— Знаю я эту мигрень. Милые друзья не пустили, а?
— Клянусь вам, Сергей Сергеевич…
— Не клянитесь, курочка, а скажите мадмуазель Кременецкой (Березин иронически подчеркнул эти слова, он был очень зол на Мусю), скажите вы ей, чтобы она приберегла гражданскую строгость для своего папаши. Служить искусству нельзя, да? Строить новую жизнь нельзя? А продавать Россию можно? А за копейку продаваться всяким плутократам Нещеретовым можно?.. И о господине Клервилле тоже ей не мешало бы подумать… Внушить бы ему, например, чтоб он бросил свою шпионскую работу.
— Сергей Сергеевич, что вы! Бог с вами!..
— Не кудахтайте, Сонечка, я правду говорю. Мне известно, что он шпион. Как бы только не лопнуло терпение у русского народа. Да!

После первого спектакля, который сошел очень торжественно, фильм был перенесен в районы. Глаша и Муся первые заявили Сонечке, что непременно хотят ее увидеть на экране. Обещал пойти на районный спектакль и Горенский, которого тоже умилила жертва Сонечки (он очень ее любил, как все). Сонечка радостно благодарила друзей. Ей удалось достать пять билетов: это было нелегко, так как почти все места раздавались по рабочим организациям, клубам и просветительным кружкам. Билеты были взяты на субботнее дневное представление, начинавшееся в два часа: по (вечерам выходить было опасно.

Накануне районного спектакля, утром в пятницу, 30 августа, в Петербурге был убит народный комиссар Урицкий. Известие это мгновенно облетело столицу, вызывая смятение и панику. Мрачные слухи поползли по городу. Говорили, что на улицах патрули обыскивают прохожих, что по домам идут массовые обыски, что на вокзалах давка: люди бегут куда попало.
— Теперь опять с Сонечкой будет история, — сказала Мусе Глафира Генриховна, когда первое волнение от известия несколько улеглось.
— Что еще?
— Да не идти же завтра в этот ее кинематограф!
— В самом деле, я и не подумала… Бедная Сонечка!
Мусе тоже было не до кинематографа. Она беспокоилась, впрочем, не о себе: Муся была уверена, что против нее никто ничего не может иметь; а если б к ним и нагрянули с обыском, то, как невесту английского офицера из военной миссии, ее тотчас отпустили бы на свободу: Клервилль, конечно, этого немедленно добился бы. Что-то в такой возможности — Вивиан спасет ее жизнь — даже ласкало воображение Муси. Но она волновалась из-за других, из-за Брауна, Горенского, Никонова, в особенности из-за Вити: Муся сердцем чувствовала, что с ним происходит что-то неладное. Очень беспокоило ее и то, как родители узнают о петербургских событиях.
— Воображаю ужас папы и мамы, когда они в Киеве прочтут! — сказала она Глаше. — Мама от страха за меня с ума сойдет.
— Не от страха, а от угрызений совести, что оставила тебя здесь… А Сонечке уж ты как-нибудь объясни, что теперь неудобно и даже неприлично идти на спектакль.
Объяснить это Санечке оказалось трудно.
— Ну, да, конечно, это не так интересно, — сказала она после первых же слов Муси, и слезы полились у нее из глаз.
— Сонечка, пойми же, я говорю: отложим на несколько дней.
— Нет, я прекрасно понимаю, что вам неинтересно смотреть эту фильму… И даже, может быть, неприятно: ведь я тоже большевичка, правда?
— Не говори глупостей!.. Я тебе повторяю: отложим на несколько дней, всего на несколько дней.
— Ах, оставь, пожалуйста! Вы обе меня, кажется, считаете дурой… Ты отлично знаешь, чего мне стоило достать места… Разве мне опять дадут пять билетов? Никогда!.. Это ты, вероятно, думаешь, что я у них первое лицо…
— Сонечка, милая, не плачь, я тебе объясню…
— Оставь, пожалуйста, я тебя прошу. Мне только жаль, что я так хотела тебе это показать… Чем я виновата, что кого-то убили! Потом еще кого-нибудь убьют…
Она зарыдала и убежала к себе в комнату. Муся не решилась туда за ней последовать, да ее немного и раздражил детский эгоизм Сонечки.
Позднее пришли мужчины — Горенский и Витя — с запасом свежих новостей и слухов. Новости и слухи были страшные. Однако оба они были очень возбуждены грозной победой террора.
Узнав о горе Сонечки, князь решительно принял ее сторону.
