Поэтому старость даже мужественнее и сильнее молодости. Потому-то, когда тиран Писистрат спросил Солона, что дает ему силы столь храбро сопротивляться, - Солон, говорят, ответил: «Старость».
He всякое вино и не всякий нрав портится с возрастом.
Если я (…) заблуждаюсь, веря в бессмертие души человеческой, то заблуждаюсь охотно и не хочу, чтобы у меня отнимали мое заблуждение, услаждающее меня, пока я живу; если же я по смерти ничего не буду чувствовать, как думают некие ничтожные философы, то мне нечего бояться насмешек умерших философов.
Если нам не суждено стать бессмертными, то для человека все-таки лучше угаснуть в свой срок; ведь природа устанавливает меру для жизни, как и для всего остального, старость же - последняя сцена в драме жизни.
Войны надо начинать с целью (…) жить в мире.
Если бы кто-нибудь из богов подарил мне возможность возвратиться из моего возраста в детский и плакать в колыбели, то, конечно, я отказался бы и, конечно, не пожелал бы, чтобы меня, как бы пробежавшего все ристалище, отвели бы вспять от конечной черты к начальной.
Войну с кимврами мы вели как войну (…) из-за того, кто из противников будет существовать, а не из-за того, кто из них будет повелевать.
Надо стараться воздавать каждому по его заслугам; это - основа справедливости.
Пусть каждый знает свои возможности и будет проницательным судьей своим хорошим и дурным качествам, дабы не показалось, что актеры проницательней нас. Ведь они выбирают себе не наилучшие, но наиболее подходящие им трагедии. (…) - Итак, актер поймет это на сцене, но этого не поймет мудрый человек в жизни?
Что делать не позорно, (…) называть непристойно. (О «зазорных» частях тела).
Люди приносят людям и величайшую пользу, и величайший вред.
Те, кто захочет, чтобы их боялись, сами неминуемо будут бояться именно тех, кто будет бояться их.
Дело судьи - при разборе дел всегда следовать правде; дело защитника - иногда защищать правдоподобное, даже если это не вся правда.
Всякий раз как люди, раздавая, начинают нуждаться в средствах, они оказываются вынужденными забирать себе чужое имущество.
Государство больше, чем на чем бы то ни было, держится на кредите.
В делах государственных (…) ничто жестокое не бывает полезным.
Позорное не полезно никогда.
Только тот человек вправе зваться свободным, который хоть изредка бывает без дел.
История - свидетельница времени, свет истины, жизнь памяти, учительница жизни, вестница старины.
Никто не может быть хорошим поэтом (…) без душевного горения и как бы некоего вдохновенного безумия.
Однажды мне случилось познакомиться с некоторыми греческими книгами под заглавием «О смешном». (…) Однако те, кто пытался подвести под это остроумие какие-то научные основы, сами оказались настолько неостроумны, что впору было смеяться над их тупостью. Вот почему мне и кажется, что остроумию никоим образом нельзя научиться.
Смех исключительно или почти исключительно вызывается тем, что обозначает или указывает что-нибудь непристойное без непристойности.
Легче всего подвергается насмешке то, что не заслуживает ни сильной ненависти, ни особенного сострадания.
Чрезмерное наслаждение граничит с отвращением.
Наибольшая польза обыкновенно несет в себе и наибольшее величие, и даже наибольшую красоту.
Самое длительное сочетание слов [в ораторской речи] - это то, какое может быть произнесено на одном дыхании.
Пусть [каждый] (…) идет по тому пути, по какому может, ибо если стремиться стать первым, то не позорно быть и вторым, и третьим.
Проза (…) труднее поэзии, ибо там есть известный твердо определенный [ритмический] закон, которому необходимо следовать, в речи же ничего не установлено наперед.
Сначала в уме намечается мысль, тотчас затем сбегаются слова, и ум с несравненной быстротой рассылает их на свои места, чтобы каждое откликалось со своего поста. Этот намеченный строй в разных случаях замыкается по-разному, но все слова - и начальные, и срединные - всегда должны равняться на концовку.
[О речи, не учитывающей требования ритма:] Уму этого достаточно, а слуху недостаточно.
