И многому бесчинству сам он, царь Петр, потакал. Ох, поистине тяжела она, Мономахова шапка, хотя он, Петр, и не держит ее на себе, а словно бы давит, тяжелит она его голову.
Снова мысленно возвращался в поволжские места, примыкающие к Казани и к Нижнему Новгороду, – что там делается! Тысячами и тысячами доставляются оттуда умельцы для постройки гаваней, крепостей на острове Котлине, в Петербурге, но ведь нельзя полагать, что в тех поволжских местах неисчерпаемое множество мастеровых людей, как воды в Волге, и что оттуда можно без конца черпать и черпать многотысячные партии всевозможных умельцев, которые для множества дел нужны и у себя на местах.
Если воевода доставлял денег, припасов, рекрутов сверх назначенного, его ожидало благоволение, и, понятно, что местный вельможа усердствовал во всю мочь, а он, Петр, нисколько не интересовался узнать, какими батогами изыскивались и денежные, и людские избытки. А если случалось, что тот же воевода при всем своем старании выслужиться перед царем оказывался все же не в состоянии добыть наложенные на уезд поборы, то отписывалось в казну все его имение, «как ворам достойно» или «яко изменникам и предателям отечества» – гласили указы царя. Спасая себя самого, воевода последнего мужика заберет и последнюю копейку из крестьянского двора выколотит.
Непосильные подати, постоянные притеснения, исходившие от любого подьячего, вынуждали крестьян бежать из своих мест к казакам на Дон, за Уральские горы, называемые просто Камнем, в неведомую Сибирь, – может, там избавятся от нескончаемых поборов и солдатчины. А побеги крестьян неизбежно оставляли после себя упадок в расстроенных помещичьих и казенных хозяйствах, и это было словно в отмщение за все тяготы и произвол, чинимые людьми власть имущими. «Мимо Верхотурья, через слободы, из русских и поморских мест беглых крестьян с женами и детьми прошло многое число», – сообщал верхотурский воевода, и, как бы в перекличку с ним, доносилось с Черниговщины от Новгорода-Северского, что «беглых людей и крестьян и иных прохожих больше пяти тысяч, а выдачи никому нет, хотя с виселицы придет».
И было множество беглых солдат, удачливо применявших военные навыки в созданных ими разбойничьих шайках, которые были хорошо вооружены, имели даже укрепления военного образца, а командиры, именуемые атаманами, держали при себе «почетный караул парных часовых с фузеи и шпаги».
Немало бродило по русской земле гулящих людей, которые не несли никаких повинностей на зависть иным, все еще держащимся за свои дома и за свою землю. Гулящие люди промышляли случайным заработком на полях в пору крестьянской страды, а также попрошайничеством, скоморошничеством и другими увеселениями, а при удобном случае – грабежом и разбоем, что им только бог подавал. Озорно говорили:
– Господи, прости да в клеть пусти, помоги нагрести да и вынести.
Каждый из таких нищебродов дожидался поры, чтобы прочь из норы да скорей за топоры, и готовы были, не оглядываясь, взвалить на плечи целый тюк и своих и чужих злодейств. Эти вольные или гулящие были сбродом бездельных и беспокойных людей, которых несчастье или прирожденная озорная одурь выкидывали на бездорожный простор из селений их родичей и земляков.
А не такие ли бесшабашные в своей жизни и смерти люди добывали для России Азов, Нарву, «разгрызали» Орешек, названный потом Шлиссельбургом? Что бы сделал он, царь Петр, без лапотного своего народа, по грошу, по копейке приносящего царской казне многотысячный неразменный рубль? Чьим, как не мужицким, потом и кровью вспоены и сдобрены опаленные огненными смерчами, зачерствевшие поля жестоких сражений? Битые-перебитые спины, плечи, руки и ноги безвестного русского мужика выдержали батоги, кнут и дыбу – эту неоскудевающе-щедрую царскую милость, но стояли и продолжали стоять на заслоне и защите русской земли от попыток вражеского нашествия. На какой площади своей новой столицы поставит он, царь Петр, монумент ему, простому русскому мужику? Вот на этих, отвоеванных невских берегах, все он же, мученный-перемученный русский мужик, кормя своим потом и кровью болотного гнуса, возводит бастионы и стены города Петербурга для вящей славы царя. Тысячи и тысячи жизней легли в подножие его славы, и ходит он, царь Петр, своими большими шагами, не слыша хруста полегших костей, попираемых его стремительным ходом…
В ненастные сумеречные часы бывали у Петра минуты, когда он задумывался над неукротимостью затеянных им дел с такими великими трудностями. Так ли?.. Нужно ли?.. Стоит ли?..
