Два часа беседовал Иван Иванович с секретарем парткома Алехиным, Леонидом Федоровичем.
Иванов зашёл в просторный зал – читальню кабинета политического просвещения. Столики. На них лампы под плафонами.
– Посещают?
– Посещают. Главным образом заочники.

ЧЕМ ВЫ НЕДОВОЛЬНЫ?

Через несколько дней в зале-читальне кабинета политического просвещения по просьбе Иванова собрались молодые технические силы комбината – около семидесяти инженеров, техников, лаборантов, свободных от смен.
До начала разглядывали Иванова. Конечно, куда ему по виду до Благинина. Так себе, ничего приметного.
– Он карел. Видишь, чуть удлиненное лицо, льняные волосы, глаза цвета озерной воды.
– Ерунда! Обыкновенный русак.
Обзором внешнего вида нового директора занимались две прелестные девушки, инженеры центральной лаборатории. Одна в белом, другая в лиловом свитере.
Иванов посмотрел на часы – ровно девятнадцать часов. Сел за столик посреди зала, рядом с Алехиным.
– Итак, я – Иванов Иван Иванович. Ну что ещё? Родился в Петрозаводске, в семье рабочего. Окончил московский вуз в сорок первом году. Начал войну лейтенантом, окончил капитаном. Последняя работа – главный инженер бумкомбината в Карелии. Беседа наша неофициальная. Между тем я придаю ей серьезное значение. У меня к вам два вопроса: имеются ли среди вас такие товарищи, которые не собираются покинуть бумкомбинат при первой же возможности?
Тишина. Две секунды. Затем общий молодой смех. После затишья несколько голосов:
– Есть такие.
Еще большее оживление. Смеётся и Иванов.
– Обсуждать первый вопрос не станем, пока. Вопрос второй: чем вы недовольны?
Тишина. Редкие реплики.
– Позвольте, я немного поясню постановку вопроса. Что может удовлетворить молодого специалиста, бывшего жителя большого города, ныне работающего в Поморске? Климат не в счёт. С одной стороны море, с другой – река, чудесное мягкое лето, великолепная здоровая зима. Главное – оснащённый комбинат. Приличный Дом культуры. До областного города два часа езды. Казалось бы… Что же необходимо, повторяю, чтобы удовлетворить запросы молодых специалистов?
В первую очередь – удобное, современное жильё (оживление в зале). Им на комбинате никто никогда всерьёз не занимался (гром аплодисментов). Овации не нужны. Ни мне, ни вам. Мы просто беседуем. Второе: здоровый, разумный досуг. Его нет. Идёт кинопрокат большей частью стареньких фильмов. Спорт случайный…
И третье, самое главное – перспектива. У каждого естественное желание, свойственное советской Молодёжи, не топтаться на месте. Всё же, чем вы недовольны? А вот чем. Утверждаю, вы недовольны варварским отношением к технике, расточительным расходованием материалов, электроэнергии и неоправданно барским отношением к нашему времени. Я говорю о всяких нудных многочисленных совещаниях (морской прибой, шторм).
Вы говорили, возмущались, но вас не хотели слушать (зал притих). Требовали одно – план, план, план. Много позы, ещё больше трескучих слов и обособленность тех, кто призывал вас быть энтузиастами. Теперь кто желает без горячности, сидя, с места, как будто мы беседуем за круглым столом… пояснить, поправить меня либо дополнить?
Только теперь все обратили внимание, что столик Иванова и Алехина стоит посредине зала.
Один за другим к столику выходили молодые специалисты и поясняли, как просил Иванов. Слушая их, директор бумкомбината подумал – этими парнями и девушками могут гордиться институты и вузы, где они воспитывались. О жилье, досуге, спорте говорят вскользь, мимоходом. А вот о пренебрежении к новаторам, к рационализаторам, о немыслимом разгильдяйском отношении к машинам, сырью, драгоценным материалам, о равнодушии к тем, кто добивается разительных успехов, – вот что их возмущает и порой вызывает апатию молодых специалистов. Не то что не поощряли материально, но даже доброго слова они в свой адрес не слышали. А вот резких, порой грубых слов, окриков – сколько угодно.
– Больше всего нас обескураживает неправда на каждом шагу. Сами творят неправду и от нас требуют её, – сообщила девушка в лиловом свитере.
Встал инженер по автоматизации и механизации с аккуратным пробором, черноглазый, почти юноша, в тёмно-красном галстуке.
– Что нас удерживает здесь? Только одно – совесть. Один главбух Каширин может погасить последний творческий огонек.
Главбух Каширин, сутулый, желчный старик, с седоватой бородкой, с длинными, костлявыми пальцами, особенно досаждал молодым специалистам. Непременно урежет даже минимальную премию. Десять раз заставит менять справку, потребует визу лица, не имеющего никакого отношения к работе специалиста. Годами не оплачивал премии за рационализацию или за неплановую работу.
Многое узнал в тот вечер Иванов. И заключил беседу:
– Если я сейчас ничего не провозглашаю, это значит, что буду действовать. Решительно. Будем думать о жилье, досуге и творческих перспективах каждого. Прошу вас в течение года не покидать комбинат и работать. А там будете решать. Прошу обращаться ко мне по любому поводу. Не всегда – это естественно – можно попасть ко мне на прием или застать в кабинете. Пишите записку: «Уважаемый Иван Иванович…» «Уважаемый» обязательно.
Зал грохнул.
– Серьёзно. Изложите просьбу, предложение в любой форме. Я приму меры незамедлительно. Можете не сомневаться.

