Что ж, по сути, для нее это, видимо, так и было ), я надеялась, что Егор одумается, что это с ним просто так, порыв, увлечение. Пройдет, и он одумается. Я же видела раньше, как вы были привязаны друг к другу. Я не верила, что можно вот так, в одночасье… В общем, я сама делала то, от чего так отговаривала тебя. Но мне казалось, что если это делаю я, — то это никак не задевает твою гордость, и самолюбие твое не страдает.
Мало ли что вздумала я? В конце концов, ты же знаешь, как все меня воспринимают: вечная нянька и жилетка для слез. В общем, мне было сподручнее. Я тогда говорила и с Геной Морозовым и с Леней Красницким — они только разводили руками. Эта женщина, она немногим моложе тебя, но совершенно обычная, не красавица, не урод — нормальная среднестатистическая девица. Взяли ее на фирму не так давно, в отдел рекламы. Что-то она там делала, какие-то ролики, интервью Егора, статьи организовывала в прессе.
Собственно, ты лучше меня знаешь, чем занимаются в отделе рекламы. А потом она предложила Егору какой-то проект, связанный с политикой. Что-то такое относительно его продвижения то ли в Думу, то ли еще куда. Я не очень в этом разбираюсь, да никто собственно ничего толком и не знал. В общем, Егор за этот проект ухватился, она стала часами просиживать у него в кабинете, они куда-то уезжали на целый день, приходили какие-то люди. Егор даже распорядился выделить отдельные помещения в офисе для них. Молодые ребята, между прочим, психологи, имиджмейкеры или как там это называется?
— «Пиар» это называется, от английского "public relation " — публичные отношения, связи, политическая реклама, иными словами.
— Да, именно так. Словом эта бригада обосновалась в офисе, вела себя вызывающе, всем хамила. Егор с девицей постоянно пребывал на каких-то обедах, ужинах с каким-то политиками Потом, он начал откровенно выживать ребят. Я имею в виду Гену и Леню. Потом и вовсе начались страшные вещи, но о них ты уже знаешь. Никто ничего не сумел доказать, я имею в виду гибель Морозова. Вроде какие-то неполадки с двигателем, была экспертиза. Леня решил не дожидаться чего — то похожего: увез семью, сам ушел из фирмы. Егор все больше завязал в политике, но дела у фирмы, как ни странно шли в гору, потом…
— Ты забыла один немаловажный этап?
— Какой? — в усталых, а теперь еще и виноватых глазах Муси испуганной пташкой вспорхнула тревога — Ты перечисляешь все то, что происходило с Егором, так?
— Да, из того, что мне рассказывали общие знакомые… А что?
— Ты пропустила один этап.
— Господи! Да какой, что же ты меня мучаешь? — в голосе Муси было столько неподдельного отчаяния, что я устыдилась — Какой?! Какой?! Подруга, называется: он меня бросил, аккуарт между появлением пиарщиков и взрывом Морозова — Ну да… — растерянность Муси была какой-то совсем жалкой, и я уже почти презирала себя за глупую выходку.
— Ну все, все, прости меня, гадкую свинью. Это я так, от обилия неожиданной информации — Да не за что мне тебя прощать. Ты права… Я, наверное, так вдруг вываливаю тебе на голову все это — Нет, нет, уже все в порядке, вываливай, пожалуйста, дальше…
— Да, собственно, уже и все. Все, что я знаю Я ведь только сначала общалась с ребятами с фирмы, пока надеялась… А потом, мне просто не хотелось уже ничего этого знать, так было обидно…
В это я верила охотно. Факт, что Муся срослась со мной, как сиамский близнец, в который раз получил блестящее подтверждение. Ей было обидно. Ей!
И она совершенно искренне произнесла эту фразу и совершенно бессознательно, не добавив естественное — « за тебя» Это было для Муси одно и то же: я и она.
Этот вечер, как ни странно, завершился совершенно так же как сотни других на протяжении последних шести месяцев: Муся уложила меня в постель, предварительно напоив настоем валерианы, совсем по-матерински поцеловала в лоб, погладив невесомой пухлой рукой по волосам.
— Спокойной ночи — сказала мне она прежним: ровным и ласковым голосом, источающим спокойствие и сон лучше всякой настойки — Спокойной ночи. Мусенька. Завтра у нас начнется совсем другая жизнь, новая.