Раздумывал и решал: Нужно! Так! Стоит! – хотя бы это и дорого обходилось в исчислении любых жертв. Иначе коварные, завистливые соседи – шведы, турки – сомнут, оставив на утеху худоумным боярам-бородачам одну их замшелую Московию в окружении дремучих лесов – без морей, без простора. А без этого России не быть. И не место, не время разным гулящим людям праздно бродить по земле и разбойно тратить свою молодецкую удаль Нельзя по ветру пускать их силу, когда она и на бранном, и на хлебном поле нужна. Вот и рассылались всем воеводам указы; на торгах и церковных папертях громогласно извещали бирючи о том, чтобы всем гулящим людям без промедления либо зачисляться на военную службу, либо отыскивать себе хозяев, которые согласились бы принять их к себе во двор. Воеводам велено строжайше следить, чтобы впредь никто «без службы не шатался», а те из вольных, гулящих людей, какие оказывались непригодными для солдатчины и не находили себе хозяйского двора, должны ссылаться на галеры, где им всегда будет работа, памятуя о том, что праздность – корень всякому злу.

IX

Деньги, деньги и деньги… Делать бы их, как черепицу, собирать, как зерно в урожайный год, чтобы каждая зернинка оборачивалась бы золотимой! Армия, флот, ведение войны, строительство крепостей, Петербурга и множество других важных и неотложных дел требовали денег и денег.
Слава богу, что он, царь, додумался перелить церковные колокола на пушки. Былой их трезвон орудийной пальбой обернулся. И хорошие пушки отлиты из тех колоколов. Придуманы новые налоги – рекрутские, корабельные, налог на подводы; драгунская подать, предназначаемая на покупку лошадей, пала на духовенство, – ничего, осилят поставлять ее долгогривые. Указ был: не сметь деньги в землю хоронить или еще как прятать, а кто против того доведет знать и деньги будут вынуты, то из них третью часть добытчику отдавать; а остальное – в казну.
– Деньги – суть артерия войны, – говорил Петр и стремился сыскать их как можно больше: требуй невозможного, чтобы получить наибольшее из возможного. И было на удивление: чем больше добывается денег, тем острее нужда в них. Все чаще выпадали случаи, когда для платы жалованья не имеющим никакого достатка работным людям приходилось перенимать жалованье у тех, кто еще как-то сводил концы с концами, хотя они от такой меры тоже вскоре приходили в упадок.
Если бы почаще были такие радости, какую в недавнем прошлом доставил Алексей Курбатов, дворецкий боярина Бориса Петровича Шереметева, оказавшийся на редкость приметливым человеком. Сам он, царь Петр, путешествуя в те же годы по заморским странам, не обратил внимания на такую доходную статью, применяемую иноземцами, как гербовая бумага, а Курбатов, путешествуя со своим барином, сразу же в такой бумаге явную выгоду усмотрел. Когда вернулись они в Москву, в Ямском приказе было найдено подкинутое письмо с надписью: «Поднести великому государю». Поднесли, и он, Петр, недовольно поморщился: ябеда на кого-нибудь или, еще того хуже, непристойные поношения самого его, государя. А оказалось…
Истинно: не знаешь, где найдешь – где потеряешь.
В том подметном письме предлагалось любую челобитную, от кого бы она ни исходила и куда бы ни направлялась, принимать написанную только на специально продаваемой для этого гербовой, орленой бумаге и за изображенного на ней орла брать, как пошлину, особую плату. Это ли была не находка! Челобитных постоянно великое множество, и появился еще один источник дохода. Гербовая, орленая бумага была немедленно введена, а предложивший ее Алексей Курбатов пожалован в дьяки Оружейной палаты, награжден домом, поместьем и стал по новоявленному званию прибыльщиком, изыскивающим прибыли государственной казне. О них он сообщал государю уже не тайными, а явными письмами и вскоре уже значился во главе финансового управления всей России.
