пушечным ревом и взрывами больших огненных ядер.
До самой полуночи шла эта невиданная битва.
А тем временем тихим Доном, степями, мелководными ериками и канавами пробирались к Азовскому морю с отчаянными казаками атаман-калужанин Осип Петров, запорожец Дмитро Гуня, валуйчанин Томила Бобырев, да песенник Левка Карпов, да бесстрашный Иван Подкова, да друзья-джигиты. Пришлось казакам нести на себе легкие струги, везти их на сдвоенных подводах, тянуть волоком.
Глухой темной ночью тихо вышли казаки к берегу моря. Дул сильный порывистый ветер. Свирепое море играло и бурлило. В такую погоду едва ли какой корабль мог сняться с якоря. Осип Петров, глядя на злые волны, сказал своим друзьям:
– Нам, братцы, здорово повезло! Такая черная ночь – наша союзница. Такое злое море – наш верный друг. Другой такой ночи мы не скоро дождемся.
Дмитро Гуня, отыскивая что-то в струге, откликнулся тихонько:
– Чую, атаман, потопим мы ныне быстрых турецких карамурсалей немало. Турок-то ныне крепко спить да мелкой дрожью дрожить, а кожух под ним лежить. Як стане у нас турок спрашивать: «Що вы, мол, дурни казаки, робите?» А мы турку скажем: «Воду, мол, в море меряем! Клин-де клином острым выбиваем, вас ночью пугаем».
Двадцать три струга казаки столкнули на воду.
Вода холодная кипит, брызжет крупным густым дождем, бросает легкие струги, как скорлупки ореховые. Ветер так и воет, так и посвистывает, все больше злея и ярясь.
С большим трудом оттолкнулись от азовского берега струги. Атаман Петров все тревожился, положили ли в струги крепкие и длинные канаты, не позабыли ли на берегу кирки, топоры, не промок ли порох в коротких парусиновых мешочках, взятый для взрыва и поджога турецких кораблей? За остальное атаман был спокоен. Войско его морское – надежное. Помощники в Черкасском подобрались один одного лучше, один храбрее другого. Орлы плыли с ним на стругах, удалые-разудалые, буйные головы!
Дмитро Гуня ничего не страшился. Ему, храброму запорожцу, не хотелось только оставить одинокой свою родную дитинку – дочку Палашку. И так она, сиротинка, без матери растет.
– Эх, Палашка, – наваливаясь на весла, шептал Дмитро Гуня. – Знаю, не спишь ты, дитятко, в Азове-городе. Несешь, как и все другие люди, тяжкую осадную жизнь, думаешь о своем батьке. А батько плывет на старом донском челне по ревущему морю навстречу смерти. Плывет за наикращей долей для тебя, для многих русских людей…
– Дмитро, ты что там бормочешь? – тихо спросил его Осип Петров.
– Да то я, Оська, про турка думку думаю.
– Думку думай, да наваливайся, – сказал Петров, – нам до турка надо доплыть…
– Доплывем, атаман, доплывем.
Казачьи струги, едва видимые в ночи, плыли к своей цели. Их разметывало, сбивало в кучу, один к другому, опять разметывало, бросало вверх и вниз, словно в бездну шипящую. За шумом ревущих волн ударов вёсел не было слышно.
Томила Бобырев жарко греб, натужисто. Левка Карпов то скрывался, то опять показывался на соседнем челне. Позади, вглядываясь в море, плыл отважный Иван Подкова. В его челне сидели за веслами неустрашимые, но на этот раз притихшие горцы Бей-булат и Джем-булат. Им впервые довелось быть на море в такую суровую погоду.
