Так был ли он для нее только объектом?
— Не знаю, и никто не знает. Егор был яркой личностью. А она, при всей своей мерзости, все же — женщиной. Все могло быть. Может, когда ни-будь судьба сведет вас и она пожелает тебе все рассказать Не знаю, я адвокат, а прежде — сыщик, мне такие тонкие материи не доступны.
— Кстати, ее так и не нашли.?
— Нет, исчезла на следующий день после того, как все рассыпалось Теперь ее будут прятать долго, если не упрятали навсегда — Да-а, это вполне возможно — А эта аморфная дрянь объявила меня покойником.
— Успокойся, значит, жить будешь долго. К тому же ей нужен был повод отлучиться, а ты в тот момент оказался очень удобной кандидатурой: уезжал оперировать за границу, возможно надолго, поговаривали — навсегда.
— Дураки, поговаривали.
— А Мусе, кстати, пришлось очень нелегко в эти дни. С одной стороны, ей надо было подготовить тебя к мысли о том, что ты нужна Егору на том свете и обязана за ним последовать, а с другой — ты ни в коем случае не должна была этого почувствовать. Наоборот.
— Да, это был хороший спектакль с рекламой платья, которая ее так расстроила, и с фильмом, который я, вроде бы, не должна смотреть.
— А потом нужно было оставить тебя одну, но так, чтобы ты сама себя чувствовала в этом виноватой.
— Это тоже удалось.
— Дальше была самая главная их мулька, с интернетом.
— Это конечно, Кассандра? В смысле, Дарья?
— Не факт. То есть, общалась с тобой она — вне всякого сомнения. Так воспроизвести манеру речи и лексику Егора могла только она. Но вот автор идеи — человек очень серьезный, это мог быть кто-то из самой верхушки. Уж очень нестандартное, при нынешнем российском компьютерном отставании, решение.
— У нас нет отставания, но, по-моему, еще никто не додумался вещать от имени мертвых.
— Так это Россия, Гвидо!
— Да, да Россия. Я помню.
— Так что автора предъявить не могу, и сам о том сильно сожалею, большого ума человек. Просто хотелось бы в глаза взглянуть. Ну, подушка в одеколоне, записка на зеркале — это ясно, Мусиных рук дело. Что там еще?
Службы побудки в городской телефонной сети, разумеется, нет — Нет?!!
— Это…
— … Россия… Я понял, понял, но все время забываю, простите. Многое очень похоже — Мы понимаем, и сами иногда забываем…
— Вот, это, пожалуй, все, остальное мелкие незначительные детали…
— Например, как она интересовалась у меня, жив ли я?
— Слушай, при твоей профессии надо иметь более крепкие нервы…
— Ладно, не спорьте. Все так все. Слава Богу, что все.
— Знаете, мы часто сегодня поминаем Бога, и я вот что вспомнил. Мой дед когда-то говорил мне, давно, в раннем детстве, что существуют на свете всего несколько профессий, чей профессиональный долг — делать людям добро и отстаивать их интересы на своем поприще до последней возможности, а иногда — как это? — и капли крови. Это профессии священника, врача, адвоката и банкира. И вот теперь, я смотрю, что нас здесь только трое, не хватает только священника. Но мы часто говорим о Боге. Получается, дед прав и сейчас. Вы понимаете, что я хотел сказать?..
— Очень хорошо понимаем, Гвидо, но это ведь — это…
— … Россия Гвидо обречено поднимает руки.
— Нет, теперь уже без всякой иронии, Гвидо. Мы реже обращаемся к священникам, можно сказать, что большинство нации вообще не приучено искать у них помощи. Только в самых крайних случаях: рождения и смерти — Да, я понимаю, семьдесят лет атеизма…
— И это тоже, но есть нечто более важное. Здесь большевики со своим атеизмом ничего, как раз, поделать не смогли — Очень интересно, и что же это такое?