Он обнаружил фальшивое серебро в московском торговом ряду. Почуяв для себя неминуемое лихо, торговец принес Курбатову триста рублей да сто пятьдесят подьячим, прося скрыть преступление. Курбатов принял деньги как доказательство взятки за укрытие лиходейства и начал вести розыск, по которому оказалось много виноватых в серебряном ряду того торга.
Прослывший удачливым, знаменитый прибыльщик зорким глазом высматривал всякую выгоду для казны. Он предложил отписать на государя постоялые дворы и после их оценки отдавать на выкуп ямским людям, беря за то деньги вперед, и преуспевал во многом другом.
Прежние неблаговидные нравы приказных подьячих все еще проявлялись в ратушах, и Курбатов доносил царю: «Подьячие ратушские превеликие воры и всякое ворам чинят в их поползновениях помоществование и имеют себе повытья за наследства и берут премногие взятки, еще и дают в города знать, да опасаются нашего правления и о таковых, государь, что чинить? Поступаю я так, при помощи божией, не зело им в угодность, но приемлю ненависть от их патронов, понеже имеют едва не всякий у себя дядек».
Жаловался Курбатов на нерадивость и на шельмовство подчиненных ему людей: «Которые при мне и бургомистры есть, ей малое от них имею помоществование, понеже видя они мое усердие, что я многое усмотрел не точию за иными, но и за ними, мало за сие мя любят, и лучший Панкратьев однажды или дважды в неделю побывает в ратуше, а в банкетах по все дни; а я бедный, ей, ей государь, едва на всем управляю своею головою».
По розыскам Курбатова было выявлено, что «в одном Ярославле украдено с 40 000 рублев. На псковичей Никифора Ямского и Михаила Сарпунова с сыном и на оных лучших людей доносят, что во время шведской войны украдено ими пошлины и питейной прибыли с 90 000 рублев и больше. Они же, воры псковичи, посланным с Москвы надзирателям всякое чинили притворство, отчего и в сборах уменьшение, и из земской избы их выбили самовластно, в котором противстве Иван Сарпунов ныне на Москве принес повинную, что то противство чинили они по указу лучших людей, Ямского со товарищами. Ныне в таких великих их воровствах и противствах велено сыскать о них Кирилле Алексеевичу Нарышкину, который в многих взятках сам приличен и во всем им дружит: как он сыскать может истину? Умилосердись, государь, не вели ему ни в чем ведать; ежели я в том сыску учиню какую неправость, то вечно лишен да буду вашего милосердия. Доносители так написали: ежели они неправо доносят и воровство их не сыщут, чтоб их казнить смертию, а чтоб у того розыска Кирилле Алексеевичу не быть».
Кому же верить, на кого полагаться ему, царю Петру, если Нарышкин, кровный родич, уличается в казнокрадстве? Вот для кого он, царь, деньги с народа взыскивает, – для ради воровства бесстыдных людей…
Дергал шеей, зубами скрипел разгневанный Петр, читая донесения прибыльщика, и доставалось же столешнице от ударов его царского кулака. Но, донося, сколько и кем украдено, Курбатов умиротворял ожесточенное царское сердце сообщениями, сколько он, прибыльщик, принес дохода казне: «Моим бедного усердием в нынешнем году в Москве одной над все годы от новопостроенных аптек, и что истреблены корчмы многие, со 100.000 рублев питейные прибыли будет».
В своих доносах царю Курбатов задевал сильных людей, вплоть до страшного заплечных дел обер-мастера князя Федора Юрьевича Ромодановского, не называл только своего покровителя, наибольшего казнокрада светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова.
Прибыльщик указывал новые возможности получения казной доходов; по его совету велено было переписать у торговцев дубовые гробы, свезти их в монастыри и продавать вчетверо дороже против прежней цены. Упорядочена была пошлина на бороду и усы. Разрешалось желающим сохранять прежний облик не бриться, при условии платежа: с царедворцев, служилых и приказных людей – по 60 рублей; с боярских людей, ямщиков, извозчиков, церковных причетников и всяких мелких чинов московских жителей – по 30 рублей; с купцов и гостинодворцев первой статьи – по 100 рублей ежегодно. С крестьян велено брать везде у застав по 2 деньги с бороды во все дни, когда поедут в город и за город. Только сибирским жителям, по их скудности, дозволялось пока быть в прежнем виде без пошлины.