— Конечно. — прошелестела Муся, и только скрипнувшая дверь известила меня о том, что ее уже нет в комнате: шагов я не услышала — Муся всегда и везде передвигалась бесшумно.
Я засыпала почти счастливою, не ведая о том, что слова мои окажутся пророческими, и уже сейчас, в синих сумерках позднего зимнего рассвета караулит меня другая жизнь, действительно — совершенно новая.
Но, Боже Всемогущий! — один ты, наверное, знал в эти минуты, каким кошмаром обернется она для меня.
Утро ворвалось в наш тихий дом тревожным телефонным звонком.
Собственно, ничего тревожного в самом факте звонка не было: Мусе часто звонили из клиники в самое неподходящее время суток.
Но обе мы накануне как-то очень уверенно настроились на новую жизнь, которая включала в себя и отпуск, вроде бы предоставленный Мусе.
Потому ранний звонок принес в дом тревогу.
Звонили из клиники, и просили Мусю все же приехать и поработать еще несколько дней: не все клиенты, прооперированные покойным Игорем, были выписаны: они хотели видеть подле себя Мусю. Ничего странного в этом желании не было, более того — такой поворот событий вполне можно было предвидеть.
Муся, быстро собравшись и едва махнув мне рукой с порога, умчалась в клинику. Глаза у нее при этом были виноватые.
Все вроде бы встало на свои места.
Ничего пугающего не принес с собой ранний телефонный звонок, Муся привычно рано понеслась лелеять своих пациентов, но в квартире все равно прочно поселилась тревога.
Я ощущала ее присутствие, как чуют опасную близость противника звери.
Очевидно, во мне проснулось то самое шестое чувство, о котором много говорят, но никто толком не знает, что это такое.
Мне стало вдруг боязно и неуютно в моей старой, обжитой, ухоженной и теплой квартире, словно в ее углах, знакомых до мельчайшей пылинки, поселилась невидимая, неслышимая и неосязаемая угроза.
На улице только-только разгуливался серый зимний день, небо было каким-то грязно-белым, низким. Оно практически распласталось грязными клочьями на таких же грязных и унылых крышах домов.
Снег лежал рыхлыми сугробами, и там, где он уже растаял или был растоптан тысячами ног — проступали на свет Божий островки мокрого растрескавшегося за зиму асфальта, покрытого холодной бурой кашицей грязи вперемешку с остатками снега.
Словом, на улице не было ничего привлекательного.
Но, тем не менее, пошатавшись, некоторое время по квартире, и решив, что внезапный мой психоз, воплотившийся в приступе беспричинного страха, замкнутый в четырех стенах, может развиться, черт знает, до каких пределов, я все же решила выйти в этот неуютный февральский день. Пройтись по серым промозглым улицам, заглянуть в магазины, и может отвлечься какой — ни — будь незатейливой покупкой.
Улица была многолика, но людской поток не нес в себе ни добра, ни даже просто сердечности.
Напротив, это был сгусток злой, целенаправленной энергии, замешанной на агрессии и твердой решимости для достижения своей цели снести любые преграды на пути, двинуть ближнего локтем под ребро, а то и вовсе короткой подсечкой швырнуть его на землю, прямо в грязную снежную кашу.
Таким было суммарное настроение людей, вмиг взявших меня в плотное кольцо. И не мне было винить их за это, ибо, двигаясь своим железным маршем, безжалостно втаптывая в холодную грязь упавших, они пытались всего — на всего выжить. Такая нынче была жизнь.
Однако некоторое время я тупо двигалась в этом чуждом потоке, заряжаясь его злой упрямой энергией, так же, как и все вокруг, при случае, задевая плечами прохожих, не извиняясь, но и не ожидая извинений.
В конце концов, мне это надоело, я устала и замерзла, а злая энергия улицы не пошла мне впрок. Напротив — к острому чувству тревоги, так и не покинувшему меня в толпе, добавилось ощущение собственного бессилия и одиночества.
Более того, улица начала тревожить и волновать меня, почти так же как пустая квартира, чужими пугающими шагами за спиной, холодным взглядом незнакомых глаз, царапнувшим по лицу, визгливым скрипом тормозов машины, ринувшейся к тротуару, именно в том месте, где в эту секунду находилась я.