ХОЧЕТ ЛИ БУХГАЛТЕРИЯ?

Через два с половиной месяца в кабинете нового главного инженера Бориса Ивановича Шпиля сидел секретарь парткома Алехин. Борис Иванович позвонил новому главбуху Якову Соломоновичу Бурштейну. Бурштейна пригласил в Поморск Иванов. Шесть лет подряд главный инженер Иванов и главбух Бурштейн работали в Карелии на одном комбинате.
– Леонид Федорович, сейчас придёт Бурштейн, старайтесь не улыбаться. Вы поближе познакомитесь с чудесным и честнейшим человеком. Приехал в Поморск исключительно в силу дружбы, хотя ему шестьдесят три года, а Иванову значительно меньше, как вы знаете.
Вошёл Бурштейн. Ростом, лицом, голосом и общим видом главбух походил на народного артиста Ярона.
– Леонид Федорович, мое почтение, – сказал Бурштейн.
– Яков Соломонович, что больше всего наносит ущерб комбинату, его финансовым накоплениям? – спросил Шпиль.
– Что это, сдача техминимума? Бурштейн уселся в кресле поудобней.
– Да, – сказал Шпиль, уже знавший, как надо разговаривать с Бурштейном.
– А вы, Леонид Федорович, надеюсь, член комиссии?
– Да, – не выдержал и улыбнулся Алехин.
– Тогда другое дело. Когда партийное руководство на месте, ничего не страшно. Наш главный враг – простой механизмов. А почему они стоят? Потому что фактически никто не отвечает за их неправильное использование, в особенности за уход и профилактику.
– Верно, – сказал Шпиль.
– Поставьте мне пятерку.
– Поставили. Кого, по-вашему, следует поощрять, если машина, механизм, кран, станок, пилорама, допустим в течение месяца, не простаивали ни минуты?
– Тех, кто на них работает…
– И… ремонтников.
– Я вас понял. За то, что он в течение месяца не прикасался к машине.
– То есть он мог прикасаться в порядке профилактики в положенное время.
– Тогда, конечно, ни одна пилорама стоять не будет.
– И краны, – добавил Алехин.
– Может ли бухгалтерия оплачивать…
– Никогда не спрашивайте, «может ли бухгалтерия», надо спрашивать: «хочет ли бухгалтерия?» Да, бухгалтерия хочет.
– Иван Иванович считает…
– Тоже мне авторитет!
– Интересно, кто для вас авторитет?
– Советская власть в целом.
– Отличная, свежая мысль, – заметил Шпиль. – Создается большая централизованная группа наладчиков, ремонтников из мастеров всех специальностей, за ними закрепляется техника, вся – и деревоотделочной фабрики, и электролизного завода, и бумажной фабрики. Малейший сигнал – и они спешат к механизму. Прошёл месяц, простоев нет – премия работающему и ремонтникам, за которыми закреплен механизм. Будем экспериментировать шесть месяцев. Потом сделаем выводы.
– И за новые машины премия?
– Тем более. Их скорее всего выводят из строя.
– Ответа не даю. Я поговорю с рабочими, мастерами. Надо, чтобы они одобрили вашу идею. Если они скажут – да, так это будет – да!
– Они уже сказали, – вмешался Алехин.
– Вы с ними говорили?
– Говорил.
– Теперь я поговорю.
– А всё-таки ваше мнение? – не отставал Алехин.
– Я думаю, что электромеханик-ремонтник оставит жену и ночью в бурю полезет на кран, проверить, всё ли в порядке, конечно, если он будет твердо знать, что Яков Соломонович выпишет ему за внимание к крану немного… Может быть, две-три десятки. О которых он, конечно, жене ни слова не скажет. Вы поняли? А однодневный простой уникального крана обходится всего в шестьсот рублей. Так из-за потери шестиста рублей Министерство финансов только тихонько ворчит, а за десятку подымет такой шум… Но мне шестьдесят три года, я уже привык, что имею дело с финчиновниками. Да, товарищ Алехин, я слышал… это правда, что ваш отец большевик с тысяча девятьсот десятого года и был лично знаком с Лениным?
– Да.
– И теперь он академик и возглавляет какой-то важный институт? Удивительно!
– Как он успел?
– Нет, как он уцелел? Бурштейн поклонился Алехину.
– Куда ты, Яков Соломонович?
– К Иванову. У него директор Дома культуры… Чуть-чуть жуликоватый, но дельный парень. Из него ещё можно сделать человека. Иду помогать Иванову.