Вдали стали не ясно вырисовываться в темноте черные турецкие корабли. То оседая, то поднимаясь высоко над волнами, замаячили крупные суда, среди которых находились два огромных, тридцатипушечных, построенных итальянцами и названных турками карамаонами. На одном из них располагался штаб турецкого главнокомандующего Гуссейн-паши, каюта пророка Эвлии Челеби, на другом – штаб адмирала Пиали-паши, каюта морских начальников. Главнокомандующий и адмирал в эту неспокойную ночь находились на берегу, наблюдая за тем, как горит осажденный Азов-город, доживая последние свои часы, а быть может, и минуты…
Турки на больших и малых кораблях спали. Битва шла далеко от них, крепостные пушки не могли достать флот ядрами. В такую ночь чужие корабли, а тем более мелкие казачьи суденышки, в море не выйдут. И потому спали топчии – артиллеристы. Спали подносчики ядер, сторожа пороховых трюмов, сигнальщики, фитильщики, начальники всех корабельных постов. Вся турецкая стража спала, убаюканная волнами, посвистом гейгатского ветерка. Высокие корабельные мачты раскачивались из стороны в сторону и гнулись.
В казачьих утлых стругах все вымокли до ниточки, устали грести тяжелыми веслами против волн и ветра. А волны не затихая бурлили вокруг, разбрасывая ныряющие струги по морю. Один старый, прогнивший струг не выдержал непрерывных ударов, затрещал, заскрежетал, треснул и развалился надвое. Волны сразу же накрыли его кипящей пеной.
Ни стона, ни крика, ни единой мольбы о спасении не раздалось в воздухе. Кричать нельзя было. Молча казаки расставались с жизнью.
– Ивану Подкове идти к правому карамаону! – отдал приказ Петров. – Живо! Томиле Бобыреву – к левому карамаону! Живо!
Все турецкие корабли, стоявшие на большом рейде, были хорошо известны донским казакам. О них постоянно доносили в Азов освобожденные русские полоняники, перебежавшие турки.
– Левке Карпову жечь и взрывать карамурсали… – указывал Петров на корабли, стоя на носу своего струга. – Всем остальным добытчикам славы русской налетать на малые суда и без особого приказа и промедления рубить топорами днища, топить их без всякой жалости. Живо! Поворачивайтесь, казаки, не мешкайте. Всякое промедление в таком деле подобно смерти!
Отдельно от всех турецких кораблей стояли на якорях три длинных, невысоких сандала, груженных порохом, три сарбуны, набитые огненными ядрами, четыре старых тумбаза со стрелами и запасными ружьями. Те корабли легко не возьмешь! Тому, кто пойдет туда и подорвет их, верная смерть!
– Кого же послать к ним? – спрашивал Осип Петров у Дмитро Гуни.
– Да я, пожалуй, сам пойду! – не задумываясь хрипловато ответил Гуня.
– Тебе бы туда не идти, ты нужен для другого большого дела.
Васька Губарь, худощавый запорожский казак, сидевший в струге, откликнулся:
– Куда надо идти?
– На верную гибель! – ответил атаман Петров. – Пойдешь?
– Пойду, – тряхнул головой Васька Губарь, – лишь бы в том прок войску был. Я-то на билом свити един, яко перст божий. Люблю я свою Любку, як голуб голубку, да голубка моя далече – на Вкраине. У меня всэ так – куда сердце лежить, туда и око бежить! Попытаю-ка я счастья для своей Любови. Пойду!
Вызвались в дело еще многие смельчаки: Иван Небогатый, Серега Притуляйхата, Кондрат Звоников, Петро Серебряный, Васька Шкворень, Севастьян Разлука, Митька Маленький. Ох, этот Митька Маленький всегда был удаленький! Шапка-кудлатка с волчьим хвостом всегда торчит на бритом затылке. Пистоль у Митьки всегда днем и ночью за кушаком, сабля длинная всегда наготове. Митьку Маленького за мальца принимали не знавшие его, а ему-то шел пятый десяток. Глаза быстрые, зоркие, руки проворные и ловкие… Роста он был мелкого, а сапожища не по росту – колоды полупудовые. Бровь правая саблей пересечена, левая кверху вздернута, подбородок наискось прошит пулей. Храбрец был Митька не из последних. Бывалый.
– Нам своих жизней для земли нашей не жалко, – сказали все казаки в один голос. – Одной храброй головой больше, другой меньше. А дело то важное, сами знаем, и без наших голов даром не купится!
И они, перескочив на приготовленные для этого подвига струги, отчаянно и скоро поплыли к турецким сандалам, сарбунам и тумбазам.
Донские струги подошли к кораблям со всех сторон. С турецких кораблей никто даже не подал голоса.