Кто-то, опасный и очень острожный, следовал за мной, ловко растворяясь в толпе и используя ее, как удобное прикрытие. Кто-то, явно желающий мне зла и таящий уже в самом существовании своем серьезную угрозу всей моей жизни.
Таков оказался неожиданный итог прогулки, и, чувствуя, что совладать с приступом беспричинного страха, обретающим новую силу, мне не удается, я решительно свернула в первую же ярко освещенную дверь небольшого магазина.
Здесь было тепло, светло, и в воздухе струился тонкий приятный аромат.
Магазинчик был хоть и маленький, но явно претендовал на то, чтобы именоваться «бутиком» средней руки и, похоже, имел для того все основания.
Любезная девушка, словно и не подозревающая о существовании за стеклянными витринами, хмурой озлобленной толпы, одарила меня отнюдь не дежурной улыбкой и поинтересовалась: может ли быть мне полезной?
Я сразу же и с удовольствием приняла ее приветствие, и ее улыбку, заслонившись ими, как щитом от опасной улицы. Но от помощи временно отказалась, предпочитая самостоятельно, не спеша перебрать одежду, развешанную на красивых хромированных кронштейнах вдоль стен. Девушка согласно кивнула головой и отступила куда-то в недра своего душистого царства, оставляя меня наедине с великим множеством нарядов, притягивающих как магнит.
Про взрослых мужчин, коллекционирующих настоящее оружие или игрушечные танки, рискующих жизнью на крутых поворотах всевозможных ралли часто говорят, что в детстве они не «доиграли в солдатики».
Однако, никто почему-то доселе не посвятил даже нескольких слов, не говоря уже о специальном определении, женщинам, которые в детстве, а вернее в юности "не донаряжлись. "
Между тем, этот синдром в наши дни проявился особенно ярко и рельефно.
И огромное количество вполне успешных и даже более того, дам, демонстрируют его потрясающе одинаково, как механически куклы, изготовленные на одном конвейере, одной и той же игрушечной фабрики, говорят « ма-ма»
Я тоже принадлежу к их числу.
Суть этого весьма примечательного синдрома заключается в том, что юность большинства наших женщин, из тех, кто сегодня достиг приличных высот на общественной лестнице, и в материальном плане может позволить себе достаточно многое, пришлась на период острого и по сути хронического дефицита мало — мальски приличной одежды.
То, что продавалось в магазинах носить было категорически невозможно, ибо самая привлекательная женщина, рискнувшая облачиться в эти тряпки, немедленно, как в страшной сказке превращалась в отвратительную бесформенную корягу неопределенного серого цвета.
То, что носить было можно и хотелось, было почти недоступно, потому что купить эту одежду можно было только « с рук» за безумные, по тем временам, деньги. Безумными деньгами, естественно, большинство юных женщин, населявших империю, не располагало.
Конечно, проблему решать пытались: шили сами по выкройкам из журналов "
Работница " и « Крестьянка», перешивали из старых маминых, а случалось — и бабушкиных платьев. Кстати, все уважающие себя женские издания тех лет обязательно публиковали подробные инструкции как из бабушкиной шали сшить вечернее платье в фольклорном стиле, а из форменной военной рубашки — модное платье « сафари».
Конечно, копили деньги и пускались во все тяжкие, что бы купить у спекулянтов, которых в столицах именовали фарцовщиками.
Еще был «комиссионки» — магазины, в которые счастливые обладательницы импортного ширпотреба иногда, с барского плеча сбрасывали слегка поношенные, но вполне еще модные вещицы. То была счастливая пора для продавщиц комиссионных магазинов. Знакомством с ними гордились больше, чему дружбой с принцессами крови, тем паче, что последних живьем никто в глаза не видел.
Боже мой, какими жалкими и смешными теперь кажутся нам, сорокалетним, легко забегающим на Rue Cambon в Париже, чтобы за полчаса до отлета самолета обновить свой гардероб парой костюмов от «CHANEL», или придирчиво перебирающим костюмы от " VALENTINO " в Петровском пассаже родной столицы, да и тем, даже, кто подолгу роется на вещевых развалах у стадиона «Динамо», те двадцатилетней давности потуги хоть немного походить на женщин.