Если ты возьмешь хорошо слаженное построение тщательного оратора и нарушишь его перестановкой слов - развалится вся фраза. (…) Малейшее перемещение слов, хотя бы слова оставались те же, превращает все в ничто, когда заменяет складность беспорядком.
Молнии блистали бы слабее, не будь они напряжены ритмом.
Изгнание страшно для тех, кто как бы огородил для себя место, где должно жить, но не для тех, кто считает весь мир единым градом.
Если актер хотя бы чуть-чуть нарушит ритм в своих движениях или произнесет стих, ошибившись в краткости или долготе хотя бы одного слога, он будет освистан или ошикан, а в жизни, которая требует больше меры, чем любое движение, которая должна быть слаженнее любого стиха, ты полагаешь возможным допустить ошибку хотя бы в едином слоге?
Хотя твое изложение (…) показалось мне несколько взъерошенным и непричесанным, но его украшает именно пренебрежение к украшениям, подобно тому как женщины кажутся хорошо пахнущими именно оттого, что они ничем не пахнут.
Теперь ничто не пользуется таким признанием у народа, как ненависть к народным вождям.
После того как Тираннион привел мои книги в порядок, мне кажется, что мое жилище получило разум.
Вершина всех зол - это победа в гражданской войне.
Лучше погибнуть в отечестве, нежели повергнуть отечество, спасая его.
Тот, кто господствует на море, хозяин положения.
Долго бояться - большее зло, нежели то самое, чего боишься.
Несчастье склонно к обвинению.
Я всегда полагал, что друзей [наших] недругов не надо преследовать, особенно друзей, стоящих ниже, и лишать самого себя этого оплота.
Никогда не было ни поэта, ни оратора, который считал бы кого-нибудь лучше, чем он сам; это удел даже дурных.
Стыдливому человеку тяжело просить о чем-нибудь большом того, кого он считает в долгу у себя, чтобы не показалось, что того, чего он просит, он больше требует, чем испрашивает, и рассматривает скорее в качестве платы, чем благодеяния.
Знаю я вас, великих защитников [т. е. адвокатов]: тому, кто захочет воспользоваться вашей помощью, надо, по крайней мере, убить человека.
[О правлении Юлия Цезаря:] Говорить то, что думаешь, пожалуй, нельзя; молчать вполне дозволяется.
В гражданских войнах все является несчастьем (…). Но нет ничего несчастнее, чем сама победа. (…) Победителю, уступая тем, с чьей помощью он победил, многое приходится делать даже против своего желания.
При встречах я давно делал попытки говорить с тобой об этом, но меня пугал какой-то почти деревенский стыд; на расстоянии я изложу это более смело: письмо ведь не краснеет.
Тому, кто однажды перешел границы скромности, надлежит быть вполне бесстыдным до конца.
Ничто не может доставить читателю большего удовольствия, чем разнообразие обстоятельств и превратности судьбы.
Воспоминание о былых страданиях, когда находишься в безопасности, доставляет удовольствие.
Непозволительно назвать несчастным того, кто может поддержать себя сознанием правоты своих наилучших намерений.
Никому не следует особенно скорбеть из-за того, что случается со всеми.
Не существует никакого великого зла, кроме чувства вины.
Каждый считает самым несчастным свое положение и каждый менее всего хочет быть там, где он находится.
Утешение на основании несчастий других (…) - самое слабое утешение.
Пока я буду существовать, я не буду тревожиться ни из-за чего, если буду свободен от всякой вины; а если не буду существовать, то буду совершенно лишен чувства.
Государство не может пасть, пока стою я.
Я предпочитал даже самый несправедливый мир самой оправданной войне.
Если то, что обозначается словом, не позорно, то слово, которое обозначает, быть позорным не может. Задний проход ты называешь чужим именем; почему не его собственным! Если оно позорно, не называй даже чужим; если нет - лучше его собственным.
Приятно то прославление, которое исходит от тех, кто сам прожил со славой.
Сулла, суждение которого мы должны одобрить, когда увидел, что философы не согласны во мнениях, не спросил, что такое добро, но скупил все добро.
Чем лучше человек, тем труднее ему подозревать других в бесчестности.
Он (…) не имеет соперника в любви к самому себе. (О Помпее Великом.)