— Отчего же нельзя пойти в кинематограф? — сказал он. — Если вы говорите с точки зрения безопасности, то теперь, право, везде, а в кинематографе в особенности, гораздо безопаснее, чем дома.
— Да мы совсем не в этом смысле, — сказала поспешно Глаша, — а потому, что если случилось такое дело, то нам не до развлечений.
— Этому делу надо радоваться, а юношей этим народ русский должен гордиться.
— Я с вами согласна.
— Вот я это самое им все время доказываю, — радостно говорила Сонечка.
Князь остался ужинать. После ужина он шутливо объявил, что остался бы и ночевать, если б его пригласили. Это вызвало общую радость. Глаша побежала устраивать для Алексея Андреевича постель. Муся обещала достать пижаму из шкапа Семена Исидоровича. Витя усиленно предлагал свою комнату.
— Зачем в вашу комнату? Ни за что!
— Мы вас устроим в спальной папы…
— И в спальную Семена Сидоровича тоже не хочу, зачем нарушать порядок? Вот здесь в столовой поставим какой-нибудь диван, если есть свободный… Нет, правда, я не очень вас всех стесню?
— Страшно всех стесните! Как вам не совестно?
— Сегодня верно половина Петербурга ночует у другой половины.
— И так приятно теперь быть вместе… Значит, завтра все вместе и пойдем в кинематограф? — сказала Сонечка.
— Нет, я завтра рано утром должен буду уйти: дела.
— Какие это теперь могут быть у вас дела, Алексей Андреевич? — спросила вскользь Муся. И она, и Глаша выжидательно смотрели с минуту на князя. — Где же мы встретимся? В зале?
— Да, в зале. И заранее прошу меня извинить: я, может быть, уйду до конца спектакля.
— Ах, нет! Моя последняя сцена перед самым концом… Впрочем, это, конечно, неважно.
— Напротив, Сонечка, это очень важно. В таком случае я останусь до конца, — сказал, смеясь, князь, — но уж вас домой проводить никак не смогу.
— Что за церемонии, ведь это днем… Нас проводит Витя.
— Я тоже не уверен, что буду свободен, — сказал Витя. — Мне нужно в лабораторию.
— Ты уж молчи, — набросилась на него Муся, — надоела мне твоя лаборатория! Я ее выдумала, я с ней и покончу… На мальчике лица нет.
— Меня давно интересует: блондинка или брюнетка эта лаборатория? — саркастически осведомилась Глафира Генриховна. Все засмеялись, польщенный Витя тоже.
— Алексей Андреевич, дорогой, милый, — сказала Сонечка, с нежностью гладя Горенского по руке, — значит, я вам сейчас дам ваш билет?.. Да?.. Вот он… И помните, начало ровно в два, лучше даже прийти раньше, а то бывает, что там захватывают все места.
— Жаль, что нельзя было достать шестой билет для Григория Ивановича, — сказала Муся.
— Ну, с Никоновым идти туда было бы опасно, — ответила Глаша. — Ведь там такая публика, а он шальной, со всеми спорит и всюду лезет на скандал… Между нами, Григорий Иванович теперь пьет немного больше, чем ему следовало бы. Уж не знаю, где он достает водку или денатурат, но я очень боюсь, как бы он не спился.
— Типун тебе на язык! — сказала Муся.
— Мне и самой жаль, я его очень люблю…
— Как вы думаете, Алексей Андреевич, — спросил Витя, — не может ли это событие отразиться на положении заключенных?
— Убийство Урицкого? Разумеется, еще как может, — рассеянно сказал князь, не заметив беспокойного взгляда Муси. — Впрочем, я не думаю, чтоб очень отразилось, — спохватился он, увидев изменившееся лицо Вити. — Их ведь должны интересовать не заключенные, а те, которые гуляют на свободе… Вот мы, грешные…
— Поэтому теперь обязанность каждого вести себя очень осторожно, — сказала как бы невзначай Муся. — Обязанность не только перед самим собой, но и перед другими.
— А вы, князь, должны быть особенно осторожны, из-за вашего титула, — подтвердила Глафира Генриховна. — Право, вам лучше бы все эти дни ночевать у нас. Ведь мы вне подозрений…
— Конечно, Алексей Андреевич.
— Поверьте, вы нас ничуть не стесните… Кстати, когда вы завтра уходите из дому? В восемь? Отлично, чай для вас будет готов.
— Что вы, помилуйте! Никакого чаю мне не нужно.
— Да все равно, я и сама встаю в это время. Или, может быть, вы пьете кофе? У нас и кофе есть.
— У нас все есть.
— Выпьете кофе, закусите и пойдете по вашим делам. А вечером опять, милости просим, к нам.