Мы еще никак не можем поверить, что больше нет необходимости капать в перламутровый лак родного советского производства фиолетовые чернила, чтобы ногти приобрели модный сиреневый оттенок, и до посинения пропитывать марганцовкой белый деревенский полушубок, чтобы получить в итоге почти натуральную дубленку.
Но маятник качнулся в другую сторону.
И рядом с мальчиками, не доигравшими в солдатики, появились не донаряжавшиеся девочки.
Они оптом скупают костюмы прямо с парижских подиумов, доводя до помешательства модных кутюрье и пожилых европейских матрон.
Они толкают к кассе тяжело груженые пестрыми тряпками тележки на распродажах в дешевых супермаркетах, и до хрипоты торгуются с турецкими лавочниками под сенью знаменитого стамбульского базара.
Дело не в цене, и не в качестве, дело здесь исключительно в количестве.
Они наряжаются.
Каждая сообразно собственному достатку, уму и вкусу.
Но при этом ни одна их них не может остановиться.
Пусть дверцы шифоньеров в скромных московских квартирах уже не выдерживают напора изнутри, пусть гардеробные комнаты постепенно становятся самыми большими комнатами на роскошных подмосковных виллах — этот процесс бесконечен. Ибо маятник далеко качнулся в противоположную сторону: теперь девочки наряжаются.
Справедливости ради все же замечу, что даже у самых злобных моих недоброжелателей, язык не повернется назвать меня «тряпичницей» или « рабой вещей». Отнюдь. В моей иерархии ценностей наряды занимают далеко не первое место.
А тот самый костюм от "CHANEL ", из — за которого я чуть не опоздала на самолет в Париже, до сих пор висит на вешалке, украшенный изящными этикетками и бирками со знаменитым перекрестьем двух "С" — знаком великой женщины — Коко. Я так не разу и не надевала его, просто не представилось случая. Таких вещей в моем шкафу много: в обыденной жизни я вполне довольствуюсь джинсами и уютным свитером. Это так.
Новая одежда мне не нужна, и не потребуется, как минимум, ближайшие лет пять, да и деньгами на покупку ее я сейчас не располагаю, но…
Но глаза и руки мои заняты восхитительным ни с чем не сравнимым занятием — выбором новой одежды, и даже недавняя тревога, и страхи отступили перед этим священнодействием.
Возможно это стыдно, но я признаюсь откровенно: я из тех, из «недонаряжавшихся».
Словом, через полчаса блуждания по закоулкам магазина, который оказался, не так уж и мал, я, наконец, проследовала в примерочную кабинку в сопровождении милой девушки, согревшей меня своей улыбкой. Теперь она несет за мной целый ворох одежды, которую я намериваюсь перемерить, и, возможно, приобрести, хотя делать это из соображений экономии категорически не следует. Однако я скороговоркой бормочу про себя что-то в том духе, что денег на всю оставшуюся жизнь все равно не хватит, во имя чего же тогда лишать себя радости?
И приступаю…
Блаженство мое длится уже минут сорок, изредка прерываемое деликатным вторжением милой девушки, появляющейся для того, чтобы что-то забрать, а что-то принести.
Я слегка разочарована, но и рада одновременно: привлекательные с виду вещи на мне оказываются не столь привлекательными, и я без сожаления говорю им, себе и милой барышне: « нет», избавляясь от очередной партии нарядов.
«Похоже, бюджет мой сегодня имеет все шансы сохранить свою неприкосновенность» — думаю я с приятной легкостью.
Удовольствие все равно получено. Вот только слегка неудобно перед симпатичной продавщицей…
И словно откликаясь на мои мысли она тихонько скребется в стеклянную дверь кабинки — Вот, взгляните на это платье. Я совершенно забыл о нем. Оно единственное, и его забирали у нас для съемки рекламы. По-моему, вам очень пойдет. Это Ан Демелемейстер — очень модный сейчас дизайнер и очень стильный…
Я знаю, кто такая Ан Демелемейстер. Рискну даже предположить, что мне это имя было известно, задолго до того, как о нем узнала милая девочкапродавец.
В прошлой своей жизни, случайно, в Париже я попала на ее показ, и с тех пор люблю эту немного странную, загадочную женщину, словно пытающуюся сказать что-то очень важное, но не находящую слов.