При столь тяжкой ране следует скорбеть, во избежание того, чтобы самая свобода от всякого чувства скорби не была большим несчастьем, чем скорбь.
Люди почему-то легче оказываются благосклонными, когда они в страхе, нежели благодарными после победы.
Счастье не что иное, как благополучие в честных делах.
Их молчание - громкий крик.
[Римская] свобода не внушает страха жестокостью казней, а ограждена милосердием законов
Недолог путь жизни, назначенный нам природой, но беспределен путь славы.
Цезарь не забывает ничего, кроме обид.
Никто (…) не станет плясать (…) в трезвом виде, разве только если человек не в своем уме.
Кто остался доволен, забывает, кто обижен, помнит.
Природные качества без образования вели к славе чаще, чем образование без природных качеств.
Эти занятия [науками] воспитывают юность, веселят старость, при счастливых обстоятельствах служат украшением, при несчастливых - прибежищем и утешением.
Занятия другими предметами основываются на изучении, на наставлениях и на науке; поэт же обладает своей мощью от природы, он возбуждается силами своего ума и как бы исполняется божественного духа.
Природа велела мне быть сострадательным, отчизна - суровым; быть жестоким мне не велели ни отчизна, ни природа.
Будем надеяться на то, чего мы хотим, но то, что случится, перенесем.
На людей известных ссылаться не следует, так как мы не знаем, хотят ли они быть названными по имени.
Собаки (…) не могут отличить воров от честных людей, но все же дают знать, если кто-нибудь входит в Капитолий ночью. И так как это вызывает подозрение, то они - хотя это только животные, - залаяв по ошибке, своей бдительностью приносят пользу. Но если собаки станут лаять и днем, когда люди придут поклоняться богам, им, мне думается, перебьют лапы за то, что они проявляют бдительность и тогда, когда для подозрений оснований нет. Вполне сходно с этим и положение обвинителей.
Если возможно применить законы, то преступного гражданина, вернее внутреннего врага, надо сломить судом, но если насилие препятствует правосудию или его уничтожает, то наглость надо побеждать доблестью, бешенство - храбростью, дерзость - благоразумием, шайки - войсками, силу - силой.
Мы всегда считали подати жилами государства.
Выдающийся император [полководец] должен обладать следующими четырьмя дарами: знанием военного дела, доблестью, авторитетом, удачливостью.
Если нашей жизни угрожают какие-либо козни, насилие, оружие разбойников или недругов, то всякий способ самозащиты оправдан. Ибо молчат законы среди лязга оружия.
Я (…) скорблю из-за того, что в то время как государство должно быть бессмертно, оно держится на дыхании одного человека [т. е. Юлия Цезаря].
Жил довольно для славы, но для отчизны мало.
Различие между миром и рабством огромно. Мир - это спокойная свобода, рабство же - это худшее из всех зол, от которого мы должны отбиваться не только войной, но и ценой жизни.
[Цезарь], то внушая страх, то проявляя терпение, приучил свободных граждан к рабству.
Каждому человеку свойственно заблуждаться, упорствовать в заблуждениях свойственно только глупцу.
В учености и словесности всякого рода Греция всегда нас превосходила, - да и трудно ли здесь одолеть тех, кто не сопротивлялся?
Я охотнее готов заблуждаться вместе с Платоном, чем разделять истину с нынешними знатоками.
«Душа так бессильна, что не видит и самой себя!» - Точно так же, как и глаз: душа, не видя себя, видит все остальное.
Надеяться разумнее, чем бояться.
Смерть не имеет отношения ни к мертвым, ни к живым - одних уж нет, а других она не касается.
Итак, долой этот бабий вздор, будто умереть раньше времени - несчастье! Раньше какого времени? Данного нам природою? Но она дала нам жизнь, как деньги, только в пользование, не оговорив, до которого дня. Что же ты жалуешься, если она требует свое обратно по первому желанию? Таково было ее условие с самого начала.
Какую же жизнь считать долгой? и что вообще может быть долгого в жизни человека? (…) Долгим и коротким мы называем все на свете только по сравнению с тем, что людям дано и на что они рассчитывают. На реке Гипанисе, что течет в Понт с европейской стороны, живут, по словам Аристотеля, существа-однодневки: так вот, кто из них прожил восемь часов, тот умирает уже в преклонном возрасте, а кто дожил до заката, тот достигает глубокой дряхлости, - особенно если это было в день летнего солнцестояния. Сравни человеческую долговечность с вечностью - и окажется, что мы почти все такие же поденки, как и эти твари.