— Русские, если уж они верят в Бога, более склонны хранить его в сердце.
— Постоянно с Господом? Но откуда так много зла?
— Я же сказала, если верят… А верят, по настоящему, так, что бы не задумываясь отпустить веточку, еще очень немногие…
— Что еще за веточка такая? — удивленно интересуется Игорь
Я рассказываю им притчу Кассандры, хотя не ее бы устами произносить эти слова.
И я скрываю от моих друзей первоисточник.
Притча и притча.
Мало ли их гуляет по свету.
Все молчат.
Время напоминает о себе громким тиканьем больших напольных часов в дальнем углу кабинета.
А пристальный взгляд Императора, устремленный на нас свысока, напротив, словно призывает в свидетели вечность.
ЭПИЛОГ
На следующий день, вместе с утренней почтой секретарь кладет мне на стол тонкий узкий конверт.
Секретарь мой — та самая женщина, что долгое время была секретарем Егора, а потом уволена была с работы только за то, что посмела говорить со мной, о чем немедленно доложила сестре бдительная Муся.
Сейчас, она не спешит покидать кабинет, словно собираясь с силами, чтобы сообщить мне о чем-то неприятном.
— Что — то случилось?
— Да. Позвонили сегодня утром…
— Муся?
— Да. Большая доза снотворного…
— А письмо?
— Доставили с утренней почтой — Хорошо. Свяжитесь с семьей, нужно организовать похороны.
— Мы будем ее хоронить?
— Обязательно будем
Женщина молчит, но не уходит.
— Вы не согласны со мной?
Снова молчание, и только теперь я запоздало замечаю, что из глаз ее текут слезы — Ну, вот это еще что такое? То — хоронить не надо, то — в слезы? Как понимать?
— Хоронить, я бы не стала после всего, — всхлипывает она. — а плачу, потому, что вы сейчас сказали в точности, как Егор Игоревич. Так странно, но так похоже…
— Ну, вот видите, значит, правильно говорю, если, похоже получается.
Так что займитесь похоронами, нам, увы, не привыкать…
Она уходит, а я распечатываю конверт, не испытывая при этом почти ничего: ни волнения, ни страха, ни горя, ни вины, ни даже грусти.
Первые дни, проведенные в клинике после операции, я очень боялась, что Муся прорвется каким-ни будь образом ко мне в палату.
Разумеется, мне было известно, что идет следствие, что сестра ее исчезла, а Мусю таскают по инстанциям.
И уж, конечно, существует строжайший заперт на ее появление в клинике вообще, и в моей палате, в частности.
И все-таки я боялась, потому, что совершенно не знала, как мне вести себя с ней и что говорить.
Обвинять, упрекать, ругать, прогнать ее, даже просто молчать презрительно я бы не смогла.
Но что? Что должна была сказать я ей, если прощения не было в моем сердце?
И что, могла я услышать от нее?
Нет, сознание мое категорически отказывалось размышлять в этом направлении, и я почти панически боялась.
Теперь же страха нет, но и ничего больше нет.
Я внимательно прислушиваюсь к себе, прежде чем извлечь письмо из конверта.
И не нахожу в душе никаких чувств.
Тогда я разворачиваю письмо.
"Глупо и подло с моей стороны просить у тебя прощения, — пишет мне Муся, — потому что твое прощение, если даже ты по доброте душевной простишь меня, ничего не изменит. Степень моего предательства невозможно измерить, и никто, кроме меня самой, не знает, какая кара уже постигла меня, а какая еще только ожидает впереди. Я знаю, и принимаю все без ропота, не пытаясь кого-то разжалобить. Напротив, я хочу, самого сурового наказания, которое только возможно.