И только в легких штрихах, тонких летящих линиях и прозрачном вихре крохотных кусочков ткани угадывается слабый намек, легкий обриз ускользающей мысли.
Но дело сейчас даже не в этом.
Я вижу платье.
Оно очень простое и очень странное. Из тонкого струящегося до пола шелка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Мало ли что вздумала я? В конце концов, ты же знаешь, как все меня воспринимают: вечная нянька и жилетка для слез. В общем, мне было сподручнее. Я тогда говорила и с Геной Морозовым и с Леней Красницким — они только разводили руками. Эта женщина, она немногим моложе тебя, но совершенно обычная, не красавица, не урод — нормальная среднестатистическая девица. Взяли ее на фирму не так давно, в отдел рекламы. Что-то она там делала, какие-то ролики, интервью Егора, статьи организовывала в прессе.
Собственно, ты лучше меня знаешь, чем занимаются в отделе рекламы. А потом она предложила Егору какой-то проект, связанный с политикой. Что-то такое относительно его продвижения то ли в Думу, то ли еще куда. Я не очень в этом разбираюсь, да никто собственно ничего толком и не знал. В общем, Егор за этот проект ухватился, она стала часами просиживать у него в кабинете, они куда-то уезжали на целый день, приходили какие-то люди. Егор даже распорядился выделить отдельные помещения в офисе для них. Молодые ребята, между прочим, психологи, имиджмейкеры или как там это называется?
— «Пиар» это называется, от английского "public relation " — публичные отношения, связи, политическая реклама, иными словами.
— Да, именно так. Словом эта бригада обосновалась в офисе, вела себя вызывающе, всем хамила. Егор с девицей постоянно пребывал на каких-то обедах, ужинах с каким-то политиками Потом, он начал откровенно выживать ребят. Я имею в виду Гену и Леню. Потом и вовсе начались страшные вещи, но о них ты уже знаешь. Никто ничего не сумел доказать, я имею в виду гибель Морозова. Вроде какие-то неполадки с двигателем, была экспертиза. Леня решил не дожидаться чего — то похожего: увез семью, сам ушел из фирмы. Егор все больше завязал в политике, но дела у фирмы, как ни странно шли в гору, потом…
— Ты забыла один немаловажный этап?
— Какой? — в усталых, а теперь еще и виноватых глазах Муси испуганной пташкой вспорхнула тревога — Ты перечисляешь все то, что происходило с Егором, так?
— Да, из того, что мне рассказывали общие знакомые… А что?
— Ты пропустила один этап.
— Господи! Да какой, что же ты меня мучаешь? — в голосе Муси было столько неподдельного отчаяния, что я устыдилась — Какой?! Какой?! Подруга, называется: он меня бросил, аккуарт между появлением пиарщиков и взрывом Морозова — Ну да… — растерянность Муси была какой-то совсем жалкой, и я уже почти презирала себя за глупую выходку.
— Ну все, все, прости меня, гадкую свинью. Это я так, от обилия неожиданной информации — Да не за что мне тебя прощать. Ты права… Я, наверное, так вдруг вываливаю тебе на голову все это — Нет, нет, уже все в порядке, вываливай, пожалуйста, дальше…
— Да, собственно, уже и все. Все, что я знаю Я ведь только сначала общалась с ребятами с фирмы, пока надеялась… А потом, мне просто не хотелось уже ничего этого знать, так было обидно…
В это я верила охотно. Факт, что Муся срослась со мной, как сиамский близнец, в который раз получил блестящее подтверждение. Ей было обидно. Ей!
И она совершенно искренне произнесла эту фразу и совершенно бессознательно, не добавив естественное — « за тебя» Это было для Муси одно и то же: я и она.
Этот вечер, как ни странно, завершился совершенно так же как сотни других на протяжении последних шести месяцев: Муся уложила меня в постель, предварительно напоив настоем валерианы, совсем по-матерински поцеловала в лоб, погладив невесомой пухлой рукой по волосам.
— Спокойной ночи — сказала мне она прежним: ровным и ласковым голосом, источающим спокойствие и сон лучше всякой настойки — Спокойной ночи. Мусенька. Завтра у нас начнется совсем другая жизнь, новая.
— Конечно. — прошелестела Муся, и только скрипнувшая дверь известила меня о том, что ее уже нет в комнате: шагов я не услышала — Муся всегда и везде передвигалась бесшумно.