Если толпа и судит порой справедливо о достойных людях, то это больше к чести для самой толпы, чем к счастью для таких людей.
[Достойный человек в смерти не] обретет ни малейшего зла. Он даже предпочтет умереть, пока все дела его идут на лад, ибо не так отрадно накопление благ, как горько их лишение. Именно это, думается мне, имелось в виду в словах одного спартанца: когда знаменитый олимпийский победитель Диагор Родосский в один день увидел олимпийскими победителями двух своих сыновей, тот спартанец подошел к старику и поздравил его так: «Умри, Диагор, живым на небо тебе все равно не взойти!»
Труд как бы создает некую мозолистую преграду против боли.
Старушки часто не едят по два-три дня - а отними на один день еду у атлета, и он с криком восплачется к Юпитеру Олимпийскому, которому служит, что он так больше не может. Велика сила привычки!
Стенать мужчине иногда позволительно, хоть и редко; вопить непозволительно даже и женщине. (…) Если и случится вскрикнуть мужу сильному и мудрому, то разве лишь затем, чтобы усилить свое напряжение, - так бегуны, состязаясь, кричат что есть сил, так, упражняясь, подают голос атлеты, так кулачные бойцы, ударяя противника, вскрикивают, (…) - это не потому, что им больно или что они струсили, а потому, что при крике все тело напрягается и удар получается сильнее.
Для полководца и солдата одни и те же труды тяжелы по-разному - полководцу они легче, потому что ему за них выше честь. (Свободное изложение мысли Ксенофонта).
Душе приходится судить о своей болезни лишь тогда, когда то, что судит, само уже больное.
Сострадание есть горе о чужом несчастье, (…) зависть есть горе о чужом счастье.
Тиран Дионисий, изгнанный из Сиракуз, в Коринфе учил малых детей - так не хотелось ему расставаться хоть с какой-то властью!
Единственное зло в нашей жизни - это вина, а вины не бывает там, где случившееся не зависит от человека.
Гай Гракх, вконец опустошивший казну даровыми раздачами, на словах всегда был защитником казны.
Непредвиденное поражает сильнее.
Женоненавистничество возникает из страха.
Искать меры в пороке - это все равно что броситься с Левкадской скалы и надеяться удержаться на середине падения.
Мужество бывает и без ярости, а гнев, напротив, есть черта легкомыслия. Ибо нет мужества без разума.
Мужество не нуждается в помощи гнева: оно и само приучено, готово, вооружено ко всякому отпору. Иначе можно сказать, что и пьянство, а то и безумие тоже полезно мужеству, так как и пьяные и безумные тоже отличаются силою.
Соперник томится о чужом добре, которого у него нет, а завистник - о чужом добре, потому что оно есть и у другого.
Если есть любовь на свете - а она есть! - то она недалека от безумия.
Думают даже, будто старую любовь, как клин клином, можно выбить новой любовью.
Слава - суд толпы, состоящей из глупцов и подлецов.
Из всех поэтов, которых я знал, (…) каждый считал себя лучше всех.
Где хорошо, там и отечество.
Для человека ученого и образованного жить - значит мыслить.
Глуховат был Марк Красе, но глуховат несчастливо: то, что против него говорилось дурного, он слышал.
…Красивые слова, пустое колебание воздуха.
Когда я вижу, как тщательно уложены его волосы и как он [Юлий Цезарь] почесывает голову одним пальцем, мне всегда кажется, что этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя.
Победив Помпея, Цезарь приказал с честью восстановить его поверженные статуи. Цицерон сказал: «Восстанавливая статуи Помпея, Цезарь укрепляет свои собственные».
Гирций (…) в речи своей против Пансы сказал об одной женщине, что она десять месяцев носила сына своего «в утробе». «Как? - подхватил он [Цицерон], - неужели другие носят в кармане?»
Цицерон, увидя, что его зять Лентул, человек маленького роста, опоясан длинным мечом, сказал: «Кто привязал моего зятя к мечу?»