Казачьи легкие суденышки пристали совсем тихо, хотя ветер и волны свирепо метали их, рвали причальные канаты.
Цепляясь за струги свальными крючьями, казаки осторожно взобрались на палубы, без шума сняли караулы и проникли на корабль…
Кругом было темно, тихо. Только в одной каюте карамаона светился слабый огонек свечи. От качки корабля он то вспыхивал ярко, то почти затухал.
В каюте за столом, погрузившись в глубокие думы, сидел великий муэдзин Эвлия Челеби. В задумчивости он старательно водил пером по серому пергаменту.
Дверь этой каюты, чтобы не было лишнего шума, казаки осторожно приперли крепким веслом. Они не знали, кто он, этот худощавый черноволосый молодой человек. Если бы знали, не задумываясь прикончили бы. Но его смиренный, задумчивый вид внушил казакам почтение.
Бей-булат и Джем-булат, отыскивая на корабле рабынь, среди которых должна была находиться Гюль-Илыджа, тоже не заметили «пророка» Эвлию Челеби. Они долго искали Гюль-Илыджу. Лишь случайно они нашли ее, осветив фонарем с зажженной свечой, в трюме для животных.
– Бей-булат! – воскликнула девушка и, протянув свои тонкие руки к нему, горько, как ребенок, разрыдалась. – Вези меня к русским! Не хочу в неволю! Возьмите меня поскорее отсюда! Я ждала вас! Я так долго ждала!
Испуганные невольницы закричали громко по-русски и по-турецки:
– Ал хуррист! Ал хуррист! Возьмите нас! Освободите нас! Иначе мы все погибнем здесь.
А в это время великий муэдзин сидел за столом и чутко прислушивался к ночным звукам моря.
После похищения знамен из шатра Гуссейн-паши осторожный Эвлия Челеби переселился на корабль, чтобы в тиши творить историю ратных подвигов турецкой армии. В лагерь для сотворения молитвы он переправлялся на легком струге. Он вдохновенно возносил молитвы аллаху, а затем обходил лагерь, поднимая ратный дух воинства. Великому пророку было все доступно, он везде ходил, все видел, все слышал и все отмечал в своих замысловатых записках для личного доклада султану Ибрагиму.
Неустрашимость казаков, их ночные вылазки заронили страх и тревожное ожидание в коварную душу Эвлии Челеби. Он спал только днем на корабле, страшась темных ночей, наполненных неумолчным шумом моря и ночными пугающими видениями.
Вот и сейчас глухой шум, донесшийся с корабля, заставил его насторожиться. Эвлия Челеби подошел к двери, нажал на ручку. Дверь не подалась. Его охватила слабость, пересохло во рту, а сознание отчаянно сверлила одна мысль:
«Бежать! Бежать спешно! Спастись!..»
Он задул свечку, проверил на себе оружие, широкий пояс с зашитыми в нем ценностями, накинул на плечо сумку с записками; снова подошел к двери. Послышался шум, кто-то быстро бежал. Ближе, ближе – и вот уже у его каюты. Вдруг что-то гулко грохнуло, бежавший тоже упал, глухо произнося проклятия.
Эвлия Челеби стоял ни жив ни мертв. Сердце гулко стучало, ноги дрожали, руки сводила судорога. Шаги замолкли вдали. Он снова нажал на дверь, она открылась. Неслышно вышел, как ящерица проскользнул на корму корабля, нащупал канатную лесенку и спрыгнул в челнок. Челнок бесшумно скользнул в темень моря.
Казаки тем временем быстро разбежались по самым дальним уголкам корабля, разбрасывая всюду мешочки с порохом и длинными фитилями. Самый длинный фитиль спускался по крутым лестницам в пороховой трюм.
– Живо, братцы, живо! – поторапливал казаков Иван Подкова. Казаки быстро спустили в сандалы, струги и челноки невольников, спрыгнули сами и, широко размахивая веслами, поплыли в темноту.
Иван Подкова остался один. Терпеливо высек огонь, раздул трут, поджег все фитили. Посмотрел на скользящие огоньки, быстро спрыгнул в маячивший челнок и быстрыми взмахами бросился догонять казаков.