Я засыпала почти счастливою, не ведая о том, что слова мои окажутся пророческими, и уже сейчас, в синих сумерках позднего зимнего рассвета караулит меня другая жизнь, действительно — совершенно новая.
Но, Боже Всемогущий! — один ты, наверное, знал в эти минуты, каким кошмаром обернется она для меня.
Утро ворвалось в наш тихий дом тревожным телефонным звонком.
Собственно, ничего тревожного в самом факте звонка не было: Мусе часто звонили из клиники в самое неподходящее время суток.
Но обе мы накануне как-то очень уверенно настроились на новую жизнь, которая включала в себя и отпуск, вроде бы предоставленный Мусе.
Потому ранний звонок принес в дом тревогу.
Звонили из клиники, и просили Мусю все же приехать и поработать еще несколько дней: не все клиенты, прооперированные покойным Игорем, были выписаны: они хотели видеть подле себя Мусю. Ничего странного в этом желании не было, более того — такой поворот событий вполне можно было предвидеть.
Муся, быстро собравшись и едва махнув мне рукой с порога, умчалась в клинику. Глаза у нее при этом были виноватые.
Все вроде бы встало на свои места.
Ничего пугающего не принес с собой ранний телефонный звонок, Муся привычно рано понеслась лелеять своих пациентов, но в квартире все равно прочно поселилась тревога.
Я ощущала ее присутствие, как чуют опасную близость противника звери.
Очевидно, во мне проснулось то самое шестое чувство, о котором много говорят, но никто толком не знает, что это такое.
Мне стало вдруг боязно и неуютно в моей старой, обжитой, ухоженной и теплой квартире, словно в ее углах, знакомых до мельчайшей пылинки, поселилась невидимая, неслышимая и неосязаемая угроза.
На улице только-только разгуливался серый зимний день, небо было каким-то грязно-белым, низким. Оно практически распласталось грязными клочьями на таких же грязных и унылых крышах домов.
Снег лежал рыхлыми сугробами, и там, где он уже растаял или был растоптан тысячами ног — проступали на свет Божий островки мокрого растрескавшегося за зиму асфальта, покрытого холодной бурой кашицей грязи вперемешку с остатками снега.
Словом, на улице не было ничего привлекательного.
Но, тем не менее, пошатавшись, некоторое время по квартире, и решив, что внезапный мой психоз, воплотившийся в приступе беспричинного страха, замкнутый в четырех стенах, может развиться, черт знает, до каких пределов, я все же решила выйти в этот неуютный февральский день. Пройтись по серым промозглым улицам, заглянуть в магазины, и может отвлечься какой — ни — будь незатейливой покупкой.
Улица была многолика, но людской поток не нес в себе ни добра, ни даже просто сердечности.
Напротив, это был сгусток злой, целенаправленной энергии, замешанной на агрессии и твердой решимости для достижения своей цели снести любые преграды на пути, двинуть ближнего локтем под ребро, а то и вовсе короткой подсечкой швырнуть его на землю, прямо в грязную снежную кашу.
Таким было суммарное настроение людей, вмиг взявших меня в плотное кольцо. И не мне было винить их за это, ибо, двигаясь своим железным маршем, безжалостно втаптывая в холодную грязь упавших, они пытались всего — на всего выжить. Такая нынче была жизнь.
Однако некоторое время я тупо двигалась в этом чуждом потоке, заряжаясь его злой упрямой энергией, так же, как и все вокруг, при случае, задевая плечами прохожих, не извиняясь, но и не ожидая извинений.
В конце концов, мне это надоело, я устала и замерзла, а злая энергия улицы не пошла мне впрок. Напротив — к острому чувству тревоги, так и не покинувшему меня в толпе, добавилось ощущение собственного бессилия и одиночества.
Более того, улица начала тревожить и волновать меня, почти так же как пустая квартира, чужими пугающими шагами за спиной, холодным взглядом незнакомых глаз, царапнувшим по лицу, визгливым скрипом тормозов машины, ринувшейся к тротуару, именно в том месте, где в эту секунду находилась я.
Кто-то, опасный и очень острожный, следовал за мной, ловко растворяясь в толпе и используя ее, как удобное прикрытие. Кто-то, явно желающий мне зла и таящий уже в самом существовании своем серьезную угрозу всей моей жизни.