Однажды, когда Цицерон ужинал у Дамасиппа, тот, угощая его посредственным вином, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
He всякое вино и не всякий нрав портится с возрастом.
Если я (…) заблуждаюсь, веря в бессмертие души человеческой, то заблуждаюсь охотно и не хочу, чтобы у меня отнимали мое заблуждение, услаждающее меня, пока я живу; если же я по смерти ничего не буду чувствовать, как думают некие ничтожные философы, то мне нечего бояться насмешек умерших философов.
Если нам не суждено стать бессмертными, то для человека все-таки лучше угаснуть в свой срок; ведь природа устанавливает меру для жизни, как и для всего остального, старость же - последняя сцена в драме жизни.
Войны надо начинать с целью (…) жить в мире.
Если бы кто-нибудь из богов подарил мне возможность возвратиться из моего возраста в детский и плакать в колыбели, то, конечно, я отказался бы и, конечно, не пожелал бы, чтобы меня, как бы пробежавшего все ристалище, отвели бы вспять от конечной черты к начальной.
Войну с кимврами мы вели как войну (…) из-за того, кто из противников будет существовать, а не из-за того, кто из них будет повелевать.
Надо стараться воздавать каждому по его заслугам; это - основа справедливости.
Пусть каждый знает свои возможности и будет проницательным судьей своим хорошим и дурным качествам, дабы не показалось, что актеры проницательней нас. Ведь они выбирают себе не наилучшие, но наиболее подходящие им трагедии. (…) - Итак, актер поймет это на сцене, но этого не поймет мудрый человек в жизни?
Что делать не позорно, (…) называть непристойно. (О «зазорных» частях тела).
Люди приносят людям и величайшую пользу, и величайший вред.
Те, кто захочет, чтобы их боялись, сами неминуемо будут бояться именно тех, кто будет бояться их.
Дело судьи - при разборе дел всегда следовать правде; дело защитника - иногда защищать правдоподобное, даже если это не вся правда.
Всякий раз как люди, раздавая, начинают нуждаться в средствах, они оказываются вынужденными забирать себе чужое имущество.
Государство больше, чем на чем бы то ни было, держится на кредите.
В делах государственных (…) ничто жестокое не бывает полезным.
Позорное не полезно никогда.
Только тот человек вправе зваться свободным, который хоть изредка бывает без дел.
История - свидетельница времени, свет истины, жизнь памяти, учительница жизни, вестница старины.
Никто не может быть хорошим поэтом (…) без душевного горения и как бы некоего вдохновенного безумия.
Однажды мне случилось познакомиться с некоторыми греческими книгами под заглавием «О смешном». (…) Однако те, кто пытался подвести под это остроумие какие-то научные основы, сами оказались настолько неостроумны, что впору было смеяться над их тупостью. Вот почему мне и кажется, что остроумию никоим образом нельзя научиться.
Смех исключительно или почти исключительно вызывается тем, что обозначает или указывает что-нибудь непристойное без непристойности.
Легче всего подвергается насмешке то, что не заслуживает ни сильной ненависти, ни особенного сострадания.
Чрезмерное наслаждение граничит с отвращением.
Наибольшая польза обыкновенно несет в себе и наибольшее величие, и даже наибольшую красоту.
Самое длительное сочетание слов [в ораторской речи] - это то, какое может быть произнесено на одном дыхании.
Пусть [каждый] (…) идет по тому пути, по какому может, ибо если стремиться стать первым, то не позорно быть и вторым, и третьим.
Проза (…) труднее поэзии, ибо там есть известный твердо определенный [ритмический] закон, которому необходимо следовать, в речи же ничего не установлено наперед.
Сначала в уме намечается мысль, тотчас затем сбегаются слова, и ум с несравненной быстротой рассылает их на свои места, чтобы каждое откликалось со своего поста. Этот намеченный строй в разных случаях замыкается по-разному, но все слова - и начальные, и срединные - всегда должны равняться на концовку.
[О речи, не учитывающей требования ритма:] Уму этого достаточно, а слуху недостаточно.
Если ты возьмешь хорошо слаженное построение тщательного оратора и нарушишь его перестановкой слов - развалится вся фраза. (…) Малейшее перемещение слов, хотя бы слова оставались те же, превращает все в ничто, когда заменяет складность беспорядком.