Веселые огоньки, вспыхивая, бежали к зарядам. И вот уже маленькие пороховые мешочки стали взрываться на палубе, в трюмах, в тесных каютах, под длинными мачтами…
Вода бурными потоками хлынула в бреши. А потом раздался еще один, самый сильный взрыв, и карамаон, озаренный высоким столбом огня, стал медленно погружаться в воду.
Казаки уже были далеко. Иван Подкова догнал их и неторопливо сказал:
– Дело наше почти сделано! Слава богу!
В это время поодаль раздались один за другим еще несколько взрывов. Это взлетели на воздух три турецких
сандала, груженные порохом, три сарбуны, набитые огненными ядрами, четыре неповоротливых тумбаза со стрелами и запасными ружьями.
– Слава! – сказал Осип Петров. – Слава в веках нашим погибшим товарищам!
Казаки размашисто перекрестились. Они знали, что никогда больше их храбрые друзья не увидят света, не перемолвятся с ними словом. При взрывах кораблей погибли: Иван Небогатый, Серега Притуляйхата, Кондрат Звоников, Петро Серебряный, Васька Шкворень, Севастьян Разлука, Митька Маленький.
– Помяни их души добрые, великий русский народ, – молитвенно шептал атаман Петров, поглядывая на горящие и тонущие вражеские корабли. – Это тебе, Гуссейн-паша, второй наш азовский подарок!
Турецкие корабли, на которые не успели еще налететь храбрые казаки, поспешно уходили в море.
Томила Бобырев показал в этом бою такую удаль, какой могли позавидовать многие казаки. Он рубил топором днища кораблей, поджигал фитили, сбивал огромным багром налетавших на него турок, – все успевал. Раскраснелся, разыгрался Томила. Завидя богатыря русского, турецкие матросы сами бросались в море.
Левка Карпов тоже отличился. На его долю досталось три карамурсаля. Нелегко было с ними справиться. На последнем он уже задыхался от густого, едкого дыма. Лицо и волосы его обгорели, руки тоже. Он едва держался на ногах, но шел в самые опасные места.
Немало храбрости и удальства показали в ту ночь Бей-булат и Джем-булат. Они действовали своими острыми кинжалами, покрикивая по-своему:
– Абреки! Абреки! Куда бежите? Чего кричите? Бейтесь, трусливые! Бейтесь в открытом бою! А-а-а-а, трусы! Смело биться – не наших людей воровать да в Стамбул продавать!..
Донские и запорожские казаки вернулись к родным берегам со славой, с богатой добычей и большим полоном, со многими освобожденными русскими людьми.
Счастливый Бей-булат вез в Азов свою невесту – Гюль-Илыджу.
Но из тысячи храбрецов сто шестьдесят четыре донских героя отдали свои жизни морю.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Гуссейн-паша был в страшном гневе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
В огне погиб несчастный казачонок Якунька. Его обгоревший трупик нашли в сенях атаманского замка. От одежды его остался один пепел. Серый, распадающийся от дуновения ветра пепел лежал и на его лице.
Не сбылось Якунькино желание сходить с матерью в Москву, послушать там малиновый перезвон церковных и монастырских колоколов, поглядеть на Москву-реку, узнать, в добром ли подворье живет сам царь.
Ульяна Гнатьевна как увидела своего Якуньку, так и упала на землю замертво. Она не слышала, как вокруг нее разрывались огненные ядра, летели со свистом стрелы, трещало и гудело пламя, гибли люди, где-то близко бились врукопашную, рубились саблями, стреляли из луков и ружей, кричали, стонали и падали.
Неисчислимое, будто муравейник, турецкое войско подбрасывало в огонь камышовые снопы, метало остро жалящие стрелы, палило и палило, не останавливаясь, из пушек. Турки лезли на высокие стены и как оглашенные кричали:
– Аллах! Аллах! Аллах!
Донское войско сражалось, не зная страха. Разъярившись за лютую казнь, какую им придумали турки, три тысячи казаков с атаманом Татариновым вышли из крепости через проломанную стену в сторону моря. По пояс голые, в одних только портках, они выскочили из пламени, словно из ада, и так стали сечь неприятеля, как такому и никогда еще не доводилось, – беспощадно и лихо.