Таков оказался неожиданный итог прогулки, и, чувствуя, что совладать с приступом беспричинного страха, обретающим новую силу, мне не удается, я решительно свернула в первую же ярко освещенную дверь небольшого магазина.
Здесь было тепло, светло, и в воздухе струился тонкий приятный аромат.
Магазинчик был хоть и маленький, но явно претендовал на то, чтобы именоваться «бутиком» средней руки и, похоже, имел для того все основания.
Любезная девушка, словно и не подозревающая о существовании за стеклянными витринами, хмурой озлобленной толпы, одарила меня отнюдь не дежурной улыбкой и поинтересовалась: может ли быть мне полезной?
Я сразу же и с удовольствием приняла ее приветствие, и ее улыбку, заслонившись ими, как щитом от опасной улицы. Но от помощи временно отказалась, предпочитая самостоятельно, не спеша перебрать одежду, развешанную на красивых хромированных кронштейнах вдоль стен. Девушка согласно кивнула головой и отступила куда-то в недра своего душистого царства, оставляя меня наедине с великим множеством нарядов, притягивающих как магнит.
Про взрослых мужчин, коллекционирующих настоящее оружие или игрушечные танки, рискующих жизнью на крутых поворотах всевозможных ралли часто говорят, что в детстве они не «доиграли в солдатики».
Однако, никто почему-то доселе не посвятил даже нескольких слов, не говоря уже о специальном определении, женщинам, которые в детстве, а вернее в юности "не донаряжлись. "
Между тем, этот синдром в наши дни проявился особенно ярко и рельефно.
И огромное количество вполне успешных и даже более того, дам, демонстрируют его потрясающе одинаково, как механически куклы, изготовленные на одном конвейере, одной и той же игрушечной фабрики, говорят « ма-ма»
Я тоже принадлежу к их числу.
Суть этого весьма примечательного синдрома заключается в том, что юность большинства наших женщин, из тех, кто сегодня достиг приличных высот на общественной лестнице, и в материальном плане может позволить себе достаточно многое, пришлась на период острого и по сути хронического дефицита мало — мальски приличной одежды.
То, что продавалось в магазинах носить было категорически невозможно, ибо самая привлекательная женщина, рискнувшая облачиться в эти тряпки, немедленно, как в страшной сказке превращалась в отвратительную бесформенную корягу неопределенного серого цвета.
То, что носить было можно и хотелось, было почти недоступно, потому что купить эту одежду можно было только « с рук» за безумные, по тем временам, деньги. Безумными деньгами, естественно, большинство юных женщин, населявших империю, не располагало.
Конечно, проблему решать пытались: шили сами по выкройкам из журналов "
Работница " и « Крестьянка», перешивали из старых маминых, а случалось — и бабушкиных платьев. Кстати, все уважающие себя женские издания тех лет обязательно публиковали подробные инструкции как из бабушкиной шали сшить вечернее платье в фольклорном стиле, а из форменной военной рубашки — модное платье « сафари».
Конечно, копили деньги и пускались во все тяжкие, что бы купить у спекулянтов, которых в столицах именовали фарцовщиками.
Еще был «комиссионки» — магазины, в которые счастливые обладательницы импортного ширпотреба иногда, с барского плеча сбрасывали слегка поношенные, но вполне еще модные вещицы. То была счастливая пора для продавщиц комиссионных магазинов. Знакомством с ними гордились больше, чему дружбой с принцессами крови, тем паче, что последних живьем никто в глаза не видел.
Боже мой, какими жалкими и смешными теперь кажутся нам, сорокалетним, легко забегающим на Rue Cambon в Париже, чтобы за полчаса до отлета самолета обновить свой гардероб парой костюмов от «CHANEL», или придирчиво перебирающим костюмы от " VALENTINO " в Петровском пассаже родной столицы, да и тем, даже, кто подолгу роется на вещевых развалах у стадиона «Динамо», те двадцатилетней давности потуги хоть немного походить на женщин.
Мы еще никак не можем поверить, что больше нет необходимости капать в перламутровый лак родного советского производства фиолетовые чернила, чтобы ногти приобрели модный сиреневый оттенок, и до посинения пропитывать марганцовкой белый деревенский полушубок, чтобы получить в итоге почти натуральную дубленку.