XIII
На следующее утро настроение стало еще гораздо тревожнее. Из Москвы пришло известие о покушении на Ленина. Говорили, что он умирает. На Мусю это событие произвело сильное впечатление, в особенности потому, что на жизнь вождя большевиков покушалась женщина.
Идейная женщина да еще революционерка, это, собственно, было самое скучное и неэлегантное, что только могла себе представить Муся. У них в кружке слова эти даже мысленно заключались в кавычки. Политической дамой еще кое-как можно было быть: тоже представлялось скучноватым, — как bas bleu — но салон многое выкупал, особенно если в нем бывали очень видные люди. Московское событие ударило Мусю по нервам: все сразу представилось ей в ином свете. Женщина эта (ее имени еще никто не знал) шла на страшную смерть наверняка. Покушение было произведено на большевистском митинге, — при таких условиях не могло быть и одного шанса из тысячи спастись бегством. У террористки были все основания предполагать, что разъяренная толпа тут же разорвет ее в клочья. В противном случае ее ждала неминуемая казнь, — быть может, и пытка, о которой со вчерашнего дня ползли по городу глухие зловещие слухи. «Какие же нервы должны быть у этой женщины и как она могла пойти на такое дело!» — содрогаясь думала Муся.
В доме все были напуганы. Князь ушел из дому с утра, еще до того, как они узнали о покушении. У Вити лицо стало бледно-зеленое, хоть глаза его сияли торжеством, точно он сам убил Ленина. Сонечка имела вид виноватый — из-за кинематографа. Глаша была очень встревожена и расстроена.
— Надо быть сумасшедшим, чтобы сегодня идти в какой-то идиотский кинематограф! — в сердцах сказала она. — Да нас и избить там могут.
— Что вы, Глаша, — робко возразила Сонечка, — как они догадаются, кто мы такие?
— Ах, я не стану спорить с вами, Сонечка! Право, было бы гораздо лучше, если бы вы просто меня слушались. Обо мне все можно сказать, но, слава Богу, глупой меня еще никто не считал, — заявила убежденно Глафира Генриховна.
«Удивительно, что это всегда говорят неумные люди», — подумала Муся.
— Скорее всего и спектакли будут сегодня отменены, если его убили, — сказала она нерешительно.
— Однако мы условились с князем, что встретимся с ним в кинематографе, — заметил Витя. — Нельзя же его подводить в самом деле…
Этот довод был решающим. Кроме того нервы у всех были так напряжены, что оставаться дома все равно было бы трудно.
— Теперь они совершенно ошалеют, — сказала Муся. — По-моему, теперь…
Послышался звонок. Все встрепенулись.
— Вероятно, это Маруся, — вполголоса сказала Глафира Генриховна, — она должна была сегодня утром принести белье.
Витя отворил дверь. Маруся вдвинула большую корзину, затем вошла в переднюю сама. Ей тоже было известно о покушении, но ни она, ни господа не начинали об этом разговора! каждая сторона находилась в неизвестности насчет того, как относится к событию другая.
Глафира Генриховна по записочке принимала белье, которое вынимала из корзины Маруся.
— Дела какие пошли! — наконец, не вытерпев, сказала Маруся, с любопытством глядя на барышень. — Что, слышали?
— Да… Слышали, — сдержанно ответила Глаша. — Одна, две, три… Витиных носков были четыре пары, четвертой нет…
— Как же нет? Вон, под носовыми платками.
— Ах, да, четыре…
— Пора бы Виктору Николаевичу новые купить, а то совсем продранные… Что делается, а?
— Купишь теперь! — сказала Глаша.
Витя смущенно заметил, что давно собирается купить все новое.
— О папаше ничего не слышно?
— Ничего.
— Господи! Все сидит да сидит, бедный, — сказала Маруся и неожиданно вынула из кармана небольшой сверток. — Вот, будете им посылать опять провизию, так и от меня пошлите… Шоколад это, я у анархистов-индивидуалистов получила, — добавила Маруся, наконец почти заучившая трудное название организации, в которой состоял ее друг матрос.
Все были тронуты. Витя горячо поблагодарил Марусю.
— Дела какие пошли, прямо беда! — конфузливо говорила она.
— Так что же в городе о делах говорят? — решилась спросить Муся. Глафира Генриховна сердито на нее посмотрела. Конечно, Маруся была очень хорошая женщина, но в такое время и с ней не следовало вести откровенные разговоры.
— Муся, твои панталоны и combinaisons тоже бы надо поштопать, — в наказание — при Вите — сказала Глаша. Наказание, однако, не подействовало на Мусю.