– Не боись, братцы! – хрипло кричал Татаринов, рубя налево и направо. – За нами слава!
В другой пролом выскочили казаки с атаманом Иваном Каторжным. Впереди смело шел, осеняя всех золотым крестом и размахивая кадилом черный поп Серапион.
– Не боись, люди православные! – кричал атаман. – Поразим саблей, крестом и мечом наших врагов!
Через третий пролом отправились на вылазку храбрецы с атаманом Наумом Васильевым. Казаки, на удивление и страх неприятелю, шли с песнями.
Как не черный ворон закричал в полночь,
Закричал, загикал – уходите прочь…
Эх, вставайте, казаки, отправляйтеся,
За ружьица, за сабельки принимайтеся,
Басурманская орда не вся разом полегла…
Вы их бейте, рубите, в полон не берите!
Гей-гуляй!
И пошло гулять удалое Донское войско, снимая саблями головы с турецких пашей и янычар, бежавших к ним навстречу. Загуляли казаки и атаманы под Азовом-городом, опьяненные не вином, а дыханием жаркой битвы.
Гуссейн-паша был сам не свой: не света ли это преставление, что из огня выскочили живые люди, будто разъяренные дьяволы.
Огляделись паши, тайши, визири, видят, что силы у них побито тысячи, а крепость все не сдается, хоть и пылает. Не сдается и сама отвечает грозным, гудящим пушечным ревом и взрывами больших огненных ядер.
До самой полуночи шла эта невиданная битва.
А тем временем тихим Доном, степями, мелководными ериками и канавами пробирались к Азовскому морю с отчаянными казаками атаман-калужанин Осип Петров, запорожец Дмитро Гуня, валуйчанин Томила Бобырев, да песенник Левка Карпов, да бесстрашный Иван Подкова, да друзья-джигиты. Пришлось казакам нести на себе легкие струги, везти их на сдвоенных подводах, тянуть волоком.
Глухой темной ночью тихо вышли казаки к берегу моря. Дул сильный порывистый ветер. Свирепое море играло и бурлило. В такую погоду едва ли какой корабль мог сняться с якоря. Осип Петров, глядя на злые волны, сказал своим друзьям:
– Нам, братцы, здорово повезло! Такая черная ночь – наша союзница. Такое злое море – наш верный друг. Другой такой ночи мы не скоро дождемся.
Дмитро Гуня, отыскивая что-то в струге, откликнулся тихонько:
– Чую, атаман, потопим мы ныне быстрых турецких карамурсалей немало. Турок-то ныне крепко спить да мелкой дрожью дрожить, а кожух под ним лежить. Як стане у нас турок спрашивать: «Що вы, мол, дурни казаки, робите?» А мы турку скажем: «Воду, мол, в море меряем! Клин-де клином острым выбиваем, вас ночью пугаем».
Двадцать три струга казаки столкнули на воду.
Вода холодная кипит, брызжет крупным густым дождем, бросает легкие струги, как скорлупки ореховые. Ветер так и воет, так и посвистывает, все больше злея и ярясь.
С большим трудом оттолкнулись от азовского берега струги. Атаман Петров все тревожился, положили ли в струги крепкие и длинные канаты, не позабыли ли на берегу кирки, топоры, не промок ли порох в коротких парусиновых мешочках, взятый для взрыва и поджога турецких кораблей? За остальное атаман был спокоен. Войско его морское – надежное. Помощники в Черкасском подобрались один одного лучше, один храбрее другого. Орлы плыли с ним на стругах, удалые-разудалые, буйные головы!
Дмитро Гуня ничего не страшился. Ему, храброму запорожцу, не хотелось только оставить одинокой свою родную дитинку – дочку Палашку. И так она, сиротинка, без матери растет.
– Эх, Палашка, – наваливаясь на весла, шептал Дмитро Гуня. – Знаю, не спишь ты, дитятко, в Азове-городе. Несешь, как и все другие люди, тяжкую осадную жизнь, думаешь о своем батьке. А батько плывет на старом донском челне по ревущему морю навстречу смерти. Плывет за наикращей долей для тебя, для многих русских людей…
– Дмитро, ты что там бормочешь? – тихо спросил его Осип Петров.