Но все же, я беру на себя смелость обратиться к тебе с очень странной и дерзкой просьбой. И вероятнее всего, ты не выполнишь ее, и будешь тысячу раз права. Но все — таки — я прошу. Я знаю точно, что та могила, которая предназначалась тебе, не занята, и крест, который готовили для тебя, тоже никем пока не востребован. Вчера, я была на кладбище и узнала все это наверняка. И вот о чем я прошу тебя: пожалуйста, разреши, чтобы меня положили в ту самую могилу, и пуcть над ней поставят тот крест. Я не могу объяснить тебе, почему я прошу об этом. Не потому, что хочу что-то еще скрыть от тебя, просто сейчас я пребываю в таком состоянии, что обыкновенные людские слова перестают даваться мне, я словно бы забываю их, теряя смысл и значение. А это объяснение требует многих слов, поверь, их просто уже нет у меня. Это все. Если ты не захочешь этого сделать, я не обижусь. Хотя, как это я могу обижаться на тебя, после всего, что случилось?!!
Нет, я не то хотела сказать.
Я приму любое твое решение, как должное.
Прощай. Мария."
С первого же раза я запоминаю письмо практически наизусть.
В душе моей по-прежнему никаких чувств, кроме удивления — Муся предельно точно описала то состояние, которое совсем недавно испытывала я сама. Обычные слова медленно, но неумолимо исчезали из моей памяти, и последние дни, накануне того, когда все должно было произойти, я испытывала серьезные затруднения в разговорах с людьми.
Здесь она не солгала, я могла выступить единственным, причем живым свидетелем этой странной метаморфозы, которая происходит с людьми, готовящимися покинуть этот мир.
И странное дело, именно это обстоятельство, сразу и вдруг определяет мое решение.
Я выполню последнюю просьбу Муси.
Просто потому, что последние просьбы уходящих людей надо выполнять.
Московская область,
Пос. Николина Гора,
Февраль — апрель 2000 года.
РS. Этот роман полностью — от начала и до конца является плодом авторского вымысла. Совпадения имен, названий и жизненных ситуаций, с именами, названиями и ситуациями, имевшими место в жизни реально существующих людей, могут быть только случайными. — М. Ю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Не знаю, и никто не знает. Егор был яркой личностью. А она, при всей своей мерзости, все же — женщиной. Все могло быть. Может, когда ни-будь судьба сведет вас и она пожелает тебе все рассказать Не знаю, я адвокат, а прежде — сыщик, мне такие тонкие материи не доступны.
— Кстати, ее так и не нашли.?
— Нет, исчезла на следующий день после того, как все рассыпалось Теперь ее будут прятать долго, если не упрятали навсегда — Да-а, это вполне возможно — А эта аморфная дрянь объявила меня покойником.
— Успокойся, значит, жить будешь долго. К тому же ей нужен был повод отлучиться, а ты в тот момент оказался очень удобной кандидатурой: уезжал оперировать за границу, возможно надолго, поговаривали — навсегда.
— Дураки, поговаривали.
— А Мусе, кстати, пришлось очень нелегко в эти дни. С одной стороны, ей надо было подготовить тебя к мысли о том, что ты нужна Егору на том свете и обязана за ним последовать, а с другой — ты ни в коем случае не должна была этого почувствовать. Наоборот.
— Да, это был хороший спектакль с рекламой платья, которая ее так расстроила, и с фильмом, который я, вроде бы, не должна смотреть.
— А потом нужно было оставить тебя одну, но так, чтобы ты сама себя чувствовала в этом виноватой.
— Это тоже удалось.
— Дальше была самая главная их мулька, с интернетом.
— Это конечно, Кассандра? В смысле, Дарья?
— Не факт. То есть, общалась с тобой она — вне всякого сомнения. Так воспроизвести манеру речи и лексику Егора могла только она. Но вот автор идеи — человек очень серьезный, это мог быть кто-то из самой верхушки. Уж очень нестандартное, при нынешнем российском компьютерном отставании, решение.
— У нас нет отставания, но, по-моему, еще никто не додумался вещать от имени мертвых.
— Так это Россия, Гвидо!