Молнии блистали бы слабее, не будь они напряжены ритмом.
Изгнание страшно для тех, кто как бы огородил для себя место, где должно жить, но не для тех, кто считает весь мир единым градом.
Если актер хотя бы чуть-чуть нарушит ритм в своих движениях или произнесет стих, ошибившись в краткости или долготе хотя бы одного слога, он будет освистан или ошикан, а в жизни, которая требует больше меры, чем любое движение, которая должна быть слаженнее любого стиха, ты полагаешь возможным допустить ошибку хотя бы в едином слоге?
Хотя твое изложение (…) показалось мне несколько взъерошенным и непричесанным, но его украшает именно пренебрежение к украшениям, подобно тому как женщины кажутся хорошо пахнущими именно оттого, что они ничем не пахнут.
Теперь ничто не пользуется таким признанием у народа, как ненависть к народным вождям.
После того как Тираннион привел мои книги в порядок, мне кажется, что мое жилище получило разум.
Вершина всех зол - это победа в гражданской войне.
Лучше погибнуть в отечестве, нежели повергнуть отечество, спасая его.
Тот, кто господствует на море, хозяин положения.
Долго бояться - большее зло, нежели то самое, чего боишься.
Несчастье склонно к обвинению.
Я всегда полагал, что друзей [наших] недругов не надо преследовать, особенно друзей, стоящих ниже, и лишать самого себя этого оплота.
Никогда не было ни поэта, ни оратора, который считал бы кого-нибудь лучше, чем он сам; это удел даже дурных.
Стыдливому человеку тяжело просить о чем-нибудь большом того, кого он считает в долгу у себя, чтобы не показалось, что того, чего он просит, он больше требует, чем испрашивает, и рассматривает скорее в качестве платы, чем благодеяния.
Знаю я вас, великих защитников [т. е. адвокатов]: тому, кто захочет воспользоваться вашей помощью, надо, по крайней мере, убить человека.
[О правлении Юлия Цезаря:] Говорить то, что думаешь, пожалуй, нельзя; молчать вполне дозволяется.
В гражданских войнах все является несчастьем (…). Но нет ничего несчастнее, чем сама победа. (…) Победителю, уступая тем, с чьей помощью он победил, многое приходится делать даже против своего желания.
При встречах я давно делал попытки говорить с тобой об этом, но меня пугал какой-то почти деревенский стыд; на расстоянии я изложу это более смело: письмо ведь не краснеет.
Тому, кто однажды перешел границы скромности, надлежит быть вполне бесстыдным до конца.
Ничто не может доставить читателю большего удовольствия, чем разнообразие обстоятельств и превратности судьбы.
Воспоминание о былых страданиях, когда находишься в безопасности, доставляет удовольствие.
Непозволительно назвать несчастным того, кто может поддержать себя сознанием правоты своих наилучших намерений.
Никому не следует особенно скорбеть из-за того, что случается со всеми.
Не существует никакого великого зла, кроме чувства вины.
Каждый считает самым несчастным свое положение и каждый менее всего хочет быть там, где он находится.
Утешение на основании несчастий других (…) - самое слабое утешение.
Пока я буду существовать, я не буду тревожиться ни из-за чего, если буду свободен от всякой вины; а если не буду существовать, то буду совершенно лишен чувства.
Государство не может пасть, пока стою я.
Я предпочитал даже самый несправедливый мир самой оправданной войне.
Если то, что обозначается словом, не позорно, то слово, которое обозначает, быть позорным не может. Задний проход ты называешь чужим именем; почему не его собственным! Если оно позорно, не называй даже чужим; если нет - лучше его собственным.
Приятно то прославление, которое исходит от тех, кто сам прожил со славой.
Сулла, суждение которого мы должны одобрить, когда увидел, что философы не согласны во мнениях, не спросил, что такое добро, но скупил все добро.
Чем лучше человек, тем труднее ему подозревать других в бесчестности.
Он (…) не имеет соперника в любви к самому себе. (О Помпее Великом.)
При столь тяжкой ране следует скорбеть, во избежание того, чтобы самая свобода от всякого чувства скорби не была большим несчастьем, чем скорбь.