– Да то я, Оська, про турка думку думаю.
– Думку думай, да наваливайся, – сказал Петров, – нам до турка надо доплыть…
– Доплывем, атаман, доплывем.
Казачьи струги, едва видимые в ночи, плыли к своей цели. Их разметывало, сбивало в кучу, один к другому, опять разметывало, бросало вверх и вниз, словно в бездну шипящую. За шумом ревущих волн ударов вёсел не было слышно.
Томила Бобырев жарко греб, натужисто. Левка Карпов то скрывался, то опять показывался на соседнем челне. Позади, вглядываясь в море, плыл отважный Иван Подкова. В его челне сидели за веслами неустрашимые, но на этот раз притихшие горцы Бей-булат и Джем-булат. Им впервые довелось быть на море в такую суровую погоду.
Вдали стали не ясно вырисовываться в темноте черные турецкие корабли. То оседая, то поднимаясь высоко над волнами, замаячили крупные суда, среди которых находились два огромных, тридцатипушечных, построенных итальянцами и названных турками карамаонами. На одном из них располагался штаб турецкого главнокомандующего Гуссейн-паши, каюта пророка Эвлии Челеби, на другом – штаб адмирала Пиали-паши, каюта морских начальников. Главнокомандующий и адмирал в эту неспокойную ночь находились на берегу, наблюдая за тем, как горит осажденный Азов-город, доживая последние свои часы, а быть может, и минуты…
Турки на больших и малых кораблях спали. Битва шла далеко от них, крепостные пушки не могли достать флот ядрами. В такую ночь чужие корабли, а тем более мелкие казачьи суденышки, в море не выйдут. И потому спали топчии – артиллеристы. Спали подносчики ядер, сторожа пороховых трюмов, сигнальщики, фитильщики, начальники всех корабельных постов. Вся турецкая стража спала, убаюканная волнами, посвистом гейгатского ветерка. Высокие корабельные мачты раскачивались из стороны в сторону и гнулись.
В казачьих утлых стругах все вымокли до ниточки, устали грести тяжелыми веслами против волн и ветра. А волны не затихая бурлили вокруг, разбрасывая ныряющие струги по морю. Один старый, прогнивший струг не выдержал непрерывных ударов, затрещал, заскрежетал, треснул и развалился надвое. Волны сразу же накрыли его кипящей пеной.
Ни стона, ни крика, ни единой мольбы о спасении не раздалось в воздухе. Кричать нельзя было. Молча казаки расставались с жизнью.
– Ивану Подкове идти к правому карамаону! – отдал приказ Петров. – Живо! Томиле Бобыреву – к левому карамаону! Живо!
Все турецкие корабли, стоявшие на большом рейде, были хорошо известны донским казакам. О них постоянно доносили в Азов освобожденные русские полоняники, перебежавшие турки.
– Левке Карпову жечь и взрывать карамурсали… – указывал Петров на корабли, стоя на носу своего струга. – Всем остальным добытчикам славы русской налетать на малые суда и без особого приказа и промедления рубить топорами днища, топить их без всякой жалости. Живо! Поворачивайтесь, казаки, не мешкайте. Всякое промедление в таком деле подобно смерти!
Отдельно от всех турецких кораблей стояли на якорях три длинных, невысоких сандала, груженных порохом, три сарбуны, набитые огненными ядрами, четыре старых тумбаза со стрелами и запасными ружьями. Те корабли легко не возьмешь! Тому, кто пойдет туда и подорвет их, верная смерть!
– Кого же послать к ним? – спрашивал Осип Петров у Дмитро Гуни.
– Да я, пожалуй, сам пойду! – не задумываясь хрипловато ответил Гуня.
– Тебе бы туда не идти, ты нужен для другого большого дела.
Васька Губарь, худощавый запорожский казак, сидевший в струге, откликнулся:
– Куда надо идти?
– На верную гибель! – ответил атаман Петров. – Пойдешь?
– Пойду, – тряхнул головой Васька Губарь, – лишь бы в том прок войску был. Я-то на билом свити един, яко перст божий. Люблю я свою Любку, як голуб голубку, да голубка моя далече – на Вкраине. У меня всэ так – куда сердце лежить, туда и око бежить! Попытаю-ка я счастья для своей Любови. Пойду!