* * *

Директор Дома культуры, сравнительно молодой человек с волнистой шевелюрой, норовил выглядеть ужасно культурным. Манерничал вовсю. И немного жульничал… С билетами, счетами на оформление праздников, спектаклей, фестивалей. В меру выпивал и активно ухаживал за солистками клубного балета. Жил отлично и громогласно объявлял себя жертвой «периферийного» искусства.
Худрук Дома культуры, он же постановщик и режиссер, бывший актер драматического театра в средней полосе, глядел мучеником. Ставил только те пьесы, что ставил на данном этапе МХАТ. Пьесу репетировал около года, за шесть лет поставил четыре пьесы. Пил значительно больше директора, хотя, нередко, и за его счёт.
Вчера Иванов осмотрел все шестьдесят четыре комнаты и помещения Дворца культуры.
Дворец Благинин построил добротный, с размахом и несколько купеческим шиком, весомыми люстрами, тяжёлой мебелью и тысячными коврами.
– Сколько квадратных метров занимает ваш кабинет? – спросил сумрачно Иванов задумчивого худрука.
– Не считал, Иван Иванович. Но я в нём репетирую.
– Раз в неделю. Ваш кабинет занимает пятьдесят два метра. И ваш кабинет, товарищ директор Дворца культуры, пятьдесят четыре. Вот план. Итак, весь второй этаж, включая малый зал, ежедневно, повторяю – ежедневно, предоставляется в распоряжение членов клуба. На галерее, занимающей сто двадцать пять метров, и в соседних комнатах – кафе. Ежевечернее. Для членов клуба. Кофе, чай, пирожные, бутерброды, печенье и бокал легкого вина. Ни пива, ни коньяка, ни водки. Пока приучим народ запросто сидеть в кафе.
В малом зале лекции, концерты своими силами. Веселые обозрения. Во всех комнатах кресла, столики, шахматы, шашки, газеты, журналы. В одной гостиной, например, курят, в соседней нет. В третьей радиола. Хотят, пусть танцуют. Меблировка, как в кафе «Юность» в Москве.
– А мебель, средства? – оживился директор Дворца.
– Яков Соломонович, хочет ли бухгалтерия? – Иванов знал, как надо спрашивать Бурштейна.
– Да, бухгалтерия хочет.
Вошёл приглашенный Арутянц. Извинился, что опоздал. Иванов сказал ему о новой мебели для Дворца культуры.
– Где я достану такую мебель в таком количестве?
– Представьте себе, что вам позвонили из обкома.
– При чём тут обком?
– Вам позвонили из обкома, и вы тут же «нашли» на наших складах двадцать шесть тонн бумаги для кондитерской фабрики. Найдёте и мебель.
– Кстати, отпустите детскому стадиону три кубометра досок. Учтите, у них нет денег и тем более транспорта.
– Сделаю, Иван Иванович. Буду считать, что звонили из обкома, – рассмеялся Арутянц.
– Тем более что это так, – ещё веселей рассмеялся Иванов.
Через два месяца на втором этаже показывали смешное обозрение, веселую сатиру на самих себя. Обозрение повторяли шесть раз. В клуб пришли самые заядлые домоседы – инженеры, рабочие и их жены. Молодёжное кафе работало вовсю. Вход строго по членским билетам. А внизу, в большом зале, в угоду Министерству финансов, демонстрировали старенькие и новые неволнующие фильмы.
Худрук подал в отставку. Его место заняла группа самодеятельных режиссеров. Верной Дворцу культуры осталась только педагог – хореограф.