— Да, да Россия. Я помню.
— Так что автора предъявить не могу, и сам о том сильно сожалею, большого ума человек. Просто хотелось бы в глаза взглянуть. Ну, подушка в одеколоне, записка на зеркале — это ясно, Мусиных рук дело. Что там еще?
Службы побудки в городской телефонной сети, разумеется, нет — Нет?!!
— Это…
— … Россия… Я понял, понял, но все время забываю, простите. Многое очень похоже — Мы понимаем, и сами иногда забываем…
— Вот, это, пожалуй, все, остальное мелкие незначительные детали…
— Например, как она интересовалась у меня, жив ли я?
— Слушай, при твоей профессии надо иметь более крепкие нервы…
— Ладно, не спорьте. Все так все. Слава Богу, что все.
— Знаете, мы часто сегодня поминаем Бога, и я вот что вспомнил. Мой дед когда-то говорил мне, давно, в раннем детстве, что существуют на свете всего несколько профессий, чей профессиональный долг — делать людям добро и отстаивать их интересы на своем поприще до последней возможности, а иногда — как это? — и капли крови. Это профессии священника, врача, адвоката и банкира. И вот теперь, я смотрю, что нас здесь только трое, не хватает только священника. Но мы часто говорим о Боге. Получается, дед прав и сейчас. Вы понимаете, что я хотел сказать?..
— Очень хорошо понимаем, Гвидо, но это ведь — это…
— … Россия Гвидо обречено поднимает руки.
— Нет, теперь уже без всякой иронии, Гвидо. Мы реже обращаемся к священникам, можно сказать, что большинство нации вообще не приучено искать у них помощи. Только в самых крайних случаях: рождения и смерти — Да, я понимаю, семьдесят лет атеизма…
— И это тоже, но есть нечто более важное. Здесь большевики со своим атеизмом ничего, как раз, поделать не смогли — Очень интересно, и что же это такое?
— Русские, если уж они верят в Бога, более склонны хранить его в сердце.
— Постоянно с Господом? Но откуда так много зла?
— Я же сказала, если верят… А верят, по настоящему, так, что бы не задумываясь отпустить веточку, еще очень немногие…
— Что еще за веточка такая? — удивленно интересуется Игорь
Я рассказываю им притчу Кассандры, хотя не ее бы устами произносить эти слова.
И я скрываю от моих друзей первоисточник.
Притча и притча.
Мало ли их гуляет по свету.
Все молчат.
Время напоминает о себе громким тиканьем больших напольных часов в дальнем углу кабинета.
А пристальный взгляд Императора, устремленный на нас свысока, напротив, словно призывает в свидетели вечность.
ЭПИЛОГ
На следующий день, вместе с утренней почтой секретарь кладет мне на стол тонкий узкий конверт.
Секретарь мой — та самая женщина, что долгое время была секретарем Егора, а потом уволена была с работы только за то, что посмела говорить со мной, о чем немедленно доложила сестре бдительная Муся.
Сейчас, она не спешит покидать кабинет, словно собираясь с силами, чтобы сообщить мне о чем-то неприятном.
— Что — то случилось?
— Да. Позвонили сегодня утром…
— Муся?
— Да. Большая доза снотворного…
— А письмо?
— Доставили с утренней почтой — Хорошо. Свяжитесь с семьей, нужно организовать похороны.
— Мы будем ее хоронить?
— Обязательно будем
Женщина молчит, но не уходит.
— Вы не согласны со мной?
Снова молчание, и только теперь я запоздало замечаю, что из глаз ее текут слезы — Ну, вот это еще что такое? То — хоронить не надо, то — в слезы? Как понимать?
— Хоронить, я бы не стала после всего, — всхлипывает она. — а плачу, потому, что вы сейчас сказали в точности, как Егор Игоревич. Так странно, но так похоже…
— Ну, вот видите, значит, правильно говорю, если, похоже получается.