Не один Курбатов усердствовал. Нашлись и другие смышленые люди, которым по указу велено было «сидеть и чинить государю прибыли».

С давних пор установлено было собирать в пользу архиереев венечные и похоронные пошлины, а прибыльщики подсказали царю добраться до духовных чинов и не только урезать архиерейские доходы, но и полностью взять их в казну. Из Монастырского приказа, управляемого Мусиным-Пушкиным, в минувшем 1707 году послан был драгунский поручик Василий Тютчев для розыска церковных денег к нижегородскому митрополиту Исайе, и тот с первых же слов накричал на посланца:
– Вам ли, овцам, с нас, пастырей, взыскивать? Боярин Иван Алексеевич Мусин-Пушкин напал на церкви божий, вотчины наши ведает, а теперь у нас и данные, и венечные деньги отнимает, и если эти сборы у меня отнимут, то я в своей епархии все церкви затворю и архиерейство покину. Как хотят другие архиереи, а я за свое умру, а не отдам… И так вы пропадете, как червей шведы вас побивают, а за все наши слезы и за ваши неправды, и да и вперед, если не отстанете от неправды, шведы вас побьют.
Были прибыльщики, находившие, где набрать больше рекрутов. Брянский житель Безобразов доносил, что в самом Брянске и в других городах умножилось количество дьяков, подьячих и других писцов, а того больше – разных церковных прислужников, «из коих гораздо возможно довольное число набрать в службу драгунами или солдатами». И Петр издал указ – «разобрать и годных записать в службу».
От усердия прибыльщиков градом из грозовой тучи посыпалось на подданных царя Российского государства обилие всевозможных налогов. Один за другим утверждались царем вводимые сборы: поземельные – кроме пахотных и покосных – с пустоши; с мостов и переездов; с лавок и шалашей; с мер и весов; с ульев и с меду; с бань торговых и домашних; с рыбных ловель; с речного, ключевого, озерного и колодезного водопития; с лошадей и всех видов домашнего скота; с изготовления пива и другого питья; с постоялых дворов и извозчиков; с найма работников; с мельниц и кузниц; со всего, продаваемого на рынках, ярмарках и других торжках, – с дров, сена, всякого хлеба и других съестных припасов; с обязательного клейменения хомутов, шапок и сапог; с конских и яловочных кож; с найма жилья; с проруби и ледокольства; с привалов и отвалов плавающих судов и лодок; с погребов и печных труб; с окон и дверей; пошлиной облагались религиозные верования, и особый брачный налог был на мордву, черемисов, татар и других некрещеных. Предлагались налоги, приводившие в недоумение прибыльщиков, уже поднаторевших во многих нововведениях, например, налог на глаза, но была разноречивость в суждениях по оценке глаз: какие считать дороже – карие, серые, голубые, с поволокою или без таковой? И как быть с кривыми, косыми, одноглазыми? Предлагалось произвести оценку цвета волос, но тоже произошли разноречия: какую бы масть не продешевить да как поступать с седыми и плешивыми? А на женские и девичьи косы тоже налог наложить?..
Петр внимательно вникал во все эти проекты, не порицая даже явно вздорные. Говорил:
– Ничего худого в том нет. Прибыльщики от души для меня трудились, добра мне хотели.
К прежним казенным монополиям на смолу, поташ, ревень, рыбий клей стараниями прибыльщиков добавились монополии на соль, табак, мел, деготь, рыбий жир и дубовый гроб. Последним, уже немногим покойникам посчастливилось лечь в столь прочную домовину, а всем последующим предстояло довольствоваться сосновыми да еловыми изделиями. Изготовление же гробов, долбленых из дубовых колод, было строго запрещено.
Находились шутники, которые подкидывали письма с обещаниями указать еще какую-то возможность получения для казны дополнительного дохода. В одном из таких писем говорилось, что сочинитель его объявит себя и свой замысел, если получит на то царское дозволение, а в знак этого дозволения просил положить в городском фонаре деньги. Петр был уверен, что это какой-то новый, очень важный прибыльщик и велел положить пятьсот рублей. Деньги пролежали в фонаре две недели, но никто за ними явиться не отважился, должно быть опасаясь попасться притаившимся караульщикам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97