Вызвались в дело еще многие смельчаки: Иван Небогатый, Серега Притуляйхата, Кондрат Звоников, Петро Серебряный, Васька Шкворень, Севастьян Разлука, Митька Маленький. Ох, этот Митька Маленький всегда был удаленький! Шапка-кудлатка с волчьим хвостом всегда торчит на бритом затылке. Пистоль у Митьки всегда днем и ночью за кушаком, сабля длинная всегда наготове. Митьку Маленького за мальца принимали не знавшие его, а ему-то шел пятый десяток. Глаза быстрые, зоркие, руки проворные и ловкие… Роста он был мелкого, а сапожища не по росту – колоды полупудовые. Бровь правая саблей пересечена, левая кверху вздернута, подбородок наискось прошит пулей. Храбрец был Митька не из последних. Бывалый.
– Нам своих жизней для земли нашей не жалко, – сказали все казаки в один голос. – Одной храброй головой больше, другой меньше. А дело то важное, сами знаем, и без наших голов даром не купится!
И они, перескочив на приготовленные для этого подвига струги, отчаянно и скоро поплыли к турецким сандалам, сарбунам и тумбазам.
Донские струги подошли к кораблям со всех сторон. С турецких кораблей никто даже не подал голоса.
Казачьи легкие суденышки пристали совсем тихо, хотя ветер и волны свирепо метали их, рвали причальные канаты.
Цепляясь за струги свальными крючьями, казаки осторожно взобрались на палубы, без шума сняли караулы и проникли на корабль…
Кругом было темно, тихо. Только в одной каюте карамаона светился слабый огонек свечи. От качки корабля он то вспыхивал ярко, то почти затухал.
В каюте за столом, погрузившись в глубокие думы, сидел великий муэдзин Эвлия Челеби. В задумчивости он старательно водил пером по серому пергаменту.
Дверь этой каюты, чтобы не было лишнего шума, казаки осторожно приперли крепким веслом. Они не знали, кто он, этот худощавый черноволосый молодой человек. Если бы знали, не задумываясь прикончили бы. Но его смиренный, задумчивый вид внушил казакам почтение.
Бей-булат и Джем-булат, отыскивая на корабле рабынь, среди которых должна была находиться Гюль-Илыджа, тоже не заметили «пророка» Эвлию Челеби. Они долго искали Гюль-Илыджу. Лишь случайно они нашли ее, осветив фонарем с зажженной свечой, в трюме для животных.
– Бей-булат! – воскликнула девушка и, протянув свои тонкие руки к нему, горько, как ребенок, разрыдалась. – Вези меня к русским! Не хочу в неволю! Возьмите меня поскорее отсюда! Я ждала вас! Я так долго ждала!
Испуганные невольницы закричали громко по-русски и по-турецки:
– Ал хуррист! Ал хуррист! Возьмите нас! Освободите нас! Иначе мы все погибнем здесь.
А в это время великий муэдзин сидел за столом и чутко прислушивался к ночным звукам моря.
После похищения знамен из шатра Гуссейн-паши осторожный Эвлия Челеби переселился на корабль, чтобы в тиши творить историю ратных подвигов турецкой армии. В лагерь для сотворения молитвы он переправлялся на легком струге. Он вдохновенно возносил молитвы аллаху, а затем обходил лагерь, поднимая ратный дух воинства. Великому пророку было все доступно, он везде ходил, все видел, все слышал и все отмечал в своих замысловатых записках для личного доклада султану Ибрагиму.
Неустрашимость казаков, их ночные вылазки заронили страх и тревожное ожидание в коварную душу Эвлии Челеби. Он спал только днем на корабле, страшась темных ночей, наполненных неумолчным шумом моря и ночными пугающими видениями.
Вот и сейчас глухой шум, донесшийся с корабля, заставил его насторожиться. Эвлия Челеби подошел к двери, нажал на ручку. Дверь не подалась. Его охватила слабость, пересохло во рту, а сознание отчаянно сверлила одна мысль:
«Бежать! Бежать спешно! Спастись!..»