Но маятник качнулся в другую сторону.
И рядом с мальчиками, не доигравшими в солдатики, появились не донаряжавшиеся девочки.
Они оптом скупают костюмы прямо с парижских подиумов, доводя до помешательства модных кутюрье и пожилых европейских матрон.
Они толкают к кассе тяжело груженые пестрыми тряпками тележки на распродажах в дешевых супермаркетах, и до хрипоты торгуются с турецкими лавочниками под сенью знаменитого стамбульского базара.
Дело не в цене, и не в качестве, дело здесь исключительно в количестве.
Они наряжаются.
Каждая сообразно собственному достатку, уму и вкусу.
Но при этом ни одна их них не может остановиться.
Пусть дверцы шифоньеров в скромных московских квартирах уже не выдерживают напора изнутри, пусть гардеробные комнаты постепенно становятся самыми большими комнатами на роскошных подмосковных виллах — этот процесс бесконечен. Ибо маятник далеко качнулся в противоположную сторону: теперь девочки наряжаются.
Справедливости ради все же замечу, что даже у самых злобных моих недоброжелателей, язык не повернется назвать меня «тряпичницей» или « рабой вещей». Отнюдь. В моей иерархии ценностей наряды занимают далеко не первое место.
А тот самый костюм от "CHANEL ", из — за которого я чуть не опоздала на самолет в Париже, до сих пор висит на вешалке, украшенный изящными этикетками и бирками со знаменитым перекрестьем двух "С" — знаком великой женщины — Коко. Я так не разу и не надевала его, просто не представилось случая. Таких вещей в моем шкафу много: в обыденной жизни я вполне довольствуюсь джинсами и уютным свитером. Это так.
Новая одежда мне не нужна, и не потребуется, как минимум, ближайшие лет пять, да и деньгами на покупку ее я сейчас не располагаю, но…
Но глаза и руки мои заняты восхитительным ни с чем не сравнимым занятием — выбором новой одежды, и даже недавняя тревога, и страхи отступили перед этим священнодействием.
Возможно это стыдно, но я признаюсь откровенно: я из тех, из «недонаряжавшихся».
Словом, через полчаса блуждания по закоулкам магазина, который оказался, не так уж и мал, я, наконец, проследовала в примерочную кабинку в сопровождении милой девушки, согревшей меня своей улыбкой. Теперь она несет за мной целый ворох одежды, которую я намериваюсь перемерить, и, возможно, приобрести, хотя делать это из соображений экономии категорически не следует. Однако я скороговоркой бормочу про себя что-то в том духе, что денег на всю оставшуюся жизнь все равно не хватит, во имя чего же тогда лишать себя радости?
И приступаю…
Блаженство мое длится уже минут сорок, изредка прерываемое деликатным вторжением милой девушки, появляющейся для того, чтобы что-то забрать, а что-то принести.
Я слегка разочарована, но и рада одновременно: привлекательные с виду вещи на мне оказываются не столь привлекательными, и я без сожаления говорю им, себе и милой барышне: « нет», избавляясь от очередной партии нарядов.
«Похоже, бюджет мой сегодня имеет все шансы сохранить свою неприкосновенность» — думаю я с приятной легкостью.
Удовольствие все равно получено. Вот только слегка неудобно перед симпатичной продавщицей…
И словно откликаясь на мои мысли она тихонько скребется в стеклянную дверь кабинки — Вот, взгляните на это платье. Я совершенно забыл о нем. Оно единственное, и его забирали у нас для съемки рекламы. По-моему, вам очень пойдет. Это Ан Демелемейстер — очень модный сейчас дизайнер и очень стильный…
Я знаю, кто такая Ан Демелемейстер. Рискну даже предположить, что мне это имя было известно, задолго до того, как о нем узнала милая девочкапродавец.
В прошлой своей жизни, случайно, в Париже я попала на ее показ, и с тех пор люблю эту немного странную, загадочную женщину, словно пытающуюся сказать что-то очень важное, но не находящую слов.
И только в легких штрихах, тонких летящих линиях и прозрачном вихре крохотных кусочков ткани угадывается слабый намек, легкий обриз ускользающей мысли.
Но дело сейчас даже не в этом.
Я вижу платье.
Оно очень простое и очень странное. Из тонкого струящегося до пола шелка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30