ВСЁ ЗНАЕТЕ

В течение двух лет качество продукции бумкомбината и её себестоимость оставили далеко позади благининские показатели, причём, как известно, далеко не объективные.
Иванов неизменно посещал цеха, словно по расписанию. Претензий поступало всё меньше. Полной властью были облечены все помощники Иванова.
Иванов, Шпиль, Алехин и предзавкома Тимофеев переехали из обособленного городка ИТР в четырехквартирный дом-коттедж, недалеко от центральной площади. В их особняки поселили молодых специалистов.
Главный технолог Прокопьев по этому поводу сказал Иванову:
– Обитатели поселка ИТР считают ваш переезд в центр Поморска вызовом.
– А это не вызов – жить обособленно, подальше от семей рабочих, мастеров и других работников комбината? Забираетесь с вечера в свои домики и никуда ни шагу, даже в гости друг к другу не ходите.
– Мы просили построить в поселке ИТР небольшой клуб, Дом техники.
– Пожалуйста, стройте. Своими силами. Комбинат поможет. Я бывал в иных Домах техники, от праздника к празднику ни души. Никогда не увидишь семейного инженера. А молодой, он идёт туда, где весело. Я считаю – хватит обособляться.
– Некоторые считают, что вы добиваетесь, извините за слово, дешевого авторитета.
– Авторитет есть авторитет. Цену его определяют дела. Понижается ли авторитет Шпиля от того, что он руководит кружком кинолюбителей? Развел в подвале Дома культуры целую кинофабрику. И, к слову, ваша жена, Елизавета Андреевна, отличный музыкант, но вы ей, попросту говоря, не разрешили возглавить музыкальную школу.
– Она педагог. Работает в школе.
– И Антонина Васильевна, жена главного механика, педагог и тоже работает в школе, однако руководит университетом культуры.
– У Елизаветы Андреевны малолетний сын.
– А у Антонины Васильевны двое детей. И нет бабушки. Извините, Георгий Михайлович, но у меня впечатление, что вы чем-то недовольны? Всегда иронизируете… загадочно улыбаетесь…
– Да, я недоволен поморской действительностью. Не одним телевизором жив человек.
– Почему не уезжаете?
– Что это, намек на уход по «собственному желанию»?
– Ничуть. И вы это отлично знаете. Займётесь клубом юных техников?
Прокопьев помолчал, походил по кабинету.
– Что ж, сопротивляться вам бесполезно.
– Вы же воспитанник Кировского завода, потомственный представитель рабочего класса.
– Всё знаете, – неожиданно даже для самого себя улыбнулся Прокопьев. – Хорошо, принимаю клуб юных техников. А помещение?
– Поговорите с Алехиным, он стал специалистом по подыскиванию помещений.
– Леонид Федорович?!
– Ну да. Он же председатель правления Дворца культуры.
– Секретарь парткома комбината?
– А что здесь удивительного?
– Теперь вы окончательно убедили меня.
– По секрету, только никому не говорите. Чтобы без шума, трескотни и радиосообщений. Сделаем наш комбинат предприятием коммунистического труда?
– Сделаем, Иван Иванович.

* * *

По плавучему дебаркадеру, на который ступила Катя и её друзья, вышагивал высокий, в брезентовой куртке, грозный заведующий дебаркадером.
Коста прочел эмалированную дощечку: «Посторонним не входить».
– Интересно, кого здесь считают посторонними? Какой важный объект охраняет этот запрет? Тем более, я вижу, имеется «Зал ожидания для пассажиров». Кому же положено входить в кабинет заведующего?
Хмурый зав попросил освободить дебаркадер.
– Позвольте, я сперва прочту вот это…
На стене висел санбюллетень номер один, написанный от руки: «Острый гастрит». Кто-то старательно переписал содержание брошюры.
– Очевидно, в Поморске население повально болеет гастритом, раз потрачено столько труда, – сказал Коста.
По деревянным ступенькам взобрались на высокий берег Северной Двины. Катя любовалась ширью, простором, тихой красотой реки. Заметила волнение спутников.
– А вот и «Чайка» Бориса Ивановича.
Среди других моторок у причала белел катер Шпиля.
– Значит, Борис Иванович дома. Я ему дважды звонила, но никто не отвечал. Думала, что умчался на охоту или на рыбалку.
Но Бориса Ивановича не было в городе. Два дня назад в кабинете Шпиля произошло следующее. Вошёл Иванов.
– Пишешь? – спросил Иванов.
– Пишу.
– В Ялту?
– Именно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27