Люди почему-то легче оказываются благосклонными, когда они в страхе, нежели благодарными после победы.
Счастье не что иное, как благополучие в честных делах.
Их молчание - громкий крик.
[Римская] свобода не внушает страха жестокостью казней, а ограждена милосердием законов
Недолог путь жизни, назначенный нам природой, но беспределен путь славы.
Цезарь не забывает ничего, кроме обид.
Никто (…) не станет плясать (…) в трезвом виде, разве только если человек не в своем уме.
Кто остался доволен, забывает, кто обижен, помнит.
Природные качества без образования вели к славе чаще, чем образование без природных качеств.
Эти занятия [науками] воспитывают юность, веселят старость, при счастливых обстоятельствах служат украшением, при несчастливых - прибежищем и утешением.
Занятия другими предметами основываются на изучении, на наставлениях и на науке; поэт же обладает своей мощью от природы, он возбуждается силами своего ума и как бы исполняется божественного духа.
Природа велела мне быть сострадательным, отчизна - суровым; быть жестоким мне не велели ни отчизна, ни природа.
Будем надеяться на то, чего мы хотим, но то, что случится, перенесем.
На людей известных ссылаться не следует, так как мы не знаем, хотят ли они быть названными по имени.
Собаки (…) не могут отличить воров от честных людей, но все же дают знать, если кто-нибудь входит в Капитолий ночью. И так как это вызывает подозрение, то они - хотя это только животные, - залаяв по ошибке, своей бдительностью приносят пользу. Но если собаки станут лаять и днем, когда люди придут поклоняться богам, им, мне думается, перебьют лапы за то, что они проявляют бдительность и тогда, когда для подозрений оснований нет. Вполне сходно с этим и положение обвинителей.
Если возможно применить законы, то преступного гражданина, вернее внутреннего врага, надо сломить судом, но если насилие препятствует правосудию или его уничтожает, то наглость надо побеждать доблестью, бешенство - храбростью, дерзость - благоразумием, шайки - войсками, силу - силой.
Мы всегда считали подати жилами государства.
Выдающийся император [полководец] должен обладать следующими четырьмя дарами: знанием военного дела, доблестью, авторитетом, удачливостью.
Если нашей жизни угрожают какие-либо козни, насилие, оружие разбойников или недругов, то всякий способ самозащиты оправдан. Ибо молчат законы среди лязга оружия.
Я (…) скорблю из-за того, что в то время как государство должно быть бессмертно, оно держится на дыхании одного человека [т. е. Юлия Цезаря].
Жил довольно для славы, но для отчизны мало.
Различие между миром и рабством огромно. Мир - это спокойная свобода, рабство же - это худшее из всех зол, от которого мы должны отбиваться не только войной, но и ценой жизни.
[Цезарь], то внушая страх, то проявляя терпение, приучил свободных граждан к рабству.
Каждому человеку свойственно заблуждаться, упорствовать в заблуждениях свойственно только глупцу.
В учености и словесности всякого рода Греция всегда нас превосходила, - да и трудно ли здесь одолеть тех, кто не сопротивлялся?
Я охотнее готов заблуждаться вместе с Платоном, чем разделять истину с нынешними знатоками.
«Душа так бессильна, что не видит и самой себя!» - Точно так же, как и глаз: душа, не видя себя, видит все остальное.
Надеяться разумнее, чем бояться.
Смерть не имеет отношения ни к мертвым, ни к живым - одних уж нет, а других она не касается.
Итак, долой этот бабий вздор, будто умереть раньше времени - несчастье! Раньше какого времени? Данного нам природою? Но она дала нам жизнь, как деньги, только в пользование, не оговорив, до которого дня. Что же ты жалуешься, если она требует свое обратно по первому желанию? Таково было ее условие с самого начала.
Какую же жизнь считать долгой? и что вообще может быть долгого в жизни человека? (…) Долгим и коротким мы называем все на свете только по сравнению с тем, что людям дано и на что они рассчитывают. На реке Гипанисе, что течет в Понт с европейской стороны, живут, по словам Аристотеля, существа-однодневки: так вот, кто из них прожил восемь часов, тот умирает уже в преклонном возрасте, а кто дожил до заката, тот достигает глубокой дряхлости, - особенно если это было в день летнего солнцестояния. Сравни человеческую долговечность с вечностью - и окажется, что мы почти все такие же поденки, как и эти твари.