— Что же говорят в городе? — твердо повторила она свой вопрос.
— У Европейской гостиницы облава идет, — страшным шепотом сказала Маруся. Разговор о событиях завязался. Однако политическое настроение Маруси выяснить с точностью не удалось. Она также говорила сдержанно, хоть ей, видимо, очень хотелось знать настроение барышень. Впечатление было такое, что убийству Урицкого она сочувствует, а убийству Ленина не сочувствует.
— Это сказался «национальный момент», — после ухода Маруси, смеясь, сказала друзьям Муся.
— Не думаю… Скорее то, что на Ленина покушалась женщина, — ответила Глаша. — Не женское, мол, дело.
— Ни то, ни другое… Вы забываете, что все-таки Ленин не шеф Чрезвычайной Комиссии.
— В такой анализ, Витенька, они входить не могут… Так как же: значит, идем в кинематограф?
— Что же теперь делать, если условились с князем. Я завтрак подам ровно в двенадцать.
После завтрака, одевшись возможно хуже (это теперь всем было и не очень трудно), они вышли на улицу, обмениваясь вполголоса впечатлениями. Им показалось, что мотоциклетки носятся по городу чаще и быстрее, чем прежде, что лица у редких прохожих очень тревожные и напряженные.
— Чувствуют неладное, — беззаботным тоном сказал Витя. — Подходит их игра к концу.
— Тссс! — прошептала Глаша, зверски глядя на Витю и показывая движением головы, что сзади кто-то идет. Прохожий их обогнал, испуганно взглянул сбоку и, видимо успокоенный, побежал дальше.
— Как же можно говорить о таких вещах на улице! — набросилась Глафира Генриховна на Витю, когда прохожий ушел далеко вперед. — Вы, Витя, кажется, совсем с ума сошли! Нас могли тут же схватить!
— Да он больше всего боялся, как бы мы его тут же не схватили.
— Вы еще смеете шутить!.. Почем вы могли знать, кто за нами идет?
— Все хорошо, что хорошо кончается, — примирительно сказала Муся.
Они подходили к кинематографу. Вестибюль был освещен, к великому облегчению Сонечки: значит, спектакля не отменили. Кинематограф был новый и роскошный, — так перед войной, по самому последнему слову техники, строились богатые кинематографы и банкирские дома: здание напоминало отчасти дворец дожей, отчасти берлинский универсальный магазин. В вестибюле на стенах висели портреты Ленина, Троцкого, Макса Линдера и Франчески Бертини. Посредине вестибюля еще уцелел чудом остаток бобрика, с неровно обрезанными краями. Он был засыпан семечками. Муся подумала, что в этих семечках есть что-то вызывающее, — все петербургские остряки потешались над семечками, и они точно говорили: «да, мы семечки! И да здравствует революция!»
В кинематографе настроение было гораздо менее тревожное, чем на улице, — это вошедшие тотчас почувствовали. Зал был почти полон, стоял веселый гул. Преобладала рабочая молодежь, очевидно пришедшая по даровым билетам.
Муся остановилась в проходе, отыскивая взглядом свободные места. Четырех мест рядом не было нигде.
— Ну, так вы здесь сядьте, а я пройду вон туда. Я даже предпочитаю поближе к сцене, — сказала Глаша. Муся подтолкнула Сонечку в бок. Глафира Генриховна облюбовала два места рядом, довольно далеко от них, и, усевшись, тотчас положила сумочку на стул около себя. Места Муси, Сонечки и Вити были в одном ряду, но отделенные одно от другого; между ними устроилась компания молодых рабочих. Увидев Мусю и Сонечку, один из них, белокурый, с веселой улыбкой на благодушном лице, что-то шепнул соседу. Оба засмеялись. Витя нахмурился. Сонечка рассталась с Мусей, очень огорченная: так все удовольствие пропадало, если сидеть не рядом и не обмениваться непосредственными впечатлениями. Белокурый рабочий посмотрел на Сонечку, встал и, бросив докуренную папироску, галантно предложил барышням сесть рядом. Компания, фыркая, пересела, освободив место для Сонечки, которая рассыпалась в выражениях благодарности. Вите пришлось сесть отдельно, по другую сторону компании.
— Не стоит благодарить, барышня, — сказал рабочий, — вам друг с дружкой веселее, мы тоже понимаем.
— Какой любезный пролетарий! Это ты имеешь такой успех, — шепнула на ухо Сонечке Муся, тревога которой тотчас совершенно рассеялась.
— Почему я?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41