Он задул свечку, проверил на себе оружие, широкий пояс с зашитыми в нем ценностями, накинул на плечо сумку с записками; снова подошел к двери. Послышался шум, кто-то быстро бежал. Ближе, ближе – и вот уже у его каюты. Вдруг что-то гулко грохнуло, бежавший тоже упал, глухо произнося проклятия.
Эвлия Челеби стоял ни жив ни мертв. Сердце гулко стучало, ноги дрожали, руки сводила судорога. Шаги замолкли вдали. Он снова нажал на дверь, она открылась. Неслышно вышел, как ящерица проскользнул на корму корабля, нащупал канатную лесенку и спрыгнул в челнок. Челнок бесшумно скользнул в темень моря.
Казаки тем временем быстро разбежались по самым дальним уголкам корабля, разбрасывая всюду мешочки с порохом и длинными фитилями. Самый длинный фитиль спускался по крутым лестницам в пороховой трюм.
– Живо, братцы, живо! – поторапливал казаков Иван Подкова. Казаки быстро спустили в сандалы, струги и челноки невольников, спрыгнули сами и, широко размахивая веслами, поплыли в темноту.
Иван Подкова остался один. Терпеливо высек огонь, раздул трут, поджег все фитили. Посмотрел на скользящие огоньки, быстро спрыгнул в маячивший челнок и быстрыми взмахами бросился догонять казаков.
Веселые огоньки, вспыхивая, бежали к зарядам. И вот уже маленькие пороховые мешочки стали взрываться на палубе, в трюмах, в тесных каютах, под длинными мачтами…
Вода бурными потоками хлынула в бреши. А потом раздался еще один, самый сильный взрыв, и карамаон, озаренный высоким столбом огня, стал медленно погружаться в воду.
Казаки уже были далеко. Иван Подкова догнал их и неторопливо сказал:
– Дело наше почти сделано! Слава богу!
В это время поодаль раздались один за другим еще несколько взрывов. Это взлетели на воздух три турецких
сандала, груженные порохом, три сарбуны, набитые огненными ядрами, четыре неповоротливых тумбаза со стрелами и запасными ружьями.
– Слава! – сказал Осип Петров. – Слава в веках нашим погибшим товарищам!
Казаки размашисто перекрестились. Они знали, что никогда больше их храбрые друзья не увидят света, не перемолвятся с ними словом. При взрывах кораблей погибли: Иван Небогатый, Серега Притуляйхата, Кондрат Звоников, Петро Серебряный, Васька Шкворень, Севастьян Разлука, Митька Маленький.
– Помяни их души добрые, великий русский народ, – молитвенно шептал атаман Петров, поглядывая на горящие и тонущие вражеские корабли. – Это тебе, Гуссейн-паша, второй наш азовский подарок!
Турецкие корабли, на которые не успели еще налететь храбрые казаки, поспешно уходили в море.
Томила Бобырев показал в этом бою такую удаль, какой могли позавидовать многие казаки. Он рубил топором днища кораблей, поджигал фитили, сбивал огромным багром налетавших на него турок, – все успевал. Раскраснелся, разыгрался Томила. Завидя богатыря русского, турецкие матросы сами бросались в море.
Левка Карпов тоже отличился. На его долю досталось три карамурсаля. Нелегко было с ними справиться. На последнем он уже задыхался от густого, едкого дыма. Лицо и волосы его обгорели, руки тоже. Он едва держался на ногах, но шел в самые опасные места.
Немало храбрости и удальства показали в ту ночь Бей-булат и Джем-булат. Они действовали своими острыми кинжалами, покрикивая по-своему:
– Абреки! Абреки! Куда бежите? Чего кричите? Бейтесь, трусливые! Бейтесь в открытом бою! А-а-а-а, трусы! Смело биться – не наших людей воровать да в Стамбул продавать!..
Донские и запорожские казаки вернулись к родным берегам со славой, с богатой добычей и большим полоном, со многими освобожденными русскими людьми.
Счастливый Бей-булат вез в Азов свою невесту – Гюль-Илыджу.
Но из тысячи храбрецов сто шестьдесят четыре донских героя отдали свои жизни морю.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Гуссейн-паша был в страшном гневе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43