Если толпа и судит порой справедливо о достойных людях, то это больше к чести для самой толпы, чем к счастью для таких людей.
[Достойный человек в смерти не] обретет ни малейшего зла. Он даже предпочтет умереть, пока все дела его идут на лад, ибо не так отрадно накопление благ, как горько их лишение. Именно это, думается мне, имелось в виду в словах одного спартанца: когда знаменитый олимпийский победитель Диагор Родосский в один день увидел олимпийскими победителями двух своих сыновей, тот спартанец подошел к старику и поздравил его так: «Умри, Диагор, живым на небо тебе все равно не взойти!»
Труд как бы создает некую мозолистую преграду против боли.
Старушки часто не едят по два-три дня - а отними на один день еду у атлета, и он с криком восплачется к Юпитеру Олимпийскому, которому служит, что он так больше не может. Велика сила привычки!
Стенать мужчине иногда позволительно, хоть и редко; вопить непозволительно даже и женщине. (…) Если и случится вскрикнуть мужу сильному и мудрому, то разве лишь затем, чтобы усилить свое напряжение, - так бегуны, состязаясь, кричат что есть сил, так, упражняясь, подают голос атлеты, так кулачные бойцы, ударяя противника, вскрикивают, (…) - это не потому, что им больно или что они струсили, а потому, что при крике все тело напрягается и удар получается сильнее.
Для полководца и солдата одни и те же труды тяжелы по-разному - полководцу они легче, потому что ему за них выше честь. (Свободное изложение мысли Ксенофонта).
Душе приходится судить о своей болезни лишь тогда, когда то, что судит, само уже больное.
Сострадание есть горе о чужом несчастье, (…) зависть есть горе о чужом счастье.
Тиран Дионисий, изгнанный из Сиракуз, в Коринфе учил малых детей - так не хотелось ему расставаться хоть с какой-то властью!
Единственное зло в нашей жизни - это вина, а вины не бывает там, где случившееся не зависит от человека.
Гай Гракх, вконец опустошивший казну даровыми раздачами, на словах всегда был защитником казны.
Непредвиденное поражает сильнее.
Женоненавистничество возникает из страха.
Искать меры в пороке - это все равно что броситься с Левкадской скалы и надеяться удержаться на середине падения.
Мужество бывает и без ярости, а гнев, напротив, есть черта легкомыслия. Ибо нет мужества без разума.
Мужество не нуждается в помощи гнева: оно и само приучено, готово, вооружено ко всякому отпору. Иначе можно сказать, что и пьянство, а то и безумие тоже полезно мужеству, так как и пьяные и безумные тоже отличаются силою.
Соперник томится о чужом добре, которого у него нет, а завистник - о чужом добре, потому что оно есть и у другого.
Если есть любовь на свете - а она есть! - то она недалека от безумия.
Думают даже, будто старую любовь, как клин клином, можно выбить новой любовью.
Слава - суд толпы, состоящей из глупцов и подлецов.
Из всех поэтов, которых я знал, (…) каждый считал себя лучше всех.
Где хорошо, там и отечество.
Для человека ученого и образованного жить - значит мыслить.
Глуховат был Марк Красе, но глуховат несчастливо: то, что против него говорилось дурного, он слышал.
…Красивые слова, пустое колебание воздуха.
Когда я вижу, как тщательно уложены его волосы и как он [Юлий Цезарь] почесывает голову одним пальцем, мне всегда кажется, что этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя.
Победив Помпея, Цезарь приказал с честью восстановить его поверженные статуи. Цицерон сказал: «Восстанавливая статуи Помпея, Цезарь укрепляет свои собственные».
Гирций (…) в речи своей против Пансы сказал об одной женщине, что она десять месяцев носила сына своего «в утробе». «Как? - подхватил он [Цицерон], - неужели другие носят в кармане?»
Цицерон, увидя, что его зять Лентул, человек маленького роста, опоясан длинным мечом, сказал: «Кто привязал моего зятя к мечу?»
Однажды, когда Цицерон ужинал у Дамасиппа, тот, угощая его посредственным вином, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171