Так что займитесь похоронами, нам, увы, не привыкать…
Она уходит, а я распечатываю конверт, не испытывая при этом почти ничего: ни волнения, ни страха, ни горя, ни вины, ни даже грусти.
Первые дни, проведенные в клинике после операции, я очень боялась, что Муся прорвется каким-ни будь образом ко мне в палату.
Разумеется, мне было известно, что идет следствие, что сестра ее исчезла, а Мусю таскают по инстанциям.
И уж, конечно, существует строжайший заперт на ее появление в клинике вообще, и в моей палате, в частности.
И все-таки я боялась, потому, что совершенно не знала, как мне вести себя с ней и что говорить.
Обвинять, упрекать, ругать, прогнать ее, даже просто молчать презрительно я бы не смогла.
Но что? Что должна была сказать я ей, если прощения не было в моем сердце?
И что, могла я услышать от нее?
Нет, сознание мое категорически отказывалось размышлять в этом направлении, и я почти панически боялась.
Теперь же страха нет, но и ничего больше нет.
Я внимательно прислушиваюсь к себе, прежде чем извлечь письмо из конверта.
И не нахожу в душе никаких чувств.
Тогда я разворачиваю письмо.
"Глупо и подло с моей стороны просить у тебя прощения, — пишет мне Муся, — потому что твое прощение, если даже ты по доброте душевной простишь меня, ничего не изменит. Степень моего предательства невозможно измерить, и никто, кроме меня самой, не знает, какая кара уже постигла меня, а какая еще только ожидает впереди. Я знаю, и принимаю все без ропота, не пытаясь кого-то разжалобить. Напротив, я хочу, самого сурового наказания, которое только возможно.
Но все же, я беру на себя смелость обратиться к тебе с очень странной и дерзкой просьбой. И вероятнее всего, ты не выполнишь ее, и будешь тысячу раз права. Но все — таки — я прошу. Я знаю точно, что та могила, которая предназначалась тебе, не занята, и крест, который готовили для тебя, тоже никем пока не востребован. Вчера, я была на кладбище и узнала все это наверняка. И вот о чем я прошу тебя: пожалуйста, разреши, чтобы меня положили в ту самую могилу, и пуcть над ней поставят тот крест. Я не могу объяснить тебе, почему я прошу об этом. Не потому, что хочу что-то еще скрыть от тебя, просто сейчас я пребываю в таком состоянии, что обыкновенные людские слова перестают даваться мне, я словно бы забываю их, теряя смысл и значение. А это объяснение требует многих слов, поверь, их просто уже нет у меня. Это все. Если ты не захочешь этого сделать, я не обижусь. Хотя, как это я могу обижаться на тебя, после всего, что случилось?!!
Нет, я не то хотела сказать.
Я приму любое твое решение, как должное.
Прощай. Мария."
С первого же раза я запоминаю письмо практически наизусть.
В душе моей по-прежнему никаких чувств, кроме удивления — Муся предельно точно описала то состояние, которое совсем недавно испытывала я сама. Обычные слова медленно, но неумолимо исчезали из моей памяти, и последние дни, накануне того, когда все должно было произойти, я испытывала серьезные затруднения в разговорах с людьми.
Здесь она не солгала, я могла выступить единственным, причем живым свидетелем этой странной метаморфозы, которая происходит с людьми, готовящимися покинуть этот мир.
И странное дело, именно это обстоятельство, сразу и вдруг определяет мое решение.
Я выполню последнюю просьбу Муси.
Просто потому, что последние просьбы уходящих людей надо выполнять.
Московская область,
Пос. Николина Гора,
Февраль — апрель 2000 года.
РS. Этот роман полностью — от начала и до конца является плодом авторского вымысла. Совпадения имен, названий и жизненных ситуаций, с именами, названиями и ситуациями, имевшими место в жизни реально существующих людей, могут быть только случайными. — М. Ю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30